Фридрих Дюрренматт и его детективы
Фридрих Дюрренматт, немецкоязычный писатель из Швейцарии, знаменит прежде всего как драматург. Его пьесы Визит старой дамы, Физики, Играем Стриндберга, одна из самых загадочных — Метеор и другие при напряженной философичности, стремление к гротеску, парадоксу, интеллектуальной игре самой манерой построения интриги напоминают детектив. Проза Дюрренматта в русских переводах представлена по преимуществу детективами, которые сохраняют философию писателя 50-х годов, видящего мир в его непредсказуемой и скрытой, а то и явной порочности. Именно с порочностью мира, а не с отдельной личностью ведут заведомо неравную борьбу донкихоты от уголовного розыска — старый комиссар полиции Барлак или комиссар Маттеи (Обещание), уникальный пример юридической относительности представлен в Правосудии, а герой Аварии прямо-таки упивается возможностью стать злодеем, ибо только это поднимает его в собственных глазах над болотом жизни…
Литература не обязана быть удобной — кредо писателя, и в этом свете достаточно выразительно выглядят сюжеты его детективных романов. Они, кроме всего прочего, показывают большие и пока не исчерпанные возможности развития детектива в направлении психологической прозы.
Судья и его палач
Комиссар бернской уголовной полиции Берлах, центральная фигура романа Судья и его палач, — пожилой, тяжело больной человек. Знакомство с ним и делом об убийстве лейтенанта полиции Ульриха Шмида на первых порах идет в русле традиционного полицейского романа; если старик Берлах и темнит немного, подключая к делу помощника Чанца, то и это можно списать на причуды матерого профессионала, имеющего свои секреты сыска и не без основания опасающегося давления сверху на ход расследования, в которое замешана международная политика. Берлах — тонкий психолог, многократно битый жизнью. Помимо криминалистического чутья, обладает и другими качествами, вполне осознать которые суждено тем, с кем он вступает в борьбу. В романе говорится о двух психологических экспериментах, один из которых тянется на протяжении четырех десятилетий, а другой — в течение нескольких дней следствия. Это эксперименты в области морали и нравственности, балансирующие на грани (а чаще — за гранью) дозволенного, причем Берлах в одном — соучастник, а в другом — инициатор гибели людей. Однако логика романа не позволяет однозначно отнести комиссара Берлаха к тому типу борцов за справедливость, которые устанавливают ее по своему усмотрению и не разбирая средств. О первом, давнем событии он сожалеет и стремится прекратить его всю жизнь, а во втором идет на крайние меры отчасти потому, что знает о своей скорой смерти и вынужден торопиться…
Подозрение
Еще больше спешит он в следующем романе — Подозрение, почуяв неладное в реакции своего друга, врача Хунгертобеля, на случайно попавшую в руки журнальную фотографию нацистского преступника, известного операциями без наркоза над заключенными.
Утвердившись в своем подозрении, что якобы скончавшийся в сорок пятом хирург Неле и процветающий владелец швейцарской клиники Эменбергер — одно лицо, Берлах, только что перенесший инфаркт, из-за которого была отложена необходимая операция, просит своего друга перевести его в клинику Эменбергера — чтобы в такой, явно неравной ситуации, изобличить преступника.
Но его инкогнито отказывает раскрытым. В атмосфере клиники с решетками на окнах, среди персонала, исповедующего идею смерти как цели и смысла нашей жизни, наедине с дьяволом положение комиссара — лежачего больного — почти безнадежно, и его поступок выглядит бессмысленным. Однако в действие включается агасфер — могучая сила в лице гиганта по имени Гулливер, — друг Берлаха, бывший заключенный, бывший пациент врача-садиста…
Роман показывает, кстати говоря, как Дюрренматт для утверждения своих идей не останавливается пред пренебрежением законами жанра, если ему нужно разгоряченного интригой читательское воображение, окунуть в ледяную воду реальности. Прошли времена, когда рыцари, борясь со злом, отправлялись на битву против дракона одни, — упрекает безрассудного Берлаха Гулливер, спасший комиссара от смерти. — Прошли времена, когда достаточно только острого ума, чтобы схватить преступника за руку. Ты, детектив, — глупец и анахронизм… Вдвоем мы не спасем этот мир. Это так же безнадежно, как сизифов труд. Это не дано ни нам, ни целому народу. В силу нашей ограниченности мы можем помочь только в отдельных случаях.
