Месгрэвский обряд

Месгрэвский обряд (The Musgrave Ritual) — знаменитый рассказ Артура Конан Дойла о великом детективе Шерлоке Холмсе и его друге докторе Ватсоне в переводе Натальи Войтинской.

***

Моя практика за последнее время очень расширилась, — сказал мне как-то Холмс. — Несколько дней тому назад ко мне обратился за советом Франсуа де Виллар, который за последнее время занял выдающееся положение среди французской сыскной полиции. Вот его письмо, он благодарит меня за помощь.

Холмс передал мне скомканный листок заграничной почтовой бумаги.

— Он обращается к вам как ученик к учителю, — сказал я, уловив несколько слов, свидетельствовавших о глубоком восхищении.

— О, он переоценивает мою помощь, — небрежно заметил Шерлок Холмс. — Он очень одарен и владеет двумя из трех качеств, необходимых, чтобы стать идеальным сыщиком. Он очень наблюдателен и умеет делать выводы. Ему не хватает только знаний, но это со временем придет. В настоящее время он переводит па французский язык мои работы.

— Ваши работы?

— Да, разве вы не знали? — сказал он смеясь. — Я написал несколько небольших статей. Все они касаются технических вопросов. В одной из них — «О различии между пеплом разных сортов табака» — я перечисляю сто сорок сортов сигар, папирос и трубочного табака. Приложены цветные таблицы, наглядно демонстрирующие различные виды пепла.

Уголовному следствию постоянно приходится сталкиваться с этим вопросом, и иногда он имеет решающее значение. Например, если вы с уверенностью можете сказать, что убийство совершено человеком, курившим индийскую трубку, то тем самым явно суживается поле ваших розысков. Для опытного глаза различие между черным пеплом трихинопольского табака и белыми хлопьями «птичьего глаза» так же явно, как различие между картошкой и капустой.

— У вас удивительный дар замечать мелочи, — сказал я.

— Я сознаю их значение. У меня есть исследование о следах ног, с указаниями на целесообразность пользования гипсом для сохранения отпечатков. Есть любопытная маленькая работа о влиянии профессии на форму руки с автотипиями рук кровельщиков, матросов, фрезеровщиков, композиторов, ткачей и гранильщиков бриллиантов. Это представляет большой интерес для научно поставленного сыска, особенно в случае неопознанных трупов. Но я вам, наверное, надоел моей болтовней.

— Ничуть, наоборот. Вы только что говорили о наблюдении и о выводах. Одно до известной степени предполагает другое.

— Вряд ли, — ответил Холмс, поудобнее усевшись в кресло и пуская кольца голубого дыма. — Вот вам пример: наблюдение показало мне, что вы сегодня утром были в почтовом отделении на Вигмор-стрит. Но только путем умозаключения я смог установить, что вы отправляли телеграмму.

— Верно! И то и другое верно! Но, признаюсь, я не понимаю, как вы это отгадали?

— Это проще простого, — ответил он, посмеиваясь над моим изумлением, — так просто, что не требует пояснения. Но это может послужить хорошим примером различия между наблюдением и умозаключением. Наблюдение показывает мне, что на подъеме ваших ботинок сохранилось немного красноватой глины. Как раз против почтового отделения на Вигмор-стрит чинят тротуар, и он так посыпан землей, что трудно не ступить па нее, когда входишь на почту. Земля эта особого красноватого оттенка; такой земли, насколько я знаю, нигде поблизости нет. Это относится к наблюдению. Остальное — умозаключение.

— А из чего вы заключили, что я отправлял телеграмму?

— Я знал, что письма вы не писали, так как все утро просидел против вас. Кроме того, я вижу, что в вашей открытой конторке лежит лист марок и толстая пачка открыток. Зачем же вам было заходить на почту, как не за тем, чтобы отправить телеграмму?

— В данном случае вы, конечно, правы. Но, как вы сами сказали, это простейшая задача. Вы не сочтете дерзостью, если я подвергну вашу теорию более трудному испытанию?

— Наоборот! Буду рад лишний раз проверить свой метод.

— Вы как-то говорили, что человек, ежедневно пользующийся каким-нибудь предметом, неизбежно накладывает на него печать своей индивидуальности, так что опытный наблюдатель может по вещи определить характер ее владельца. Вот у меня часы; я их недавно приобрел. Будьте любезны определить характер или привычки прежнего владельца.

Я передал Холмсу часы. Он повертел их в руке, пристально посмотрел на циферблат, открыл заднюю крышку и исследовал механизм, сначала невооруженным глазом, а затем с помощью увеличительного стекла. Я с трудом подавил улыбку, когда он с огорченным лицом захлопнул крышку и вернул мне часы.

— Почти никаких данных, — сказал он. — Часы были недавно в починке, а это лишает меня наводящих фактов.

— Вы правы, — ответил я. — Часы были в починке перед тем, как я их получил.

— Мое исследование все же не было совершенно бесплодным, — заметил он, устремив к потолку мечтательный, затуманенный взгляд. — Я полагаю, что часы принадлежали вашему старшему брату, унаследовавшему их от вашего отца.

