Главы из романа Жюля Мари «Ошибка доктора Маделора».
Глава XIII
Закончив свой рассказ, Пиэкер сразу же перешел прямо к делу.
— Вы, может быть, думаете, что весь рассказ — только выдумка! — сказал он. — Отнюдь нет. Мне решительно незачем врать. И при этом, перед кем? — Перед дочерью, хотя и не родной.
Анна слушала и молчала.
— Но, главное, — продолжал Пиэкер, — дело-то заключается в том, что правда, в этом случае сходится с моей личной выгодой…
Молодая женщина посмотрела на него вопросительно.
— Да, да, именно. Собственно, за этим я сюда и приехал. Я уверен, что добрая барыня непременно поможет мне и моей жене в несчастье, поможет нам выбраться из нашего ужасного положения, из нашей нищеты, в которой мы погрязли по уши.
Анна слушала и молчала.
— Конечно, деточка, вы не станете думать, что я вдруг могу опуститься до угроз… Угрозы бывают разные. Вот я, например, мог бы пригрозить вам тем, что сообщу всему Шато наши маленькие секреты, но это не в моем характере. Это недостойно. Я не принадлежу к числу тех людей, которые способны на подобную грязь и гадость.
На последних словах Пиэкер замялся. Потом, после некоторого молчания, снова заговорил:
— Конечно, в том случае, если бы вы вздумали вдруг почему-либо мне отказать, я вынужден, в силу обстоятельств, спровоцирован, помимо моей собственной воли, прибегнуть к изобретению какого-либо действенного средства. Своя рубашка ближе к телу. У каждого человека есть свои собственные интересы, которыми он дорожит. Впрочем, зачем говорить о том, о чем не следует. Я твердо убежден, что никогда не буду вынужден пойти на крайние меры. Вот, кажется, и все, что я вам имел передать. Да — все!
Он выжидательно замолчал и пристально уставился на госпожу Комбредель. Она сидела не двигаясь в своем кресле. Тогда Пиэкер, как бы спохватившись, воскликнул:
— Ах, вот память! Самое главное-то и забыл.
И он ударил себя по лбу.
— Опасаясь, — начал он, — что вы, дитя мое, вдруг почему-либо мне не поверите, я на всякий случай захватил с собой метрическое свидетельство, в котором написано: «дочь Антонии, не имеющей определенных занятий, и Лебордье». А еще, я не забыл взять с собой также бумагу, в которой засвидетельствована смерть вашего отца. И, наконец, для абсолютной достоверности, ради любви к правде, которая является моей слабой стороной, для того, чтобы доказать вам, дитя мое, что Батёры солгали, сказав, что ваша мать умерла, вот вам свидетельство о вступлении в наш брак. Видите — написано: Пиэкер и Антония. Знаете, я захватил с собой все, что было нужно. Все документы налицо. Так-то всегда поступать следует: все надо наперед предвидеть, не правда ли?
Тут Пиэкер замолчал.
Он достал из своего кармана измятые и засаленные бумаги и разложил документы перед Анной Комбредель.
— Вот доказательства! — сказал он.
И его грубый смех разлетелся по комнате.
— Читайте, нате!
Пиэкер захохотал вторично.
— Не дурно, не правда ли? Все налицо! Как видите, брак между нами, действительно, заключен… Я никогда не забуду этого восхитительного дня, никогда! Мы заключили наш союз, уже около пяти лет. Надо же было положить всему законный конец. В настоящую минуту, если вам будет угодно увидеться с вашей матерью, то доложу вам, что старуха дожидается вас в Шато.
У Анны хватило силы до конца прочитать бумаги. Она не обращала внимания на то, что ее глаза застилают слезы. Она читала и читала.
Краска стыда залила ее лицо. В глазах зажегся недобрый огонь. Когда она закончила свое чтение и обратилась к своему посетителю:
— Чего же вы требуете от меня?
Пиэкер, при этом вопросе, поднялся со своего места. Он положил свою палку и шляпу на камин. Затем, заложил свои руки в карманы и сказал:
— Чего я от вас требую? Вот странный вопрос! Дело, ведь, в сущности-то, такое простое. Вы богаты. Вы не станете этого оспаривать, не так ли? Я уже наводил справки на этот счет. Комбредель, ваш муж, в вас, что называется, души не чает. Что касается лично вас, то я знаю, что у вас не Бог знает какие средства. Но что вам стоит попросить денег у Комбределя? Женщины, вы сами это знаете, такие уж создания, которые всегда смогут выманить у мужчины все, чего только захотят. Я сам знаю это по опыту. Антония меня во все посвящала.
Тут он замолчал. Казалось, углубился в какие-то размышления. Но потом, он как бы встрепенулся и сказал:
— Да, одним словом, вот в чем дело. Каждый год вы будете предоставлять нам средства для существования. Надо же мне как-нибудь сводить концы с концами. Я аккуратно, в определенный срок, сам буду появляться за назначенной помощью.
Анна сделала жест нетерпения и нетерпеливо передернула плечами.
— Да вы, пожалуйста, не беспокойтесь, — воскликнул Пиэкер. — Во всяком случае, я приму свои предосторожности, чтобы меня не заметил ваш муж… Вообще, доложу вам, я враг всяческих принуждений… люблю свободу… Вы определите сумму… Я вполне полагаюсь на доброту и щедрость вашего сердца.
Анна, вместо ответа, только кивнула головой.
— Вот видите! Я, следовательно, не ошибся! — усмехнулся непрошенный гость. — Вы славная, добрая барыня… Господь Бог воздаст вам за это сторицей… Но мы с вами еще не совсем покончили с нашими делами… Нам дольше невозможно оставаться в том крайне бедственном положении, в каком мы сейчас находимся… Да и притом, у нас, собственно говоря, ничего нет… во всем недостаток! Для того, чтобы помочь нам выбраться на прямую дорогу и помочь, как следует, вам надо будет нам предложить сразу единовременное пособие, небольшой капиталец в три или четыре тысячи франков — не более того!
— Три или четыре тысячи франков!
— Да. Конечно, ведь, это немного, не так ли, госпожа? Но с нас этого будет вполне достаточно. Мы — народ рассудительный…
— Но у меня нет таких денег!
— Пустяки!
— Право же, нет!
— Найдете!
— Нет, нет, вы требуете от меня невозможного!
— Ничуть.
— Говорю вам, что невозможно… Придется сказать все мужу… Какой будет это удар для его сердца.
— Ну, это ваше дело. Сами думайте! С меня хватит тех денег, которые я захватил с собой, чтобы прожить здесь, в Шато, вместе с моею старухой.
Анна ломала руки. Пиэкер, казалось, не обращал на это никакого внимания.
— Я даю вам целый месяц срока. Этого, не правда ли, вполне достаточно для того, чтобы придумать какой-нибудь способ. Еще бы, в самом деле. Легко сказать — целый месяц! Но предупреждаю вас — берегитесь! Если вы пропустите сроки, в этом случае, я не замедлю явиться к вам вместе с Антонией! И, клянусь вам — это, впрочем, между нами, конечно — не дай Бог, если она выпьет в этот день больше обыкновенного — тогда ее посещение не станет приятной новостью ни для вас, госпожа, ни для вашего муженька — господина Комбределя… Буду честен, советую вам как можно скорее устранить эту неприятность…
— Но, ведь, это же невыносимо, невыносимо! — дважды повторила бедная женщина.
Пиэкер посмотрел на нее и пожал плечами. Затем, взял с камина палку и шляпу.
Анна не трогалась с места…
— Итак, до свидания, стало быть! До свидания, дитя мое! — произнес Пиэкер. — Все вопросы, как мне кажется, мы с вами обсудили…
Сказав это, он очень близко подошел к госпоже Комбредель.
— Неужели нельзя поцеловать мужа своей матери, перед его уходом? — спросил он у молодой женщины.
Анна попятилась назад. Сердце упало у нее в груди.
— Вот как? — воскликнул Пиэкер.
Всем видом показывая, как ему неприятна эта сцена.
— Вы хотите сказать, — продолжал он, — что я вам противен. Еще бы! Мне уже не двадцать пять лет. Но в то доброе, старое времечко и мы тоже имели успехи. Нечего понапрасну Бога гневить! Бывало, на публичных балах какие штуки откалываешь! Брал, бывало, у женщин, с которыми танцуешь, их головные уборчики и продавал их, чтобы заплатить четыре су за кадриль… И что бы вы думали… Ни одна, бывало, девочка не рассердится…
И он улыбнулся самодовольной улыбкой.
— Поцелуй, следовательно, за вами, барыня? Ну, что ж, подождем до следующего раза!
И он вышел из комнаты. При этом, как-то весь съежился.
А у Анны в ушах, как громкое эхо отдавались звуки его шагов в тех комнатах, по которым он шел.
Глава XIV
После ухода Пиэкера, Анна погрузилась в невеселые размышления.
Тридцать лет прожила она, убежденная в безукоризненности своего отца и своей матери. Она думала, что она дочь честного человека и честной женщины. Сколько раз, бывало, она плакала, чувствуя в глубине души, что доброе расположение к ней Батёров не способно заменить собой материнской любви.
