Брюнетка

Брюнетка (The Dark Woman) — пятый рассказ из сборника рассказов Эшенден или британский агент английского писателя Сомерсета Моэма, навеянного службой в разведке, читать.

***

Эшенден и генерал Кармона без приключений миновали границу. Когда таможенники вышли из купе и поезд тронулся, Эшенден вернул попутчику револьвер и нож.

— Ну вот, теперь я спокоен, — сказал Лысый мексиканец. — Не сыграть ли нам партию в карты?

— С удовольствием.

Достав из чемодана колоду засаленных французских карт, Лысый мексиканец осведомился, играет ли «мистер Сомервиль» в экарте. Узнав, что не играет, он предложил пикет. Так как эта игра была хорошо знакома Эшендену, они сделали ставки и начали.

Эшенден был далеко не новичок в карточной игре, но признал Лысого мексиканца асом. Эшенден внимательно следил за партнером, не исключая жульничества с его стороны, но ничего не замечал. Мексиканец невероятным образом выигрывал партию за партией. Эшенден уже проиграл ему тысячу франков, что по тем временам составляло приличную сумму, и проигрыш его рос. Он был разбит наголову. Генерал не переставая курил сигареты, которые с поразительной ловкостью сворачивал пальцами и языком. Наконец он откинулся на спинку сиденья:

— Кстати, дружище! Британское правительство оплачивает ваши карточные долги, когда вы на задании?

— Нет, конечно.

— Что ж, тогда хватит. Я готов был бы играть до самого Рима, но вы мне симпатичны, и я не хочу вас разорять.

Аккуратно собрав карты, он отложил их в сторону. Эшенден, в некоторой растерянности, отмусолил ему банкноты, мексиканец пересчитал их и бережно убрал в бумажник. Затем, подавшись вперед, он дружески похлопал Эшендена по колену:

— Вы мне нравитесь. В вас нет высокомерия, свойственного вашим соотечественникам. Я полагаю, вы не обидитесь, если я вам дам один совет. Не играйте в пикет с незнакомыми людьми.

Эшендена будто гром поразил, что, должно быть, отразилось на его лице.

— Дружище, вы обиделись? Вы решили, что я шулер? Нет, я ни за что на свете не стал бы жульничать. Вы играете в пикет не хуже большинства игроков, но дело не в этом. Если у нас с вами будет время, я научу вас выигрывать в карты. Люди играют, чтобы выигрывать деньги, проигрывать нет смысла.

— А я думал, что все честно только в любви и на войне, — усмехнулся Эшенден.

— А, вы улыбаетесь. Это хорошо. Так и надо воспринимать проигрыш. Я вижу, чувства юмора и здравого смысла вы не лишены. Далеко пойдете. Когда я вернусь в Мексику и возвращу себе поместья, приезжайте навестить меня. Я окажу вам королевский прием. Я дам вам своих лучших лошадей, покажу вам корриду. Самые красивые девушки будут вашими по одному только вашему слову.

И он пустился в рассказ об обширных плантациях, называемых по-испански «гасиенды», и шахтах, которыми он владел и которых затем лишился. Он рассказывал о феодальном замке, в котором жил. Правду ли он говорил или нет — не имело значения, ибо главное, чему посвящалась его сочная высокопарность, была любовь.

Он описывал роскошную жизнь, будто вслух читал роман девятнадцатого века. Его красноречивые жесты рисовали необозримые желтые прерии и зеленые поля, тучные стада и лунные ночи, наполненные пением слепых певцов и звоном гитар.

— Я все потерял, все. В Париже я вынужден был зарабатывать гроши уроками испанского или тем, что показывал американцам — Americanos del Norte¹, конечно, — ночную жизнь города. Меня, который, бывало, выкидывал не глядя двадцать пять тысяч песет за ужин, принудили просить милостыню, словно я слепой индеец. Я знал блаженство застегнуть бриллиантовый браслет на запястье красивой молодой женщины, а в Париже одна старая ведьма, которая годилась мне в бабки, подарила мне из жалости костюм. Я все стерпел. Но невзгоды не могут длиться вечно. Если человек опустился на самое дно, то — как пузырек в бокале шампанского — неминуемо должен подняться наверх. Время настало, мы готовы к решительному удару.