— Вы, конечно, заключили это по инициалам X. В. на крышке?

— Совершенно верно. Возраст часов я определяю приблизительно в пятьдесят лет, а инициалы такой же давности, как сами часы; значит, часы были приобретены поколением наших отцов. Драгоценности обычно переходят к старшему сыну, который по большей части носит

имя отца. Насколько мне помнится, отец ваш умер давно. Поэтому часы находились у вашего брата.

— Пока что верно. Что еще?

— Ваш брат был неряшлив и беспорядочен, — очень беспорядочен. Перед ним открывались большие возможности, но он ими пренебрег и жил в бедности; изредка ему улыбалось счастье, но под конец он спился и умер. Вот все, что я мог обнаружить.

Я вскочил со стула и нетерпеливо зашагал по комнате. Я испытывал большую горечь.

— Это недостойно вас, Холмс. Я бы никогда не поверил, что вы на это способны! Вы наводили справки о моем несчастном брате, а теперь делаете вид, что обнаружили псе это путем каких-то непонятных умозаключений. Не думаете же вы, что я поверю, будто вы все это узнали, исследуя старые часы брата? Это неделикатно и, говоря откровенно, отдает шарлатанством.

— Дорогой доктор, — сказал он мягко, — разрешите мне сказать несколько слов в свое оправдание. Подходя к этому, как к абстрактной проблеме, я не подумал, что могу причинить вам боль. Но уверяю вас, я и не подозревал, что у вас был брат, пока вы не передали мне часы.

— Так откуда вы взяли все эти данные? Они абсолютно верны, во всех подробностях.

— А-а, это удача! Я мог судить, только основываясь на теории вероятности. Я отнюдь не ожидал, что буду бить без промаха.

— Но вы не только гадали?

— Нет, нет, я никогда не строю своих заключений на догадках. Это отвратительная привычка, подрывающая уменье мыслить логически. Вам мои выводы кажутся странными, потому что вы не следите за ходом моих мыслей и не замечаете мелких фактов, из которых могут быть сделаны важные выводы. Например, я начал с того, что ваш брат был неряшлив. Обратите внимание на нижнюю часть коробки, и вы заметите, что она не только смята в двух местах, но сплошь поцарапана, что объясняется привычкой носить в кармане вместе с часами другие твердые предметы: монеты или ключи. Не трудно сделать вывод, что человек, обращающийся так небрежно с очень дорогими часами, неряшлив. Точно так же вполне естественно предположить, что человек, получающий в наследство такую ценную вещь, также и в других отношениях хорошо обеспечен.

Очень часто английские ростовщики, принимая в залог часы, на внутренней стороне крышки выцарапывают пером помер залоговой квитанции. Через лупу я рассмотрел не менее четырех таких номеров. Вывод, — ваш брат часто оказывался на мели. Дальнейший вывод, — иногда ему случайно улыбалось счастье, иначе он бы не мог выкупить свои часы. Наконец, я попрошу вас посмотреть на внутреннюю крышку со скважиной для ключа. Обратите внимание на бесчисленные царапины вокруг отверстия, — следы ключа, вставляемого вслепую. Разве человек в трезвом состоянии мог бы так исцарапать крышку? Но часы пьяницы никогда не бывают без царапин. Он заводит их ночью и оставляет на них следы своей дрожащей руки. Что же во всем этом таинственного?

На этот раз, как, впрочем, всегда, я вынужден был признать, что Холмс прав. Однако в глубине души я считал, что он напрасно так строго осуждает моего несчастного брата за неряшливость. Ведь этим недостатком в некоторых отношениях страдал и он сам.

В Холмсе меня всегда поражала эта странность: крайне аккуратный во всем, относящемся к умственному труду, не только аккуратный, но даже изысканный в одежде, он мог своей безалаберностью свести с ума того, кто жил с ним в одной квартире.

Наши комнаты всегда были заставлены всевозможными химическими препаратами и вещественными доказательствами, которые часто оказывались в совершенно неподходящих местах. Но самым страшным бичом были бумаги Холмса. Он ни за что не хотел уничтожать документы, связанные с делами, в которых он принимал участие, а между тем разбирал он бумаги не чаще, чем раз в год. Бумаги копились месяц за месяцем, и все углы нашей комнаты были завалены связками рукописей. Как-то вечером, когда мы сидели с Холмсом у камина, я предложил ему заняться приведением нашей комнаты в более жилой вид. Он не мог отрицать справедливости моей просьбы и, с унылым видом отправившись в спальню, притащил оттуда большой железный ящик. Он открыл крышку, и я увидел, что ящик на треть заполнен связками бумаг, перевязанными красными тесемками.

— Я думаю, если вы бы знали, что хранится в этом ящике — лукаво сказал Холмс, — вы попросили бы меня вынуть некоторые бумаги, вместо того, чтобы укладывать новые.

— Это заметки о ваших ранних делах? — спросил я.

— Да, мой друг. Все это дела, в которых я принимал участие еще до встречи с вами.

Он бережно вынимал одну связку за другой.