При воспоминании о том семействе, к которому она принадлежала, но о котором не имела ни малейшего понятия, ее сердцем овладевала какая-то непонятная грусть. Ее душа была переполнена нежными чувствами к неизвестным людям!
Имя Антонии, в силу какого-то неведомого внутреннего побуждения, она невольно упоминала с именем Пресвятой Девы в своих молитвах.
И что же вдруг оказывается! Это ужасно, ужасно!
В своем воображении она создала для себя какую-то особенную жизнь, жизнь, целиком сотканную из воспоминаний. В ее голове воскресали ее отец и мать. Иногда она настолько сильно увлекалась своими мечтами, что ей представлялось, что она видит своих родителей как бы наяву.
В ее грезах и отец, и мать были окружены таким поэтическим ореолом. Для воспевания своих покойных родителей она не поскупилась и потратила на это все свое воображение, которое в женщинах, как известно, обычно бывает как-то по особенному богатое.
Добрая Селина сказала ей, что ее родители погибли в молодые годы, стали жертвой одного несчастного случая! И она поверила этому!
Мать?
Она представляла себе блондинку, как она сама. Ей казалось, ее мать немного нервничает, немного грустит и имеет болезненный вид. Какое милое, милое и кроткое лицо! А в глазах светится столько несказанной нежности! В таком виде рисовался в ее воображении образ матери.
А отец?
Отца — она видела, как наяву… Большая, выразительная голова… лоб, выражающий рассудительность и спокойствие… взгляд полный достоинства, как у Комбределя.
Жить среди подобных грез на протяжение многих лет, сжиться внутренне с этими двумя дорогими образами — и потом вдруг, совершенно неожиданно узнать невероятную правду — это было ужасно.
Так вот, следовательно, какова действительность: она — дочь родителей, запятнанных позором и преступлениями. Ее колыбель окружали парижская грязь и позор! По правде говоря, все это было ужасно!
Когда, вечером, Комбредель вернулся домой, он нашел жену в состоянии полнейшей беспомощности. Его поразила ее бледность и какой-то болезненный блеск в ее глазах.
— Боже мой, — сказал Комбредель, — никак ты больна?
Она покачала головой.
— Пожалуйста, не беспокойся. Представь себе…
Она хотела казаться, во что бы то ни стало, спокойной.
— Представь себе, я сегодня поутру сглупила. Я прошлась по росе, когда ты уехал. Мне хотелось еще раз взглянуть на тебя, пока ты не скрылся из глаз. И вот — я нажила себе мигрень.
— Моя добрая, моя славная!..
Анна, ушла к себе в комнату и всю ночь напролет провела в слезах, стискивая зубами подушки, чтобы заглушить душившие ее рыдания.
Какую горестную жизнь придется вести. Не будет и дня, когда бы, не пришлось ей краснеть от своего собственного позора. Когда она думала об этом, то приходила в крайнее отчаяние.
Ей дае пришла мысль, что хорошо было бы умереть, так или иначе укрыться от позора, всякого рода несчастий и тех жестоких вымогательств, которыми — как она предвидела — станет шантажировать ее Пиэкер.
Смерть улыбалась ей. Она представлялась ее расстроенному воображению, как какое-то счастье! Она тянула ее в свои ледяные объятия с непонятной силой.
Были минуты, когда Анна совсем уже готова была поддаться искушению. Она знала о том месте, где ее муж прятал мышьяк, предназначенный для истребления мышей и крыс, наносивших ферме вред.
Однажды Анна взяла пакет с ядом, принесла его к себе в комнату и спрятала. Ее колебание и нерешительность продолжались весьма долго. Смерть искушала ее.
Потом, она одумалась. Вспомнила о ребенке, маленьком Жероме. Решаясь на смерть, на кого она его оставляет. Ей вспомнился ее муж. Какую пользу принесет она своей смертью? Разве Пиэкер задумается над чем-нибудь? Разве оставит в покое ее мужа? Все равно, он сообщит ее мужу ужасную и позорную тайну.
Мысль об этих двух дорогих для нее существах заставила сильно призадуматься несчастную женщину. Она осознала, что была готова решиться на безумие. Умереть насильственною смертью, не пожалев ни ребенка, ни мужа — это значило бы сделать подлость.
Это заставило ее ужаснуться. Нет — она продолжит жить! Ей необходимо жить, если она только хочет, чтобы отвратительная тайна оставалась никому неизвестной.
Может быть, она не вынесет тяжести поставленной задачи и сдастся. Все ее усилия пропадут даром. Что за нужда?
По крайней мере, ее совесть будет спокойна. Она будет знать, что боролась. Ее ли вина, что победа в этой борьбе выпала не на ее долю.
Анна начала размышлять теперь о дальнейших действиях. Прежде всего, она будет давать деньги. Если потребуется, будет благодетельствовать.
Может быть, таким образом, и удастся ей удержать на приличном расстоянии это покрытое стыдом и позором, это новое семейство от мужа. Если узнает этот последний о существовании Пиэкера и Антонии, то, конечно, это известие убьет его. Ведь, судьба этого семейства так тесно связана с ее собственной судьбой. Прошло этой семьи — и ее прошлое!
Да, она поступит именно так, как ей подсказывают долг и совесть. А еще, ей хочется увидеть свою мать.
Как бы там ни было, а Антония, все-таки, была мать ей! Не может же она быть испорчена до такой степени, чтобы ее не могли тронуть слезы и просьбы родной дочери!
И так, она решилась увидеться со своею матерью. Чем скорее, тем лучше!
Вопрос был в том, что у нее не было денег, которые требовал Пиэкер.
Как быть, чтобы раздобыть нужную сумму?
Обычно скромная в своих желаниях, она никогда не тратила на себя много денег.
Если вдруг сменить образ жизни, начать наряжаться, просить у мужа денег на то, и на это? Какие подозрения зародятся, в этом случае, в голове мужа?
Следовало об этом внимательно подумать. Между тем, сложившаяся ситуация настоятельно требовала немедленного решения…
С этого момента, в ее жизни начинается сплошная полоса лжи и обмана.
Анна задыхалась в этой, несвойственной ей, обстановке. И, тем не менее, все глубже и глубже погружалась в тину систематической и умышленной скрытости.
Она изобретала разного рода поводы для трат и потребности. Создавала себе тысячи мелких и крупных желаний.
В ней даже обнаружилось вдруг, — ни с того, ни с сего — страсть к кокетству!
Сегодня ей нужно одно! Завтра — другое! Ей приходилось пускаться на всякого рода хитрости.
Поступая, таким образом, — она экономизировала на каждом франке, на каждом су! Анна, воистину, была настоящей мученицей!
Поневоле, ей приходилось эксплуатировать любовь Комбределя. И это было тем для нее самым тяжелым, потому что она заранее знала, что все ее желания, каких бы денег они ни стоили, непременно будут исполнены, без нареканий, без тени недовольства, без косого взгляда. У фермера, влюбленного в свою жену, язык не повернулся бы на то, чтобы в чем-либо упрекнуть любимую Анну!
Бедная женщина плакала кровавыми слезами и, в то же время, должна была делать вид, что улыбается и веселится. Все нужно было превращать в деньги.
У нее было уже накоплено немного денег, когда-то взятых у мужа на туалеты, но раньше она отличалась бережливостью. Муж, положительно, должен был долго и много настаивать, чтобы она решилась на какую-либо покупку. Если она уступала, то только затем, чтобы сделать удовольствие Комбределю.
Батёры тоже оставили ей кое-что в наследство. Эта сумма находилась в ее распоряжении. Комбредель наотрез отказался пустить в оборот эти деньги, заявив, что не станет их трогать. На том и порешили. Наследство, полученное от Батёров, предназначалось для Жерома. Он должен был получить эти деньги, по достижении им совершеннолетия. Деньги эти лежали у Анны, и Комбредель никогда не вспоминал об этом. Теперь это наследство должно было пойти на удовлетворение Пиэкера.
Свои драгоценности, которые Анна никогда не использовала, она продала. Некоторые из вещей принадлежали еще Селине. Вырученные деньги опять-таки должны были достаться Пиэкеру.
Каждый раз, как Комбредель отправлялся в Шато, Анна пользуясь отсутствием для того, чтобы произвести тщательный осмотр всех комнат на ферме. Несчастная полагала, что может вдруг наткнуться на что-то неожиданное, в виде нового источника для потворствования ее желаниям.
Она думала только об одном, как бы не возбудить подозрений со стороны мужа. Жизнь Анны Комбредель превратилась в одну сплошную цепь невыносимых беспокойств, притворств и хитростей.
Пиэкер внушал ей неистребимый ужас. Вся ее жизнь разом перевернулась вверх дном.
Под влиянием этого страха, который она питала к Пиэкеру, Анна Комбредель шла все вперед и вперед, не оглядываясь на пройденный путь. Точно над ней тяготела какая-то таинственная сила, руководившая ее поведением.
Молодая женщина была уничтожена, убита. У нее было отмечено все, что она передавала Пиэкеру. Перечень вспомоществований записан был в последовательном порядке. Так было виднее!
Деньги.
Сбережения.
Кольца.
Браслеты.
Серьги.
