Золотой негодяй

Золотой негодяй. Петербургские крокодилы

Золотой негодяй — криминальный рассказ Гавриила Хрущова-Сокольникова, который впоследствии стал вторым прологом к роману «Петербургские крокодилы».

Эх ты горечь, злая мачиха Сибирь!

Песня

По этапу

К одному из этапных домов, лежащих на большом сибирском тракте, около Ишима, под сильным конвоем приближалась этапная партия.

Глухо звучали оковы арестантов и погромыхала по замерзлой дороге телеги, заваленные всяким арестантским добром. На одной из телег, прислонясь спиной к тюку с какой-то рухлядью, лежал еще молодой челочек, лет двадцати двух — двадцати трех, с красивым и выразительным лицом. Тонкие стиснутые губы его были бледны и безжизненны, а в полузакрытых глазах, окаймленных темными кругами, порой вспыхивал какой-то больной, лихорадочный огонь. Видно было, что молодой человек серьезно болен, и что его надо оставить где-нибудь в больнице на дороге.

Рядом с его телегой, пристально всматриваясь в черты умирающего, шел также очень молодой арестант-каторжник, в традиционном сером халате, с большим бубновым тузом на спине, позвякивая на ходу ручными и ножными кандалами. Он казался одних лет с больным, и случайное, довольно разительное сходство могло навести каждого на мысль, что эти двое — братья. А между тем, никакого родства между арестантами не было. Больной был безродный шляхтич Витебской губернии, Казимир Яковлевич Клюверс, идущий в «места столь отдаленные» на поселение за побег «до лясу» из варшавского университета, а идущий рядом был человек в своем роде далеко недюжинный, и обладающий энергией и предприимчивостью положительно безграничными.

Одинокий сирота заштатного дьячка какого-то затерянного в Закавказье прихода, он, благодаря своим, из ряда выходящим способностям, меньше чем за три года стал правой рукой у одного из тамошних администраторов, при котором состоял в качестве домашнего, личного секретаря, и мог считать карьеру совершенно обеспеченной, но рожденный по природе разбойником, никем и ничем не задерживающимся, решился сразу обогатиться и составил для этого дьявольский план. Сопровождая всюду своего патрона, который, как человек одинокий, возил всюду с собой шкатулку, в которой хранился его громадный капитал что-то около двухсот тысяч рублей, Орест Андреевич Караульцев (так звали героя рассказа) на одной из ночевок в довольно пустынном ауле, застрелил ночью своего патрона, а сам, выскочив из сакли, стал призывать на помощь, крича, что на них напали… Сначала этому рассказу поверили, и целых две недели Караульцев был на свободе, и успел ловко спрятать выкраденные деньги, но затем история эта как-то огласилась, следователь нашел концы не только преступления, но и спрятанных денег, и Орест Караульцев предстал пред судом, который и приговорил его к 20-летней каторге. — Все деньги или почти все были отобраны, и только три радужных, каким-то путем уцелевшие в двойной подошве сапога, составляли теперь весь капитал каторжного… Но у него был другой капитал, капитал неоценимый — ум и смекалка, и он не отдал бы их за все сокровища мира.

Дело, которое он затевал, было для него так важно, что он, не колеблясь, решил расстаться с целой радужной, и только ждал возможности привести свой план в исполнение. В полуверсте от этапного дома, он вдруг закачался и грузно упал на мерзлую землю… Сделав несколько усилий подняться, снова упал, и остался на земле без движения…

— Ей, Артамонов! Кто у тебя там валяется? — крикнул сердито офицер партии уряднику, который тотчас нагнулся к упавшему арестанту.

— Ей ты, каторжный! Вставай! — толкнул в спину арестанта в свою очередь крикнул урядник… Чего валяешься?!

— Силушки моей нет… истомился! —  простонал Караульцев, делая новые попытки встать… жжет меня, душит! Видно время умирать!..

— Ври больше, вот я тебя!.. новый толчок… На этот раз арестант ничего не отвечал и вытянулся на земле как мертвый…

— Ваше благородие, — рапортовал через, минуту урядник офицеру, — арестант Караульцев заболел и лежит в бесчувствии, как прикажете?..

— Сто раз тебе говорить что ли?.. Осел!

— Точно так, ваше благородие.