— Здесь не сплошь успехи, Ватсон. Но есть и удачно решенные задачи. Ага! Вот это, действительно, — необыкновенное дело!

Он опустил руку на самое дно и достал маленький ящичек с выдвижной крышкой, похожий на ящик для детских кубиков. Из ящика он вынул кусок помятой бумаги, старинный медный ключ, деревянный колышек с привязанным к нему клубком веревок и три ржавых металлических кружка.

— Любопытная коллекция! — заметил я.

— Да! А еще гораздо любопытнее связанная с нею история.

— Так у этих реликвий есть своя история?

— О-о! Они сами кусок истории. Это все, что я оставил себе на память о «Месгрэвском обряде».

Он не раз уже упоминал об этом деле, но я не знал подробностей.

— Я был бы очень рад, если бы вы рассказали мне об этом «обряде».

— Это было странное дело, единственное в уголовной хронике не только нашей, но и всякой другой страны. Когда вы со мною познакомились и описали одно из моих дел под заглавием «Багровый след», у меня уже была большая, хотя и не очень прибыльная практика. И вам поэтому нелегко себе представить, каких трудов стоило мне пробиться в жизни.

Приехав в Лондон, я поселился на улице Монтегю, возле Британского музея. Свои многочисленные часы досуга я посвящал изучению тех отраслей знания, которые могли мне понадобиться. Изредка подвертывались дела, главным образом по рекомендации моих товарищей, так как в последние годы моего пребывания в колледже много говорили обо мне и о моем методе. Третье из этих дел было дело о «Месгрэвском обряде».

Реджинальд Месгрэв воспитывался в одном колледже со мной. У него была аристократическая внешность: тонкий прямой нос, большие глаза, небрежные и вместе с тем изящные манеры. И, действительно, он был отпрыском одной древнейшей английской фамилии, которая в шестнадцатом веке отделилась от северных Месгрэвов и поселилась в восточном Суссексе. Родовой замок Месгрэвов, Херлстон, должно быть, древнейший из обитаемых поныне замков в этом графстве. На молодом человеке как будто лежал отпечаток его происхождения, и когда я смотрел на это бледное умное лицо и на гордую посадку головы, перед моими глазами невольно вставали потемневшие своды и решетчатые окна.

Четыре года я не видел Месгрэва. Однажды утром он явился ко мне. Он мало изменился, был прекрасно одет и сохранил спокойное изящество, которым отличался всегда.

Мы обменялись дружеским рукопожатием.

— Вы, вероятно, слышали о смерти моего бедного отца? — сказал он. — Он умер около двух лет тому назад. С тех пор мне пришлось взять на себя управление имением, а так как я кроме того депутат своего округа, то дела у меня хватает. А вы, Холмс, как я слышал, начали применять на практике те способности, которыми когда-то пас так удивляли.

— Да.

— Рад это слышать, так как в настоящее время мне очень нужен ваш совет. У нас в Херлстоне творятся странные дела, но полиции ничего не удалось выяснить.

— Расскажите все подробности. Реджинальд Месгрэв закурил и сел против меня.

— Надо вам сказать, — начал он, — что, хотя я живу один, мне приходится держать в Херлстоне большой штат прислуги, — восемь служанок, повара, дворецкого, двух лакеев и мальчика для посылок. Кроме того, конечно, садовников и конюхов.

Изо всей прислуги дольше всех прожил у нас дворецкий Брентон. В молодости он был учителем, но остался без места, и отец взял его к себе. Вскоре Брентон стал незаменим. Хотя он прожил у нас двадцать лет, ему теперь не больше сорока. Удивительно, что при прекрасной внешности и выдающихся способностях, — он владеет несколькими языками и играет чуть ли не на всех музыкальных инструментах, — он так долго довольствовался занимаемым им положением.

Однако при всех достоинствах у Брентона есть один недостаток. Он изрядный донжуан. Пока Брентон был женат, все шло хорошо; но после смерти жены он стал доставлять нам немало хлопот. Несколько месяцев назад Брентон сделал предложение нашей второй горничной Рэчель, и мы надеялись было, что он остепенится, но вскоре он бросил Рэчель и стал ухаживать за дочерью старшего ловчего. Рэчель, вспыльчивая и впечатлительная девушка, — типичная уроженка Уэльса, — заболела острым воспалением мозга и бродит по дому, или, скорее, бродила до вчерашнего дня, словно тень.

Это первая наша драма в Херлстоне. Но вторая заставила нас забыть о первой. Этой второй драме предшествовало позорное изгнание Брентона.

Вот как это произошло. Брентон, как я говорил вам, очень умен, и это его погубило; ум пробудил в нем любопытство к вещам, совершенно его не касавшимся. Я этого не подозревал, пока случай не открыл мне глаза.

Однажды ночью — в четверг на прошлой неделе — я никак не мог заснуть. Промаявшись кое-как до двух часов, я встал и зажег свечу, чтобы взяться за книгу, которую начал читать накануне. Книга осталась в биллиардной; я надел халат и отправился за ней.