Часы.
Все это пошло на удовлетворение требований Пиэкера. А Анна продолжала искать, что бы еще продать и превратить в деньги.
И когда у нее уже ничего больше не было на продажу, когда она больше не могла ничего найти, она принялась считать то, что у нее скопилось.
Едва-едва набралось около двух тысяч франков!..
Глава XV
Анна Комбредель нашла предлог отправиться в Шато-ле-Шателе, хотя месяц до назначенного срока еще не закончился.
Пиэкер и Антония, конечно, ожидали ее. Они были уверены, что она придет. Наверное, знали, что она находится не в том положении, чтобы хитрить или колебаться. Но им и в голову не приходило, что их расчет мог оказаться неверным.
Анна должна была предоставить деньги. Они рассчитывали нажиться. Бедная женщина будет на все соглашаться из страха перед скандалом, способным запятнать ее честь, честь Комбределя и, наконец, честь ее сына.
Она собрала все накопления и отправилась к своим шантажистам.
В каком-то положении она найдет свою мать, образ которой в таких ярких и светлых красках преставал в ее воображении на протяжении жизни, когда она была маленькой девочкой, потом взрослой девушкой, замужней женщиной?
Какие чувства волновали теперь ее душу?
Но в своем сердце она больше не находила и тени нежности, к той, которая некогда составляла предмет ее самых заветных мечтаний. Ее душу переполнял теперь один только страх — ничего более!
Анна благополучно прибыла в Шато. Она вышла из кареты у гостиницы Золотого Льва. Отсюда, она отправилась уже пешком. Боже мой, как она была бледна!
Но никто не должен был заметить ее бледности. С этою целью, Анна закрыла свое лицо густой вуалью. Таким образом, молодая женщина добрела до гостиницы Сокола. В этом месте Пиэкер ей назначил свидание.
К счастью, ее совсем не знали в Шато. Собственник той гостиницы, куда она пришла, несколько времени тому, продал свое заведение кому-то не из местных жителей, а персонал служащих сменился.
Она осведомилась у какого-то мальчишки, здесь ли можно найти господина Пиэкера?
Мальчишка разразился на ее вопрос глупейшим смехом. Бедная женщина даже покраснела под своей вуалью, а мальчишка продолжал хохотать.
— Так вот в чем дело! — проговорил он, наконец, вперемежку с дурацким смехом. — Вы хотите увидеть этих людей? Будто вы с ними знакомы? Препотешная семейка. Идите вон в том направлении.
Анна стала подниматься по лестнице, которая вела в «меблированные комнаты». На полдороге она остановилась. Чтобы не упасть, она была вынуждена схватиться за перилла лестницы. Она чувствовала, что ее оставляют последние силы. Голова у нее кружилась, а глаза застилала какая-то надоедливая дымка.
— Боже мой, — прошептала она, — хватит ли у меня сил и смелости довести дело до конца!
С лестницы спускались какие-то постояльцы. Мальчики — носильщики тащили за ними чемоданы и нехитрый скарб.
А Анне казалось, что все-то на нее смотрят, смотрят с каким-то ироничным любопытством.
Когда молодая женщина дошла до лестничной площадки, в коридоре, в который открывались двери из номеров, раздался чей-то хриплый голос:
— Люди добрые? Только послушайте, что происходит в № 4-ом. И это, ведь, продолжается, с самого утра… Поют… Кричат… Дерутся… Нечего сказать.
— В 4-ом номере!
Это как раз была та самая комната, где остановились Пиэкер и Антония. Шум, доносившийся из номера, долетел также и до Анны.
И что это был за шум! В номере кричали, смеялись, говорили так, что ничего нельзя было разобрать… Вслед за этим гамом, вдруг наступила мгновенная тишина.
Молодая женщина постояла немного перед дверью. Она колебалась. Войти или нет?
Наконец, она собралась духом и сказала:
— Нечего медлить. Надо разом покончить все дела. Так будет лучше!
Она стукнула в дверь номера, но на ее стук никто не ответил.
Тогда она сама открыла дверь и ее глазам представилась следующая картина.
В невзрачном гостиничном номере находились два существа, чьи лица пылали возбужденным румянцем, который служил ясным укором пороку, именуемому пьянством. Взгляд обоих обитателей номера был дикий и бессмысленный. Оба одеты были крайне небрежно. Но что производило особенно тяжелое впечатление, так это отвисшие и распухшие губы сожителей.
Пиэкер стоял, облокотившись на спинку кровати. Он размахивал кулаком над головой женщины.
Женщина эта была большого роста, плотно сложенная. Черты лица были обрюзгшие. Она лежала на полу, прислонившись головой к креслу.
— А! Дочка! — закричал мужчина, который опомнился первым.
Он усмехнулся.
— Здравствуй, дитя мое!
Он протянул к ней руку.
— Вот то, что называют аккуратность… Не дурно, если бы так было и впредь. Точность, аккуратность — это мое слабое место!
И Пиэкер захохотал. Анна замерла на пороге комнаты. Ею снова овладел ужас.
Она уже сделала движение, чтобы вернуться. Но у нее не хватило сил, и она, униженная, уничтоженная, опустилась на ближайший стул.
Ее большие, кроткие глаза, расширенные ужасом, устремлены были на Антонию.
Та тоже на нее смотрела, с каким-то тупым, растерянным видом, совсем пьяная, не понимающая, что вокруг нее происходит. Она даже не догадалась, подняться с пола.
Пиэкер сделал несколько шагов в ее сторону. Занес над ней кулак и крикнул, изрыгая проклятия:
— Что это ты! Не хочешь даже поздороваться со своей родной дочерью… Лежит себе. Поворачивайся поскорее. Ну же, ну, негодная! Туда же — мать!
После этого он повернулся к Анне:
— Да! Вот полюбуйтесь. И так, ведь, каждый божий день! Правда, не дурно?
Пиэкер пожал плечами.
— Каждый божий день! И стыда нет!
И, с этими словами, он сам покачнулся на своих долговязых ногах.
Казалось, что он вот-вот потеряет равновесие и полетит на пол.
— Да, вот она какая! Судите теперь сами, насколько моя несчастная жизнь должна быть приятна! Вот, поразмыслите об этом, дитя мое!
Анна невольно закрыла лицо руками. Слезы подступали к горлу.
Побуждаемая угрозами Пиэкера, Антония кое-как добралась до кресла и уселась там. Руки ее дрожали, отяжелевшая голова свесилась на грудь.
Она сделала было попытку что-то сказать, но, вместо слов, в комнате раздались какие-то нечленораздельные звуки.
Но затраченные на это усилия, все-таки, несколько отрезвили ее. По-крайней мере, видно было, что она жива и принадлежит к разряду более или менее разумных существ. Она тупо смотрела вперед своими покрасневшими и как бы остановившимися глазами.
Наконец, одной рукой она взялась за стакан, поддерживая его другой, поднесла ко рту и начала пить. Водка выплескивалась и текла тонкими струйками по ее платью.
— Это моя дочь? — спросила она.
— Да, старая, это, твоя дочь.
— А!..
Анна отняла руки от заплаканного лица. А слезы продолжали течь по ее щекам. Она взглянула на Антонию.
И это ее мать! Какой стыд, какой позор!
Антония с необычайным любопытством стала рассматривать гостью. Можно было подумать, что она хочет что-то вспомнить, воскресить в своей памяти. Но память отказывалась ей служить. В этой душе нельзя было пробудить никакого чувства, никакого переживания. Она была безнадежно истрепана суровой действительностью. И Антония улыбнулась идиотской улыбкой:
— Так это моя дочь, моя дочь! — бессмысленно повторяла она. Но это звучало так машинально.
Анна поборола в себе то отвращение, которое внушала ей пьяная женщина. У нее шевельнулось чувство глубокого сострадания. Что нужды, что сидевшая перед ней женщина отвратительная и страшная!
Не может же быть, чтобы в ней иссякло любое чувство. Нельзя ли будет как-нибудь отогреть это замерзшее сердце!
Анна потихоньку подошла к своей матери. Та не пошевелилась. Тогда она сказала, как можно нежнее:
— Вы — Антония, моя матушка? — спросила она дрожащим голосом.
Антония пошевелилась.
— Вы — моя мать? — повторила свой вопрос молодая женщина.
— Да, я та самая женщина, которая отдала вас ребенком Селине Батёр. Не правда ли, вы ни в чем не нуждались… Пиэкер, видите ли… о, Пиэкер непременно вас убил.
— А отец? Что вы мне скажете про отца?
Антония посмотрела на свою дочь с чрезвычайным удивлением. Видно, она не поняла вопроса. Потом, после нескольких минут молчания, пробормотала пьяным голосом:
— Кто — отец?
— Да!
— Лебордье!
Инстинктивно бедная женщина взглянула на Пиэкера. Тот сидел и молчал, не принимая никакого участия в последней сцене. Заметив, что на него смотрят, он пожал плечами.
— Что это вы спрашиваете? Подумали, верно, что я вас обманул? — сказал он с горячностью.
