Можно сказать, что Киплинг всю жизнь готовился к Киму, и тем не менее этот роман писался удивительно трудно. Он двигался рывками. Киплинг приступил к нему в 1897 году и то погружался в работу, то оставлял ее. Во многом это было связано с обстоятельствами его жизни. В 1898 году внезапно умер его любимый дядя Тед — сэр Эдвард Берн-Джонс. В тот же год сошла с ума его сестра Трикс. Год спустя он сам чуть не расстался с жизнью и умерла его дочь Джозефина. В конце года он снова тяжело заболел. И хотя Киплинг был далеко от страны своей молодости, ностальгическое чувство к ней укреплялось. Тогда, в юности, все было впереди. Теперь многое уже позади и — безвозвратно. Едва приходя в себя после очередного потрясения, он вновь возвращался к работе над Кимом. Что-то в нем требовало, чтобы он написал этот роман, — как это ни было трудно.
Я не знаю другого автора, который бы так упорно переделывал и переделывал текст, добиваясь, чтоб он ему самому понравился, — писал его американский редактор Джозеф Роджерс. — По-моему, Ким был переписан пять раз, причем три раза уже после того, как был набран. Я не видел в жизни рукописи интересней, чем гранки второго набора. Они были испещрены исправлениями на полях, порой очень серьезными. Автор в каждом случае старался найти слово или фразу, которая точнее всего отвечала бы его замыслу, и, вернувшись в типографию, эти гранки привели в ужас наборщиков, тем более, что Киплинг был очень придирчив и требовал, чтобы каждое слово и каждый знак препинания в точности соответствовал тому, что он написал.
Опыт работы над большой формой у него, как мы знаем, к этому времени уже был, и немалый. Позади были Наулаха, над которой Киплинг потрудился меньше, чем Балестье, Свет погас, несколько раз переделанный, и Отважные мореплаватели, но Ким должен был быть чем-то совершенно иным — его истинно индийским романом, восходящим к Книгам джунглей и, увы, к Матушке Метьюрин, некогда отвергнутой Джоном Локвудом. Может быть, именно поэтому Киплинг больше всего нуждался теперь в одобрении и советах отца, к которому он вновь и вновь обращался. Джон Локвуд требовал от него скрупулезной точности в деталях, но при этом доверял его инстинкту художника. Когда Редьярд объявил ему, что кончил Кима, тот только спросил: Это ты его кончил или он сам себя кончил?. — Он сам себя, — ответил Редьярд. — Тогда он может оказаться не так уж плох, — заключил Джон Локвуд. Книга ему, очевидно, и правда понравилась. Он сам ее иллюстрировал.
Ким вышел в свет в конце 1900 года, когда Киплинг был для многих одиозной фигурой, и отнюдь не вызвал всеобщих восторгов. Романист и критик Арнольд Беннет писал, что этот роман ему совершенно не понравился. В США Кима тоже приняли очень холодно. Прошло, однако, какое-то время, и стало ясно, что именно этим романом Киплинг утвердил свою репутацию классика. Большая форма вообще не давалась Киплингу, оставшемуся признанным мастером рассказа, — сказано в одной из недавних работ советского исследователя об английском писателе. Такого же мнения придерживался и английский литературовед У. Л. Ренуик, который в своей лекции, прочитанной в 1936 году в связи со смертью Киплинга, назвал его замечательным мастером детали и на этом основании отказал ему в праве считаться настоящим романистом. Деталь, по его мнению, очень ценна в рассказе, но теряется в большом повествовании. Это неверно, и убедительным опровержением подобной мысли служит Ким, отличающийся обилием достоверных деталей. Этот роман сейчас почти единогласно признан величайшим творением Киплинга. Признан повсюду. Индийский критик Нирад Чаудхири рассказал в своей статье Лучший рассказ об Индии — по-английски, что, хотя он вырос на Книгах джунглей, за другие вещи Киплинга долго не брался — его отталкивала репутация Киплинга как империалиста. Но прочитав Кима, он обнаружил в нем такую любовь к Индии и такое понимание этой страны, что забыл и думать о Киплинге-империалисте. Перед ним просто была книга, в которой самый дух его родины открывался с такой полнотой, какую он не находил в работах многих своих соотечественников. Ким заставил его понять, что Киплинг, подобно Толстому, способен был подняться над своими политическими взглядами, пишет он. И далее продолжает: Ким никогда бы не стал великой книгой, если бы главный интерес и привлекательность в нем составляла шпионская история, и нас отнюдь не тянет рассматривать его как отображение в литературе англо-русского соперничества в Азии.
