Другим не менее ненавистным Сименону элементом мещанской идеологии является раболепное преклонение перед людьми, стоящими выше на ступенях социальной иерархии. Раскрыто оно правдиво и беспощадно, в основном опять-таки через образ Анриетты — Элизы.
Семейство рантье, живущих напротив в доме с лоджией, вызывает у нее раболепный трепет. Проходя мимо мамаши и дочки, сидящих в лоджии за рукоделием, она вся подтягивается в ожидании благосклонного взгляда, как бы говорящего: Гм, вот молодая мать с третьего этажа соседнего дома выводит на прогулку своих детей. Как похвально, что, живя на третьем этаже, она содержит их в такой чистоте! Какая она тоненькая! Как она, должно быть, устает! Как она горда и мужественна! Следует высказать ей симпатию. Следует улыбнуться ее детям — старший такой худенький! Вот приличная и достойная особа!
И Анриетта как бы дает немой ответ: Вы видите, как я чувствительна к вашему одобрению! Вы меня поняли! Я делю все, что в моих силах! И имею для этого лишь крайне необходимое! Вы рантье. Вы самые богатые люди на улице. У вас есть лоджия! Благодарю за внимание! И в знак того, что и не неблагодарна, что я воспитана, я ласкаю вашу большую собаку, которой боюсь в глубине души и которая в один прекрасный день может броситься на одного из моих детей. Спасибо. Большое спасибо. И верьте, что я ценю…
Сколько горькой и злой иронии в этом немом диалоге и как ненавидит писатель это пресмыкательство перед ничтожными людьми, расточаемое лишь потому, что они богаты и у них лоджия… Зато каким презрением обдает та же Анриетта мадам Жанкюр, жену архитектора, действительно к ней хорошо относящуюся, но прежде бывшую прислугой. Еще бы — она так вульгарна! Она перед всеми может сказать зеленщику: Ты мошенник, Сихисмон! Опять ты мне гнилую морковку подсунул!.
Выше мы говорили, что большинство Брюллей вышло в люди. Этот тетка Марта — жена оптовика-бакалейщика. Фелиси — жена владельца ресторана. Еще одна из сестер замужем за Ван дер Велле, богатым фландрским землевладельцем. Самая бедная из них и, видимо, потому самая близкая родителям Сименона — толстая тетка Анна держит на набережной Корменез бакалейную лавочку, а ее муж — корзинщик.
Это почтенная пара — воплощение ханжества и буржуазной добродетели — нарисована с удивительной рельефностью.
Здравствуй, Анна! Вообрази, что перед самым уходом Христиан (младший брат Жоржа) замочил свое платьице и пришлось его переодевать… Тетя Анна в знак сочувствия склоняет голову. У всех сестер Брюлль тот же тик, та же исполненная покорности улыбка, но Анна сверх того бормочет своеобразное заклинание:
— Иисус — Мария!
О, да… Иисус — Мария — вы свидетели того, что я добра, что я делаю все, что в моих силах, в этой долине слез. Вы знаете, что если здесь останется хоть одна праведница, то это буду я! Вы читаете в сердце моем. Оно чисто. Оно жаждет лишь вечного спасения, а в ожидании здесь, на земле, я покорная слуга ваша, которой вы велите прощать злым. Под стать ей дядюшка Люнель, своей всепрощающей улыбкой и белой бородой напоминающий святого. Весь дом дышит добротой и христианским милосердием. Здесь все — спокойствие и добродетель. Но в действительности эта добродетель — сплошное лицемерие, подобно той ложной глухоте, которая так удобно предохраняет дядюшку Люнеля от мирских неприятностей.
Нужно сказать, что в Педигри эти стороны характера тетки Анны (там она Луиза) вначале несколько смазаны. Зато потом, в эпизоде, связанном с историей женитьбы сына Луизы, Эвариста, на простой работнице, родившей от него ребенка, сущность этой ханжеской морали выступает особенно резко. Для него приготовлена нежная, одухотворенная кузина Моника. И все нетерпеливо собирают сведения о болезни разлучницы, которая, по слухам, стала харкать кровью. Тетка Луиза просит доброго Боженьку, чтобы он все уладил без развода. Что же это должно означать, как не то, что добрый Боженька, для того, чтобы Эварист был счастлив и мог жениться на кузине, должен призвать к себе несчастное существо, не сумевшее избежать рождения ребенка. И Моника тоже молит бога, предается благотворительности, поет на большой мессе. Еще немного — и они все вместе запоют: Сеньор Иисусе, свята Мария-Дева, призовите эту девку, которая мешает счастью других.