Чтобы попасть в биллиардную, мне надо было спуститься и пересечь коридор, ведущий в библиотеку. Представьте себе мое изумление, когда, выйдя в коридор, я увидел свет, проникавший через открытую дверь библиотеки. Уходя спать, я сам погасил там лампу и запер дверь. Прежде всего я подумал, что в дом забрались воры. Коридоры замка увешаны старым оружием. Я схватил попавшуюся мне под руку секиру, поставил свечу па пол и, бесшумно пройдя по коридору, заглянул в открытую дверь библиотеки.

Я увидел Брентона. Он сидел в кресле и держал на коленях какую-то бумагу, похожую на карту. Он смотрел на нее в глубоком раздумье. Я остолбенел от изумления и молча наблюдал за ним, оставаясь в темноте. Брентон был совсем одет. Вдруг он встал, подошел к стоявшему в стороне бюро, отпер его и, выдвинув один из ящиков, достал какую-то бумагу. Вернувшись на прежнее место, он положил ее на стол и стал внимательно рассматривать при свете огарка свечи. Меня охватило бешенство при виде невозмутимого спокойствия, с каким он рассматривал наши фамильные документы. Я невольно сделал шаг вперед. Брентон поднял голову и увидел меня. Он вскочил с мертвенно бледным лицом и сунул за пазуху похожую на карту бумагу, которую он перед тем изучал.

«Вот как вы оправдываете наше доверие! — сказал я. — Завтра же вы оставите службу!».

Он поклонился и молча вышел. При свете оставшегося на столе огарка я взглянул на бумагу, вынутую Брентоном из бюро. Оказалось, что это не какой-нибудь важный документ, а просто копия вопросов и ответов, произносимых при выполнении старинной церемонии, носящей в нашем роду название «Месгрэвский обряд». Эта церемония испокон веков выполняется каждым мужским представителем нашего рода при достижении им совершеннолетия. Обряд этот может представлять интерес разве только для археолога. — Об этой бумаге мы поговорим позже, — заметил я.

— Как вам угодно, — сказал Месгрэв. — Я продолжаю. Заперев бюро, я собирался выйти из комнаты, когда заметил, что Брентон вернулся и стоит передо мной.

«Мистер Месгрэв! Сэр! — заговорил он хриплым от волнения голосом. — Я не могу пережить такого позора. Я всегда был горд, бесчестье убьет меня. Если вы доведете меня до отчаяния, моя смерть будет на вашей совести. Умоляю вас дать мне месяц срока, чтобы люди думали, будто я сам отказался и ухожу по доброй воле».

«Вы не заслуживаете снисхождения, Брентон», — ответил я. — «Но так как вы долго служили в нашем доме, я не хочу вас позорить публично. Уезжайте через неделю под каким угодно предлогом».

«Через неделю, сэр!..» — воскликнул он в отчаянье. — «Хоть две недели… дайте мне хоть две недели…».

«Неделю!» — повторил я. — «Это и то больше, чем вы заслуживаете».

Он медленно вышел из комнаты с опушенной головой, с видом нравственно раздавленного человека, а я погасил свечу и вернулся к себе в комнату.

После этого случая Брентон в продолжение двух дней очень тщательно выполнял свои обязанности. Но на третий день он не явился ко мне за приказаниями. Выходя из столовой, я случайно встретил Рэчель. Она, как я вам говорил, только что оправилась от болезни и была еще страшно бледна и худа; я побранил ее за то, что она встала и работает.

«Вам следует лежать в постели», — сказал я, — «а за работу вы возьметесь, когда поправитесь».

Она взглянула на меня с таким странным выражением, что у меня мелькнула мысль, не сошла ли она с ума.

«Я уже достаточно окрепла, сэр», — сказала она.

«Ну, это решит врач», — ответил я. — «Теперь же бросьте работу, а когда пойдете вниз, скажите Брентону, что я хочу его видеть».

«Дворецкий исчез», — сказала она.

«Как так исчез?»

«Исчез! Никто его не видел. В комнате его нет. О, он уехал… уехал!..»

Она прислонилась к стене и разразилась громким истерическим хохотом. Я бросился к звонку и позвал на помощь. Девушку отвели в ее комнату, а я стал расспрашивать о Брентоне. Он, действительно, исчез. Его постель оказалась несмятой; никто не видел его после того, как он вечером ушел к себе. Но трудно было понять, как он вышел из дома: утром все окна и двери были закрыты изнутри. Платье, деньги и даже часы Брентона лежали в его комнате; недоставало только черной пары, которую он обыкновенно носил. Не было также туфель. Куда же он мог уйти ночью? Что с ним случилось?

Мы обыскали весь дом, с чердака и до подвала, но Брентона не нашли. Мне казалось невероятным, чтобы он мог уйти, бросив все свое имущество. Я вызвал местную полицию, — она ничего не выяснила.

Таково было положение дел, когда новое несчастье отвлекло наше внимание от загадочной истории с Брентоном.

