Неверная рука

Рассказ американского писателя Мелвилла Девиссона Поста, создателя серии историй о дядюшке Эбнере, популярном персонаже начала прошлого века в Америке

***

Эбнер никогда не взял бы меня с собой в тот дом, если б этого удалось избежать. Он ехал по опасному делу, и ребенок являлся самой неподходящей компанией, какую можно было бы пожелать. Но, к сожалению, иного выхода не предвиделось. Стоял сырой и промозглый зимний вечер. Холодные капли дождя начали падать на улицы. Темнота сгущалась, и я не мог продолжать путь. Я ехал в глубинку кратчайшей дорогой через холмы, раскинувшиеся напротив гор. Именно там пришлось задержаться из–за сломавшегося башмака, именно там меня застигла тьма.

Я не видел лошади дядюшки Эбнера, пока не подошел к перепутью дорог, но он, полагаю, давно заметил меня. Его гнедая кобыла стояла на траве у развилки. Эбнер восседал на ней, словно высеченный из камня. Когда я подошел к дяде, он уже принял решение взять меня с собой.

Эти места пользовались дурной славой. На самом холме одиноко стоял дом. Вокруг подножия через дернистые луга темной лентой змеилась река. Немного западнее простирался лес, за которым величественно стояли огромные горы, подпирая вершинами небо. Дом был очень древним. Высокие окна состояли из маленьких створок, а белая краска на ветхой двери была испещрена трещинами.

Имя человека, жившего в доме, стало на тех холмах притчей во языцех. Хозяин был горбатым низеньким мужчиной. Когда Гоул сидел на своей чалой лошади, он всем видом походил на паука. Горбун был женат несколько раз, но первая его жена сошла с ума, а вторую люди Эбнера нашли одним летним утром в петле на суку большого вяза перед самым порогом. Вокруг ее шеи были завязаны поводья, голые ноги испачкались желтой пыльцой. С тех пор тот вяз виделся нам древом скорби. Казалось, что никто не мог проскакать под ним, не потревожив призрака той женщины.

Поместье целиком принадлежало Гоулу и его брату, жившему вдали от гор. Брат никогда не приезжал в этот дом, и в первый раз появился там лишь недавно. Горбун представил ему несколько счетов, после чего завязалась долгая беседа. Поговаривали, что брат почувствовал себя обманутым и вздумал поделить владения, но дальше досужих сплетен домыслы не уходили. Гоул же объяснял, что Енох просто приезжал в гости, дабы проявить тактичность и родственный долг.

Никто не знал, какая из этих историй правдивей. Вопрос, зачем приехал брат Гоула, не был однозначным, но почему он остался, понимали все.

Однажды утром горбун пришел к моему дядюшке Эбнеру. Он уцепился за луку его седла в то время, когда лошадь галопом неслась к полю. После того как дядя остановился, запыхавшийся Гоул сообщил, что он нашел своего брата мертвым и попросил Эбнера пойти с несколькими людьми осмотреть тело, пока никто его не тронул, а также помочь с похоронами.

Горбун сбивчиво хныкал и кричал, что он вне себя от горя и ужаса. Он нашел брата перед тем, как лечь в постель, с перерезанным горлом и лужей крови возле тела. Особых подробностей вытянуть не удалось. Брат не вставал, и Гоул собирался окликнуть его. Он только заглянул в его комнату и сразу же выбежал оттуда. Гоул не мог даже вообразить, почему Енох сотворил с собой такое – он всегда отличался недюжинным здоровьем и мирно почивал в своей спальне. Горбун неистово моргал покрасневшими глазами и заламывал большие волосатые руки, показывая свое горе. Все это выглядело противно и нелепо, но как иначе могла выглядеть тварь, доведенная до крайнего отчаяния?

Эбнер пошел к холмам вместе с моим отцом и Элнатаном Стоуном. Они нашли мертвеца в том положении, как и описывал Гоул. У руки покойного лежала бритва, на теле и возле кровати отпечатались следы пальцев. Все селение собралось на похороны. Холмы были охвачены пересудами и сплетнями, но отец, Эбнер и Элнатан Стоун хранили молчание. Они без слов вышли из дома Гоула. Все трое молча стояли перед телом, вынесенным для приготовления к погребению. Без звука они и обнажили головы, когда земля приняла усопшего.