Авария
Оригинальный психологический эксперимент положен автором в основу маленького романа Авария. С одной стороны в нем принимают участие четыре старика-юриста, на склоне лет в качестве развлечения заново проводящие знаменитые исторические процессы — процесс Сократа, процесс Иисуса Христа, Жанны д’Арк, Дрейфуса… поджигателей рейхстага, с другой — преуспевающий коммивояжер Альфред Трапс, в связи с аварией своей машины приглашенный этими стариками на ужин. Во время поистине раблезианского пиршества Трапс соглашается стать участником игры, суть которой — судебный процесс над ним самим. Рассказывая свою жизнь, подогреваемый вопросами прокурора и советами адвоката, он приходит к неожиданному для себя выводу: Я знакомлюсь с человеком, который и есть я сам. В изложении прокурора его вполне заурядная жизнь представляет одним из удивительных преступлений века, но парадокс, к которому и ведет повествование автор, заключается в том, что Трапс с энтузиазмом, чуть ли не с наслаждением воспринимает прокурорский вариант своей судьбы — как коварного, хитрого, беспринципного, удачливого злодея — и отвергает адвокатскую версию, согласно которой он — жертва эпохи, не заслуживающий сурового наказания… Финал, венчающий эту кафкианскую фантазию, весьма достоин театра абсурда.
Обещание
Отходной детективному жанру назвал писатель Обещание. То, что полиция нередко не справляется с раскрытием преступлений, особенно если это касается простых людей, — еще не повод для отходной, хотя именно этот сюжет и является основным в Обещании. Случайно подвернувшийся стрелочник — ранее судимый за сходное преступление мелкий торговец фон Гунтен в качестве преступника утоляет жажду справедливости всех, кроме инспектора Маттеи.
Только он, сознавая почти полную безнадежность раскрытия этого дела — убийства восьмилетней девочки, — продолжает свое частное расследование, уйдя из полиции.
— В нашем ремесле все возможно,— говорит ему бывший коллега.— Но не слишком ли рискован ваш метод?
— Другого метода нет… Я ничего не знаю об убийце. Искать его я не могу, значит, мне надо было отыскать его будущую жертву и выставить ребенка как наживку…
Размышления о нравах общества, которых немало в Обещании, построенном как рассказ в рассказе, не мешают, между тем, течению обстоятельств подойти к захватывающему финалу и… остановиться в шаге от ожидаемого результата. Господин X., рассказывающий писателю эту историю, подчеркивает, что развязка оказалась, увы, до крайности убогая и, хотя она полностью реабилитировала Маттеи… как человека поистине гениального, который прозрел скрытые от нас двигательные силы действительности и… приблизился к тем, обычно недоступным нам, законам, которые управляют миром, пришлось констатировать: Как это страшно, когда гений спотыкается о бессмыслицу!
Детективу, устроившему рискованный эксперимент, не удалось насладиться победой над злом; дело, которое было спровоцировано голосом свыше, оказалось прекращено теми же высшими силами. Мистика повседневности, которой отдал дань Дюрренматт в этом романе, может быть воспринята по-разному, но она несомненно перекликается со словами героя Подозрения о том, что времена одиноких рыцарей прошли, а потому и можно заказывать отходную детективному жанру.
Правосудие
Но, судя по всему, Дюрренматт явно ошибся со своим прогнозом, а может, просто иронизировал по этому поводу, хотя его последний роман, над которым он работал с перерывами с 1957 по 1985 год, — еще один вопрос-размышление на эту же тему.
Правосудие — так многозначительно назван он. Дюрренматт всегда был склонен к парадоксам, к неожиданному ракурсу во взгляде на привычные обстоятельства. Так и здесь немотивированное убийство на глазах десятков свидетелей спустя некоторое время приводит в замешательство действующих лиц и заинтриговывает читателя. Убийца, некий доктор Колер, нимало не страдая в начале двадцатилетнего срока своего заключения, предлагает молодому юристу Шпету провести эксперимент: Я желаю, чтобы вы заново расследовали мое дело… исходя из допущения, что убийцей был не я. Вас никто и не заставляет исследовать действительность… Вам надо рассмотреть одну из возможностей, которые таит в себе действительность. Видите ли, дорогой Шпет, действительность нам и без того известна, за нее-то я и сижу здесь и плету корзины, а вот о возможном нам известно очень мало. Возможное почти беспредельно. Как бы выглядела действительность, будь убийцей не я, а кто-нибудь другой? Кем бы оказался тогда этот другой? Вот на какой вопрос я и хотел бы получить от вас ответ. Я назначу вам тридцать тысяч гонорара…
И вот адвокат с говорящей фамилией (шпет по-немецки — поздно) и, соответственно ей, несколько архаичными для своего времени понятиями о чести, справедливости и правосудии, не очень понимая, к чему это может прийти, начинает новое дело, подключая частных сыщиков, углубляясь в изучение обстоятельств жизни убитого. Во многом Правосудие — обычный социально-критический роман, однако криминальная интрига, утратив монолитность, распространяется вширь, захватывая все новых и новых действующих лиц, обнаруживая криминальность всего общества, чтобы к финалу, вывернувшись наизнанку, вновь рвануться к одной цели.