— Взвали на подводу к полячишке, до этапного авось дотащим… ступай.

— Слушаю, ваше благородие. Урядник побежал к валявшемуся на земле Караульцеву, и при помощи других арестантов взвалил его на подводу, уже занятую больным арестантом Клюверсом… Тот, при виде этого нового соседа, совсем почти придавившего его своей тяжестью, широко открыл свои полусонные глаза и закашлялся.

Партия, остановленная на несколько минут этой случайной задержкой, тронулась в путь и через четверть часа вступала в широко открывшиеся перед ней ворота пересыльного дома.

Это было длинное одноэтажное строение, выкрашенное темно-желтой краской, обнесенное высоким «тыном» (частоколом, состоящим из стоящих рядом заостренных кверху бревен, скованных между собой железными обручами).

Скоро разместились арестанты и конвойные по невзрачным, прокоптелым, сырым, и пропитанным каким-то промозглым запахом комнатам этого временного этапного пункта. В горенке смотрителя весело шумел самовар. Сидя за стаканами крепкого пунша, смотритель и этапный офицер, старые знакомые, дружески разговаривали, передавая друг другу те мелкие губернские и уездные слухи и сплетни, которым только и живет дальняя провинция… В маленькой прихожей послышалось шарканье ног и кашель.

— Кто там? — спросил, не оборачиваясь смотритель…

— Да я-с… Илья Денисович, — отвечал сиповатый голос, и на пороге показался приземистый сутуловатый «страж» в дубленном полушубке и валенках.

— А, это ты Орефий… ходил за фельдшером?

— Ходил… Илья Денисович… только они придти не могут… они не в аккурате…

— Это как не в аккурате? — улыбаясь, спросил офицер.

— Точно так, Ваше Благородие, не в аккурате, вчерась у дьякона на именинах были, а сегодня не в аккурате.

— Вот и возись с такими людьми! — вздохнул смотритель… ну все равно, осмотрю сам… Коли плохи, оставим у вас, а коли можно, везите лучше в Тюкалу там и острог настоящий и доктор, и все, а у нас… «не в аккурате» передразнил он сторожа.

— Нет уж ты, Илья Данилович, руки развяжи, оставь больных у себя, — заговорил офицер — с ними мука одна… особенно с этим полячишкой… то ему не так, другое ему не так… тьфу!

— Ну хорошо… ладно, для старого друга изволь, черт их дери, пусть остаются! — Друзья выпили еще по два стаканчика пунша, и отправились на боковую.

Ранним утром на следующий день партия отправилась дальше, и только из статейных списков партии были исключены оставленных в Лушинском пересыльном доме: Орест Караульцев и Казимир Клюверс, оба заболевших острым воспалением легких… как значилось в рапорте капитана Потапенко, начальника этапа.

Но весь следующий день, обоих больных, оставленных только вдвоем, в одном из отдаленнейших №№ — камер, никто не наветил… Фельдшер был пьян, смотритель, проводивши капитана и на радостях усадивший еще стакана три-четыре пунша, спал целый день, два инвалида сторожа последовали их примеру, и вспомнили об арестантах только к вечеру…

Когда они вошли, наконец, предшествуемые полупроспавщимся фельдшером в камеру к больным, то один из них больше не нуждался ни в чьей помощи… Он был бледен и холоден, смерть так и поразила его с незакрытыми, большими глазами, в которых и замерло выражение бесконечного испуга… На руках и ногах его виднелись кандалы… но странное дело, когда сторожа подняли тело, чтобы отнести его в мертвецкую, ручные оковы с грохотом упали с его рук, видно покойник похудел за эту ночь!..

Другой же больной едва дышал, и на все вопросы фельдшера отвечал, чуть шевеля губами…

В это время вошел смотритель…

— Ну что, как больные? — спросил он у Фельдшера.

— С одним можно поздравить… тю-тю! — Фельдшер прищелкнул пальцами — приказал долго жить.

— Ну?.. недоверчиво переспросил начальник, — ну, а другой?..

— Другой — глубокомысленно протянул полу-эспулап… Пуншу бы ему горячего! — вдруг буркнул он… Мигом бы поправился…

— Пуншу? — жирно будет… засмеялся смотритель — ну, которого же отмечать умершим? — спросил он… Эй! Как твоя фамилия? — обратился он к больному… тот лежал словно в забытьи…

— Эй ты! Болящая фигура! Как звать? — повторил вопрос.

