Вызов самому себе

Человеческая природа
не черно-белая, а черно-серая.
Грэм Грин. Потерянное детство

В своей автобиографической прозе Пути спасения (1980) Грин признается, что не лишен суеверия; после того как два его ранних романа с героями, имена которых начинались на «к», оказались неудачными, он зарекся называть героев на эту букву: Я бросил «к», как я думал, навсегда, и на меня нашло какое-то затмение, когда я назвал героя романа Человеческий фактор Каслом. Я старался изо всех сил дать ему другое имя, но в именах есть какое-то заклятие — и никакое новое имя уже не меняет персонажа. Так что ему суждено было оставаться Каслом, и я работал с чувством почти неизбежного провала.

Через десять лет после выхода Человеческого фактора (действительно не лучшего достижения писателя) Грин вновь испытывает судьбу. Правда, теперь это уже не настоящее имя героя, скорее прозвище. Заглавный герой его последнего романа Капитан и враг имеет много имен, самые разные — Кларидж, Кардиган, Карвер (снова «к»), Виктор, Смит, Браун… Утверждается, что последнее — и есть настоящее имя. Но звучит это не очень-то убедительно: уж слишком оно условно (как, впрочем, и Смит), слишком повторяет гротескно-буффонную ситуацию Комедиантов — там тоже в центре романа три маски — Браун, Смит и Джонс (все равно что для русского уха — Иванов, Петров, Сидоров). Так что можно считать, что настоящее имя нового героя Грина и есть Капитан.

И хотя на этот раз суеверие в конечном счете оказалось посрамлено, рождение романа было нелегким. Грин начал работу над ним очень давно, несколько десятилетий назад, прерывал ее (подобно своему герою-рассказчику) и вновь возвращался к задуманному. Латиноамериканские главы, типичные для географии зрелого Грина, конечно, появились позднее.

Но сейчас муки творчества позади, роман закончен, в 1988 году увидел свет. И можно с уверенностью сказать, что роман этот во многом необычен для Грина — и силой лиризма, и ослабленностью философско-политической тематики. Даже в чисто композиционном отношении его автор отступил от своих привычных построений, предложив своеобразное сочетание изощренности повествовательной позиции и простоты расстановки героев. Здесь нет обычной гриновской дихотомии — противостояния диаметральных взглядов, борьбы антагонистических мировоззрений, контраста несхожих темпераментов, полемики друзей-противников. Гриновская излюбленная область художественного анализа — религия и политика — намечена в романе очень слабо: религия лишь изредка проступает едва заметным пунктиром; политика, хотя и является двигательной пружиной сюжета во второй части романа, не затрагивает, однако, существа душевной драмы героев.

Быть может, это ослабление религиозно-политической антитезы продиктовано самой жизнью? В наше время люди учатся избегать бесплодных конфронтации, упрямых противостояний. В реальной жизни спор новоявленного отца Кихота и его оппонента коммуниста Санчо, как и пытался показать Грин в финале своего романа Монсеньор Кихот, все ближе к гармоническому разрешению. И основа взаимопонимания — отказ от догмы, фанатизма, убежденности в собственной непогрешимости. Все эти качества издавна более всего претили Грину. Я человек веры, — утверждает писатель, — но при этом еще и человек сомнений. Сомнение плодотворно. Это главное из хороших человеческих качеств. Я думаю, что и коммунист должен иметь свои сомнения, как мы, христиане, имеем свои. И я считаю, что мы можем известным образом сблизиться, благодаря нашим сомнениям¹.

Но вернемся к роману. Он не о политике, он не о религии, он — о любви. В эпоху сексреволюции и вседозволенности, масс-культуры и наркобизнеса Грин пишет вызывающе целомудренный роман о любви, любви по-викториански сдержанной и серьезной.