Любопытна судьба этого романа. Автор отмечал, что в свое время он забросил его, не закончив, ради другого произведения; позже несколько раз возвращался и лишь спустя почти двадцать лет, собираясь публиковать как есть, решил-таки кое-что дописать. Эта последняя его часть обращает на себя внимание интенсивно заявленной мировоззренческой программой, особенно в лирико-философском резюме, отчетливо передающем позицию автора: …я устало возвращаюсь к своему письменному столу, к своему полю битвы, в сферу притяжения своих творений… Я не сумел разгадать их, придуманных мною. Мои творения сами создали свою действительность, исторгнув ее из моего воображения и тем самым — из моей действительности… Но тем самым они тоже сделались частью нашей общей действительности и, естественно, одной из возможностей, одну из которых мы в свою очередь называем мировой историей, точно так же закутанной в кокон наших фантазий…
Парадоксы Дюрренматта
Сквозным мотивом во всех романах Дюрренматта проходит идея, которая в равной степени может быть предметом философского трактата и черного романа, — идея человека — бога, иными словами, нравственного обоснования существования в мире людей человека, посчитавшего себя вправе вершить судьбы мира, в равной степени готового распоряжаться как своей, так и чужой жизнью (значит, и смертью), но продолжающего жить, из озорства творя добро, из прихоти сея зло…
Реальные поступки такой личности — сюжет для детектива; осмысление их — предмет философии. Если Дюрренматт сочетает в своем творчестве форму и содержание этой идеи — значит, детектив способен на многое для того, чтобы человек больше понял о природе человеческой.
С. Бавин
Из книги Зарубежный детектив XX века
Из статей
Фридрих из Конолфингена
С нелегкой руки некоторых наших политиков и добровольных толкователей их глубокомысленной терминологии, обращенной к простодушным согражданам, в наш обиход вошло и засело, словно заноза во плоти, выражение общечеловеческие ценности. Когда о подобных понятиях, равно как и самой демократии, рассуждают политики, это одно дело, когда же над их смыслом задумывается человек маленький, — совсем другое. То, да не то. Однако если задать себе вопрос, почему при упоминании имени Фридриха Дюрренматта возникает представление о чем-то прочном, солидном и основательном, можно с полной уверенностью ответить: да потому, что все свое творчество он посвятил именно этим самым нравственным ценностям, как воздух необходимым каждому из мыслящих. Это качество свойственно, собственно, всем замечательным, очень хорошим и просто хорошим мастерам слова. Есть, разумеется, и другие авторы, и таких подавляющее большинство, которые разглядывают под лупой всякие мелочи, вздор и пустяки. Ну и что? Так было всегда. И пусть будет все, как будет, и остается все, как есть.
Фридрих Дюрренматт родился 5 января 1921 года в деревне Конолфинген (кантон Берн) в семье протестантского священника. И, к счастью, не знал сиротского голодного детства, не мыкался с жалким скарбом за спиной по боковым дорогам жизни, не испытал унижающей нищеты и не испил уже в юности сполна горестей. Получив среднее образование, он изучает в университетах Берна и Цюриха теологию, философию и литературу и, вступив в самостоятельную жизнь, на первых порах пробует свои силы как художник-оформитель, график и театральный критик. Но вскоре всецело отдает себя литературной работе.
Судьбе было угодно распорядиться так, что признание к Фридриху Дюрренматту пришло если не незамедлительно, то все-таки сравнительно рано.
К тридцати с небольшим он получает широкую известность не только в Швейцарии, но и в других европейских странах. Главным образом как комедиограф и автор радиопьес — этот жанр у нас в России в загоне, а на Западе считается самостоятельным и в высшей степени уважаемым. Одна за другой ставятся на сцене и транслируются по радио такие его пьесы, как Ромул Великий (1949 г.; переработана в 1957 г.), Процесс из-за тени осла (1951 г.), Станицки и национальный герой (1953 г.).