Мексиканец взял колоду и разложил ее на несколько маленьких стопок.

— Посмотрим, что скажут карты. Они никогда не лгут. Ах, если бы я только больше доверял им! Я бы избежал поступка, о котором теперь горько сожалею. Моя совесть чиста. Я сделал то, что сделал бы любой мужчина в подобных обстоятельствах, но я раскаиваюсь в этом.

Он открыл карты, отложил несколько в сторону, оставшиеся смешал и вновь разложил на несколько стопок. Эшенден не знал этого пасьянса.

— Карты предостерегали меня, это совершенно ясно. Любовь брюнетки, опасность, предательство, смерть. Все просто, как луковица. Любой дурак увидел бы, о чем говорят карты, а ведь я родился картежником. Что бы я ни делал — я советуюсь с ними. Но страсть ослепила меня. Вы, северяне, не знаете, что такое любовь. Вы не знаете, что значит из-за любви лишиться сна и аппетита, когда тебя трясет как в лихорадке. Это болезнь, это помешательство. Когда любишь, готов на любое безумие, лишь бы добиться своего. Такой человек, как я, в страсти способен совершить и глупость, и преступление, и подвиг. Когда я влюблен, мне по силам покорить Эверест или переплыть Атлантику. Я Бог и дьявол в одном лице. Женщины погубят меня.

Лысый мексиканец взглянул на карты, взял несколько из маленьких стопок, оставшиеся опять перемешал.

— Меня любили многие женщины. Я не обманываю вас. Поезжайте в Мехико и спросите, что там знают о Мануэле Кармоне и его победах. Спросите, сколько женщин не покорились ему.

Эшенден хмуро и задумчиво его рассматривал. Неужели R., такой хитрый и умный вербовщик, на этот раз просчитался с агентом? Эшендену стало не по себе. Лысый мексиканец действительно верит в свою неотразимость или прикидывается?

В руках у мексиканца осталось четыре карты, которые он положил перед собой в ряд вверх рубашкой. Он дотрагивался до каждой по очереди, но не переворачивал.

— Здесь моя судьба, — провозгласил он, — и никакая сила на земле не изменит ее. Я в нерешительности. В такой момент меня всегда посещают мрачные предчувствия, и я должен собрать всю свою волю, чтобы перевернуть карты, которые, возможно, сулят мне несчастье. Я храбрый человек, но иногда мне недостает мужества взглянуть в лицо судьбе.

Он с неподдельным страхом смотрел на четыре карты, лежавшие перед ним.

— Так о чем я говорил?

— Вы говорили, что женщины находят вас неотразимым, — сухо напомнил Эшенден.

— Однажды я встретил женщину, которая меня отвергла. Впервые я увидел ее в публичном доме в Мехико. Она спускалась по лестнице, а я поднимался. Она не блистала красотой, у меня были подружки и получше, но что-то в ней привлекало. Я попросил содержательницу прислать ее ко мне. Когда вы приедете в Мехико, вы обязательно познакомитесь с этой старухой, все зовут ее Маркиза. Она сказала, что девушка не живет у нее и что она уже ушла домой. Я наказал ей следующим вечером не отпускать девушку до моего прихода. Но меня задержали дела, и, когда я явился, Маркиза сообщила, что девушка опять ушла, потому как не привыкла ждать. Я добрый человек и не имею ничего против женских капризов — это часть их шарма. Я только посмеялся и послал ей записку с приложением пятисот песет и обещанием, что в следующий вечер буду пунктуален. Но когда я пришел минута в минуту, Маркиза отдала мне мои пятьсот песет и сказала, что я девушке не приглянулся. Ее дерзость меня только раззадорила. Сняв с пальца перстень с бриллиантом, я приказал Маркизе передать его шалунье, уверенный, что моя упрямица сразу передумает. Утром Маркиза принесла мне красный мак — взамен моего перстня. Я не знал, что делать — смеяться или негодовать. Я не привык к отказам, не скуплюсь на подарки женщинам (зачем еще нужны деньги?), и я велел Маркизе передать девушке, что она получит пять тысяч песет, если поужинает со мной. Маркиза ушла и вскоре вернулась с ответом. Она была согласна, но с условием, что сразу после ужина я отпущу ее домой. Я только пожал плечами, но обещал его выполнить. Я думал, она шутит, говорит это, чтобы распалить меня еще больше. Она пришла ко мне в дом. Я сказал, она не была красива? Она была прекрасна! Такого восхитительного создания я не видел никогда в жизни! Я был сражен. Я спросил ее, почему она так неласково со мной обошлась, и она рассмеялась мне в лицо. Я из кожи вон лез, чтобы завоевать ее расположение. Я изощрялся в красноречии и превзошел самое себя. Но когда мы отужинали, она поднялась и пожелала мне спокойной ночи. Я удивился и спросил, куда это она собралась. Она напомнила мне о моем обещании отпустить ее домой сразу после ужина. Она сказала, что доверилась мне как человеку слова. Я стал уговаривать ее остаться, но она ни в какую не соглашалась. Я упрашивал ее, умолял, урезонивал, под конец впал в неистовство — и все впустую! Единственное, чего мне удалось от нее добиться, — согласия поужинать со мной следующим вечером на тех же условиях.