Любовь, любить, любовные письма — все это лейтмотивные слова в романе, причем любопытно, что говорит их чаще всего рассказчик, не понимающий, что такое истинная любовь, упорно смешивающий ее с легким флиртом или сексом. Те же, кто действительно любят, не произносят этих слов всуе. Они слишком значительны. И в быту их заменяют слова: доброта, ответственность, обязательства, нужда в человеке, забота о нем. Глубоко символичен кадр из фильма, запомнившийся на долгие годы и главному герою, Капитану, и повествователю, Виктору-Джиму Бэкстеру: одинокая гигантская обезьяна Кинг-Конг, сжимая в объятьях брыкающуюся блондинку, терпеливо несет свою ношу, невзирая на улюлюкающую толпу преследователей, — и все потому, что он ее любит.

Не случайно здесь упомянуто было викторианство — в первой части романа, как, пожалуй, никогда раньше у Грина, есть что-то уютно-патриархальное, напоминающее о викторианской Англии, где живут чудаки вроде маркизы и Дика Свивеллера из Лавки древностей, о странном, неторопливо текущем мире детства, который так умел изображать Диккенс — в Дэвиде Копперфилде, в Больших надеждах… Ничтожные приметы и будничные события этого мира разрастаются до гигантских размеров, смещая реальные масштабы вещей. Так и у Грина: описание детства, по объему уступающее взрослой жизни героя, в сознании читателей (как это бывает и в реальной нашей жизни) представляется более длинным, чем калейдоскопическая смена событий и лиц в панамских главах. Копченая лососина, оранжевая пижама, неизменные чаепития в подвале, уроки географии с нескончаемыми рассказами Капитана о побеге из германского плена, обследование комнат пустующего дома, где как бы незримо присутствуют когда-то квартировавшие в них жильцы, — все это создает уникальную для Грина самоценную лирическую стихию романа. Кажется, что, погружаясь в нее, и реальный автор, и повествователь, мечтающий стать настоящим писателем, испытывают то, о чем пишет Грин в Путях спасения: Чем дальше мы углубляемся в прошлое, тем больше у нас накапливается документальных свидетельств и тем неохотнее мы листаем их страницы, боясь потревожить старую пыль. Стороннему наблюдателю они могут показаться совершенно безобидными… Но кто знает, какие сильные воспоминания они могут пробудить, и чем дольше мы живем, тем больше убеждаемся в том, что давние воспоминания ранят больно и цепляются за нас, как паутина из комнаты, обитатель которой ушел навсегда, не очень того желая².

И все же антитетичность у Грина неизбежна. Начинается она прямо с эпиграфа: Уверены ли вы, что способны отличить хорошее от дурного, Капитана от Врага?, который по-своему варьирует эпиграфы к Почетному консулу (Все слито воедино: добро и зло, великодушие и правосудие, религия и политика) и к Монсеньору Кихоту (В природе нету ни добра, ни зла, лишь наша мысль всему дает оценку). Однако в последнем романе Грина антитетичность проявляется не в конфликте двух противоборствующих героев (такими были Пинки и Айда Арнолд, пьющий падре и лейтенант, отец Кихот и мэр Санчо), а в натуре одного центрального персонажа — Капитана. Вдумываясь в его характер, шаг за шагом все более понимая его, видишь, что чаши весов вечно колеблются: на них перетягивают друг друга лживость и честность, жуликоватость и порядочность, бахвальство и скромность, тяга к легкой, красивой жизни и чувство долга, ответственность за близких… И только одному качеству не находим мы негативного противовеса в его душе — доброте. Недаром Лайза, приемная мать рассказчика, беспрестанно твердит о доброте Капитана, перечеркивающей все его слабости и пороки.

Охватить целиком этот многогранный образ нелегко. Он ведь раскрывается через субъективное восприятие рассказчика. Грин нередко избирает форму повествования от первого лица. Но рассказчик у него (в отличие от хрестоматийных образцов этой формы в классическом английском романе) не центральный герой. Центральный герой у Грина обязательно не субъект, а объект рассмотрения. И можно попытаться объяснить — почему. Самораскрытие, выворачивание наизнанку собственного сознания уничтожили бы будничную героичность образа. Ну что рассказали бы о себе почетный консул Чарли Фортнум, или майор Джонс из Комедиантов, или его вариация — Капитан из последнего романа Грина?