— Казимир Клюверс… чуть слышным шепотом произнес больной и снова впал в оцепенение…

— Ну ладно… Подай сюда список Орефій — крикнул начальник, и вдвоем с фельдшером сделали напротив имени друга арестанта Ореста Караульцева пометку, что в ночь на такое-то октября такого-то года, каторжный арестант Орест Караульцев волею Божею помре…

— Черт подери… вот еще новые хлопоты, — говорил, уходя из каморы, смотритель — гроб покупай, за священником посылай, яму рой!.. Провалиться им пропадом!..

— А тризны справлять будем?.. с усмешкой проговорил фельдшер… Заходите Илья Данилович, у меня от вчерашнего бутылка «облепиховки» осталась, важно выпьем за упокой души!.. новопреставленного раба Божия…

— Ну хорошо… зайду… а пельмени будут?..

— Не без того… жду… Они расстались.

Сторожа вытащили тело умершего арестанта и, сняв оковы, заперли в отдельной мертвецкой в ожидании гроба и священника… Только они удалились из камеры, служившей временной больницей, как лежавший до того как бы в летаргии больной осторожно огляделся и затем приподнялся до половины на постели… Радость и торжество блестели в его глазах.

— Ну, брат, Орест Караульцев… спи спокойно в сырой земле… твоя песенка спета… место Казимиру Клюверу — восставшему из мертвых.

Читатели, вероятно, догадались, что пользуясь болезнью Клюверса, Караульцев задумал рискованный план обменяться фамилиями. Притворившись больным он слег в той же комнате с действительно умирающим Клюверсом, и воспользовавшись его смертью, а может быть даже ускорив ее, (это знает только темная ночь да совесть каторжника), он осторожно, снял с себя цепи, и одел на покойника, перетащил его на свою койку, и стал дожидаться утра..

Остальное известно…

Но, что же он выгадывал от такой перемены, могут меня спросить читатели?.. Очень много: Караульцев шел на каторгу на двадцать лет — Клюверс на поселение… Всякая дальнейшая карьера каторжника была уничтожена на всегда, а первая же амнистия, которую ждали со дня на день, возвращала политическому ссыльному Клюверсу все права честного гражданина — искушение было слишком велико!..

Через три месяца, после описываемого приключения, в Иркутск пришла новая партия ссыльных, и в их числе, как поселенец значился Казимир Клюверс… Год спустя, он поступил писцом в главное управление Восточной Сибири, а через три года, «за отличие ревностной службы» зачислился в штат и получил должность помощника столоначальника… Новая карьера была открыта пред ним!..

В дальней тайге

Едва ли во всей восточной Сибири был человек с большей силой воли, с более твердым и энергичным характером, как Федор Максимович Карзанов, старший приказчик купца Щукина, вот уже десять лет за счет и риск своего хозяина с приисковой партией, истаптывающий вдоль и поперек и ближнюю и дальнюю тайгу, и Забайкалье и при Амурские россыпи…

Наконец, после неимоверных трудов и лишений, ему удалось, в местности, которая, казалась исследована раньше и вдоль и поперек, напасть на россыпь с громадным содержанием золота, вода была близко, доставка рабочим провианта и машин, очень удобна, словом, новый прииск названный «Богатым», вполне оправдывал свое название… Купец Щукин, дела которого за последние годы сильно пошатнулись, пошел в гору и от радости, сам предложил своему приказчику руку единственной дочери Марфы.. Тот, разумеется, не заставил повторять себе это предложение дважды, и через месяц откормленная, дебелая, но видная и красивая Марфа Никитишна выходила за Карзанова, который под венцом казался сущим молодцом богатырем.

Большие проницательные черные глаза, высокий рост, черные, густые, курчавые волосы, делали его слегка похожим на цыгана, а резкие линии очертания губ указывали на твердый, решительный характер… И действительно, раз задавшись целью найти в самых сокровенных лабиринтах тайги те неимоверные сокровища, которые тайком зарыла них природа, Карзанов не мог удовольствоваться успехом первой находки… Прииск «Богатый» давал в 100 пудах содержания около одного золотника, что было богатство… тысяч 75—100 годового дохода, а Федор Максимович грезил миллионами!..