Вы считаете меня глупцом? А я был счастливейший человек на свете. Семь дней подряд я платил ей по пять тысяч серебром за ужин. Каждый вечер я ждал ее с бьющимся сердцем. Каждый раз я волновался, точно тореадор перед своим первым боем. Она приходила, смеялась надо мной, играла, кокетничала и сводила меня с ума. Я влюбился безумно. Я думал только о ней, ничего другого для меня не существовало.

В это время мы с группой моих товарищей решили, что больше не станем терпеть тиранию в своей стране, от которой жестоко страдали. Все важнейшие посты в правительстве были заняты нашими врагами, взвалившими на нас непосильное бремя налогов. Мы подвергались гонениям и публичному поношению. У нас были деньги и люди. Мы готовили восстание. Меня ждали тысячи срочных дел: совещания, доставка оружия, агитация, но, снедаемый страстью, я позабыл обо всем.

Вероятно, я должен был бы негодовать на нее за то, что она сделала меня своим рабом, — ведь я привык, что мои желания всегда исполняются. Но ничуть не бывало. Наоборот, она была для меня святой. Она сказала, что не отдастся мне, пока не полюбит. Я готов был ждать. Моя страсть была точно пожар в прерии, что пожирает все на своем пути, и рано или поздно должна была добраться и до нее. И вот наконец — наконец, когда терпение мое было на исходе, я услышал, что она любит меня. Я думал, мое сердце лопнет от счастья и я упаду замертво. О, какой безумный восторг! Я отдал бы ей все на свете, я сорвал бы звезды с небес, чтобы усыпать ей волосы. Я хотел сделать что-то необыкновенное, невероятное, чтобы она поняла, как безумно я люблю ее. Я хотел отдать ей все без остатка, всего себя, свою душу, свою честь, все, чем был и чем владел. В ту ночь, когда она лежала у меня в объятиях, я рассказал ей о нашем заговоре. Мне показалось, что ее тело как-то странно напряглось — она внимательно слушала. Ее веки вздрогнули, рука, ласкавшая меня, стала холодной и твердой. Подозрение закралось мне в душу, и я вспомнил, что предрекали карты: любовь, брюнетка, опасность, измена, смерть. Три раза мне выпадало одно и то же, но я не остерегся.

Я не подал виду, что заметил какие-то перемены. Примостившись у меня возле сердца, она сказала, что ей страшно слышать такие слова, и спросила, не участвует ли в заговоре один якобы ее знакомый. Я ответил правду. Я должен был убедиться. Так, поцелуями и беспримерным коварством, она принудила меня выдать одного за другим всех моих товарищей, все подробности нашего плана. Теперь я не сомневался, что она шпионка, подосланная ко мне правительством. Благодаря своему колдовскому очарованию она выудила из меня все секреты. Наши жизни и судьба нашего дела находились в ее руках. Я понимал, что если выпущу ее из этой комнаты, то через двадцать четыре часа мы все будем покойниками. Но как же я любил ее! Словами не выразить, что за агония терзала мое сердце. Любовь — это не радость, это мука. Но эта мука доставляет несравнимое с радостью удовольствие. Это страдание — сродни тому, которое испытывают святые в божественном экстазе. Я знал, что она не должна выйти отсюда живой, и боялся, что, если я промедлю, мужество оставит меня.