Анна не удостоила его ответом. Обратившись к матери, она сказала:
— Живущий с вами господин просил у меня денег… для вас и для себя… Так как вы терпите нужду, то это более, чем справедливо, что я должна прийти вам на помощь. Вот вам деньги… возьмите! Вот та сумма, которую он от меня… требовал!.. Но там нет даже и полных двух тысяч франков!
Пиэкер оживился…
— Что ж, вполне достаточно! — прокричал он. — Вполне достаточно! Право, я добрый… и очень снисходительный.
Она вынула золото и банковые билеты и положила их на стол. Антония быстрым движением протянула руку и схватила целую горсть золота.
Пиэкер бросился на старуху и сжал ей руку. Пьяная женщина закричала. Между мужем и женой, завязалась борьба, длившаяся несколько секунд.
Монеты падали на пол и катились в разные стороны. Между тем, Антония кричала все сильнее и сильнее от боли. Пиэкер злился и бранился.
— Это с каких таких пор я не могу распоряжаться своими деньгами! — кричал Пиэкер, сопровождая свои слова адским хохотом. — Деньги всегда находились в моих руках… Вот еще, посмотришь, новости… Ну-ка, руки прочь!
После этого, в комнате на некоторое время наступила тишина. Читатель может себе представить, какое впечатление произвела вся эта невероятная сцена на Анну.
Она долгое время никак не могла прийти в себя, и наконец, сказала:
— Я вам отдала все, что только смогла найти. — Я должна была лгать, обманывать, чтобы собрать эту сумму. Прошу вас — пожалейте меня и не заставляйте рассказать обо всем моему мужу. Будь я одна, я непременно взяла бы вас к себе. Но сейчас, я не в состоянии, не вправе это сделать. Обещайте мне, что вы не будете жестоки. Поверьте, что я совсем вас не презираю, несмотря на то, что вы некогда отказались от меня. Я буду всегда о вас заботиться… Ну, что же вы молчите… Поговорите со мной… скажите мне хоть одно слово ласки, сочувствия, любви… Ведь, я в первый раз вас вижу… Не правда ли, что вы пощадите моего мужа, моего сына! Я не хочу, ни за что не хочу верить, чтобы это в вашей голове зародилась мысль посвятить их в нашу тайну… Господин Пиэкер пригрозил мне, что если понадобится, то он не остановится ни перед чем… Вы совершили немало ошибок в вашей жизни, но я не думаю, чтобы вы захотите воспользоваться, в денежном отношении, заблуждениями вашей прежней жизни. Отвечайте же, отвечайте мне, матушка. Вы успокоите меня своим ответом. Я уйду от вас менее подавленной… Я даже примирюсь с вами в глубине своего сердца.
Пиэкер молчал и слушал. Насмешливая улыбка кривила его губы. Наконец, он сказал:
— Да вы очень добрая, как посмотрю!
И при этом, рассмеялся своим ироничным смехом.
А Анна продолжала:
— Матушка, что же вы мне не отвечаете! Скажите мне только одно слово… Скажите мне, что вы не хотите отравить мне жизнь… Сжальтесь надо мной… Ведь, я, как бы там ни было, а, все-таки, дочь ваша… Сжальтесь над моим ребенком.
В ее голосе слышались рыдания…
— Я думала, что вы умерли, и научила своего сына произносить ваше имя. Он шептал это имя своими невинными губками. Берегитесь, чтобы он не проклял вас, впоследствии.
Старуха не отвечала. Ее голова свесилась на грудь. Щеки пылали пьяным румянцем.
Анна хотела что-то еще сказать, но в это время к молодой женщине приблизился Пиэкер. Он дотронулся до ее плеча.
— Полно, дитя мое, — сказал он ей.
Она, в испуге, на него оглянулась.
— Перестаньте! — продолжил Пиэкер. — К чему эти напрасные и жалкие слова? Разве вы не видите, что старуха пьяна и спит?
И действительно, Антония спала. Анна, в отчаянии, стиснула руки. Последние остатки надежды ее оставили. Она опустила вуаль и вышла.
— До свидания! — крикнул ей вслед Пиэкер.
Глава XVI
Так закончилось свидание Анны с матерью.
После этого, несколько долгих месяцев кануло в вечность. О Пиэкере и Анне не было ни слуху, ни духу.
В душу Анны уже было готово вернуться прежнее спокойствие. Она долгое время относилась ко всему как-то безучастно, но затем можно было заметить поворот к лучшему. На ее бледном лице время от времени стала появляться улыбка.
Ужасная тайна и беспрестанные опасения так измучили бедную женщину, что она совсем исхудала, но через некоторое время, начала поправляться. Пиэкер и Антония не заявляли о себе.
И вдруг, в один прекрасный день, она получила письмо из Парижа, Пиэкер требовал денег, ссылаясь на новые потребности. Она не ответила на это письмо.
Пришло второе письмо. На этот раз, с угрозами. Теперь он уже не просил, а настоятельно требовал денег. Она отказала.
Тогда Пиэкер прибыл в Шато-ле-Шателе. Он известил Анну о своем намерении заявиться на ферму Глориэт и обо всем рассказать ее мужу.
Нужно было действовать. Анна заставила Пиэкера уехать из Шато.
Он был требователен и настойчив. Она уговорила его, дав ему немного денег. Попросила его подождать. Говорила, что сейчас у нее нет денег, но она будет искать требуемую сумму, а для этого нужно время.
Пришлось снова пустить в ход всю свою изобретательность. И она придумывала новые средства для обмана, не останавливаясь ни перед какой ложью.
Анна пускалась на разного рода хитрости. Она краснела от стыда, при этом. Никогда не быв лицемерной, она лицемерила теперь, хотя и оплакивала кровавыми слезами свое вынужденное поведение.
Так или иначе, требования Пиэкера удовлетворялись.
Но это обстоятельство дало только повод этому человеку быть еще требовательнее, еще настойчивее. Он, просто, осаждал Анну своими просьбами. А просьбы эти, на самом деле, были бесчисленны.
Анна жила точно в аду. Приданое, которое дали за ней старики Батёры, отходя в вечность, было брошено в эту бездонную пропасть беспечной и запятнанной позором жизни.
Комбредель как будто бы ничего не замечал. Немного спустя, были проданы леса, пашни, срублен и продан лес.
Анна вызвалась помогать своему мужу в управлении фермой, она и покупала, и продавала.
Иной раз, ей удавалось удачным образом покрыть дефицит в основных фондах неожиданно откуда-нибудь поступившей прибылью.
Жена фермера рисковала, и часто пускалась на авось. Удача манила и все больше тянула ее. Она все больше и больше теряла дорогу в том лабиринте, где кроме умышленной скрытости, лжи и обмана ничего не было.
Бедная женщина мучилась и терзалась. И часто эти внутренние муки были настолько серьезны и невыносимы, что заканчивались для нее болезнью.
Задавленная тяжестью непосильного нравственного бремени, она бывало целые недели проводила в постели.
А ее муж, добряк и балагур, был слеп и не замечал в поведении жены ничего подозрительного. Он питал непоколебимую веру в женщину, которую боготворил. Но когда она, сломленная нервным припадком, слегла в постель, он не находил себе места от беспокойства.
Тогда, она переламывала себя и брала верх над тем, что казалось ей не более, как малодушием. Она гнала прочь от себя овладевшую ей слабость воли, и, в то время, пока в ее душе копилось мучительное чувство крайнего отчаяния, обычно имела мужество заставить себя улыбаться.
В деревне знали о ее расходах. Она не могла этого скрыть от посторонних глаз. Ее порицали и презирали за то, что она сорит деньгами и жалели Комбределя.
Так продолжалось три года! Это было ужасно, невыносимо!
Надо было иметь недюжинный характер, чтобы на протяжении столь долгого срока выносить все эти нравственные страдания, этот позор, упреки совести, постоянную тревогу и вечные опасения!
Эти три года — эти три года тянулись бесконечно, как вечность.
Анна не имела ни одной спокойной минуты. Ежечасно, ежесекундно, и днем, и ночью, постоянно перед ее умственным взором стоял, угрожающим призраком, этот ужасный Пиэкер и ее… мать — Антония!.. О, это было ужасно!
В продолжение целых трех лет одна только исключительная мысль преследовала ее, где бы она ни была, и жгла ей мозг. Мысль была одна: позор ее матери! Ее матери, которая забыла о таком понятии, как человеческое достоинство.
Усталая, обезумевшая от страданий, потеряв последнюю способность рассуждать, Анна не ответила на последнюю угрозу, на последнюю просьбу Пиэкера.
Ее жизнь осветилась надеждой. Пиэкер упорно хранил молчание…
Что, если он умер?
Но, нет! Пиэкер был жив… От него вдруг пришло длинное, пространное письмо, наполненное ужасными подробностями. И к кому же оно пришло? — К Комбределю! Он узнал обо всем.
Этот человек был простым крестьянином, но он поступил, как герой. Он сжег письмо… и не проговорился ни единым словом.
Однако, удар, нанесенный ему посланием Пиэкера, был слишком сильным… Четыре дня спустя, он умер.
Весть об этом разразилась над населением Армуаза, как внезапный оглушительный удар грома.
— Фермер Комбредель умер!
Точно? Странное событие!
Как? При каких обстоятельствах умер Комбредель?