В своей теоретической работе Проблемы театра Дюрренматт впервые формулирует мысль, которая стала как бы определяющей в его творчестве: комедия, по его словам, это единственная драматическая форма, способная в атомный век сделать трагическое наглядным.
Дюрренматту вообще присуще трагическое восприятие современности, всех переплетений и злоключений человеческих судеб. Он постоянно ставит своих героев в ситуации экстремальные, требующие принятия нелегких, порой смертельно опасных решений. И при этом он вовсе не пытается выступить в роли примирителя и утешителя, успокоить читателя и зрителя счастливым финалом. Руководствуясь прежде всего своим христианским мировоззрением, он никогда не скрывает правды и как бы призывает — точнее говоря, приглашает — своего современника прийти к предначертанному свыше любым путем, простым или кружным, но ни в коем случае не самоустраняться от собственной ответственности за содеянное как самим человеком, так и содеянное при нем.
Откуда такое отношение к жизни? Как будто явные, очевидные с первого взгляда предпосылки для этого отсутствуют: и сам он не из униженных и оскорбленных, и страна, в которой ему суждено было родиться, из очень и очень благополучных.
Парадокс, однако, в том и состоит, что для человека, вглядывающегося в быстротекущие события пристально и тревожно, человека прежде всего счастливого, для которого его духовные и религиозные убеждения — дыхание и сердцебиение, а не приказ разума или посторонняя воля, личное преуспеяние и благоденствие — вещь, положим, и немаловажная, но всегда второстепенная, если не меньше.
Слава Богу, Швейцария, старейшая европейская демократия, никогда сокрушительных и кровавых революционных преобразований не знала. Населяющему эту небольшую альпийскую республику народу удалось избежать и грандиозных по своим размерам социальных драм, и катаклизмов. Ее писателям и художникам не пришлось задаваться сиюминутно актуальными вопросами типа наших российских Кто виноват? и Что делать?. Призывы к борьбе, к перетряске основ им категорически чужды. Это, однако, вовсе не означает, что швейцарцы не ощущают себя равноправными европейцами и, шире, гражданами всей планеты, которая так же принадлежит им, как и они ей.
Извечные вопросы, бытовавшие во все времена: Что есть человек? и Как прийти к Богу?, Отчего наш мир несовершенен? и Как нам прийти друг к другу? — тревожат швейцарских писателей, и Фридрих Дюрренматт здесь, конечно, из первых. Его это волнует вовсе не меньше, чем авторов, живущих в странах со сложнейшей социальной структурой и ведущих существование, о котором говорить без боли и гнева нельзя. Тот факт, что книги Дюрренматта изданы во всем мире и нашли полное понимание и признание у читателей, которые даже представить себе не могут, какими демократическими правами и благами цивилизации пользуются швейцарцы, говорит сам за себя.
Возьмем, если мы говорим о демократических правах, такой важный для Дюрренматта вопрос, как проблема национального языка. Сам Дюрренматт пишет, как известно, по-немецки. На его родине существуют вполне равноправно четыре языка: немецкий, французский, итальянский и ретороманский, первые три из которых — государственные. Когда подумаешь, какие трудности возникли на территории бывшего Союза с проблемой государственного языка, просто оторопь берет: да возьмите вы, в самом-то деле, пример со швейцарцев!..