Тем не менее, немного позже, когда Гоул обнародовал завещание, согласно которому доля брата с самыми теплыми словами отходила горбуну, а детям выделялось лишь небольшое пособие, трое мужчин вновь собрались вместе, и Эбнер расхаживал взад и вперед всю ночь.

Мы повернулись к дому. Эбнер спросил, ужинал ли я. После моего утвердительного ответа он остановился возле брода и немного помолчал.

– Мартин, – наконец произнес он. – Спустись к реке и попей. Там течет Божья вода, она всегда чистая.

Дядя вытянул могучую руку к тенистому дому.

– Нам нужно попасть туда, – сказал он. – Однако там нельзя ни есть, ни пить.

Я мало знал о том здании. Мы вошли, и моему взору предстала всего одна комната. Она была завалена мусором и облюбована пауками. Длинные окна с двойными рамами блестели стеклами в темноте. Тихая река скользила рядом, дождь бродил над лесом и неясными очертаниями гор. Внутри горел огонь – в камине, потрескивая, лежала огромная сухая ветка яблони. В комнате стояло несколько старых стульев с сиденьями из черной ткани и небольшой ветхий диван. Обилие пыли показывало, что горбун давно к ним не прикасался. Его стул с высокой спинкой, подбитый мягкой тканью даже в подлокотниках, стоял близ очага. Гоул вольготно сидел на нем, как на небольшом диване. Там, где руки горбуна иногда пощипывали ткань, обивка износилась и порвалась.

Хозяин дома встретил нас в синем плаще с небольшой накидкой, скрывающей горб. Гоул сидел, постукивая по горящим веткам своей черной тростью. На ее набалдашнике поблескивало золотистое пятно. По слухам, пальцы горбуна постоянно лежали на его любимых вещах. Серые волосы Гоула ниспадали на лицо, воздух из дымохода легонько развевал их.

Горбун удивился нашему визиту, в его глазах читалось беспокойство. Фигура Гоула была уродливо согнута, но в ней ощущалась решительность и сила. Голос, вырывающийся из огромного рта, звучал, точно звериный рев. Существуют карликовые дубовые деревца, низкорослые и покрытые наростами, но величественные и живые, словно могучие дубы. Гоул принадлежал к подобной породе.

Он вскрикнул, когда разглядел Эбнера. Судя по виду Гоула, он желал знать, просто ли мы проходили мимо или зашли по делу.

– Эбнер, – сказал горбун, – входите. Дождь на улице просто адский, ветер неистовствует весь день.

– Вся погода, – ответил дядя, – в руках Божьих.

– Божьих! – вскрикнул Гоул. – С каким удовольствием посмотрел бы я в глаза этому Богу! Еще не прошло половины осени, а уже грядет зима! Места для пастбища почти не осталось! Как прокормить скотину?

Затем горбун заметил мое бледное, испуганное лицо и, кажется, уверился, что мы просто зашли к нему по пути. Он вытянул тонкую шею и пригляделся.

– Малец, – предложил он, – пройди к огню, погрей руки. Я не причиню тебе зла. Мое тело скрючено не для устрашения детей – это воля эбнеровского Бога.

Мы вошли и уселись у огня. Большое яблоневое полено ярко горело и потрескивало. Ветер снаружи усилился. К дождю примешался град, дробно загрохотавший по оконным стеклам. Комната освещалась двумя свечами в высоких медных подсвечниках. Мужчины встали возле камина, измазанного свечным салом. Ветер завывал и хлопал в трубе дымохода, сажа вырвалась наружу, перепачкав темную стенку камина.

Эбнер поговорил с горбуном о ценах на скот, о «черной ножке» [болезнь крупного рогатого скота, растений] среди молодняка – роковой болезни, принесшей множество неприятностей, – и об опухолях челюстей.

Гоул заметил, что если держать телят в отдельных стойлах, заражение «черной ножкой» не будет таким стремительным. Челюстную опухоль он считал обычным микробом.