Зная, что тесть сам человек очень деятельный и энергический, управится с новооткрытым прииском, Федор Максимович не засиделся дома, и через три месяца, несмотря на слезы и попреки жены, при первой пороше собрал своих верных спутников и двинулся в «тайгу»…

Здесь надо оговорится. «Тайгой» называют те дикие и болотистые пространства, которые составляют почти исключительно территорию Восточной Сибири. Под словом «тайга» подразумеваются и дикие недоступные топору леса, и огромные залежи лозняка, ивняка и корявой березы, которые и тянутся на бесконечные пространства, чуть ли до берегов Ледовитого океана и луга покрытые никогда некошенной травой… Доступа в летнее время в эти «дикие места» нет. С весны замерзшие поляны лугов превращаются в болота, леса и непроходимые дебри, цепкий ивняк и лозняк в какие-то гигантские сети, ставящие бесконечные преграды всякому, кто осмелится дерзко попытаться проникнуть и их тайны.

Мириады комаров, в жаркие месяцы, составляют еще одну, и пожалуй самую страшную и неодолимую преграду, и вряд ли кто, из непобывавших в «тайге», может себе представить, что-либо подобное… — есть места, где буквально все живущее бежит от этих почти микроскопических врагов, и даже самые привычные люди не дерзают выходить из своих избушек без волосяных сеток на лице и толстых варежек (перчаток) на руках…

Для приисковой партии, цель которой пробив колодезь, до золотосодержащего слоя, лежащего обыкновенно под «турфом», т. е. позднейшим наслоением, летние работы представляют еще и то затруднение, что подпочвенная вода, в этой болотистой местности очень велика, и потому нет никакой возможности углубиться в землю больше как на аршин[Аршин – 7,11 м. – Прим. ред.], на полтора, а затем вода заливает колодец… и никакие вычерпывания не помогут… вся тайга представляет из себя на известной глубине словно какую-то подземную реку… Следовательно, работать можно только зимой, когда мороз скует в своих ледяных оковах землю и воду.

Тогда только пускаются в путь отважные партии золотоискателей… Они кирками и ломами разбивают мерзлую землю, и в течении дня углубляются на аршин и на два, — там на этой глубине земля еще не замерзшая, и вода быстро начинает наполнять колодец, но мороз заковывает ее в течение ночи, а на утро опять работают кирки и ломы и опять углубляют яму до новой воды… Подобная операция продолжается до тех пор, пока наконец не начнут попадаться признаки золота, «Кварц», «Шлихт» и другие спутники благородного металла! Тут начинается уже другая работа: исследование добытых слоев… Сколько напрасных и разбитых надежд, сколько обманутых ожиданий! А на завтра опять бесконечный переход по бесплодной «тайге», новые места, новые попытки, новые надежды, — и новые разочарования… И так изо дня в день, из месяца в месяц, пока лучи солнца не начнут превращать белые глыбы снега в какую-то рыхлую массу, не держащую людей даже на лыжах… Те лишения, которые приходится переносить этим, закаленным в бою с природой, людям, достойны подробного описания, но мы должны в сжатых рампах рассказа коснуться их только вскользь.

С такой то приисковой партией, из десяти человек и начал Федор Максимович свой второй период поисков золота… на этот раз он шел на собственный риск, зная, что его жена, единственная наследница тестя, да и тесть разбогатев его работой, души в нем не чают! Федор Максимович на этот раз направил свой путь туда, куда до него ни один самый отважный «штейгер» не решался идти, он пошел на далекий север, почти к берегам Ледовитого Океана, рассчитывая, что по берегам Лены и ее притоков могут, и должны быть богатейшие россыпи…

Первый год не принес никаких благоприятных результатов, второй и третий тоже… Находились, правда, золотосодержащие слои, но разработка их не представляла выгоды, и Федор Максимович с каждым годом шел все дальше и дальше! А между тем, возвращаясь ежегодно в марте, а то и апреле домой неутомимый искатель почти каждый год радовался приращению семейства, два сына и две дочери утешали старика деда и мать во время его многомесячных отлучек… Но жажда золота, какая-то безумная алчность богатства, охватывали молодого человека. С первыми летящим по воздуху крупинками снега, он молча целовал жену, детей, брал давно уже собранный дорожный набор вещей вскидывал на плечо винтовку и уходил в тайгу…