Два дня Рэчель была так больна, что по ночам при ней дежурила сиделка. Она то лежала в забытьи, то впадала в истерику. На третью ночь, убедившись, что больная спокойно уснула, сиделка задремала в кресле. Проснувшись рано утром, сиделка увидела, что постель пуста, окно настежь открыто, а больная исчезла. Меня сейчас же разбудили. Я взял с собою двух грумов и отправился искать пропавшую девушку. Нетрудно было установить, в каком направлении она пошла. Под окном были ясно видны следы, которые пели через лужайку к пруду и здесь исчезали у песчаной дорожки. Пруд в этом месте имеет восемь футов глубины, и вы можете себе представить наше отчаяние: след несчастной девушки вел прямо к краю воды.

Мы сейчас же вооружились баграми и принялись искать тело утопленницы, но не нашли его. Зато совершенно неожиданно мы вытащили холщевый мешок, набитый какими-то обломками заржавленного, потерявшего цвет металла с кусочками кремня и стекла. Вот и все, что нам удалось выловить из пруда. Несмотря на все наши дальнейшие поиски и расспросы, мы так ничего и не знаем о судьбе Рэчель и Брентона. Я обращаюсь к вам, как к последнему прибежищу».

Вам понятно, Ватсон, с каким интересом я выслушал рассказ Месгрэва, как я пытался сопоставить эти необычайные события и найти между ними связь.

Исчез дворецкий. Исчезла горничная. Девушка любила дворецкого, по затем имела основание его возненавидеть. У нее страстная необузданная натура. Известно, что сразу после исчезновения Брентона она была в очень возбужденном состоянии. Она бросила в пруд мешок с какими-то странными предметами. Все эти факты надо было принять во внимание, но они не объясняли существа дела. Где исходная точка всей этой цепи событий? Передо мной лежал только конец этой цепи.

— Мне необходимо взглянуть на бумаги, которые так заинтересовали вашего дворецкого, что ради них он пошел на риск потерять место, — сказал я.

— По правде говоря, — ответил мой клиент, — этот «Месгрэвский обряд» какая-то нелепость, оправданием которой служит только древность происхождения. Копия вопросов и ответов у меня при себе, вы можете просмотреть, если желаете.

Он передал мне бумагу, которую я держу сейчас в руках. Это ряд странных вопросов, на которые должен был давать столь же странные ответы каждый из Месгрэвов при достижении им совершеннолетия. Я прочту вам вопросы и ответы.

«Чья она была?»

«Того, кого нет».

«Чьей она будет?»

«Того, кто будет позже».

«В каком это было месяце?»

«В шестом, считая с первого».

«Где было солнце?»

«Над дубом».

«Где лежала тень?»

«Под вязом».

«Сколько сделано шагов?»

«К северу десять и десять, к востоку пять и пять, к югу два и два, к западу один и один, и потом вниз». «Что мы должны отдать за это?» «Все, что имеем». «Почему мы должны отдать это?» «Во имя верности».

— На оригинале нет даты, по судя по орфографии, документ этот относится к середине семнадцатого века, — заметил Месгрэв. — Однако, я боюсь, что этот документ мало вам поможет в деле раскрытия тайны.

— Зато он представляет другую тайну, еще более интересную, чем первая, — сказал я. — И, может быть, разгадка одной из них повлечет за собою разгадку другой. Извините меня, Месгрэв, но должен признаться, что ваш дворецкий кажется мне человеком очень умным и более проницательным, чем десять поколений его господ.

— Я вас не понимаю! — удивился Месгрэв. — По-моему, эта бумага не имеет никакого практического значения.

— А по-моему, она имеет огромное практическое значение, и мне кажется, что Брентон был того же мнения. Вероятно, он видел ее раньше той ночи, когда вы его накрыли?

— Весьма возможно. Мы ее не скрывали.

— Насколько я понимаю, в ту ночь он просто хотел освежить в памяти содержание документа. Вы говорили, что у него в руках была карта или план, который он сличал с рукописью и быстро спрятал за пазуху при вашем появлении.

— Совершенно верно. Но какое ему могло быть дело до нашего старинного обычая, и что вообще может означать вся эта галиматья?

— Думаю, что нам нетрудно будет узнать все это, — сказал я. — Если вы не возражаете, мы отправимся с первым же поездом в Суссекс и на месте поближе ознакомимся со всеми обстоятельствами дела.

В тот же день, под вечер, мы прибыли в Херлстон. Может быть, Ватсон, вам случалось видеть изображение этого знаменитого замка или читать его описание, поэтому я ограничусь упоминанием, что замок Херлстон имеет форму столярного угольника, причем длинная сторона представляет собою новую пристройку, а короткая — ядро, из которого выросло все остальное. В центре старого здания, над низкой входной дверью высечено на камне «1607», — однако специалисты полагают, судя по деревянным балкам и каменной кладке, что замок построен гораздо раньше. Исключительно толстые стены и крошечные окна этой части здания побудили владельцев замка выстроить в прошлом веке новое крыло; с тех пор старый дом служит только кладовой и погребом, и то в случае необходимости. Великолепный парк из вековых деревьев окружает здание, а пруд, о котором упоминал мой клиент, находится в конце аллеи, ярдах в двухстах от дома.