– Покорми вола недозрелой кукурузой, да помести в машину, – считал Гоул, – и опухоль начнет развиваться. Разве отравились голландцы, евшие мясо этих волов?

Эбнер же утверждал, что животное в этом случае должно быть пристрелено.

– И выброшены деньги за покупку и летнее содержание на пастбище? – вскрикнул Гоул. – Только не мои! Я лучше отгружу скот на продажу.

– Тогда, – сказал Эбнер, – инспектор на рынке будет обязан умертвить ваш скот. А вас – оштрафовать.

– Инспектор на рынке? – хохотнул Гоул. – Пара банкнот легко решает дело. – Он потер пальцами. – Инспектор всегда рад меня повидать. «Гоул, приносите все, что угодно вашей душе», – вот его слова. «С вами приятно иметь дело». – Горло горбуна издавало довольные кудахчущие звуки.

Они заговорили о найме людей для уборки урожая и кормления скота зимой. При обсуждении этой темы Гоул уже не смеялся. Он гневно богохульствовал и проклинал все и вся.

– Труд, – кричал он, – утраченное искусство, поколение прилежных работников вырождается. Новички совершенно никчемны, они не гнут спины, а просто отсчитывают часы.

Проклятия Гоула гремели среди стропил. Часы! Когда был жив отец, люди под его началом вкалывали от рассвета до наступления темноты. Лошадей они чистили уже при свете фонарей. И при этом времена считались упадочническими. В хорошие дни человека можно было нанять за двести монет. Теперь же любая тварь считалась гражданином, имела право голоса, и не могла быть даже спущена с лестницы. И если кто-нибудь брал трость и бил ею неугодного, тот немедленно мог подать жалобу за нарушения, за увечья… Люди совсем ополоумели от этих новомодных понятий, земля словно все больше и больше обрастала сорняками.

Эбнер признал, что в этих словах есть одна неоспоримая правда – люди стали более ленивыми, чем их отцы. Некоторые проповедники любили разглагольствовать о том, что работа – это проклятие, и подкрепляли свои домыслы различными цитатами из Библии. Но Эбнер, наоборот, считал проклятием леность. Только Труд и Книга Божья могли спасти мир, это были два крыла, с помощью которых человек возносил душу на Небеса.

– По мне, пусть они катятся к чертям! – сказал Гоул. – Я сам выполняю всю работу.

Он постучал по полену своей тростью и раскричался, что работники грабили его. Гоул должен был сидеть на лошади и наблюдать за косарями, иначе они моментально начинали бездельничать. Гоул сам добавлял серу в пищу для скота, чтобы ее не крали. Работники доили коров горбуна, чтобы потчевать молоком своих треклятых детишек. Эти поденщики постоянно куда-то пропадали, если это не шло вразрез с жалкими законами.

На это Эбнер отвечал, что если кто-либо следит за своей работой, он должен видеть кое-что еще: если человек опекает своих близких, несмотря на отречение Каина, он не должен увиливать от обязанностей. Старший брат может требовать послушания, но у младшего должна быть своя польза от такого попечительства. Принятие решений – это большая ответственность. Утраченное доверие очень трудно восстановить.

– Я не вижу ни малейших признаков доверия, – сказал Гоул. – Я живу здесь для себя.

– Для себя! – воскликнул Эбнер. – Знаете, что Господь думает о вас?

– А вы знаете, что я думаю о нем? – горбун тоже сорвался на крик.

– И что же?

– Я думаю, что он – просто пугало, – ответил Гоул. – И полагаю, что я – более мудрая птица, чем вы, Эбнер. Сидеть на деревьях, каркая о беде, и страшась его всемогущего гнева, – не по мне. Я видел деревянный скелет вашего бога под залатанным плащом и крестовину, выглядывающую из рукавов. Я видел его шатающиеся подпорки. И я пришел в его поле и забрал все, что хотел, несмотря на колышущиеся от ветра фалды плаща. Эбнер, то, от чего зависит влияние бога, зовется простым страхом. Мне он неведом.