Он умер скоропостижно. Болезнь его была какая-то загадочная. Он быстро отмучился в ужаснейших страданиях, и через четыре дня его не стало.
Одни говорили:
— Умер от холеры!
Другие делали предположение:
— Его отравили!
Но, как бы там ни было, Комбределя не стало!
Глава XVII
Лишь только разнеслась по деревне Армуаз весть о том, что Комбредель умер, как перед домиками, тут и там, начали собираться местные жители, на лицах которых выражался испуг. Ремесленники присоединялись к отдельным группам, они откладывали в сторону свои инструменты и с любопытством прислушивались к общим разговорам, засунув руки в карманы своих рабочих фартуков. А чтобы лучше разобрать то, о чем шла речь, они вытягивали вперед свои шеи. У всех на лицах была оторопь и беспокойство.
О деле, между тем, рассказывали уже подробности… рассказывались, понятно, теми, которые были наиболее проинформированы в загадочной неизвестности трагических событий.
Конечно, как обычно, это были женщины, которые знали более всех. Они тараторили, не умолкая. Если вдруг у них не хватало тем для болтовни, они просто придумывали необходимые подробности. Суть трагического происшествия, еще никому не была известна, но женщины уже решили, что происшествие непременно трагическое. Все новости передавалось в очень преувеличенном свете, один рассказ противоречил другому. Возбужденное любопытство крестьян довольствовалось этими пересудами и не делало попыток разобраться в них. Все принималось на веру. Никто не знал, где заканчивается действительность и где начинается фантазия.
Похороны Комбределя, которые состоялись два дня спустя после его смерти, не положили конца деревенским сплетням и предположениям. Умы были возбуждены, воображение раздражено. Находилось много людей, которые, нисколько не стесняясь, говорили во всеуслышание о том, что их тревожило.
Теперь, когда фермер умер уже нечего ей будет скрываться и соблюдать необходимую предосторожность. Известное дело, жена его была кокетка… А насчет денежек — тут уж куда их мотать горазда! И все ее презирали!
А если порыться, как следует, в ее поведении, то можно бы было найти очень много такого, что не делало ей чести.
Не думайте, что против нее говорили злоба или ненависть крестьян. Конечно, на свете немало злых языков. Но тут совсем другое дело: факты говорят сами за себя.
Вот, таким-то образом толстуха Клотильда Повре стала рассказывать всем, что она накрыла как-то госпожу Комбредель в тот момент, когда она, ночью, разговаривала с каким-то брюнетом, высокого роста, с длинной бородой.
Гиацинт Ледюк, мальчик из той же деревни Армуаз, сопровождавший Клотильду, утверждал, что слышал следующую фразу, произнесенную громким голосом:
— Тысячу франков… меньше недели… я рассчитываю на вас!
Кто же мог быть этот человек? Кто?
Разумеется, любовник! Дело решенное! «Она сама ответила на вопрос», — говорила толстуха Повре, не любившая болтать попусту. В противном случае, зачем было скрываться.
Когда всем в деревне стало известно, что смерть Комбределя была вызвана особыми обстоятельствами, нашелся человек, который сказал наконец то, о чем остальные только думали. Нашлись люди, вроде Ландэ, мастер ремонтировавшего экипажи, и Рудье, земледельца, которые заявили в свою очередь, что и они тоже видели таинственного человека, служившего предметом для пересудов Клотильды.
Отыскался также свидетель, некто Рикеле, торговец лошадьми.
Он рассказал, что присутствовал при ужасной сцене. Дело происходило на ферме Глориэт, а на ферму он ездил по делу, за несколько дней до смерти Комбределя. Ему нужно было переговорить с фермером.
— Я видел фермера, — сказал Рикеле, — на ярмарке в Рюминьи, на позапрошлой неделей. Он был веселее, чем обычно, и вечером выпил. Вы заметьте, что этого с ним никогда не бывало. А выпил он порядочно, так что конец, был мертвецки пьян.
Это случилось на ярмарке. А вот что случилось впоследствии.
Когда Рикеле приехал на ферму и стал было взбираться по ступенькам на крыльцо, дверь распахнулась и вышел рослый и крепко сложенный парень, лет двадцати — двадцати пяти.
Вышедший на крыльцо человек был широкоплеч, и не производил дурного впечатления. Напротив, в его внешности было что-то приятное.
— Здравствуйте, господин Жозилье! — сказал торговец лошадьми.
— А, это вы, Рикеле? — спросил молодой человек.
Торговец лошадьми заметил, что глаза последнего были красные от слез.
— Что вам угодно, Рикеле?
— Ваш дядюшка купил у меня двух лошадей на ярмарке в Рюминьи. Сегодня он обещал заплатить мне тысячу полтораста франков.
Жозилье замялся, а торговец лошадьми вопросительно посмотрел на него.
— Господин Комбредель болен, — сказал, наконец, управляющий фермы.
— И серьезно болен?
— Едва ли переживет эту ночь…
При этом Жозилье отвернулся в сторону для того, чтобы вытереть глаза ладонью своей широкой руки, огрубевшей от деревенских работ.
Разговаривающие, после этого, отошли в сторону и остановились посредине двора.
— Знаете, что я вам скажу, молодой человек, — проговорил Рикеле, — я ведь продал своих лошадей без договора.
— Ну, и что вы решили?
Купец сначала начал теребить в своих руках драповую фуражку. По-видимому, им овладела какая-то нерешительность. Оставив в покое злополучную фуражку, он начал мять в своих пальцах кожанный ремешок своего бича. И, наконец, сказал, с заметной резкостью:
— Спрашиваете, на какой сумме мы порешили? — Чай, слышали. Я, ведь, уже говорил вам. Мне нужно получить с господина Комбределя тысячу триста пятьдесят франков.
— Смотрите?
— Ну, вот еще! Будто я не знаю, что говорю!
— Ладно. Так-так, стало быть: тысяча триста пятьдесят франков, — сказал Жозилье.
При этом, почему-то по его лицу скользнула печальная улыбка.
— Сейчас вам выдадут эти деньги.
Торговец отошел в сторонку. Походка у Рикеле была тяжелая, а сам он был сутулый.
Когда Жозилье ушел, он пробормотал себе под нос:
— Нечего с ними церемониться, с этими богачами. Лишились каких-нибудь двести франков. Эка беда, подумаешь. Надобы, чтобы и на долю бедняков из их богатств что-нибудь перепало. Небось — не разорятся.
Так рассуждал про себя Рикеле.
Вдруг, в эту самую минуту, со стороны фермы, раздался пронзительный крик. Это было что-то вроде ужасного рыкания… рыкания зверя. Рикеле невольно повернул голову в ту сторону.
Что же увидел он? Нечто невероятное.
Какой-то человек, наполовину голый, весь скорчившийся, словно в судорогах, исхудавший, весь пожелтевший, с растрепанной бородой, с воспаленными красными глазами, в припадке бился на крыльце, пытаясь вырваться из рук Жозилье.
— Дядюшка, — говорил молодой человек голосом, в котором звучали рыдания, — вернитесь домой, ложитесь в постель… Куда вы? Скажите, что вам угодно?..
И с чрезвычайною заботливостью, с соблюдением всяческих предосторожностей, управляющий фермы обвил своими руками загадочное привидение, лишив его, таким образом, возможности двигаться.
В эту самую минуту, на пороге появилась молодая женщина. Ее белокурые волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Она выглядела такой слабой, что насилу могла держаться на ногах. В отчаянии, она ломала себе руки:
— Он вырвался из моих рук… Боже мой! — бормотала она, сопровождая слова душераздирающими рыданиями. — Сжальтесь над ним… Боже мой, боже мой, что мне делать?.. Спасите его!
Жозилье отнес больного обратно в комнаты. Он сделал это с такой легкостью, как будто бы взял на руки ребенка.
— Хочу пить… В горле горит!.. Огонь внутри! — хрипел несчастный, цепляясь за грудь рослого Жозилье.
Затем, дверь захлопнулась за тремя действующими лицами таинственной драмы. И снова на ферме воцарилась Тишина, над которой витала смерть…
Глава XVIII
О смерти Комбределя ходило немало толков.
Реальные и, просто-напросто, выдуманные подробности росли как на дрожжах. Слухи опирались на факты, крепли и принимали все более правдоподобные очертания.
Всплыло наружу и ужасное подозрение.
Сначала, оно было высказано робко и нерешительно. Потом, это подозрение заявило себя с апломбом и с настойчивостью. Под прикрытием анонимности, оно дошло до слуха представителей судебной власти.
Завели следствие.
Ландэ, Рудье, Рикеле, Клотильда Повре и Гиацинт Ледюк — все эти свидетели предстали перед прокурором Монсежу.
Допрос слуг приобщили к делу.
Наконец, старик-доктор, доктор Савиньи из деревни Армуаз, был вызван в Шато ле Шателе и в присутствии господина Монсежу, встречался с доктором Маделором.