Я уже не сомневался, что в этом деле была одна загадка, а не три. Я был убежден, что если бы мне удалось понять значение «Месгрэвского обряда», у меня была бы в руках путеводная нить и я узнал бы, что случилось с Брентоном и с горничной Рэчель. Я решил приложить все усилия, чтобы понять, почему Брентон стремился изучить старинную форму обряда. Очевидно, он заметил то, что ускользнуло от внимания многих поколений владельцев замка, и что сулило ему какие-то личные выгоды. Но что же это было?

При чтении «обряда» мне стало ясно, что измерения относятся к какому-то месту, о котором идет речь в документе, и что если бы нам удалось найти это место, мы напали бы на след тайны, которую предки Месгрэвов сочли нужным облечь в такую загадочную форму. Нам были даны две вехи — дуб и вяз. Что касается дуба, то его было очень легко найти. Прямо перед домом, влево от дороги, ведущей к подъезду, высился патриарх дубов — одно из великолепнейших деревьев, какие мне когда-либо доводилось видеть.

— Этот дуб существовал в то время, когда был записан ваш «обряд»? — спросил я.

— О, я думаю, что он стоял здесь еще во время завоевания Англии норманнами¹, — ответил Месгрэв, — он имеет двадцать три фута в обхвате.

Итак, одно из предположений подтвердилось.

— Есть у вас в парке старые вязы? — спросил я.

— Вон там стоял очень старый вяз, но десять лет тому назад он обгорел от удара молнии, и мы спилили ствол.

— Вы можете найти место, где стояло это дерево?

— О, да!

— Других вязов в парке нет?

— Старых нет, но есть много молодых.

— Я хотел бы видеть место, где стоял этот старый вяз. Мы приехали в двуколке, и мой клиент, не заходя в дом, повел меня на лужайку, где прежде стоял вяз, почти на половине расстояния между дубом и домом.

— Я думаю, нет возможности определить высоту этого вяза? — спросил я.

— Могу вам точно сказать. Вяз был вышиною в шестьдесят четыре фута.

— Откуда вы это знаете? — с удивлением спросил я.

— Когда мой старый учитель давал мне задачи по тригонометрии, они всегда касались измерения высоких предметов. Таким образом я измерил каждое дерево и каждое строение в нашем поместье.

Это была совершенно неожиданная удача.

— Скажите, пожалуйста, ваш дворецкий никогда не спрашивал вас о высоте этого дерева?

Месгрэв с изумлением посмотрел на меня.

— Теперь, после вашего вопроса, я припоминаю, что Брентон, действительно, спрашивал меня о высоте этого вяза. Он поспорил на этот счет с грумом. Это было несколько месяцев тому назад.

Представляете вы себе, Ватсон, как приятно мне было слышать эти слова. Они доказывали, что я на верном пути. Я взглянул на солнце. Оно стояло низко, и я рассчитывал, что меньше чем через час оно будет стоять как раз над вершиною старого дуба. Тогда было бы выполнено одно из условий, указанных в «обряде». Слова «тень под вязом» должны были означать крайнюю точку тени. Значит, мне надо было определить, куда ляжет конец тени от вяза, когда солнце будет стоять как раз над дубом.

— Но это трудно было сделать, поскольку вяза уже не существовало? — заметил я.

— Я был уверен в одном: если Брентон сумел это сделать, то сумею и я. К тому же это вовсе не было трудно. Я пошел с Месгрэвом в его кабинет и изготовил деревянный колышек, к которому привязал длинную веревку с узлами, отмечающими каждый ярд. Затем я взял удочку в шесть футов и вернулся со своим клиентом к тому месту, где прежде стоял вяз. Солнце как раз освещало вершину дуба. Я воткнул удилище в землю, отметил направление тени и измерил ее. Длина тени была равна девяти футам.

Мне оставалось сделать самое пустячное вычисление: если удочка в шесть футов отбрасывает тень в девять футов, то дерево вышиной в шестьдесят четыре фута дает тень в девяносто шесть футов, причем направление обоих, конечно, должно совпадать. Продолжая линию тени от удочки, я отмерил девяносто шесть футов от места, где воткнул удилище, и оказался у самой стены дома; здесь я воткнул в землю свой колышек. Можете себе представить, Ватсон, мой восторг, когда в двух дюймах от этого места я заметил в земле воронкообразное углубление. Я догадался, что эта отметка сделана Брентоном, и что я действительно иду по его следам.

От этой точки я начал отсчитывать шаги, предварительно определив по компасу страны света. Десять шагов и десять — говорилось в «обряде», — я сделал десять шагов правой ногой и десять левой в северном направлении, параллельно стене. Здесь я опять отметил колышком место, где остановился. Затем тщательно отмерил пять и пять шагов на восток, два и два к югу и очутился у самого порога старой двери. Два шага на запад (один и один по «обряду»), означали, что мне надо сделать два шага по выложенному плитами коридору, — и вот я стоял на месте, указанном в «обряде».