Эбнер тяжело посмотрел на горбуна, но ничего не ответил. Он повернулся ко мне.

– Мартин, – сказал он, – тебе уже пора спать, парень.

Дядя укутал меня своим плащом и уложил на диван в углу позади него. Там было уютно и тепло. Я бы мог безмятежно уснуть, словно Саул, но мне было любопытно узнать, для чего же пришел Эбнер, и я выглянул через петлицу.

Эбнер долго сидел, положив локти на колени. Пальцы его были сцеплены вместе, немигающим взглядом он смотрел на огонь. Горбун пристально наблюдал за ним. Его большие волосатые руки двигались по пухлым подлокотникам стула, а острые глаза сверкали, словно стекляшки. Наконец, Эбнер заговорил – я подумал, что он счел меня уже заснувшим:

– Итак, Гоул, – сказал он, – вы считаете Господа пугалом?

– Считаю, – заявил горбун.

– И вы берете от жизни все, что хотите?

– Абсолютно все, – ответил Гоул.

– Превосходно, – сказал Эбнер. – Я пришел к вам, чтобы попросить вас вернуть то, что вы взяли, и даже немножко сверх этого.

Он вытащил из кармана сложенный лист бумаги и протянул его Гоулу.

Горбун взял листок, развернул его и, откинувшись в кресле, внимательно прочитал.

– Неограниченная собственность, – протянул он, – этих земель… детям моего брата… Сроки указаны верно. Даруется по договору поручительства… Красиво написано, Эбнер, но я не желаю ничего дарить.

– Гоул, – сказал дядя, – есть некоторые основания, которые помогут подвигнуть вас на это.

Горбун ухмыльнулся.

– Они должны быть крайне вескими, чтобы заставить человека добровольно расстаться со своими землями.

– Они предельно веские, – ответил Эбнер. – Начну с самого сильного козыря.

– Прошу, – сказал Гоул. Его лицо оживилось.

– Пожалуйста, – ответил Эбнер. – У вас нет наследников. Сын вашего брата уже вырос и стал мужчиной. Он женится и заведет детей, чтобы завладеть этими землями. И, как только он сочтет необходимым сделать то, что вы, Гоул, не сможете предотвратить, все перейдет к нему.

– Это серьезная причина, Эбнер, – промолвил горбун. – И забота обо мне, конечно, делает вам честь, но я знаю более интересный довод.

– И какой же, Гоул? – спросил Эбнер.

Горбун оскалился.

– Ну, к примеру, мое удовольствие!

Он постучал по голенищу своей громадной черной тростью.

– Кто, – вскрикнул Гоул, – воспротивится моему невинному чудачеству?

– Я, – ответил Эбнер.

Тяжелые брови горбуна опустились. Гоул не был обеспокоен, но он видел, что мой дядя не расположен шутить.

– Эбнер, – сказал Гоул, – для этого у вас должна быть серьезная причина.

– У меня их несколько, – ответил дядя. – Самую важную я вам уже назвал.

– А остальные, подозреваю, не стоят даже упоминания! – воскликнул горбун.

– Ошибаетесь, – спокойно произнес Эбнер. – Я сказал, что назову вам самый важный довод, а не самый сильный. Но советую вам хорошенько задуматься над тем, что я скажу. В этом мире, Гоул, нет владений на правах бессрочной собственности. Только аренда на определенное время с некими условиями. И когда эти условия перестают выполняться, аренда прекращается, и любое другое лицо имеет право на пользование участком.

Казалось, что Гоул не понял этих слов, но он явно насторожился.

– Я выполняю волю моего брата, – произнес горбун.

– Покойные, – ответил Эбнер, – не властны над вещами, происходящими в мире живых. Ни о каких владениях в загробной жизни не может идти речи. Эти земли и имущество станут принадлежать своим людям, как только те прибудут. Нужды живых пересиливают заветы мертвых.

Гоул пристально посмотрел на дядю. Он понимал, что это было небольшим отступлением от темы, и воспринял его невозмутимо. Горбун сцепил большие, поросшие волосами, пальцы и бесстрастно, спокойно заговорил.