Шли годы… Тесть умер, оставив все состояние дочери и зятю. Тот два года занимался делами, привел их в порядок, и в один прекрасный день внезапно ушел на прииски… и опять потянулись бесконечные годы бродяжничества в бесплодной тайге, при сорока градусном морозе, в заледенелой одежде, среди мертвой, унылой природы, в бесконечных, трудах и лишениях. Почти все спутники Федора Максимовича остались прежние, но они заметно постарели да и он сам из молодого красивого мужчины превратился седого старика, немудрено, со времени свадьбы прошло двадцать два года, а жизнь в тайге надо считать вдвое!

В обледенелом, угрюмом овраге, окаймленном со всех сторон вековым сосновым лесом, прижатая к подветренной стороне снегового уступа устроено из ветвей и ивняку что-то вроде палатки… она совершенно засыпана снегом, — он прекрасно удерживает теплоту. Несколько человек угрюмого, дикого вида, в нагольных полушубках[Нагольный полушубок или Бекеша — старинное долгополое пальто сюртучного покроя (ватный или меховой сюртук) и меховая одежда, отрезная в талии, со складками и разрезом сзади.], в меховых шапках и варежках, толпятся около колодца, вырытого в пяти шагах от шалаша, и достают из ямы с помощью бадьи и мешка целые вороха какой-то грязноватой массы, которая тотчас же стынет на морозе…

Высокий человек с сильной проседью, в густых волосах, видимо, направляет рабочих, которые сами с лихорадочной поспешностью заканчивают работу…

— Васильев, сколько прошел слоя? —  кричит он рабочему, усердно рубящему киркой замерзшую глинообразную массу в глубине колодца…

— Десятую четверть ниже турфа идем, — кричит он… — Господи помилуй! — вдруг послышался опять его голос, и он быстро наклонившись, поднял с земли что-то блестящее. — С вас, Федор Максимович, магарыч, да какой!..

— Что случилось, что случилось?.. — закричал заинтересованный Карзанов… Между тем, копавший землю рабочий спрятал поднятый предмет в рот, и поднимался по лестнице из ямы.

— С Божьим даром!.. с подарочком Господним, честь имею поздравить, батюшка Федор Максимович! — говорил рабочий, низко кланяясь хозяину, и поднося ему на шапке что-то маленькое, до того маленькое, что странно было видеть радость и торжество на лицах всех свидетелей сцены, но дело в том, что этот, крошечный кусочек, был маленьким самородком золота.

— Самородочек!.. Мал золотник, да дорог, не побрезгайте, батюшка — и рабочий подал Федору Максимовичу свою находку.

— Без обману? — спросил он, пристально всматриваясь в глаза подносившего.

— Да покарай меня Бог!.. Да что ты, батюшка, двадцать третий год с тобой хожу, да душой кривить…

Рабочий даже обиделся. Федор Максимович, вдруг словно просиял. Он перекрестился, взял у рабочего самородок величиной с горошину и быстро пошел в шалаш. Там он попробовал его на оселке и положил на весы. Вышло 2 золотника 15 долей.

Не было сомнения, перед искателем был прииск, но надо сделать еще опыт и вычислить содержание… Самородки — вещь случайная, и на них нельзя рассчитывать.

— Ну, братцы, теперь, аккуратнее, взвешивай землю, да ставь большой котел, —  проговорил он, обращаясь к своим товарищам. — Коли здесь не «гнездо», а россыпь, тогда вашими трудами и молитвами работе конец… Нут-ко, ребятушки, за работу, — авось Бог даст последнюю!..

Дружно принялись товарищи за работу. Одни кипятили воду, другие отвешивали землю, добытую из нижних слоев золотосодержащего слоя. Началась промывка… Страшный трескучий мороз мешал работе, поминутно сковывая промывочные воды, но как бы то ни было, через два часа десять пудов земли было промыто, и тяжеловесный осадок от шлихта и мелких кусочков кварца один только оставался в чашке. Теперь мыл уже сам хозяин.