Да, трудно заподозрить автора этих строк в религиозности, что бы ни говорили по этому поводу буржуазные исследователи, в частности Кентен Рисен, стремящийся навязать Сименону бога.
Младшая после Анриетты дочь, тоже хлебнувшая горя, красавица Фелиси вышла замуж за владельца Кафе на Рынке Кусту, человека значительно старше ее, по общему мнению, грубого и ревнивого, который своими побоями доводит ее, опять-таки по общему мнению, до умопомешательства и смерти. В Я вспоминаю Сименон лишь вскользь говорит об этом. В Педигри же он не боится набросить тень на память своей тетки. И оказывается, что Фелиси не только неврастеника и алкоголичка, но и развратница.
Элиза вспоминает, что еще в юности, когда они жили втроем с матерью, Фелиси, работавшая продавщицей, всегда возвращалась домой получасом позже. Что делала она в эти полчаса?
Однажды зимою в темноте улицы О-Шато Элиза зато не заметила свою сестру в подворотне в объятиях мужчины, и это не был силуэт юноши.
И это не кончается с выходом замуж за Кусту. Тем не менее Петерсы будут до глубины души возмущены, когда после смерти Фелиси за обнаруженные на ее теле следы побоев Куку дадут только полгода тюрьмы. Эпизод безумия Фелиси сделал бы честь перу любого из крупных реалистов XIX века:
На лестнице появляется неописуемая группа. Два человека несут за плечи и ноги женщину, тетю Фелиси, извивающуюся, с искаженным лицом, с волочащимися по ступеням волосами. Третий идет с одеялом. Приходится прижаться к стене. Элиза кусает платок, Луиза крестится, торговка старается оттеснить Роже к стене, чтобы он не видел… Фелиси воет.
Между тем, с грудью, сжавшейся так, что не продохнуть, глазами, расширенными от ужаса, Роже смотрит — но не на Фелиси, а на человека там, в глубине коридора. Слышится глухой звук раздирающих его горло рыданий, и внезапно этот широкий могучий человек, сжав кулаками голову, начинает биться ею о стену, и плечи его спазматически сотрясаются. Никто не занимается им, никто не удостаивает его ни словом, ни взглядом, ибо это Куку, муж Фелиси, который, по общему мнению, ее так бил, что она обезумела…
Почему же Дезире избегает говорить об этом?.
Да, Сименон явно дает понять, что виновником этой драмы является не грубый, отныне всеми презираемый, зачумленный Куку, a вот эта самая Фелиси — самая лучшая из нас, которая и мухи не обидела, за один лишь упрек в адрес которой Элиза выцарапает глаза.
Очень своеобразны взаимоотношения сестер Петерс. Их трудно подвести под рубрику обычной родственной любви. Прежде всего, они не могут обойтись друг без друга, ибо понимают одна другую, как никто. Но и цену друг другу знают. Кому, как не Анриетте — Элизе знать скупость своих богатых сестер. Разве она не замечает, что, посочувствовав и выслушав ее жалобы по поводу попрошайки (плакать на плече друг у друга — их отряда и наслаждение, разрядка для вечно натянутых нервов), Анна угостит Роже бисквитами из траченной мышами коробки. Уходя, Элиза злобно шепчет — скупердяйка. И в то же время она считает это вполне естественным, исходя все того же критерия богатства: Ведь Брюлли, сыновья и дочери, всегда думают только о деньгах. А Элиза бедна. Как же можно уважать ее? Разве она сама не кидается в сторону, завидев брата Леопольда с ведром и кистью под мышкой? Разве не преисполняется ужаса, узнав, что его жена-кухарка работает теперь в их квартале и ежесекундно рискуешь встретить ее без шляпы и в неглиже; разве не считает величайшим подвигом визит к брату Францу, работающему на военном заводе и женатому на простой женщине Польдине? Элиза презирает Польдину и стыдится встречаться с ней. Еще бы! Они живут в рабочем районе, разводят кур. Их сын играет с уличными мальчишками!