– Ваши доводы, – сказал он, – чересчур шатки. Тот, кто способен разрешить спор, мертв. Посудите, люди все делают по-своему, оказывая влияние на своих потомков. Кто сотворил законы? Мертвые! Кто создал традиции и привычки, которым мы следуем изо дня в день? Мертвые! Да и названия наших краев – разве не покойные выдумали их? Когда землемер исследует свой маршрут, его начало проходит с того места, которое было возведено мертвыми. Если кто-то пожелает обратиться к закону, судья с помощью своих книг станет глядеть в прошлое, пока не найдет решения, принятого ранее покойными. И судья будет обязан ему последовать. Писатели, стараясь придать своим словам вес и авторитет, цитируют усопших. А ораторы, проповедники и лекторы – разве их уста не исторгают слова, которые ранее произносили покойные? Вся наша жизнь следует по давно проторенной мертвыми колее!

Гоул поднялся и посмотрел на Эбнера.

– Я исполню последнюю волю моего брата, – сказал он. – Вы уже видели официальные бумаги, Эбнер?

– Нет, – ответил Эбнер. – Но я читал копию в канцелярии округа. Он завещал эти земли вам.

Горбун подошел к старинному секретеру напротив стены. Он открыл ящик, вынул завещание с пачкой писем и принес к камину. Затем хозяин дома положил письма на стол рядом с документами Эбнера и протянул дяде завещание.

Эбнер взял его и медленно прочел.

– Вы знаете почерк моего брата? – спросил Гоул.

– Знаю.

– Тогда вы понимаете, что это завещание было написано именно его рукой.

– Да, – согласился Эбнер. – Это рука Еноха. Но оно датировано месяцем до того, как ваш брат приезжал сюда.

– Верно, – ответил Гоул. – Завещание было написано не здесь. Брат прислал его мне по почте. Видите, вот конверт, в котором оно пришло. На нем штемпель с той же датой.

Эбнер взял конверт и сравнил цифры.

– День тот же самый, – заметил он. – И адрес написан рукой Еноха.

– Да, – согласился Гоул. – Когда брат ставил свою подпись на этом документе, он написал адрес и на конверте. Енох сам сообщил мне об этом.

Горбун втянул щеки и опустил веки.

– Да, – добавил он. – Мой брат любил меня.

– Должно быть, он очень сильно вас любил, – ответил Эбнер, – раз лишил наследства собственных детей, свою плоть и кровь.

– А я, стало быть, не принадлежу к его «плоти и крови»? – взорвался горбун. – В моих венах течет то же самое, что и в венах Еноха – чистая кровь наших родителей. В его детях она уже разбавлена. Не должен ли человек в первую очередь любить свою собственную кровь?

– Любить… – эхом отозвался Эбнер. – Вы так спокойно произносите это слово, Гоул. Но понимаете ли вы, что оно означает?

– Понимаю, – ответил тот. – Оно связывает брата со мной.

– А вас с братом? – осведомился Эбнер.

Со своего дивана я мог видеть опущенные веки горбуна и его вытянувшееся лицо.

– Мы были, как Давид и Ионафан [старший сын царя Саула, друг Давида. Это был храбрый юноша, не раз отличавшийся в битвах с филистимлянами], – сказал Гоул. – Готов отдать на отсечение правую руку, что Енох умер бы за меня.

– Он это и сделал, – сказал Эбнер.

Я увидел, как горбун дернулся. Чтобы скрыть непроизвольный жест, он нагнулся и толкнул полено, задвинув его глубже в огонь. Взметнулся сноп искр. Порыв ветра захватил какую-то ленту, болтавшуюся в оконном проеме позади нас, и стал трясти ее, как разгневанный человек, не впущенный в дом, трясет дверную ручку. Когда Гоул поднялся на ноги, Эбнер продолжил:

– Если вы действительно любите своего брата, – сказал он, – вы окажете ему эту услугу. Вы подпишете мой документ.

– Но, Эбнер, – ответил Гоул, – Енох этого не хотел. По закону его дети унаследуют все после моей смерти. Разве они не могут подождать?