Осторожно отбросив щипчиками кварц, он ловким движением отмыл шлихт и сполоснул остаток теплой водой из чайника и слил воду. На дне осталась, щепотка каких-то темных, неправильных зерен металлического вида. Привычный взгляд приисковых рабочих тотчас узнал золото.

— Ура! — закричал, словно по команде, десяток мужских голосов, только один Федор Максимович не кричал и не говорил ни слова. Губы его были бледны глаза сверкали неестественным огнем, колена и руки дрожали. Он уже видел по количеству намытого золота, что «содержание» будет беспримерное, но хотел точно, ощутительно убедиться в своем счастье. Быстро положив просушенный остаток на весы, он с лихорадочной дрожью всматривался в стрелку весов, вздрагивающую от каждой новой добавки микроскопических гирек, которые он бережно, словно наслаждаясь, клал на другую чашечку очень точных и маленьких весов… 50, 40, 45, 50 долей!.. Это невозможно, это ошибка думалось ему — и он снова пересмотрел все положенные гирьки, не было никакого сомнения… На весах, лежало 50 долей, а золотой порошок еще перевешивал чашку… Глаза всех рабочих так, казалось, и приросли к его рукам. Они видели и сознавали, что перед ними совершается нечто необычайное, что страшная, невидимая сила золота, скрытая в недрах земли, выступит наружу.

Федор Максимович положил еще гирьку, чашечки заколебались, качнулись, и сравнялись, и чашке гирь было 55 долей.

Какой-то торжествующий, дикий, чисто-животный крик вырвался из груди всех присутствующих. На этот раз кричал также и сам хозяин. Он победил, он торжествовал, он нашел ту Голконду, которая ему являлась только в сновидениях!

И все это произвела маленькая щепотка золота, несколько больше пользолотника, да дело в том, что эти ползолотника, намытые из 10 пудов, означали более 5 золотников в ста пудах, а это такое содержание, про которое еще не слыхивали в Сибири, где моют от ползолотника на сто пудов песка, и считают один золотник уже богатством.

Всю ночь не спали обрадованные рабочие. Их судьба на всю жизнь была обеспечена!.. Не спал также и Федор Максимович, его еще мучили сомнения не гнездо ли это, не попал ли он случайно своим штурфом в уголок гнездового золота…

Произведенные на утро и в следующие дни раскопки подтвердили вчерашний блистательный результат. Штурф, битый ниже на целые пять верст по долине той же речки, дал результаты ни в каком случае не худшие. Не было никакого сомнения, Карзанов открыл новую Калифорнию. Теперь надо было постараться оформить это открытие, чтобы кто другой не заявил приисков… А это дело нелегкое и надо быть крайне осторожным и этих делах. Федору ли Максимовичу не знать этих порядков!..

Тотчас собравшись, выкопав ямы, засыпав их углем, сделав зарубки на близлежащих деревьях, отправился он искать кочевых инородцев, довольно редких и этой местности, и, найдя какой-то поселок полуголодных лопарей, заявил их старосте о находке, указал зарубки и быстро двинулся в обратный путь. Он рассчитывал к лету закончить все формальности, а с осени или ранней весной приступать к работам.

Но Бог судил иначе.

Помпадур и Помпадурша

Тогдашний Помпадур мест «столько отдаленных» был настоящий, без примеси провинциализма бюрократ «Pure sang»1, и потому, передав бразды правления своим ближайшим помощникам, сам всецело посвятил себя насаждению и культивированию в Иркутске эстетических вкусов, олицетворяемых сценическим искусством, и в особенности опереткой. Перед каждым новым созданием Оффенбаха, всесильный администратор чувствовал всю свою ничтожность, а каждая каскадная ария с особенным шиком исполненная примадонной местного театра мадмуазель Разбутоновой, приводила его в какое-то сладостное неистовство, и он шамкая дрожащей нижней челюстью, восклицал:

— Божественно! Бесподобно!.. и энергично хлопал, подавая своим верным подчиненным пример поощрения такого исключительного таланта…

Граф Поспело-Машновский был истинный Помпадур в старом смысле: он любил карать и миловать… но всегда эффектно, торжественно… Декорацию и обстановку приемов он довел до легендарной пышности, а обращение с чиновниками, даже с самыми ближайшими, до формализма и деспотизма чисто турецкого… Никто не смел сесть в его присутствии, а еще больше начать говорить, пока граф не удостаивал вопросом…

Зато при встрече с мадмуазель Разбутоновой, он окончательно терялся, а у нее, в интимном будуаре, иначе не объяснялся, как на коленях!..