— Милостивый государь, — сказал прокурор доктору Савиньи, — общественное мнение, с которым правосудию сплошь да рядом приходится считаться, перевозбуждено новостью о смерти господина Комбределя. Прошел слух, что его отравили. Улики, собранные во время предварительного следствия — на следствии, которое уже было произведено нами, должны быть выяснены определенным образом. Труп покойного будет вынут из земли. Есть уже распоряжение об освидетельствовании трупа. Конечно, вы согласитесь со мной, милостивый государь, что вам необходимо, для облегчения работы доктора Маделора в его расследовании, сообщить о тех наблюдениях, которых вы стали свидетелем во время лечения господина Комбределя.
От этого неожиданного известия, длинная фигура добряка-доктора, человека отзывчивого к любому доброму делу и весьма чувствительного, готового принять близко к сердцу любое несчастье, случившееся с его ближним, как-то вся съежилась и как будто внезапно постарела.
Можно было подумать, что на его лицо, привыкшее к постоянным улыбкам счастья и кроткому, невозмутимому спокойствию, теперь лег отпечаток долговременных страданий.
И как быстро произошла с ним эта перемена!
— Простите меня, что ваше сообщение столь сильно меня взволновало, — сказал доктор Савиньи с такой искренней грустью в голосе, что она невольно оказала свое влияние на тех, кто его слушал. — Я был убежден, что Комбредель умер от холеры.
И, с этими словами, он погрузился в состояние какой-то задумчивости. Все смолкли, не желая ему мешать.
В таком положении, доктор Савиньи пробыл довольно долго. Наконец, он сделал над собой усилие и произнес, обратившись к своему коллеге по профессии:
— Господин Маделор, я готов изложить перед вами все, о чем вам угодно будет меня спросить… Будьте любезны, спрашивайте меня…
Глава XIX
Доктора долго совещались между собой. Савиньи рассказал, каким образом началась болезнь Комбределя, какими сопровождалась симптомами, как развивалась.
Маделор, небрежно развалясь в кресле, со сложенными на животе руками, поигрывая большими пальцами цепочкой часов, со снисходительным видом слушал своего коллегу, прищурив глаза и одобрительно покачивая головой.
Ученый доктор из Шато был человеком высокого роста, худощавым, с бледным лицом, обрамленным светлыми волосами и такого же цвета бакенбардами.
Его голова была скорее головой адвоката, чем головой медика. Его бледные губы, слегка опущенные вниз в уголках рта, придавали всей его физиономии какой-то своеобразный отпечаток грусти или печали. Он носил очень длинные волосы, и был, вообще, полностью поглощен собой. Пальцы его рук были украшали дорогие перстни.
— Извольте, все это произошло, — вещал Савиньи, пытаясь как можно более точнее восстановить события опираясь на свою память. — В понедельник, 8 сентября прошлого года, в два часа пополудни, Жозилье, управляющий фермы, пришел ко мне, с большой поспешностью, и заявил, что Комбредель нуждается в моей помощи. Я был у моего друга не далее как утром и оставил его в весьма хорошем, и веселом расположении духа и отменном здоровье. Утром, казалось, ничто его не беспокоило, и мысли не было о болезни. А о том, чтобы он тяжело болел, не могло быть и речи. Когда я прибыл на ферму, Комбредель уже лежал в постели, его лицо было мертвенно-бледным, под глазами были чёрные круги, на лице была хорошо заметна какая-то напряженность. Я едва не выразил вслух свои ужасные подозрения, застав Комбределя в таком состоянии.
— Друг, у меня к тебе большая просьба, — сказал мне Комбредель.
Он находился в полном рассудке, в это время.
— Помоги! Все болит невыносимо!
Его молодая жена старалась его успокоить. Но, по ее бледности, по глазам, которые были устремлены на меня с выражением мольбы и испуга, я мог сделать безошибочное заключение насчет того, что она и сама сильно встревожена.
Комбредель сообщил мне, что час или два спустя, после завтрака, совершенно внезапно, у него случился очень сильный приступ рвоты, и он регулярно повторялся. При этом, он пожаловался на острую боль в горле. Его мучила жажда и не давала ему ни минуты покоя. При осмотре, его язык был, как у здорового человека и в желудке он не чувствовал никакой боли. Дыхание было тоже нормальным. Однако, пытаясь нащупать пульс, я заметил, что он был очень слаб и очень возбужден. Сердцебиение также было неровным.
Я провел ночь у его постели, и все время очень внимательно следил за ходом его болезни. Так же присутствовали его жена и Жозилье.
Больной не спал, рвота прекратилась.
Впрочем, ее сменило ощущение мучительного удушья и озноба. В горле появились спазматические боли, напоминавшие собой изжогу. Он непроизвольно кричал от невыносимых болей, несмотря на присутствие духа и здравую память.
На следующий день, вечером, случился кризис. В желудке появились ужасные боли. Живот вспух, отвердел, до него нельзя было дотронуться. Ко всему этому, добавилась лихорадка. Пульс стал биться учащенными ударами и заметным образом ускорился. Время от времени, больной стал впадать в обморок, сопровождаемый приступами бреда и острого нервного раздражения. Дважды, в мое отсутствие, он вскакивал с постели и бросался, с криками, вон из спальни в другие комнаты. Вслед за такими нервным возбуждением наступал период совершенно бесчувственного состояния, так что можно было подумать, что больной умер.
На третий день, лицо страдальца настолько исказилось от внутренних болей, что стало совсем неузнаваемым. Глаза, окруженные иссиня-багровыми пятнами, едва проглядывали из глубины своих орбит. Веки настолько отяжелели, что спускались вниз и лишь наполовину прикрывали собой глазные белки. Зрачок был мутный и неподвижный.
На лицо легли тяжелые, темные краски. Оно все вздулось, вспухло, и на вид было отвратительным. На губах также обнаружилась опухоль. На коже, тут и там, появились синеватые пятна.
Больной так похудел, что на него страшно было смотреть. Высохшие жилы рельефно обрисовывались на этом живом трупе. Это был какой-то страшный костяной остов, странным образом сохранявший в себе угасавшие остатки жизни.
Наконец, на четвертый день, утром, рассудок, который пока не угас в больном, несмотря на все его страдания, замер в каком-то оцепенении. Конечности сделались холодны, как лед. Тело начало судорожно вздрагивать. Пульс остановился. Это пришла смерть. Для нас наступила страшная минута разлуки, для него — отрадное мгновение освобождения.
— В какой день это случилось?
— Это случилось 11 сентября, в девять часов утра.
Маделор слушал Савиньи, не перебивая его, изредка покачивая головой с видом авторитета. Он раскрывал свои полуприщуренные глаза и подносил к ним лорнет в золотой оправе, бросал сквозь его стекло испытующий взгляд, а потом тотчас же опять закрывал свои глаза.
Внимательно прислушиваясь к сообщению Савиньи, он небрежно покачивал ногой и покусывал свои губы для того, чтобы, таким образом, нагляднее дать понять, что он все уже понял, и что тысячи мыслей, одна ценнее другой, осаждают его, в это же время.
Изредка Маделор обращался с вопросами к своему коллеге, заставлял его подолгу останавливаться на изложении разного рода подробностей, на тщательном описании различных симптомов.
Он говорил, бросая отрывочные фразы, как бы думая в это время о чем-то другом, проглатывая половину слов, заставляя своего собеседника скорее отгадывать его мысли, чем следить за ясно изложенным смыслом.
Внезапно, во время разговора, он вдруг погружался в какие-то тяжелые размышления. Это было так очевидно.
На докторе Маделоре лежала такая тяжелая ответственность: как же было не быть озабоченным такому человеку?
Его самоуглубленность была не чем иным, как озабоченностью.
Когда он закончил расспрашивать Савиньи и расстался со своими думами, он протянул коллеге руку:
— Любезный собрат, благодарю вас! — сказал он покровительственным тоном. — Суд будет обязан вам, обязан тем, что я с особенной легкостью разрешу свою задачу.
И Савиньи отправился обратно в Армуаз.
Глава XX
Вечером, около шести часов, в то самое время, когда солнце садилось за чёрной каймой соснового леса, ограничивавшего собой громадное пространство армуазской меловой долины и заграждавшего вид вдаль, по деревне проехала наглухо закрытая карета, в которой сидело трое мужчин.
Карета остановилась перед домом мэра, Пелигрэна.
Из экипажа вышли королевский прокурор, следственный пристав, Лима и доктор Маделор. Пелигрэн завидел их еще издали, хотел выйти и встретить их на пороге дома.
Господин Монсежу спросил у него весьма лаконично:
— Далеко отсюда?
— Двадцать минут ходьбы, — отвечал мэр. — Если вы намерены отправиться на ферму Глориэт, то я могу вас провести туда.
— Пойдемте!
Пелигрэн пошел впереди. Не обращая ни на кого никакого внимания, он шел беззаботно, покуривая свою трубку.
Когда путешественники добрались до фермы, солнце уже село. На землю быстро опускалась ночь.
Над лесом теснились облака, еще освещенные последним отблеском догоравшей зари. В настоящую минуту, эти облака походили на разрозненные лоскуты какой-то колоссальной, пурпурового цвета, одежды.
По долине тянулся легкий, прозрачный туман. Трава покрывалась росой. Кругом царила мертвая тишина. Нигде ни звука. Деревня засыпала.