Никогда в жизни не приходилось мне испытывать такого горького разочарования, Ватсон! Одно мгновение мне казалось, что в мои вычисления вкралась какая-то коренная ошибка. Лучи заходящего солнца освещали коридор, и я ясно видел, что древние истоптанные камни, которыми он был вымощен, плотно скреплены цементом и не двигались уже много лет. Брентон до них не дотрагивался. Я постучал по полу, звук был всюду одинаковый, и нигде не было заметно ни трещины, ни скважины. К счастью, Месгрэв, уловивший смысл моих действий и волновавшийся не меньше меня, достал рукопись, чтобы проверить мои вычисления.

— И вниз! — закричал он. — Вы пропустили «вниз»!

Я подумал, что эти слова означали, что нам придется рыть в этом месте землю, но теперь понял свою ошибку.

— Так там есть подвал? — крикнул я.

— Ну да, и такой же старый, как замок. Сюда, Холмс, через эту дверь!

Мы спустились по винтовой каменной лестнице, и Месгрэв, чиркнув спичку, зажег большой фонарь, стоявший на бочонке в углу. Мы в ту же минуту убедились, что нашли нужное место и что кто-то уже побывал здесь до нас.

Подвал служил складочным местом для дров, но поленья, прежде, по-видимому, покрывавшие весь пол, теперь были сложены по сторонам так, что по середине образовался свободный проход. В этом проходе лежала тяжелая плита с заржавленным кольцом, к которому был привязан толстый шерстяной шарф.

— Клянусь Юпитером, — вскрикнул Месгрэв, — это шарф Брентона! Но что здесь делал этот негодяй?

По моему предложению вызвали двух полицейских, и в их присутствии я попытался поднять плиту, таща ее за шарф. Я смог лишь слегка ее приподнять, и только с помощью одного из констеблей мне удалось отодвинуть плиту в сторону. Под плитой зияла глубокая черная яма. Месгрэв стал на колени и опустил фонарь.

Открылось темное помещение, глубиной около семи футов и площадью по четыре фута в длину и в ширину. У одной стены стоял низкий деревянный сундук, окованный медью, с поднятой крышкой, в замочную скважину которой был вставлен ключ причудливой старинной формы. Снаружи сундук был покрыт толстым слоем пыли; сырость и черви разрушили дерево, на котором местами виднелась плесень. На дне сундука валялось несколько металлических кружков, старинных монет, таких, какие вы видите у меня в руке; больше там ничего не было.

Но мы совершенно забыли о сундуке, когда увидели рядом фигуру человека, одетого в черный костюм; он сидел на корточках, положив голову на край сундука и обхватив его руками; вся кровь, по-видимому, прилила ему к голове; никто не смог бы узнать черты этого искаженного посиневшего лица. Когда один из констеблей приподнял тело, Месгрэв по росту, одежде и волосам признал своего дворецкого. Брентон умер несколько дней тому назад, но на теле не было раны или какого-либо повреждения, которое могло бы объяснить его таинственную смерть. Тело вынесли из погреба; а мы были так же далеки от разгадки, как в самом начале.

Признаюсь, Ватсон, я начал было сомневаться в успехе своих розысков. Я думал, что разрешу задачу, как только найду место, указанное в «обряде». Но вот я стоял на этом месте и был так же далек от разгадки тайны, как прежде. Правда, я разгадал намерения Брентона, но надо было установить, каким образом его настигла смерть в этом подвале и какую роль играла во всем этом исчезнувшая женщина. Я присел на бочонок и стал обдумывать положение.

Вы знаете, Ватсон, мой метод: в подобных случаях я ставлю себя на место данного человека и, выяснив предварительно уровень его развития, пробую себе представить, как бы я сам действовал на его месте. В данном случае дело облегчалось тем, что Брентон обладал, несомненно, недюжинным умом. Он знал, что «обряд» указывает на существование какой-то драгоценности. Он нашел место и убедился, что плита, закрывающая вход в подземелье, слишком тяжела, чтобы ее мог сдвинуть один человек. Что же ему оставалось делать? Он не мог обратиться за помощью к посторонним. Даже если бы ему посчастливилось найти человека, который согласился бы ему помочь и которому он мог бы вполне довериться, все же он рисковал попасться, впуская в дом своего сообщника. Лучше было найти помощника в доме. Но кого же? К кому он мог обратиться? Рэчель любила его. Мужчине всегда трудно поверить, что он окончательно лишился любви женщины, как бы дурно он ни обошелся с ней. Вероятно, Брентон попытался вернуть себе любовь Рэчель и сделать ее своей сообщницей. Должно быть, они вместе спустились ночью в погреб и общими силами подняли плиту.

Им трудно было поднимать плиту. Что же они могли придумать, чтобы облегчить себе задачу? Вероятно, то же самое, что сделал бы я сам. Я встал и внимательно осмотрел разбросанные по полу поленья. На одном полене, длиною около трех футов, отчетливо видна была выемка на торце, а несколько других были сплющены по длине, словно их придавила какая-то большая тяжесть. Очевидно, приподняв плиту, они стали совать одно полено за другим, пока не образовалось отверстие, достаточно большое, чтобы они могли через него пролезть. Тогда они подперли плиту одним поленом, — этим и объяснялась выемка на торце, так как плита своею тяжестью придавливала полено к противоположному краю щели. Все это было для меня ясно.