Почему я упомянул о важности проблемы языка для Фридриха Дюрренматта? Причин тут несколько, но скажу хотя бы о главной. Швейцария страна прекрасная, но маленькая. И читателей здесь, соответственно, совсем мало по сравнению с такими огромными странами, как США, Россия или Япония, например. Поэтому, как не без горечи признавал Дюрренматт, немецкоязычному писателю Швейцарии всегда приходится учитывать условия и особенности книжного рынка в соседней Германии, как франкоязычному — рассчитывать на издателей во Франции, а писателям из Лугано — на их итальянских коллег. Надо подчеркнуть еще, что швейцарские диалекты немецкого сильно от германских отличаются. Сам Дюрренматт до последних дней был сердечно привязан к бернскому диалекту, который считал самым совершенным: любовь бывает слепой, как бывает и зрячей. Вот как он писал об этом в статье Личное о языке: С моей женой и детьми я говорю только на бернском немецком, и когда сижу за столом с моими швейцарскими друзьями, с Фришем или Бихселем, я тоже говорю на бернском диалекте, а Бихсель на золотурнском (почти что бернском), Фриш же — на цюрихском немецком… Когда к нам присоединяются настоящие немцы, все мы переходим на немецкий, потому что исходим из невольного предположения, что немцы швейцарского немецкого не понимают, хотя есть немало немцев, способных наш язык понять, особенно если они не северяне». Вот ведь какие тонкости и сложности. Для писателя язык — один из его основных инструментов, дело первостатейное. Дюрренматт говорил, что испытывает неподдельное счастье, когда видит, что актерам нравится его «бернский немецкий. Он писал еще о своем любимом диалекте: Это язык моей матери, и я люблю его, как любят мать. Сын видит свою мать не такими глазами, как все: подчас ее красота несомненна и неоспорима для него одного. Остается добавить, что выросший в деревенских условиях Фридрих Дюрренматт до конца жизни был по-крестьянски немногословен в устной речи, он как бы домовито и обстоятельно ее обустраивал…
Огромную славу Фридриху Дюрренматту принесли его пьесы Визит старой дамы (1956) и Физики (1958), особенно первая из них. Она долго не сходила со сцен нашей страны, и многие очень хорошо помнят эту трагическую комедию. Но все-таки остановимся вкратце на ее сюжете. В небольшую швейцарскую деревню приезжает ее уроженка, ставшая мультимиллионершей в Америке. Она обещает пожертвовать в фонд деревни огромную, умопомрачительную сумму, если будет осужден на смерть один из ее любовников, который в молодые годы бросил ее с ребенком на руках. И деньги, этот единственный реальный вечный двигатель, свое дело делают. Гротесково-комедийная форма никого не обманет: речь уже в который раз идет о проблемах чрезвычайной важности. Об ответственности каждого из живущих, о справедливости, о возмездии за содеянное — и о несправедливости, о суде неправедном тоже.
Безусловно, эта проблематика свойственна всем без исключения прозаическим, б том числе и остросюжетным произведениям Фридриха Дюрренматта. Уже теперь с полным правом можно сказать, что они принесли ему не меньшую славу, чем пьесы. Почему он, уже известный драматург, обратился к прозе? Ответ чрезвычайно прост: это вопрос формы. У каждого жанра свои рамки, и Дюрренматту для выражения его мыслей в известной мере формы драмы стали узки. Хотя, смею заметить, одной из сильнейших сторон его прозы стала ее тончайшая сюжетная разработка, ее изощренная канва, да и ее диалогичность. Если вдуматься, проза его — это новый, качественно иной этап его все-таки чисто драматургического мышления. Повести и рассказы его не описательны, а скорее разговорны, они постоянно держат читателя в интеллектуальном напряжении, заставляя внимательнейшим образом относиться к каждому написанному слову — как к произнесенному! Число персонажей в его повестях всегда ограничено, но все они выписаны выпукло, ярко, каждому из них присущ свой язык, образный и метафоричный.
В нашей стране судьба произведений, вышедших из-под пера Фридриха Дюрренматта, сложилась удивительно — другого слова не подберешь! — счастливо. Его повести и рассказы печатались на страницах наших лучших журналов, выходили отдельными книгами, включались во всевозможные антологии. По-моему, наряду с Пристли Ф. Дюрренматт является единственным автором, по произведениям которого были поставлены три телефильма: Судья и его палач, Последнее дело комиссара Берлаха и Обещание. Сам того, может быть, не желая, Дюрренматт стал для нескольких поколений европейцев, в том числе и наших соотечественников, одним из избранных наставников и душевных собеседников. Между прочим, об этом его проповедническом качестве очень точно высказался его большой друг, известный немецкий писатель Эрих Кестнер: Как и большинство сатириков, он — неисправимый мечтатель, который верит, что зерно истины просто обязано произрасти.
Кто хочет понять, каким был сам Фридрих Дюрренматт, должен читать все-таки не о нем, а его самого. Только в его книгах мы услышим его подлинный голос: то высокий, срывающийся на крик; то низкий, страстный; то хриплый, с одышкой, смотря по тому, с кем, о чем и от чьего имени он говорит.
А сам он сказал о себе так: Я изображаю переживания личные, но мне почему-то кажется, что я все-таки выражаю чувства общие: кто из писателей в мире живет там, где говорят на языке, на котором они пишут? Язык, на котором они пишут, слышен только в их произведениях.
Евгений Факторович
Поручение, или о наблюдении за наблюдающим за наблюдателями
Писатель своенравный, склонный к парадоксам, к эпатажу общественного мнения и мрачному шутовству, в то же время моралист и просветитель, один из самых язвительных обличителей буржуазного общества, Фридрих Дюрренматт (Friedrich Durrenmatt) неустанно предостерегает человечество о возможной вселенской катастрофе. Он все настойчивее выступает против гонки вооружений, ядерных и обычных войн. В последнее время он активно проявляет интерес не только к постановке острых социальных проблем (в чем он всегда был силен), но и к путям их решения.