Господин Монсежу постучался в ворота фермы, но никто не отвечал.
Так прошло несколько минут. Наконец, послышались шаги приближающегося человека. Появился Жозилье:
— Кому и чего надо? — окликнул он.
— Мы пришли сюда затем, чтобы выполнить нашу обязанность, милостивый государь, — сказал прокурор, предварительно сообщив о своем звании.
— Не может быть, чтобы смерть моего дядюшки могла привлечь к себе внимание правосудия. Представьте себе впечатление, которое вы произведете своим появлением, — сказал Жозилье.
— Что делать? Относительно вашего первого замечания, то позвольте оставить его на время без ответа, — проговорил прокурор.
Судья и доктор вошли на большую и просторную кухню. Комната была едва освещена, в медном подсвечнике горел одинокий огарок.
— Может мне надо предупредить тетку? — спросил Жозилье.
— Пока еще нет. А теперь вот что. Помогите-ка лучше нам с обыском. Проводите нас в комнату, где скончался господин Комбредель.
Они прошли через несколько комнат, прежде чем вошли в роскошно убранную спальню покойного.
— Вот здесь! — указал Жозилье, не без волнения.
Вследствие какой-то странной случайности, стенные часы стояли. Точно время наглядно пожелало заявить, что его обязанности закончились в тот момент, когда Комбредель скончался. Часы концами своих стрелок указывали именно на ту минуту, когда покойного не стало.
С тех пор, в комнате еще не прибирали, повсюду царил беспорядок. Можно было встретить склянки, пузырьки с лекарством, ложки, бинты от компрессов. Постель была не заправлена. У изголовья стоял налой, с разложенным на нем молитвенником.
В глубине комнаты можно было заметить плотно придвинутый к стене столик, покрытый белой скатертью. На этом столике лежало распятие и находился сосуд с освященной водой.
Судьи провели тщательную работу, стараясь найти улики, которые могли бы указать на следы преступления.
Все, что осталось из лекарств, принял под свое ведение доктор Маделор. Анализ этих лекарств должен был показать, содержат ли они в себе ядовитые ингредиенты.
Жозилье, со свечой в руках, освещал судьям все углы комнаты.
Слабое пламя свечи отбрасывало свой скудный свет на печальную картину. Все эти люди, принимавшие участие в этой непростой процедуре, выглядели очень строго и сурово от осознания важности исполняемой ими мучительной обязанности. Ничего не должно было ускользнуло от внимания судей!
Но вдруг, дверь в комнату слегка приоткрылась, и на пороге появилась женщина. С минуту она стояла неподвижно. Ее глаза были испуганно устремлены в одну точку, губы приоткрыты. Она имела такой вид, будто ее вдруг поразил какой-то ужасный удар.
Вдруг неизвестная женщина стремительно бросиласт вперед и упала на пол. Из ее груди вырвался сдавленный крик:
— Мне показалось, что я видела своего мужа!
Лицо молодой женщины было покрыто смертной бледностью. Она дрожала всем телом. Пытаясь встать, она убедилась, что это ей не под силу. И наконец она упала в обмороке, прямо на руки Жозилье. Тот усадил ее в кресло.
— Вы ее испугали! — сказал управляющий, суровым тоном. — Она болезненная и нервная. Право, ее следовало предупредить о вашем появлении.
К больной подошел Маделор. Он оказал ей необходимую помощь, тогда она раскрыла глаза и сказала:
— Что это за люди? Зачем здесь? Они оскорбляют своим присутствием неприкосновенность этой комнаты.
Наконец, она как будто разглядела тех, которые находились в комнате. Осознав, что под влиянием страха, она требовала в весьма грубой форме ответа у представителей закона, она поспешно попыталась исправить ситуацию, прошептав с трогательным благородством:
— Простите меня!
Жозилье рассказал ей о причинах появления судей в столь позднее время.
— Моего мужа отравили?! — воскликнула она. — Нет, этого быть не может. Это — безумие!
Она склонилась над налоем и заплакала.
Монсежу не сводил с нее глаз. В углах его губ змеилась какая-то кривая улыбка.
Однако, надо было продолжить прерванные следственные действия.
В комнате госпожи Комбредель нашли пакет, в котором находился мышьяк.
Судьи переглянулись. Кто-то из них многозначительно покачал головой.
По дороге в деревню, королевский прокурор спросил у Маделора, какие есть предположения относительно этого открытия. При этом, он осведомился также и о том, какое впечатление произвели на него объяснения симптомов болезни доктором Савиньи.
Маделор ответил не сразу. Некоторое время он молчал. Потом процитировал перед королевским прокурором знаменитые слова, обращенные к Академии Корменэном, в 1842 году:
«Бывают преступления, скрывающиеся в непроницаемом мраке. Часто семейный очаг дает приют для подобного рода преступлений. Они нагоняют ужас на общество, сбивают с толку науку, из-за отсутствия улик. Часто самый точный и добросовестный анализ не приводит к какому-либо определенному результату. Подобного рода преступления нередко вводят в заблуждение присяжных и, к несчастью, с каждым годом число их растет с ужасающею быстротой.
— Как совершаются подобные преступления?
— Отравление.
— А какой обычно используют яд?
— Мышьяк!
Прокурор вопросительно посмотрел на доктора Маделора.
— Слышите, мышьяк! — проговорил тот, с выразительной лаконичностью.
Глава XXI
На следующий день, рано утром, Maделор, в сопровождении следственного пристава, прокурора и господина Пелигрэна, деревенского мера, приказал достать из могилы труп Комбределя.
Венки и букеты, которыми была убрана могила покойного, сбросили на траву, под сень плакучей ивы.
При процедуре вскрытия могилы присутствовали: слуги с фермы и местные крестьяне.
Господин Монсежу вызвал тех и других с той целью, чтобы они могли засвидетельствовать личность погребенного. Некоторые из свидетелей — и по преимуществу, самые пожилые из них — плакали.
Маделор, с деловым и серьезным видом, чувствовал себя тем центром, на котором было сгруппировано всеобщее внимание.
С листом бумаги в руке, он бродил по краю могилы, отмечая необходимые для себя сведения.
Не было ни одной подробности, сопровождавшей собой процедуру разрытия могилы, которая бы ускользнула от внимания доктора.
Когда заступ гробокопателей глухо ударился о какое-то деревянное препятствие, все вздрогнули.
Заглянув в яму, на дне увидели гроб. Его достали на землю.
Столяр, находившийся, среди крестьян, вынул гвозди, которыми была прибита крышка, и приподнял ее.
Маделор отвернул в сторону саван. Свидетели подошли ближе. Сходство мертвеца с Комбределем было зафиксировано.
Пелигрэн пробормотал:
— Да, это точно он! Вот его коротко остриженные волосы. Вот его светлая, длинная борода!
После этого, свидетели удалились. А на кладбище остались только судьи, Маделор и могильщики.
— Отнесите тело в мэрию! — сказал доктор. — Положите труп на носилки!
Печальная процессия тронулась по направлению к мэрии. Решили идти полем, опасаясь произвести тяжелое впечатление на местное население.
Процессия вошла в мэрию через сад, расположенный между административным зданием и деревней.
Большая, просторная комната, на первом этаже, была уже готова. Посредине стоял большой стол, рядом стоял стол поменьше, на котором были разложены разнообразные и многочисленные хирургические инструменты.
Тело положили на большой стол. Оно, до сих пор сохранило известного рода характерные признаки, подмеченные еще доктором Савиньи, о которых он сообщил Маделору.
Маделор закрылся один в этой комнате. На нем лежала тяжелая ответственность, он должен был определить какой смертью умер Комбредель, естественной или ему помогли. Сначала, путем анатомического, а потом, химического анализа трупа покойного.
Было ли у доктор Маделора достаточно знаний, достаточно опыта для выполнения той трудной задачи, за которую он, в настоящую минуту, взялся?
Доктор Маделор поселился в Шато-ле-Шателе двадцать лет тому назад.
Сын богатых родителей, первые десять лет, будучи студентом, он старался весело жить, устраивая дебоши в Латинском квартале.
Не забывал при этом учиться и в тридцать три года, он был уже доктором медицины, и Шато принял его с распростертыми объятиями. А Маделор в свою очередь решил, здесь остаться.
Все в жизни успело ему к тому времени, как следует, надоесть, отчего, он приобрел благообразный, скучающий вид. Его молчаливость и безучастность к окружающей действительности воспринимались всеми за глубокомысленность и ученость.
Былое распутство нисколько не повредило ему. Напротив, в Шато, распутство называли «уменьем жить».
Равнодушие Маделора также было оценено по достоинству. Мужчины в Шато решили единогласно, что это не что иное, как спокойствие и рассудительность.
Все видели, что он теперь вялый и достаточно неповоротливый, в том смысле, чтобы искренне чем-то интересоваться. А думали, что он очень умный и серьезный.
Случай подарил ему шанс. Два или три удачных излечения пациентов, и доктор был уже в моде. Его общественное положение было завоевано.
Этого было вполне достаточно для того, чтобы и сам он стал воспринимать себя, как очень умного и серьезного доктора!
Доктор Маделор женился. Но его жена прожила недолго. Умерла, оставив после себя дочь.