Так что же удивительного, старшая сестра Элизы Марта Вермерьен (Шрееф в Педигри) и ее супруг не замечает ее саму на улице с тех пор, как она вышла замуж за Дезире, невзирая на их неодобрение. Последнее, кстати, объяснялось все теми же меркантильными соображениями. После смерти матери Элиза жила у Вермерьенов: Они требуют, чтобы я жила у них под предлогом, что неудобно жить девушке одной, — рассказывала она Дезире. — А это потому, что вечерами, когда продавщицы уходят, им нужен кто-то, чтобы за детьми смотреть… Элиза туда… Элиза сюда… Все время Элиза. Другие могут в театр пойти… А я… Нужно же чтобы младшая сестра отрабатывала то, что съест1.
У Вермерьена — Шреефа богатый большой дом, склады, ломящиеся от товаров, ломовики, конюшни. Тем не менее он жаден и скуп. Сименон вспоминает, как в один из осенних вечеров Вермерьен останавливает на улице невестку с детьми и ведет в свои хоромы. Маленький Жорж видит, как мать подходит к запертой двери и, плача, что-то ласково и долго говорит, пока из-за этой двери не доносится грохот ломаемых вещей, звон разбитого стекла и проклятия. Оказывается, у Марты запой. Она заперлась, да еще и с револьвером. Поэтому и прибегает к помощи невестки богатый дядюшка Вермерьен. А выпроваживая ее обратно через свой заваленный товарами магазин, он колеблется, открывает ящик со стеклянной крышкой и дает каждому из нас по две вафельки. Он колеблется еще… Ладно! Он доходит до вершины великодушия и, взяв с одной из полок две коробочки сардин, сует их в сетку моей матери2.
Интересно, что в Педигри этот эпизод видоизменен и расширен. Здесь уговоры Элизы достигают цели. Пьяная, растерзанная Марта впускает ее к себе, что служит основанием для примирения семей, а автору дает возможность показать дом и нравы Шреефов, куда Мамелены (Сименоны) допускаются на правах бедных родственников да еще с целью вытянуть у Дезире даровые консультации по вопросам страховки. Их не угощают яствами, приготовленными в столовой для других, настоящих гостей — Роскамов, крупных фабрикантов конфекционной промышленности, для маленького лысого человечка Ван-Кампа, торговца сырами, выходца из той же Лимбургской деревеньки, что и хозяин дома, розовые и толстые руки жены которого так назойливо напоминают об их бывшей молочной лавочке.
Сименон умеет дать живые, правдивые портреты подобных людей: их манеры, жадность, с которой они выпытывают у наивного Дезире советы, позволяющие им сэкономить тысячи франков. Интересно, что после выхода в свет Педигри кое-кто из представителей льежской буржуазии возбудил против Сименона судебный процесс по обвинению в оскорблении. Из-за отдельных деталей — черты лица, привычки, тик, профессия — многие узнали себя, — пишет Сименон в предисловии к этому роману, издания 1967 года.
Подобные обвинения были для него, собственно, уже не внове. Ведь еще в 1934 году, после выхода в свет романа Лунный удар, хозяйка одного из либервилльских отелей привлекла писателя к судебной ответственности, узнав себя в героине этого произведения. Но с Педигри оказалось сложнее: почтенных льежских буржуа оскорбили, очевидно, не одни упоминания о тике и привычках. Та или иначе, процесс был проигран, крамольные пассажи сперва заменены многоточиями, а затем, в издании 1957 года, упразднены совсем. Многочисленные неприятности, связанные с Педигри, заставили писателя принять решение не возвращаться более к этому роману. Второй и третий тома, где он собирался описать юность Роже и его дебют в Париже, никогда не будут написаны, говорит Сименон: Среди сотен эпизодических персонажей, которых мне пришлось бы вывести на сцену, сколькие стоили бы мне новых приговоров по возмещению нанесенного ущерба. Даже помыслить об этом не решаюсь!3. Ничего не поделаешь: такова в буржуазном обществе участь писателя, осмелившегося сказать хозяевам жизни правду в глаза. Слишком живыми получились у Сименона его породистые животные, в частности дядюшка Юбер Вермерьен, которого даже Парино характеризует, как образ буржуа черствого, злобного, неспособного на благородные поступки, разъедаемого жаждой власти. Парино прибавляет, что когда речь идет о социальных идеях Сименона, как об антитезе следует думать именно о нем4.