– А вы разве ждали? – спросил Эбнер.

Горбун вскинул голову.

– Что вы имеете в виду? – гаркнул он.

Гоул пристально всматривался в лицо моего дяди, но не увидел на нем никаких намеков – его выражение было твердым и неподвижным.

– Я имею в виду, – ответил Эбнер, – что один человек не должен быть заинтересованным в смерти другого.

– А почему бы и нет? – спросил Гоул.

– Потому, – произнес дядя, – что у человека может возникнуть искушение вмешаться в промысел Божий своими деяниями.

Гоул вскинул голову.

– Вы хотите сказать, – протянул он, – что мои племянники могут прийти сюда в поисках моей смерти?

Ответ Эбнера ошеломил меня.

– Да, – сказал дядя. – Именно это я и утверждаю.

– Эбнер, – воскликнул горбун, – не смешите меня!

– Смейтесь, сколько угодно, – ответил дядя. – Но я убежден, что ваши племянники не станут столько размышлять над этим делом, сколько размышляли мы.

– Кто «мы»? – спросил Гоул.

– Я, мой брат Руфус и Элнатан Стоун, – ответил Эбнер.

– Итак, – сказал горбун, – вы, джентльмены, придумали, как спасти мою жизнь. Полагаю, я сильно вам обязан. – Он скорчил насмешливую гримасу. – И как вы собираетесь защитить меня?

– С помощью этого документа. Вам нужно только подписать его.

– Покорно благодарю, – крикнул Гоул. – Но я не желаю спасать свою жизнь таким образом!

Я ждал, что со стороны Эбнера последует такая же колкость. Но вместо этого дядя заговорил медленно и нерешительно.

– Другого пути нет, – сказал он. – Мы решили, что клеймо вашей смерти, проклятье на ваше имя и дальнейшая огласка опозорят детей Еноха больше, чем утрата имения в период вашего естественного срока жизни. Но мне совершенно ясно, что они не обязательно будут так считать. И мы будем вынуждены бездействовать, если вы не подпишете бумагу. Решать этот вопрос мы не полномочны: ни я, ни Руфус, ни Элнатан Стоун.

– Какой вопрос? – произнес Гоул.

– Жить вам, или же умереть, – ответил Эбнер.

Лицо горбуна стало суровым и решительным. Он вновь опустился на стул, положил трость меж коленей и посмотрел дяде в глаза.

– Эбнер, – сказал он, – вы изъясняетесь загадками. Скажите прямо, вы думаете, что я подделал завещание?

– Нет, – последовал ответ.

– И никто другой не мог этого сделать! – горбун вновь сорвался на крик. – Это рука моего брата, каждое слово! И, кроме того, в доме нет ни бумаги, ни чернил. Я не надеюсь на бумагу; когда у меня есть, что сказать, я иду и говорю прямо.

– За день до смерти вашего брата, – сказал Эбнер, – вы купили на почте несколько листов писчей бумаги.

– Купил, – подтвердил Гоул. – для Еноха. Он хотел что-то посчитать своим карандашом. У меня лежит бумага с его вычислениями.

Горбун пошел к письменному столу и принес несколько листов бумаги.

– Завещание, – сказал Эбнер, – написано на таком же листе.

– И что? – откликнулся Гоул. – Разве такая бумага не продается в каждом магазинчике Мексики?

Это было правдой. Эбнер побарабанил пальцами по столешнице.

– Итак, – сказал Гоул, – мы разработали одну теорию, что называется, в лоб. Давайте теперь составим другую. Что подозрительного вы нашли в смерти моего брата?

– Почему, – спросил Эбнер, – он совершил самоубийство в этом доме?

– Этого я не знаю, – ответил Гоул.

– Я расскажу вам, – произнес дядя. – На его теле мы нашли кровавый отпечаток руки.

– И это всё, что вы на нем нашли?

– Всё, – подтвердил Эбнер.

– Что ж, – взорвался Гоул, – как это доказывает, что я убил его? Позвольте взглянуть в глаза вашим гадким подозрениям. Разве руки моего брата не были испачканы в крови? Не была ли покрыта кровать отпечатками, оставленными после борьбы со смертелью?