«Я засыпаю», — сказала она.

«Спи, моя голубка», — ответил я.

«Alma de mi corazon» — так она меня назвала. «Душа моего сердца». Это были ее последние слова. Ее веки, точно влажные сизые виноградины, тяжело упали, и скоро она уснула у меня на груди. Я чувствовал ее ровное дыхание. Я любил ее и не смог бы вынести вида ее страданий. Она была врагом, но сердце умоляло избавить ее от предсмертного ужаса. Странно, но я не испытывал злобы, ее вероломство не возбудило во мне ненависти, я только чувствовал, что мою душу окутывает ночь. Бедняжка. Я искренне сожалел о ней. Слезы стояли у меня в глазах, когда я осторожно опускал ее на подушку. Приподнявшись на одной руке, я достал нож. Как она была прекрасна! Я не мог смотреть. Я отвернулся и изо всей силы вонзил клинок ей в горло. Она умерла не просыпаясь.

Лысый мексиканец мрачно взирал на четыре карты, по-прежнему лежавшие пред ним на столе.

— Карты предупреждали меня. Почему я не внял их предупреждению? Нет, я не стану смотреть. К черту! — Резким движением он смахнул на пол всю колоду. — Хотя я и не верю в Бога, я молился о ее душе. — Он свернул сигарету и закурил, глубоко затягиваясь. — Полковник говорил, что вы писатель. Что же вы пишете, интересно узнать?

— Рассказы.

— Детективные?

— Нет.

— Почему? Я читаю только детективы. Был бы писателем, писал бы только их.

— Писать детективы очень трудно. Вы не представляете, какой силы талант для этого требуется. Однажды я попробовал, да бросил на половине. Я задумал столь сложное преступление, что никак не мог его раскрыть. А ведь в конце детектива тайна должна быть обязательно раскрыта и злодей разоблачен.

— Когда имеешь дело с запутанным преступлением, единственное, что помогает доказать вину преступника, — это его мотивы. Если мотивы найдены, улики не заставят себя ждать. Представьте, что вы ночью зарезали на улице человека. Кому в голову придет, что это сделали вы? А вот если убитый был любовником вашей жены или вашим братом, который украл у вас вашу долю наследства, то какой-нибудь клочок бумаги или случайная фраза может привести вас на виселицу. В момент убийства вы были в другом месте? Найдется ли у вас дюжина свидетелей, чтобы подтвердить это? Когда же у вас нет мотивов, если вы Джек-потрошитель и просто так режете незнакомых людей, вас вряд ли когда-либо поймают.

Пора было сменить тему разговора. Они ехали вместе до Рима, и Эшенден хотел заранее условиться о дальнейших действиях. Его путь лежал в Неаполь, а мексиканец направлялся в Бриндизи. Эшенден планировал остановиться в «Белфасте» — большом отеле бизнес-класса недалеко от гавани — и полагал, что мексиканцу лучше знать, на всякий случай, номер, чтобы не обращаться к портье. На следующей остановке Эшенден купил в станционном киоске конверт и заставил мексиканца своей рукой написать на нем адрес почты в Бриндизи. Теперь ему оставалось только, прибыв в гостиницу, вложить в конверт листок с номером и отправить.

— Какие глупости, — пожал плечами попутчик, — мы же с вами ничем не рискуем. Но все равно, помните: что бы ни случилось, я вас не выдам.

— Это не моя специальность, — сказал Эшенден, который боялся, что мексиканца опять понесет. — Мне довольно тех инструкций, которыми меня снабжает полковник, и того, что он находит нужным мне сообщить.

— Да, конечно. Если обстоятельства заставят меня пойти на решительные шаги и меня арестуют, я стану политическим узником. Рано или поздно Италия вступит в антигерманскую коалицию, и тогда я получу свободу. Я все предусмотрел. Вам волноваться не о чем. Советую относиться к нашей миссии так, будто это пикник на Темзе.

Расставшись с попутчиком, сошедшим в Риме, Эшенден почувствовал глубокое облегчение. Ему до смерти надоело это хвастливое чудовище. Оно поехало на встречу с Константином Андреади, который, ничего не подозревая, плыл со своими секретными документами по синему Ионическому морю. Если мексиканец не наврал хоть наполовину, бедного грека ждала незавидная участь.