Такова была, в общих чертах, биография и история его медицинской карьеры.
И вот, такой человек должен был решить теперь вопрос о том отравлен ли несчастный Комбредель.
Впрочем это был уже не первый случай, когда на Маделора возлагалось подобное медицинское освидетельствование. Пять лет тому назад, в деле отравления фосфором, он представил суду настолько фундаментальный вывод, сделанный им на основании анализа, что виновник преступления был сбит с позиции отпирательства и вынужден был сознаться в преступлении.
После этого дела все говорили о Маделоре. Его репутация, как знающего врача и ученого, сразу стала незыблемой в глазах всех и каждого.
Каким-то успехом увенчается его очередная экспертиза?
Когда анатомическое освидетельствование ран и гнойников, найденных на различных частях внутренностей трупа, было доведено до конца, Маделор остановился, тяжело вздохнул и вымыл руки.
Он облокотился, после этого, на подоконник, зажег сигару и стал курить.
Горячие лучи солнца проникали в комнату. До него доносился благоухающий запах от цветов, росших на клумбах, в саду.
Постояв недолго у окна, он отбросил от себя окурок и принялся опять за свое дело. Взял два больших стеклянных сосуда, с широкими отверстиями, снабженных плоскими крышками из пробкового дерева. Эти сосуды своей формой и размерами напоминали собой те вазы, которые используют для хранения консервов.
В эти сосуды он положил внутренности, вынутые из трупа, затем запечатал и наклеил на них этикеты.
Вся это долгая и, пожалуй, мелочная процедура, начиная от поднимания тела покойного Комбределя из могилы до печатей, наложенных на сосуды, составляла первую половину той судебно-медицинской экспертизы, которую обязан был совершить доктор Маделор. К ней также относилось и описание анатомических повреждений на трупе.
Маделор не прилагал особого труда, чтобы письменно изложить свои выводы.
Он вышел из комнаты, отыскал королевского прокурора, Монсежу, и следственного пристава.
Лимэ обратился к нему с вопросом:
— Ну, к каким же результатам пришли вы, господин доктор?
Доктор поник головой, как бы собираясь с мыслями, а потом, сказал отрывистым и несколько нерешительным голосом, подчеркивая слова:
— Из того предварительного освидетельствования, которое я только что закончил и на котором, действительно, подтвердились все показания моего коллеги, доктора Савиньи, из тех органических повреждений, которые констатированы были мной лично, я могу сделать следующий вывод:
Во-первых, все наводит на мысль, что смерть фермера произошла от попадания в организм известного яда.
Во-вторых, надо будет произвести химическую экспертизу внутренностей трупа. Это поможет определить настоящую причину смерти и даст возможность назвать яд, послуживший причиной смерти…
С этими словами, Маделор раскланялся. Казалось, ему было очень неприятно и тяжело произносить свой приговор. Но что было делать? Ведь его приговор был приговором от науки!
Маделор вернулся в мэрию. Уже там отдал разрешение положить тело покойника снова в гроб и отнести на кладбище.
Четверть часа спустя, после появления в Монсежу доктора Маделора, два жандарма ехали по дороге, ведущей на ферму Глориэт. У них имелся приказ об аресте, подписанный судьей. Приказ об аресте вдовы, Анны Комбредель, обвинявшейся в отравлении своего мужа.
Глава XXII
Маделор был отнюдь не злым человеком, как об этом можно было подумать с первого взгляда. Просто у него был, с непростительной легкомысленностью, принято называть легким, поверхностным характером.
В узком кругу, он переставал разыгрывать роль холодного мудреца, как он это делал перед посторонними людьми. Здесь он превращался в того доброго малого, с которым так приятно в обществе.
По-видимому, такого рода люди совершенно безвредны, а, между тем, в сущности, они приносят чрезвычайно много зла, не ведая, что творят.
У себя дома, ученый доктор уставал от ореола знаменитости. Перед дверью своего дома, он срывал с себя маску, надетую на него общественным мнением, которой пользовался только для поддержания своей репутации. Постоянно рисуясь вне дома, в своем кабинете он становился самим собой.
Этот человек привык к тому, чтобы на него смотрели, как на существо особенное. Наконец даже сам стал верить в то, что он человек необыкновенных способностей. Так бывает, что лгунишка перестает наконец замечать, что он лжет безо всякого стеснения.
Вследствие привычки постоянно разыгрывать из себя ученого, он кончил тем, что сам поверил в свою замечательную ученость. Суетливый и тщеславный, он проникся невообразимым высокомерием и с каким то необузданным самоослеплением, поверил в самого себя.
Каждый день после обеда, когда прием больных заканчивался и необходимые визиты были уже сделаны, он запирался в своем химическом кабинете, два раза поворачивал в двери ключ и не выходил оттуда вплоть до самого вечера.
Так продолжалось уже целые двадцать лет. Двадцать лет — легко сказать!
Лучшую и большую половину своей жизни он проводил в этом кабинете, посреди своих аппаратов, электрических машин, реторт, пузырьков и склянок…
И что же он там делал? Работал? Ничуть! Он… курил сигары.
Всему дому, в это время, отдавался строжайший приказ отвечать всем, кто бы ни спросил доктора:
— Господина доктора нельзя видеть… Он работает!
По мере того, как следствие по делу госпожи Комбредель приближалось к концу, суд поставил перед доктором следующие вопросы, ответы на которые требовала формальность.
Первый вопрос: «Была ли смерть Комбределя от действия какого-либо ядовитого вещества?»
Маделор ответил на это, что трудность в решении этого вопроса снимается для него отчасти уже и тем, что следствие наткнулось на известного рода улику, способную пролить свет на задачу, поставленную ему судом.
Ведь в комнате госпожи Комбредель был найден мышьяк.
Далее. Симптомы, сопровождавшие болезнь и описанные доктором Савиньи, те язвы на внутренностях трупа, которые обнаружены были по освидетельствовании тела покойного — все это позволило ему, Маделору, быть более или менее точным в своих определениях.
Затем. И раньше, во время предварительного исследования трупа, все намекало на то, что отравление было посредством мышьяка.
Итак, что же оставалось теперь сделать доктору Маделору? Найти этот самый мышьяк в трупе.
Мнение Маделора насчет отравления мышьяком было следующее: «Раз известная доза мышьяка, — говорил он себе, — точно, проглотил покойник, то след от яда должен был быть найден во внутренностях трупа, если только яд не был удален каким-либо образом. Это следовало из того, что такова специфическая особенность мышьяка, что он влияет на труп предохраняющим образом, не позволяет ему известное время ни портиться, ни разлагаться».
Этот первый вопрос, вопрос о том, следует ли приписать смерть Комбределя отравлению, был вопросом первостепенной важности. А его решение самым тесным образом обусловливало собой и разрешение всех прочих вопросов.
Что значил для Маделора ответ на этот вопрос?
Нужно было признать или не признать факт отравления, не принимая в расчет никаких случайных обстоятельств, при которых случилась смерть Комбределя.
Этот вопрос должен был дан ответ и решение, до всех прочих вопросов. И Маделор на этот вопрос дал следующий ответ:
Смерть Комбределя произошла от отравления.
Ответив на первый вопрос, доктор Maделор перешел к решению остальных. При этом, он тщательно отмечал все свои научные наблюдения, приводившие его к определенному выводу.
Второй вопрос, предложенный судом:
«Какой именно яд послужил причиной смерти Комбределя?»
— Мышьяк.
Третий вопрос.
«По каким признакам можно идентифицировать отравление посредством постороннего ингредиента?»
— Яд был найден во внутренностях трупа, во время экспертизы. Это обстоятельство не допускает сомнений. Характерные пятна, выявленные химическим анализом, будут фигурировать на заседании суда, в качестве вещественного доказательства.
Четвертый вопрос:
«Обнаруженный яд был в достаточном ли количестве для того, чтобы повлечь за собой смерть?»
— Доза, введенного в организм покойного, яда не может быть определена с точностью, так как нельзы установить полный объем. Количество же яда, извлеченного из внутренностей трупа, представляет собой только минимальную часть.
Пятый вопрос:
«В каком количестве мышьяк может стать причиной смерть?»
— Для этого совершенно достаточно десятой или пятнадцатой сотых долей грамма мышьяка.
Шестой вопрос:
«Каким временем можно датировать отравление?»
— Яд был введен в организм за двенадцать или тринадцать дней до освидетельствования трупа.
Седьмой вопрос:
«Не могло ли ядовитое вещество, извлеченное из трупа Комбределя, появиться там вследствие какой-либо другой причины, кроме отравления?»
— Доктором Савиньи не было прописано больному ни одного лекарства, в котором бы содержался мышьяк. Откуда же появился мышьяк, как не от отравления?
Таковы были поставленные судом вопросы и данные на них ответы.
Наконец, в специальном судебно-медицинском протоколе, составленном весьма пространно, с указанием на различного рода деталей, доктор Маделор дал полный отчет о своей экспертизе, касаясь, между прочим, и тех чисто научных наблюдений, на которые он натолкнулся во время своей работы.
Это был именно тот самый судебно-медицинский протокол, который заставил осудить госпожу Комбредель!