Хитрая женщина прекрасно понимала своего поклонника, она сознавала, что видя вокруг себя только бессловесных рабов ему и самому хочется быть чьим-то рабом и она приняла на себя роль повелительницы… и никогда, ни один деспот Персии и Турции не требовал такого слепого исполнения своих приказаний и капризов.

Об этом знали все в городе, но, как люди трусливые, не решались явно переманить на свою сторону Помпадуршу, а если и делали попытки, то настолько пошлые и неудачные, что они только злили молодую женщину и кроме вреда не приносили никаких результатов просителям.

В это самое время наш знакомый Караульцев, под фамилией Клюверса, поступил на службу, и был зачислен и штат Главного Управления. Человек ловкий и чуткий, он тотчас смекнул, в чем дело и в ком сила. Один из членов главного управления, приютивший его, протежировал ему не даром, — сам плохо образованный, он видел в нем молодого, образованного человека и без стыда эксплуатировал его труды, выдавая их за собственные. Место помощника столоначальника было для Клюверса не наградой, а только ступенькой к достижению высших должностей в губернской иерархии, и он внутренне решил одолеть эту лестницу как можно скорее.

Смекнув, кто легче всего может устроить его судьбу, он наметил мадмуазель Разбутонову, и на нее то и повел атаку. Как человек методичный и практичный, он повел атаку издали. Узнав что мадмуазель Разбутонова обожает кошек, он целый месяц бился, пока не достал от кого-то, из Забайкалья, чудного ангорского кота, которого и препроводил в роскошной китайской корзинке ко всесильной Помпадурше, с заднего крыльца, разумеется, без карточки и даже без записки… Такая деликатность очень польстила артистке, которая без труда узнала фамилию приславшего, и она велела передать ему поклон и «спасибо».

Горничная, повар и кучер мадмуазель Разбутоновой были у него давно на жалованьи, и достаточно было Лидии Александровне изъявить какое-либо желание, как оно словно, по волшебству 6ыстро исполнялось… Надо заметить, что Клюверсом начинали интересоваться и другие члены правления и очень часто поручать ему написание разных «докладов» и «мнений» и платили щедро и за труд и за тайну… И весь этот заработок целиком шел на удовлетворение тех прихотей и капризов куртизанки, которых не успевал или не умел исполнить сам Помпадур.

Личность анонимного поклонника очень заинтересовала Лидию Александровну, и она однажды сама назначила ему рандеву. Последствия были быстры и решительны… Через месяц Клюверс был назначен столоначальником, а через полгода «исправляющим должность члена правления», того отдела, который ведает прииски…

Это быстрое возвышение ничтожного чиновника, на котором лежало еще клеймо «политической неблагонамеренности» вызвало много жалоб и нареканий, а также доносов в Петербург, которые целостью были пересланы оттуда графу Поспело-Машновскому и тот в таких блестящих выражениях аттестовал своего нового любимца, что все завистники умолкли и преклонились перед восходящим светилом.

В таком положении были дела, когда Карзанов вернулся с поисков за золотом, и собрав все документы, и отобрал доверенности от всех ближних и дальних родственников, подал одновременно 18 прошений об отводе участков по старому руслу, все одной и той же, давно переменившей течение речки малой Индигирки. Старый и опытный золотопромышленник боялся, чтобы кто-либо не воспользовался его трудами и не предъявил бы требований на один из земельных участков… Прося отвода 18 участков, он обезопасил себя окончательно от всякой конкуренции и оставался единственным владельцем открытых сокровищ..

С самым невинным видом явился он в правление, и направился к заветной двери, за которой должна была решиться его участь… Он знал Клюверса и по слухам, и лично, и боялся этого умного и проницательного человека, про неподкупность которого ходили даже легенды. Он застал его за письменным столом, углубленного в изучение какой-то очень запутанной и испещренной цифрами карты. Увидев вошедшего Карзанова, он быстро поднялся к нему на встречу.