Но как восстановить отдельные моменты драмы? Очевидно, в подземелье спустился один из двоих, Брентон. Девушка должна была ожидать его наверху. Брентон открыл сундук и, надо полагать, передал найденные им вещи своей сообщнице, так как в сундуке мы ничего не нашли. А дальше? Что произошло после этого?

Вспыхнула ли ярким пламенем жажда мести, тлевшая в душе страстной, необузданной женщины, когда человек, сделавший ей зло, оказался в ее власти? Случайно ли поддалось полено, и плита закрыла вход в подземелье, ставшее могилой для Брентона? Или резким движением Рэчель оттолкнула опору, и плита захлопнула отверстие? Мне казалось, что я вижу лицо женщины, судорожно сжимающей найденное сокровище и в безумном ужасе бегущей по винтовой лестнице, между тем как в ее ушах раздаются глухие крики и яростные удары о плиту.

Итак, вот причина ее бледности, ее нервного состояния и истерического хохота на следующее утро. Но что же было в сундуке? Куда она девала вещи? Вероятно, это были те самые обломки металла и камней, которые Месгрэв вытащил из пруда. Она бросила их при первой возможности, чтобы скрыть следы своего преступления.

Минут двадцать я просидел неподвижно, обдумывая все случившееся. Месгрэв, бледный и потрясенный, продолжал стоять на прежнем месте, раскачивая фонарь и устремив взгляд в подземелье.

— Это монеты Карла I², — сказал он, показывая мне несколько кружков, взятых со дна сундука. — Выходит, вы правильно определили время учреждения «обряда».

— Может быть, мы найдем еще что-нибудь, оставшееся от Карла I! — воскликнул я. Внезапно мне показалось, что я понял смысл двух первых вопросов «обряда». — Дайте мне взглянуть на вещи, которые вы вытащили из пруда, — сказал я Месгрэву.

Мы пошли в кабинет, и Месгрэв разложил передо мной обломки. Я понял, почему он не придал им никакого значения: металл был почти черен, а камни тусклы и бесцветны. Я потер один из них о рукав, и он засверкал, у меня на ладони. Один из металлических предметов имел вид двойного кольца, но был сильно поломан и утратил первоначальную форму.

— Не мешает припомнить, — заметил я, — что королевская партия существовала в Англии и после смерти короля; когда же его приверженцам пришлось, наконец, бежать из страны, они, вероятно, спрятали куда-нибудь свои драгоценности, рассчитывая вернуться за ними в более спокойные времена.

— Мой прадед сэр Ральф Месгрэв был ярым приверженцем Карла II³ и сопровождал короля во всех его скитаниях, — сказал мой клиент.

— О, в таком случае, — заметил я, — последнее недостававшее звено найдено! Я должен поздравить вас, Месгрэв! Вы стали (хотя и очень трагическим образом) обладателем реликвии, представляющей большую ценность и имеющей огромное историческое значение.

— Что же это такое? — спросил он, задыхаясь от волнения.

— Не более и не менее, как древняя корона английских королей!

— Корона?!

— Вот именно. Обратите внимание на слова «обряда». Что там сказано? «Чьей она была?» и ответ: «Того, кого нет». Это было написано после казни Карла I. Дальше: «Чьей она будет?» Ответ: «Того, кто будет позже». Это относится к Карлу II, восшествие которого на престол предвиделось его сторонниками. По-моему, не может быть сомнения в том, что эта изломанная, потерявшая всякую форму корона некогда венчала головы королей из дома Стюартов⁴.

— Но как она попала в пруд?

— Чтобы ответить на этот вопрос, мне понадобится некоторое время, — и я изложил ему длинную цепь предположений и умозаключений. Была уже ночь, и луна ярко сияла на небе, когда я закончил свой рассказ.

— Как же случилось, что, возвратившись в Англию, Карл II не получил своей короны? — спросил Месгрэв, кладя корону в холщовый мешок.

— Боюсь, что этот вопрос никогда не будет окончательно выяснен. По-видимому, ваш предок, хранивший корону Стюартов, умер, не объяснив почему-то своему преемнику смысл составленного им документа. С тех пор и до настоящего времени документ переходил от отца к сыну пока, наконец, не попал в руки человека, сумевшего разгадать тайну и лишившегося жизни при попытке завладеть спрятанным под землею сокровищем.

Вот история «Месгрэвского обряда», Ватсон. Корона и до сих пор хранится в замке Херлстон, хотя Месгрэву пришлось иметь дело с судом и уплатить крупную сумму денег за право оставить корону у себя. Я уверен, если вы сошлетесь на меня, вам покажут эту корону. Что касается Рэчель, то о ней никто не слышал. Вероятнее всего, она бежала из Англии и унесла с собой воспоминание о совершенном ею преступлении.