– Да, – сказал дядя. – Всё это правда.

– Был ли какой–либо знак или отметина, – продолжал Гоул, – дающая понять, что это злодеяние совершила чья–то конкретная рука? – Он разжал пальцы. – К примеру, моя?

– Нет, – ответил Эбнер.

На лице Гоула мелькнуло победное выражение. Он выяснил все, что знал Эбнер, и больше его не боялся. Никаких доказательств против горбуна не существовало. Я видел это именно таким образом.

– Тогда, – крикнул Гоул, – может, вы уберетесь, наконец, из моего дома? Нам больше не о чем с вами разговаривать. Проваливайте!

Эбнер не пошевелился. Последние пять минут он что–то сосредоточенно делал, но за его спиной я не мог видеть, что именно. Наконец, он повернулся к столу возле Гоула, и я смог разглядеть, чем дядя занимался. Оказалось, он смастерил небольшую ручку из гусиного пера. Он положил ее на стол и разместил рядом с ней небольшой рожок с чернилами. Эбнер раскрыл принесенный с собой документ, указал пальцем на нижнюю строчку, обмакнул перо в чернила и протянул его Гоулу.

– Поставьте свою подпись! – велел он.

Горбун в гневе вскочил на ноги.

– Проваливайте к чертям с вашей проклятой бумажонкой! – взревел он.

Эбнер вновь не двинулся с места.

– Только после того, как вы ее подпишете.

– Как подпишу! – закричал горбун. – Скорее я увижу вас, вашего братца Руфуса, Элнатана Стоуна и всю вашу свору в аду!

– Гоул, – произнес Эбнер, – вы, несомненно, увидите там всех, кого захотите.

По поведению дяди я понял, что дело, по которому он пришел в этот дом, закончилось. Он схватил завещание и конверт, которые Гоул доставал из своего секретера, и вытянул руку перед горбуном.

– Вы сказали мне, – отчеканил он, – что эти бумаги были написаны за один присест. А теперь смотрите! Рука, подписавшая конверт, была твердой и спокойной, но рука, выводившая завещание, тряслась. Видите, как колеблются и дергаются буквы? Могу вам объяснить это несоответствие. Вы сохранили конверт от какого–то давнишнего письма, но завещание было написано именно в этом доме – в атмосфере страха! Оно было написано в то утро, когда умер Енох… Слушайте же меня! Когда Элнатан Стоун отстранился от кровати вашего брата, он споткнулся об угол ковра. Его нижняя сторона была перепачкана чернилами; там была разбита небольшая бутылочка. Я дотронулся до ковра, и он был мокрым!

Горбун начал выть и реветь, точно загнанный в угол зверь. Я в ужасе вжался в дядин плащ. Вопль странного существа заполнил огромный пустой дом. Хрипящий вой Гоула нарастал, усиливаясь стенаниями ветра. Мокрый снег пронзительно скрипел по оконным стеклам, кровельная дранка выстукивала стаккато, труба громыхала и свистела. Причудливые музыкальные инструменты издавали свои звуки в дьявольском оркестре.

Все это время Эбнер стоял прямо, глядя на горбуна сверху вниз, словно безжалостная, карающая Немезида. Его голос, ровный и глубокий, нисколько не изменился.

– Но даже до этого мы уже знали, что именно вы убили брата! Мы поняли это, стоя перед его кроватью. – Посмотрите, – так сказал Руфус, – на отпечаток! – И мы увидели… Мы поняли, что рука Еноха не могла оставить его. Знаете, как мы догадались, Гоул? На правой руке вашего брата был кровавый след от правой руки!

Гоул подписал документ, и на рассвете мы поскакали прочь, взяв с горбуна обещание, что в полдень тот придет к нотариусу и официально признает свою подпись. Но он не появился ни в этот день, ни когда-либо позже.

Когда Эбнер приехал к его дому, он обнаружил горбуна качающимся в петле на огромном вязе.

Мы благодарим за перевод Форум. Клуб любителей детективов

Оцените статью
Добавить комментарий