В Оксфордском университете, куда Грэм Грин поступил в 1922 году, он отдал дань поэзии — сочинял и печатал иногда в периодике стихи, которые сложились потом в сборник Журчащий апрель (1925). Стихи он продолжал писать понемногу всю жизнь, даже став знаменитым романистом. В 1983 году ограниченным тиражом (330 экземпляров) не для продажи вышла небольшая их антология, составленная ретроспективно — от стихотворений 80-х годов к стихотворениям 20-х — и соответственно названная Оглядываясь назад. А подзаголовок гласит: Примечания к автобиографии, и стихи эти действительно могут служить поэтическим комментарием к автобиографическим книгам Грэма Грина.
Студентом, дабы излечиться от неудачной любви к гувернантке младшей сестры, он засел за роман, никогда не увидевший света,— печальную историю темнокожего ребенка, появившегося у белых родителей. Так что уже в первом крупном произведении Грина сказалась его склонность к парадоксу как средству постижения действительности (на выбор сюжета повлиял также всеобщий интерес в ту пору к учению Менделя о наследственности). Пророческим можно считать и название его первого романа Пролог к паломничеству, — ибо впоследствии писателю довелось совершить много паломничеств, с Оксфордом связан еще один эпизод биографии Грина. В девятнадцать лет он стал там Кандидатом в члены Коммунистической партии Великобритании, но вскоре отошел от нее. Представление о марксизме было тогда у него весьма туманное, и вступление в партию обусловилось вовсе не твердыми политическими убеждениями (хотя взгляды его отличались достаточной левизной), а тайной надеждой посетить Москву и Ленинград. Уже в то время проявилось ненасытное любопытство Грина, которое сам он считает одним из важнейших движущих мотивов своего творчества. Попасть в 20-е годы в Советский Союз кратковременное пребывание в компартии ему не помогло, а вот поездки в Америку впоследствии сильно затрудняло. Дело в том, что спустя много лет, уже будучи знаменитостью, он рассказал об этой истории корреспонденту журнала Тайм, — и сразу попал в США в черный список, ФБР завело на него досье. Отныне для въезда в страну ему требовалось специальное разрешение, а в визу вносилось особое обозначение, выдававшее неблагонадежность ее владельца, и так продолжалось довольно долго, вплоть до времен Кеннеди…
После окончания университета Грин занялся поисками работы. Он нашел себе место в робингудовском Ноттингеме, где не только журналистское крещение Грэма Грина, но и произошло событие, наложившее существенный отпечаток на всю жизнь: начале 1926 года он перешел в католичество. Поводом для такого поступка послужило то обстоятельство, что его невеста Вивиен Дэйрел-Браунинг была католичкой, но имелись и более веские причины: приходскому священнику отцу Троллопу удалось убедить начинающего писателя, что католическое вероучение ближе к истине, чем протестантское. Согласно традиции, при вступлении в лоно католической церкви полагалось принять новое имя, и — в этом весь Грин! — он избрал для себя имя Томас (Фома), подчеркнув при этом: не в честь святого Фомы Аквинского, a в честь апостола Фомы, прозванного неверным за то, что усомнился в воскресении распятого Христа.
По формальному признаку Грина нередко причисляют к католическим писателям. Но сам он никогда не соглашается с этим, отдавая предпочтение определению писатель-католик, к тому же католик-агностик. Американский прозаик Торнтон Уайлдер сказал: Религия — только платье истинной веры, говорит отец Ривас в Почетном консуле: Катехизис — это еще не вера. Вере Грэма Грина платье религии явно тесно. Поэтому так много еретических для правоверного католика мыслей обнаруживается в его произведениях, — недаром Священная канцелярия внесла роман Сила и слава (1940) в разряд запрещенных книг, и лишь папа Павел VI через два с лишним десятилетия снял этот запрет. Поистине, как сказано в Монсеньоре Кихоте, святость и литературный вкус не всегда идут рука об руку.
Начиная с Брайтонского леденца (1938), католическая проблематика присутствует во многих романах Грина. Однако, скептик по натуре, он всегда исследует ее средствами искусства, испытывая на прочность религиозные устои своих персонажей, подвергает сомнению, а не проповедует или иллюстрирует церковные догмы. Другой писатель-католик — Франсуа Мориак, оценивая Силу и славу, обратил внимание на то, что даже преследователи пьющего падре, даже его главный враг — лейтенант полиции отмечены печатью милосердия: Они ищут правду; они верят, как наши коммунисты, в то, что нашли ее, и они служат ей — своей правде, которая требует жертв… И для Грина действительно важна не только правда священника, но и правда лейтенанта, сколь далеко бы они ни отстояли одна от другой, так же как в сорок лет спустя написанном романе — правда монсеньора Кихота и правда коммуниста Санчо. В их насыщенных диалогах, равно как и в диалогах Риваса и доктора Пларра (Почетный консул), коммуниста Мажио и Брауна (Комедианты) отчетливо проступают собственные нравственные искания писателя, включающие и пристальный интерес к марксизму, воспринимаемому как иная, но тоже вера. Отсюда и поддержка им теологии освобождения, получившей столь широкое распространение в Латинской Америке; отсюда и идея о необходимости расширения диалога, сотрудничества между католиками и коммунистами, со всей определенностью высказанная писателем на московском форуме За безъядерный мир, за выживание человечества в феврале 1987 года.
Я человек веры, — говорит он о себе, — но при этом еще и человек сомнений. Сомнение плодотворно. Это главное из хороших человеческих качеств. Я думаю, что и коммунист должен иметь свои сомнения, как мы, христиане, имеем свои. И Я считаю, что мы можем известным образом сблизиться, благодаря нашим сомнениям.
Через несколько недель после принятия католичества Грэм Грин покинул Ноттингем и переехал в Лондон, где ему пред стояло стать помощником редактора в Таймс. Работа в этой солидной газете была неплохой школой для молодого литератора. Бели поэзия дала ему тонкое чувство слова, помогла постичь законы построения художественного образа, то журналистика навсегда пробудила интерес к текущим событиям, приучила к оперативности и лаконизму.
Как редко романист обращается к материалу, который находится у него под рукой! — восклицает Грин в эссе о Форде Мэдоксе Форде, соавторе и биографе Д. Конрада, — и слова эти вполне могут быть отнесены к нему самому. Из Ноттингема он привез почти законченный второй свой роман, который назывался Эпизод и который тоже так и не попал в руки типографских наборщиков. Действие его происходило в эпоху Карлистских войн в Испании. И об Испании и о династических войнах прошлого века, развязанных сторонниками дона Карлоса Старшего и дона Карлоса Младшего, обуреваемый жаждой творить автор располагал, по собственным словам, весьма ограниченными познаниями.