Однако и субъект рассмотрения, рассказчик, тоже не последнее лицо в произведениях Грина, не безликий хроникер событий. Он-то и претерпевает эволюцию в ходе повествования (вспомним хотя бы Фаулера в Тихом американце). Именно в образе рассказчика наиболее явственно проступает автобиографизм повествования, глубоко органичный для прозы Грина. Это и отвращение Бэкстера к закрытой школе, и желание стать настоящим писателем, и даже литературные симпатии — ведь Р. Хаггард был кумиром и мальчика-Грина. Писатель осуществил и детскую мечту своего героя: поехать в Африку и вести дневник с описанием своих приключений. Даже истоки тяги к писательству у них совпадают. Грин пишет, что взяться за автобиографию его побудило то же, что в свое время сделало его писателем, — желание придать жизненному хаосу подобие порядка и неуемное любопытство³.

Такое же неуемное любопытство заставляет писать, кропотливо воскрешая прошлое, и Бэкстера.

И еще одно сближает всех троих — реального автора, рассказчика и главного героя романа: неутолимая жажда новых жизненных впечатлений, приключений, по выражению Джима Бэкстера, и экзотики.

Еще четырнадцатилетним мальчиком, вспоминает Грин в Потерянном детстве, он сочинил множество историй, невероятно жестоких и безудержно романтичных, действие которых происходило в Италии четырнадцатого века или в Англии двенадцатого⁴. Позже, уже став профессиональным писателем, Грин исколесил весь мир — побывал в дебрях Африки, в Азии, в Латинской Америке — в странах, где политика — это, как правило, не соперничество партий на выборах, а вопрос жизни и смерти⁵.

Капитан всю жизнь томится по дальним вольным краям, по жизни, полной опасностей и приключений, его воображение покорено образом адмирала Дрейка, мореплавателя и пирата.

Джим Бэкстер еще мальчиком мечтает попасть в заокеанские страны, в приморский город Вальпараисо, который представляется ему венцом этих романтических грез, и, став уже взрослым, делает отчаянную попытку осуществить эту самую заветную свою мечту.

Однако вольный край предстает в романе страной банков и трущоб, где героев опутывают грязные политические интриги. Со своей обычной горькой иронией Грин показывает крушение радужных надежд почти на пороге их свершения. Думается, что, называя Капитаном своего героя и осмысляя его судьбу, не мог не вспомнить Грин хрестоматийное стихотворение Уолта Уитмена, написанное, правда, по гораздо более значительному историческому поводу:

О Капитан, мой Капитан! Сквозь бурю мы прошли,
Изведан каждый ураган, и клад мы обрели,
И гавань ждет, бурлит народ, колокола трезвонят,
И все глядят на твой фрегат, отчаянный и грозный!
Но сердце! сердце! сердце!
Кровавою струей
Забрызгана та палуба.
Где пал ты неживой…⁶

Но вся романтика и героика центрального образа осознается ближе к финалу, а долгое время читатель недоумевает — может быть, правда, это просто враль и мошенник, как охарактеризовал его настоящий отец Бэкстера? Ведь истинный облик Капитана проступает в преломлении разных точек зрения (хотя — и в этом весь фокус — повествователь один и тот же!). Тут и недоуменно-восторженный взгляд одинокого мальчика, лишенного родительской ласки, и цинично-расчетливый подход молодого человека, вступающего в пору здорового эгоизма юности, и — ближе к концу — слабо забрезживший луч истины, зароненный в сознание рассказчика, когда его приемные родители уже мертвы да и сам он стоит на краю могилы. Кстати, фатальная тема неизбежной гибели задана, как это часто бывает у Грина, в самом начале повествования неоднократным соотнесением рассказчика с амаликитянами — древним народом, который, согласно Библии, был обречен на гибель и истреблен окончательно в царствование Езекии.

По прочтении этой своеобразной любовной истории хочется охарактеризовать ее словами американского писателя Джорджа Сантаяны, словами, когда-то избранными самим Грином эпиграфом к Стамбульскому экспрессу: Все в природе задумано как лирическая драма, однако развитие ее идет по законам комедии, а финал напоминает трагедию. Именно это триединое сочетание и делает последний роман Грэма Грина заметным явлением в английской литературе последних лет.

К. Атарова