Дама высшего света, получив от любовника, отъявленного злодея, малоизвестный в России яд, отравляет им сначала своего супруга, потом — подругу, чтобы сойтись на законном основании с ее мужем, которого, оказывается, давно любит…
Учитель, он же театральный рецензент в провинциальной газете, взбешенный упреками жены в неверности, душит ее, в тот же день в припадке ревности стреляет из револьвера в любовницу, не успев лишь для полноты картины привести в исполнение смертный приговор самому себе…
Остросюжетные, как принято сейчас говорить, сочинения такого рода стали у нас массовым чтивом уже в 70-80-е годы прошлого столетия.
Не ставя под сомнение право современного издателя вернуть читателю кровавую мелодраму любого достоинства (и у нее есть свой исток в жизни и свой резон в литературе, своя классика), хотим только подчеркнуть, что для настоящей книги произведения детективного и криминального жанра снимались с другой полки. Поступки их героев не менее ужасны по последствиям, но они, пусть не сразу объяснимые (на то и жанр!), более естественны и достоверны.
У достоверности есть здесь свое мерило: включенный в сборник роман и большая часть повестей и рассказов так или иначе отражают реальные судебные процессы.
Одним из самых громких процессов был тот, на котором знаменитый адвокат Ф. Н. Плевако выступал в Варшаве с Речью в защиту Бартенева, русского офицера, послужившего И. А. Бунину прообразом героя его рассказа Дело корнета Елагина.
Дело это долго не забывалось в русском обществе, будоража мысли о тайниках человеческой души. Для Бунина оно не устарело и через три с половиной десятилетия после того, как было совершено странное убийство актрисы Висновской (в рассказе — Сосновская). Писал он свое произведение уже в эмиграции, но с неостывшей памятью о родине. Отмечая, с какой точностью и в каких подробностях удалось ему восстановить обстоятельства этого дела, исследователи особо выделяют тот факт, что в художественной трактовке поступков персонажей великий писатель оказался очень близок к тем оценкам, которые дал на суде светило российской юриспруденции.
Но такая близость меньше всего характеризует это и другие вошедшие в книгу произведения как своего рода олитературенные судебные очерки. До какого порога Бунин брал Плевако себе в соавторы?
Тут самое время поговорить о детективе в большой русской литературе. Не раз задававшийся вопрос — почему не было у нас своего Конан Дойла? — не требует ответа. Ведь речь идет о писателях, которые и без того стяжали мировую славу. Искусство литературного расследования укоренилось в России давно и представлено столь ярко и многообразно, что мы вправе говорить о целой отрасли творчества. А если она не выделилась из общего литературного потока, так в этом, очевидно, есть и свои плюсы.
Обогатив жанр всем самым ценным из своего жизненного и художественного опыта, русские писатели решали в его рамках самые высокие нравственные, философские, психологические и другие задачи.
В этом смысле совершенно бунинский силуэт и у образа корнета Елагина. Как далеко за пределы судебной хроники заглядывали другие писатели и как велик был разброс увиденного и осмысленного ими, свидетельствуют два рассказа об одном происшествии, созданные Н. С. Лесковым и А. И Куприным.
Вообще-то к этому происшествию — самоубийству корнета Н. Е. Десятова (у Лескова — Саши-розана, у Куприна — поручика Чекмарева) — в русской литературе обращались пять раз. Н. Г. Чернышевский в статье В оправдание памяти честного человека, написанной в 1861 году, на следующий год после случившегося, показал, к чему приводило культивировавшееся тогда среди офицерства обостренное чувство чести. Резкое по духу выступление было отправлено цензору, но в печати не появилось. Увидела свет эта статья в 1936 году. О поразившем общественность самоубийстве рассказал в Истории 14-го Уланского Ямбургского… полка, вышедшей в 1873 году, В. В. Крестовский, автор романа Петербургские трущобы. Лесков опубликовал свой рассказ в 1885, Куприн — в 1897 годах. И, наконец, в 1915 году появился рассказ малоизвестной писательницы Т. Краснопольской Рыцарь, расцененный специалистами как откровенный плагиат.
