Я пишу послесловие к роману, но не могу обойтись без личных ощущений, связанных с тем временем.
Прости меня, моя Москва, —
Не день один,
Не год один,
Я больше, чем к тебе,
Тогда
Спешил в неведомый Берлин, —
Так писал мой друг Михаил Луконин, выражая раздумья советского солдата, поглощенного одной мыслью: окончить войну там, откуда она разъяренной фурией выкатилась в сорок первом году, и победителем вернуться в пределы отечества, в Москву.
Хрупкие сугробы снега тонкой ледяной пленкой зеркально отражали солнечный блеск. Он слепил глаза. Весна света заливала все окрест. Холодный, ветер из арьергарда февральских вьюг студил леса и воды. Зима прикрывала свой отход, огрызаясь подвижными заслонами заморозков. Но к полудню воздух уже наполнен тихим звоном, и первая голубая капля весеннего поднебесья набухшим парашютом планирует вниз с веселой крыши.
Март, апрель, май… Весна сорок пятого года. Советские войска, ломая сопротивление противника, идут в Берлин кончать войну.
В сорок первом вспоминал я державинские строки: Что ты наводишь песню военную, флейте подобно, милый снегирь. Смолк красногрудый вестник. Теперь на сердце пели соловьи победы, и, кажется, запевали родные мне, курские. Ведь это на Курской дуге был сломлен хребет гитлеровской армии. И вот уже позади — штурм Зееловских высот, впереди — подписание акта о капитуляции гитлеровской Германии в Карлсхорсте.
Итак, хотя Берлин еще не взят, в воздухе уже был слышен шелест знамен Победы. Острый весенний ветер взял их вподхват, разворачивает полковые, дивизионные святыни, принесенные сюда от стен Москвы и берегов Волги. Апрель распечатал свою последнюю декаду. Каждый его день мчался по свету курьером долгожданных реляции.
В романе Семнадцать мгновений весны убедительно воспроизведена агония гитлеровского режима. Советские войска шли к Берлину, и им помогали советские разведчики. С постоянным риском для жизни они добывали бесценные сведения для наших штабов, осведомляли советское руководство о вражеских планах, сообщали о коварных замыслах наших союзников. Свидетель и участник событий той поры может многое рассказать в подтверждение правдивости картин, нарисованных Юлианом Семеновым, а также и то, что последовало за чертой событий, изображенных в романе.
В наши дни в вонючих притонах реакции возникает мифотворчество неофашистов по поводу якобы величественного конца империй, с кощунственными попытками поднять на пьедестал главарей поверженного рейха.
Но мы видели другое.
Мы видели картины этого разгромленного мира — демонически свирепого в жизни и непристойно жалкого в гибели. Нет, величием конца здесь и не пахло. Здесь они метались, не понимая, что происходит вокруг. Они зарывались в землю все глубже и глубже, в обшитые сталью казематы. Хранили и нежно поглаживали вычеканенные по их собственным рисункам ордена. Заботились почему-то о своих экслибрисах. В дневниках вспоминали гороскопы, составленные для них астрологами. Ждали чуда от союзников — не своих, конечно, а наших. Не понимали, что бурное наступление Советской Армии роковым для рейха образом отсрочило фултонскую речь Черчилля, объявившего нам в 1946 году холодную войну от имени Запада.
Они не могли даже в эти часы, даже в общих очертаниях, осмыслить ни хода истории, ни ее законов и потому на что-то еще надеялись, впадали в отчаяние, бились в истерике, потом снова чего-то ждали, цепляясь за уже не существовавшую власть. Издавали приказы, которые уже никуда не поступали, выносили приговоры тем, кто уже был далеко. А под самый конец истерически кривлялись, паясничали и ушли в небытие, оставив вокруг себя коробки с крестами, экслибрисы, обгоревшую выбоину во дворе имперской канцелярии, хлопья черного пепла, сумбур.