Перемены во взглядах, заявившие о себе в публицистике Дюрренматта, сказываются и в повести Поручение, или о наблюдении за наблюдающим за наблюдателями (Der Auftrag oder vom Beobachten des Beobachters der Beobachter. Novelle in vierundzwanzig Satzen). С одной стороны, налицо все признаки дюрренматтовской прозы: острый, почти детективный сюжет, апокалипсические видения, искусная композиция, отточенный, лапидарный язык. Всю повесть он умудрился втиснуть в 24 предложения (правда, некоторые из них растягиваются на десятки страниц). С другой стороны, в ней впервые у Дюрренматта из глубины отчаяния и безнадежности пробиваются оптимистические, Жизнелюбивые нотки. Писатель как бы подводит человека к краю пропасти, показывает, к чему может привести неразумие и равнодушие, но не повергает его, как раньше, в пучину наихудшего конца, а оставляет ему шанс на выживание.
Тон повести задает эпиграф из Или — или Кьеркегора: Куда мы идем? Что готовит нам будущее? Не знаю, не могу себе представить… Моими поступками движет следствие того, что я уже пережил. Эта жизнь абсурдна, чудовищна, невыносима. Когда Кьеркегор писал эти полные отчаяния слова, он еще не знал о тех опасностях, которые нависнут над человечеством во второй половине XX века. Он призывал к тихому созерцанию истории, к наблюдению со стороны. Дюрренматт вроде бы следует за Кьеркегором, но только до определенного рубежа. Его героиня, режиссер Ф., волею обстоятельств попадает в водоворот необъяснимых и грозных событий, оказывается на грани гибели, но в конце концов спасается благодаря активному сопротивлению силам зла, благодаря действию, а не созерцанию.
У повести детективный зачин: известный психиатр Отто фон Ламберт, автор книги о терроризме, узнает, что его недавно исчезнувшая из дома жена Тина обнаружена в далекой арабской стране мертвой, со следами жестокого насилия. Потрясенный видом изуродованного тела, спешно доставленного в Швейцарию, психиатр всю вину берет на себя: он воспринимал страдавшую приступами депрессии жену не как близкого человека, а как клинический случай, она не выдержала роли пациента под наблюдением и бежала, как оказалось, навстречу своей гибели. Мучимый раскаянием, Ламберт отказывается от уголовного расследования. Но он все же поручает кинорежиссеру Ф. отправиться на место преступления, заснять его на пленку и, по возможности, выяснить обстоятельства убийства. Режиссер, таким образом, наделяется функциями детектива-любителя — сюжетный ход, испробованный Дюрренматтом годом раньше в романе Правосудие.
Прежде чем принять не совсем обычное предложение Ламберта, кинорежиссер Ф., отягощенная собственными экзистенциальными проблемами, решает посоветоваться со своим приятелем, чудаковатым мыслителем Д. Во время их встречи Д. развивает мысли, сильно смахивающие на дюрренматтовские. Необычное предложение Ламберта он объясняет тем, что психолог потерял не просто жену, а привычный объект наблюдения — и лишился уверенности в себе. У всякого Наблюдателя есть свой наблюдатель, каждый наблюдает за каждым, философствует Д. Граждане ревниво следят за политикой государства, государство следит за своими гражданами, человек пытается уклониться от наблюдения, он не доверяет государству, а государство не доверяет ему.
В мире царит всеобщая подозрительность, слежка ведется не только за людьми, но и за природой, природа, оберегая свои тайны, сопротивляется, становится агрессивной. Учащаются естественные катастрофы — землетрясения, извержения вулканов, ураганы, наводнения. Загрязненный воздух, отравленные водоемы, умирающие леса, повышение радиоактивного фона — все это результат борьбы человека с природой, их взаимной ненависти, резонерствует философ. Депрессия, жертвой которой стала Тина, — психосоматический феномен, вызванный осознанием нелепости жизни, направленной на самоуничтожение. Человек в состоянии вынести все, кроме свободы игнорировать смысл жизни, делает вывод Д. В этом тезисе угадывается скрытая полемика с теми оппонентами Дюрренматта, которые упрекали его в приверженности абсурдизму. Я писатель гротеска, а не абсурда, абсурдного я не люблю, ибо оно лишено смысла, — настаивал Дюрренматт в интервью. Теперь эта мысль утверждается и в художественных произведениях.