О нем одном? Отнюдь нет. Генеалогия породистых животных будет неполной, если упустить из виду еще одного ее представителя — магната леса, зерна и удобрений, именуемого в Воспоминаниях дядей Альбером, а в Педигри Луи де Тонгр. Он — честь семьи, преуспевающий делец хозяин Лимбургских лесов и производства химических удобрений, который понемногу стал интересоваться и всем прочим, что продается и покупается в пределах его владений. Разве не женился он на единственной дочери губернатора провинции, аристократа? Разве не живет он в замке, куда осенью из Лимбурга съезжается на охоту все, что там есть богатого и влиятельного. Сименон дает весьма выразительный внешний портрет этого маленького, сухого, стремительного в движениях человечка, с глубоко посаженными злыми, холодными глазами и характерным тиком. Что касается его моральных качеств — достаточно вспомнить о его участии к овдовевшей матери и осиротевшим сестрам, которое выразилось в том, что он поспешил забрать у них старинную мебель, заменив ее простой и дешевенькой (у вас все испортится), а на единственную в жизни просьбу Леопольда дать ему 500 франков, ответил категорическим отказом. Сименон, как обычно, не дает авторской квалификации поступков героя — она вытекает сама.
Отметим любопытную подробность, подчеркиваемую и французскими исследователями. Все богатые и преуспевающие члены семейства Брюлль снедаемы каким-то смутным недовольством. Элиза, удостоенная приглашения на семейное торжество в имении Луи, рассказывает Дезире, что этот всесильный человек показался ей одиноким и несчастным среди своего великолепия. Деньги не могут целиком заполнить душу человека. Не это ли чувство заставит героев сименоновского Баланса Малетра, Бегства г-на Монд, Либерти Бара и многих других его романов бросить собранное ими богатство и уйти на поиски чего-то другого, так и не обретенного в жизни, посвященного восхождению к вершинам материального благополучия и власти? Окруженная довольством и комфортом Марта Вермерьен говорит во время запоя о черствости, безразличии своего мужа, да и этот последний не вспоминает ли как об утерянном рае о далеких годах начала своей карьеры — работе приказчика в родной деревушке?
Если у них эти настроения отнюдь не доминируют и Луи де Тонгр ни за что на свете не откажется от своих богатств, то иначе решит для себя этот вопрос старший брат Анриетты — Леопольд. Начало его пути традиционно. Хорошее образование, жизнь светского человека, впереди блестящая военная карьера. Но внезапно Леопольд бросает все это, женится на маркитантке и быстро опускается на дно. Почему? Да потому, что начинает осознавать пустоту и ничтожество своего мира, стыдится своих сестер и братьев, думающих исключительно о деньгах, и ищет каких-то иных человеческих ценностей. Сименон подчеркивает его глубокое презрение к мещанству и пренебрежение условностями. Что значит для Леопольда презрение этих людей, жирных и блестящих, довольных собою, заключающих сделки, суетящихся5.
Живет он впроголодь, работает чаще всего маляром, и его сестры отворачиваются, завидев его на улице на стремянке. Это не волнует Леопольда; из всех своих сестер он признает лишь Анриетту, да и к ней заходит лишь на минуту, никогда ничего не принимая, кроме чашки кофе — символа гостеприимства.
А между тем этот отщепенец, бродяга, пьяница — единственный представитель семейства Брюлль, обладающий подлинными человеческими качествами — симпатией к людям, добротой и какими-то моральными критериями. Это и заставит его прийти на помощь запутавшемуся Миетту и пойти на унижение, на которое он никогда не пошел бы для себя: просить у Луи злосчастные 500 франков.
Он живет как бы в другом измерении, в котором все ценности Брюллей-Петерсов обесценены, а смысл и значение приобретают вещи совершенно иного — морального — порядка. Поэтому у него свое мнение и о смерти Фелиси, поэтому и Анриетта перестает для него существовать, когда вступает на путь открытого стяжательства. Характерно, что лишь ему одному судьба посылает настоящее человеческое чувство — большую любовь. Любовь той самой кухарки Эжени, которая всю жизнь будет ему молчаливым другом и опорой, а после его смерти заморит себя голодом — в 60 лет умрет от любви.
Различные модификации этого типа бродяги-отщепенца, бросающего вызов своей среде, встают со страниц романов Сименона — в Белой Лошади, Четырех днях из жизни бедняка, в Покушении на бродягу. Понимает ли писатель, что показ мира, где человеческие качества сохраняются лишь у его изгоев, является, по сути, осуждением существующего миропорядка?