После того, как эта тема, удовлетворив литературные интересы, стала достоянием науки, события вокруг нее опять растянулись на десятилетия. В 1939 году С. П. Шестериков написал статью о литературной судьбе истории с самоубийством — Смерть корнета Десятова. Автор погиб на фронте в 1941 году, а статья была опубликована лишь в 1981 году.
Сопоставление текстов разных писателей, анализ источников, которыми они пользовались, — тоже своего рода детектив. В статье Шестерикова сообщается: по сведениям Чернышевского, получившего письмо от анонимного доброжелателя оклеветанного офицера, тот встретился в гостинице в Твери с проезжим немцем; у его нового знакомого выкрали 250 рублей серебром; на корнета подозрение пало потому, что он один оставался в комнате, где предполагалась кража; обыска, который помог бы установить истинного вора, сразу не произвели: немец обратился с жалобой к губернатору, и вскоре полковой командир получил от начальства предписание удалить подозреваемого из полка.
А теперь сравните эту версию с той, которой пользовался Лесков. По догадке А. А. Горелова, автора дополнения к названной выше статье в журнале Русская литература, писатель читал исторические анекдоты барона А. Э. Штромберга, касающиеся, в частности, Ямбургского полка. С ним Лесков был дружен, они жили некоторое время в одном доме в Петербурге.
Сделайте еще сравнение — с той редакцией событий, характеров и, если можно так сказать, вещей, которую предложил Куприн. Так что же — еще один источник? Тут становится очевидным, что все-таки главную роль играл писательский отбор фактов.
Почти до неузнаваемости сумел препарировать факты, составившие канву одного из самых скандальных в России уголовных дел, П. Д. Боборыкин. В Воспоминаниях он отмечал, что его роман На суд прошел тихо. Тихо — это значит, что никто не увидел связи романа с этим делом.
Между тем, как признавался писатель много лет спустя, он был навеян, я это могу теперь сказать, историей Сухово-Кобылина, заподозренного… в убийстве в запальчивости своей любовницы-француженки. Но ни характер героя, ни его жены, ни обстановка — ничто не подсказано той историей, которую я слыхал только в самых общих чертах.
Однако некоторые важные подробности дела известного драматурга в романе все же присутствуют. Стоит обратить внимание на поведение прислуги. Француженку якобы убили повар и лакей — оба крепостные Сухово-Кобылина и ночью свезли ее на кладбище, причем она, кажется, не была ими даже достаточно ограблена, — замечает Боборыкин, не оставивший эти детали без внимания. И дальше: Вся Москва, а за ней и Петербург, повторяли рассказ, которому все легко верили, а именно, что оба крепостные взяли убийство на себя и пошли на каторгу. Но и барин был, кажется «оставлен в подозрении» по суду. Опять знакомые мотивы и поступки.
Нельзя не увидеть и присутствия в доме во время преступления двух женщин. Рассказывали в подробностях сцену, продолжает писатель, как Сухово-Кобылин приехал к себе вместе с госпожой Н(арышкиной).
Француженка ворвалась к нему (или уже ждала его) и сделала скандальную сцену. Он схватил канделябр и ударил ее в висок, отчего она тут же и умерла. Здесь на виду у нас, только что прочитавших роман, и орудие преступления.
Мне лично, — вспоминал Боборыкин, всегда так ярко представлялась эта, быть может, и выдуманная сцена, что я воспользовался ею впоследствии в моем романе…
Но перечисленными обстоятельствами и исчерпываются, пожалуй, параллели. А сам роман, его фабула, психологический анализ героев, действительно, как можно убедиться, не имеют ничего общего с этой московской историей.
Не стоит сравнивать роман и с произведением, которое А. В. Сухово-Кобылин написал восемью годами раньше. Суд над ним по делу об убитой француженке, — писал Боборыкин под впечатлением встречи с престарелым уже драматургом, — дал ему материал для его пьесы Дело, которая так долго лежала под спудом в цензуре. Не мог он и до конца дней своих отрешиться от желания обелять себя при всяком удобном случае.