Как только кинорежиссер Ф. принимает предложение Ламберта, начинается столь характерное для Дюрренматта нагромождение странных случайностей и невероятных совпадений. Перед отлетом на Восток Ф. оказывается в ателье недавно скончавшегося художника и видит портрет женщины в красном плаще, напоминающей Тину. Однако вскоре портрет бесследно исчезает. В арабской стране Ф. и ее съемочная группа попадают в атмосферу недомолвок, предостережений, угроз. Она решает возвратиться в Швейцарию, но ей не позволяют этого делать. В совершенно безлюдной гостинице в пустыне она находит смятую бумажку с цитатой из Кьеркегора, той, что приведена в эпиграфе. До нее здесь побывала датчанка в красном плаще. Ее разыскивает молодой датчанин, но вскоре погибает — автомобиль, на котором он приехал, взрывается в пустыне.
На следующий день Ф. проникает в подземное помещение с лабиринтом ходов — это укрытие, из которого журналисты и военные специалисты наблюдают за испытаниями новейшего оружия. Она встречает хромого журналиста Полифема — вечно пьяного, небритого, увешанного фотоаппаратурой и знающего все обо всем. Полифема сопровождает сумасшедший, бормочущий греческие стихи, некто Ахилл. Тина убеждается, что она в западне. Арабская страна, в которую она попала, — полигон для испытания новейшего оружия. Одноглазый Полифем (карикатура представителя буржуазной прессы) мечтает снять на пленку сенсационный материал, запечатлеть мировую катастрофу. Он рассказывает Ф. историю своего спутника — Ахилла. Это бывший профессор американского университета, специалист по греческой литературе. Во время вьетнамской войны его призвали в армию, послали бомбить Ханой; во время налета, в котором принимал участие и Полифем, самолет был подбит и оба американца ранены — Полифем в глаз и в ногу, Ахилл в голову. С тех пор сошедший с ума, одичавший Ахилл полон ненависти к людям и одержим патологической страстью к насилию. Это он изнасиловал и убил женщину в красном плаще — не Тину, оставшуюся, как выясняется, живой и невредимой в Швейцарии, а датскую актрису, которой Тина отдала свой плащ в ателье художника.
Криминалистическая загадка разрешается: убийца — бывший американский летчик, наводчик и соучастник преступления — американский журналист. Один сумасшедший, другой — утративший человеческий облик, растленный тип. Очередной жертвой намечена Ф., Полифем на вездеходе гонит ее к месту предыдущего преступления. У подножия разрушенного храма на нее набрасывается Ахилл, но женщина яростно сопротивляется, и многочисленные наблюдатели, прятавшиеся в башнях подбитых во время испытаний танков, помогают ей справиться с насильником. Ахилл и Полифем погибают, а кинорежиссер благополучно возвращается в Швейцарию. Правда, ее фильм на телевидении не принимают — боятся политических осложнений. Зато обнаруживается беглянка Тина, у них с Ламбертом рождается здоровый ребенок. У повести вопреки мрачному эпиграфу счастливый конец.
И неожиданный для поэтики Дюрренматта вывод: в полной нелепостей и опасностей жизни побеждает тот, кто пытается понять механизм насилия, обмана, манипуляции общественным мнением, заглянуть за кулисы событий, лишить их ореола таинственности и непредсказуемости, кто не боится противопоставить силам зла мужество защитника исконных человеческих ценностей.
В. Седельник
Парадоксы и предостережения Фридриха Дюрренматта
Когда задумываешься над тем, что сделало Фридриха Дюрренматта, писателя маленькой западноевропейской страны, знаменитым на весь мир прозаиком и драматургом, когда пытаешься понять, благодаря чему он на протяжении десятилетий властвовал над умами своих современников, неизбежно приходишь к выводу: самым главным и существенным, О чем он не уставал твердить в своих сочинениях, было то же, что волновало и большинство других крупных художников XX века, — судьба нашей планеты и человека, на ней обитающего. Но в отличие от многих строптивый и неудобный Дюрренматт предпочитал не утешать, не заманивать обещаниями благотворных перемен, а тревожить, эпатировать, предостерегать. Необычными ходами мысли, гротескно-парадоксальными образами он разбивал устоявшиеся представления, сомневался в, казалось, самоочевидном, будоражил нечистую совесть обывателя, расшатывал устои бездумного самодовольства технической цивилизации, пугал равнодушных и ленивых духом возможным концом света, апокалипсисом.