Спустя много лет после того, как мне посчастливилось присутствовать на церемонии капитуляции гитлеровской армии, я побывал в Берлине. На второй день после приезда, как нетрудно догадаться, отправился в его пригород — Карлсхорст. Здание, где происходила капитуляция, теперь — музей. Я долго стоял в зале, где фельдмаршал Кейтель в последний раз валял дурака, выделывая нелепые экзерсисы своим жезлом, где прозвучал властный голос Георгия Константиновича Жукова, героя, Маршала Советского Союза, когда он поднял с места фашистскую делегацию, заставил пройти дорогой унижения к столу, за которым ее глава и подписал акт о капитуляции. Я закрыл на мгновение глаза и внутренним зрением увидел в мельчайших подробностях картину того долгого дня. Все ожило, заговорило, наполнилось движением…
В этом музее я увидел немецкую карту Берлина и его окрестностей, взятую командиром батальона Федором Кузьмичом Шаповаловым со стола Гитлера в Новой имперской канцелярии. На ней очень ясно отмечено рукой фюрера, как сжималось огненное кольцо вокруг его логова. Это была карта конца, битая карта. Я написал однажды о ней и о самом Шаповалове и вскоре получил от него письмо. Он рассказал мне о своей поездке на празднование юбилея ГДР в составе делегации, которую возглавлял Маршал Советского Союза Василий Иванович Чуйков.
Подумайте, штурмовать имперскую канцелярию, уцелеть в страшных боях, обнаружить личную карту Гитлера и спустя тридцать лет поехать в тот же Берлин, в столицу немецкого государства социализма – завидная судьба воина. Скромный отчет о поездке, а в нем — шаги истории, связь времен, начала и концы, затянутые тугим узлом.
…Подъезжаем к Бранденбургским воротам, — пишет Ф. Шаповалов. — Мне, конечно, вспомнился май сорок пятого. Израненные пулями, стояли они, обожженные пламенем войны. А сейчас на их фронтоне развевается флаг ГДР. Здесь проходит надежно охраняемая государственная граница социалистической республики. В прошлом возле этих ворот десятилетиями звучал топот солдат милитаризма. Факельным шествием справлял здесь фашизм свой приход и власти. Теперь Бранденбургские ворота стали символом мира и безопасности социализма.
Нельзя не восхититься трудом берлинцев, их любовью к своему городу. Они подняли его из пепла и руин.
День клонился к вечеру. В окнах домов зажигались огни.
— Видите беловато-желтую полосу пограничной стены? — спросил мой спутник подполковник Людвиг, показывая в сторону Западного Берлина.
— Да, вижу, — ответил я.
— Левее вот этой дороги, которая пересекает Шпрее за Красной ратушей, сразу после пограничной стены, видите высотный черный дом?
Вижу мрачный, навевающий грусть и холод, небоскреб.
— Что это за здание? — спросил я Людвига.
— Резиденция газетного короля Шпрингера, — ответил подполковник. — Не нашел другого места. Он специально соорудил гнездо «холодной войны» и реваншизма у самой пограничной стены, чтобы с высоты сорока этажей заглядывать в наш социалистический город. Ничего хорошего для себя он здесь не увидит.
Назавтра к 9 часам 20 минутам мы были у входа в Трептов-парк. Ожидали прибытия Л. И. Брежнева и сопровождающих его лиц, руководителей ГДР. Вскоре началась церемония возложения венков у памятника павшим советским героям в Трептов-парке.
Тридцать пять лет назад в Берлине История дала урок всем претендентам на мировое господство, всем, кто захотел бы снова броситься на Советский Союз. Но и у Истории есть нерадивые ученики. И снова мы слышим милитаристские марши. Теперь воинственные клики доносятся к нам из-за океана. Но Москву на испуг не возьмешь. В столицу снова и снова приходит весна. Снова в рощах страны заливаются соловьи, а в укрытиях холодно поблескивают орудия обороны и возмездия. Мы спокойны. Наша страна жаждет мира, но всегда готова постоять за себя и своих друзей.
Александр Кривицкий
Из послесловия к роману Семнадцать мгновений весны