На суд — по форме уголовный роман. Такая литература, как уже говорилось, имела широкое хождение в России. На общем фоне произведение Боборыкина отличается не только своим художественным уровнем. Этот, бесспорно, удачный образец русской беллетристики вписывается в русло большой литературы XIX века. Можно по-разному относиться к эпилогу романа, принимать его или не принимать, но в том, что это своеобразный эпилог темы лишнего человека, темы богатого умом и душой, но бесплодного в практической деятельности мужчины, и цельной характером, готовой к любому испытанию, но ставшей рядом с ним глубоко несчастной женщины, вряд ли вызывает сомнение.
Как и положено для уголовного романа, здесь появляется фигура следователя. Но появляется для того только, чтобы доказать свою беспомощность и несостоятельность. Как легко водят его за нос не искушенные в правоведении персонажи!
Не повезло следователю и в большинстве других произведений этого сборника. Так, в черновиках рассказа В. Г. Короленко Не страшное рассказчиком был следователь. Но в окончательном варианте с событиями знакомит читателя другой персонаж — учитель.
Откуда такое невезение? Примем для справки информацию, что следствие вел в России судебный следователь, над которым стояли одновременно и суд, и прокуратура. А какая уж свобода для истинного таланта при двойном подчинении? Вот что писалось в 1900 году в словаре Брокгауза и Ефрона: предварительное следствие в России сохранило в значительной степени характер инквизиционного, розыскного расследования, без допущения защиты и гласности производства…
Но, разумеется, и следователи в России талантливые были, и писатели, посвящавшие им свои книги. Но это уже другая тема.
Вернемся, однако, к вопросу о документальности. Зная, как собирали материал для своих произведений В. И. Даль, Д. Н. Мамин-Сибиряк. В. Г. Короленко, можно с большой долей вероятности предположить, что все они отталкивались в представленных здесь рассказах от реальных случаев. О многом говорит и заземленное правдоподобие деталей экономического характера. Более веские доказательства даст, мы уверены, дальнейшее изучение творчества названных писателей.
О названии книги. Будем надеяться, оно не покажется кому-то уничижительным или даже оскорбительным. Откровенная перекличка с литературным аналогом — Чисто английское убийство, — которое никого не шокировало, освобождает от необходимости объясняться по этому поводу.
Если же смотреть на вещи шире, то национальное проявляется во всем. В любви и ненависти. В добре и зле. В преступлении и наказании. Как глубоко национален Раскольников у Достоевского, так чисто русский характер — доктор Керженцев из рассказа Л. Андреева Мысль.
Этюд по судебной медицине — такое определение дал рассказу писатель много лет спустя после его создания. В этом, думается, он уступил напору критиков, реакция которых на рассказ была немедленной и преимущественно резкой. Писали, что тяжеловесный психиатрический аппарат в рассказе затмил идею. Что на некоторых страницах герой интересен только для врачей. Что вообще он на месте в лечебнице и случайный гость в литературе. Дошло до того, что распространился слух, будто Андреев познакомился с психиатрией, находясь в специальной клинике.
Основание для домыслов дал сам писатель с его редкостным талантом проникновения в самые укромные глубины человеческой психики. Я ни аза не смыслю в психиатрии и ничего не читал для Мысли, — признавался Андреев. Ставя перед читателем вопрос — преступник болен или (симулирует болезнь, чтобы уйти от наказания, писатель тем не менее ответил на него как профессиональный врач. Подтверждение тому — доклады на научных заседаниях, статьи в медицинских журналах с разбором рассказа. (Повторилась история со Смертью Ивана Ильича Л. Н. Толстого, вызвавшей многочисленные публикации в специальной печати). Но когда автор одного из докладов привел в нем уличный слух, Андреев через газету Биржевые ведомости потребовал публичного извинения. Оно было принесено.
Писателя упрекали также в излишней публицистичности рассказа. Он, впрочем, и сам беспокоился об этом, советовался с друзьями. Это в сущности полемическое произведение, да еще не попавшее в цель, — сетовал как-то Андреев. Но цель не отпускала его, и на основе рассказа, увидевшего свет в 1902 году, в 1913 была написана трагедия Мысль (Доктор Керженцев).
Время подтвердило, что свою творческую задачу писатель выполнил. Он хотел показать, как опасны люди, которых человеческая мысль выше человеческой жизни. Наша трагическая история подвела нас к выводу, что страшнее этой опасности действительно ничего нет.
Евгений Майоров
Послесловие к сборнику
Чисто русское убийство