Как и его не менее знаменитый земляк Макс Фриш, Дюренматт не раз повторял, что он наследник европейского Просвещения. Но это был странный просветитель. Он хотел объяснить мир, но объяснить не до конца, ибо вконец истолкованный мир — вещь довольно скучная. Как, впрочем, и литературный сюжет — детективный или психологический. Дух человеческий взыскует не только разрешения загадок, он требует загадок неразрешимых, требует секретов и тайн, способных наполнить жизнь удивительным смыслом.
Собственно говоря, Дюрренматт всю жизнь искал способы и приемы выразить то, что почти не поддается выражению, нащупывал, борясь с собой, со своими страхами и сомнениями, новые пути познания и художественного воплощения мира, который то восхищал его своей красотой, то поражал бесчисленными нелепостями и несуразностями. Говоря языком спортивных комментаторов, он до самой смерти играл на грани фола, выделывал свои почти буффонадные финты с мыслью и словом на пятачке парадокса, на том последнем рубеже, где его с одинаковой степенью вероятия могли поджидать и громкий успех, и сокрушительная неудача.
Случалось то и другое, но успех все же преобладал. Благодаря широте кругозора (Дюрренматт, помимо литературы и живописи, всю жизнь занимался философией и естественными науками), мощи творческого воображения и необычайному богатству художественных находок и открытий, благодаря гражданскому мужеству и духовной независимости он сумел утвердиться в ряду крупнейших, может быть, даже великих писателей XX века. Его лучшие книги были и остаются гротескным зеркалом, которое увеличивает и шаржирует изображение, но не искажает его сути, зеркалом, в котором не то что без прикрас, но в ужасающе-беспощадной достоверности отразился век и современный человек.
Дюрренматт ушел из жизни (это случилось в декабре 1990 года) полный творческих планов и грандиозных замыслов. Он писал книгу о Михаиле Горбачеве, собирался выпустить отдельным изданием свои многочисленные речи, произнесенные по разным поводам, работал над книгой о фригийском царе Мидасе, который, как явствует из греческого мифа, обладал способностью превращать в золото все, к чему ни прикасался, и в результате — не станешь же есть драгоценный металл — обрек себя на голодную смерть; в этом сюжете писатель хотел увидеть развернутую метафору современной цивилизации в ее взаимоотношениях с окружающей средой. И не переставал размышлять над своими Материалами, над темами и сюжетами своей творческой биографии, так и не нашедшими художественного завершения, мечтая вскоре издать очередной, третий том этих удивительно интересных записок (два первых под названием Лабиринт и Возведение башни появились соответственно в 1980 и в 1990 годах).
Все же его творческий путь отнюдь не выглядит незавершенным. Писатель, который до последнего мгновения сражался за открывшуюся ему истину, отвоевывая ее у равнодушия и тупой покорности, имел право считать, что он исполнил свой земной долг и сказал людям то, что хотел и обязан был сказать. А то, что не успел, могло быть только вариантами уже сказанного, пусть неожиданными, пусть обогащенными новыми нюансами, но — вариантами. Не полагаясь на авось, он заблаговременно, лет за десять до того, как стряслось неизбежное, закрепил свое место в литературе — место живого швейцарского классика — изданием 30-томного собрания сочинений (1980). После этого он успел опубликовать еще девять книг, среди которых была только одна (Ахтерлоо), а преобладали произведения прозаические и философско-публицистические: романы Правосудие и Ущелье Вверхтормашки, повесть Поручение, или наблюдении наблюдателей за наблюдателями, баллада Минотавр, сборник эссе Опыты и другие. Им были свойственны все достоинства прежнего Дюрренматта, но появилось и некое новое качество, для него неожиданное. Раньше, словно в пику своему земляку Максу Фришу, который публично и, видимо, с удовольствием разоблачал себя, выдавал тайны своей личной жизни, Дюрренматт поступал наоборот: избегал даже намека на автобиографические мотивации, предпочитая набрасывать масштабные и потому обезличенные модели мира. Теперь же, особенно в двух книгах Материалов, он вдруг заговорил о себе, о родительском доме в Конольфингене, где в 1921 году он появился на свет, о воспоминаниях и впечатлениях детства, о том, что в дальнейшем или иначе сказалось на его писательской судьбе. Заговорил в иной, нежели раньше, тональности, с большей доверительностью и серьезностью, словно желая оставить после себя читателю не только шаржированный набросок скандального комедиографа, но и достоверный, по возможности точный, портрет Дюрренматта-человека.
В. Седельник
Из Предисловия к Первому тому Собрания сочинений в пяти томах