— Сколько лет, сколько зим — начал он, усаживая его на диван — давно ли с приисков… что хорошенького… Нашли «Колхиду» что ли?.. Ну уж признавайтесь — смеясь, расспрашивал он золотопромышленника.

— Живем помаленьку… Вот приисчек нашел заявить, от себя да и по доверенностям… извольте получить, — говорил Карзанов, подавая бумаги.

— Ой! Ой! Ой! Сколько! Все по одному?

— Вблизи… по соседству.

— Однако, далеко вы забрались, — добродушно улыбнулся чиновник, просмотрев первое прошение — ишь ты… вон, куда, он уже приникнул к карте. — Чуть не у самой Лены…

— Далеко, батюшка… далеко!..

— Вижу, вижу… ну, а содержание какой фунт!?

— Пуд?! — в свою очередь улыбнулся Карзанов…

— А все-таки?

— Жить можно!..

Чиновник начал просматривать план, и сличать его с прошениями… Тонкая, резкая складка легла между его броней… Карзанов с замиранием сердца всматривался в его лицо…

— А богат прииск? — твердо, уже без шутки в голосе — спросил чиновник.

— Посредственный… самый посредственный, только прокормиться…

— Странно, почему же это Степанов бросил, иди хочет бросить его… Ведь он тут же заявлял!..

Это известие как громом поразило Карзанова, он знал, что Степанов, действительно, ходил в дальнюю тайгу уже два года тому назад, но не знал, не только, что он заявил прииск, но, что даже вернулся…

— Степанов, — говорите вы! Степанов золотопромышленник?

— Да, Степанов, Николай Ильич… Вот, поглядите — чиновник указал на карту… Да, что это вы так побледнели? Вдруг, — вскрикнул он, заметив мертвенную бледность, покрывшую лицо Карзанова…

— Что с вами, что с вами…

— Пропал! — как-то потерянно молвил несчастный и грустно опустился на диван.

— Не тревожьтесь очень, дорогой Федор Максимович… дело в наших руках… поправимое…

— Отец благодетель!.. Устрой, оборудуй, озолочу, озолочу…

Сватовство

Указывая Карзанову возможность спасения, хитрый Клюверс хотел выпытать у него, стоит ли это дело того, чтобы им заняться… Радостное восклицание золотопромышленника, которого и без того считали в двух миллионах, не оставляло больше никакого сомнения, что новооткрытые россыпи действительно заключают несметные богатства, но Клюверс, даже в самом широком предположении не достигал мысленно действительного их богатства.

— Слушайте, Федор Максимович, — начал он после паузы… все дело зависит теперь от меня. Если я дам сию минуту знать Степанову, он завтра или самое большое через неделю представит свидетельство, что производил работы на отведенном прииске, — если же нет… то смотрите, время заявления 19 мая, сегодня 28 апреля… если через 21 день вы не будет представлено свидетельство, то прииск этот, как по разработанный два года поступает в казну и вы можете его получить… Поняли?.. Но мне странно, почему Степанов, заявивший прииск, не работал на нем?..

— Не знаю, видит Бог, не знаю… —  прошептал золотопромышленник, — слышал я, что дела его плохи, да и кредит того… может и не решился в такую даль… Там без цельного, а то полутора хоть в гроб ложись.

— Неужели и на свидетельство не хватило?.. Что-то непонятно?.. Впрочем, подождем, увидим…

— Батюшка, Казимир Яковлевич, не выдайте… Христом Богом молю не выдайте… Тридцать три года искал, по тайге ползал… не выдайте!

— А что, иди богат прииск то…

— Посредственный… Посредственный.

— Слушай, Федор Максимович, коли вести дело, так вести на чистоту… Я сам никогда в делах не шучу, и шуток не люблю… ну, признавайся, богат прииск?

Карзанов ничего не ответил и только махнул рукой… Чиновник понял этот жест… Теперь оп был уверен, было из-за чего и трудиться.

— Ну, теперь мы переговорим серьезно, — начал он, усаживаясь на диван рядом с просителем.

Дело это серьезное, можно получить, можно и мимо рта пропустить, не так ли, достоуважаемый Федор Максимович?

— Истина, святая истина, — лепетал Карзанов.

— Вы теперь сами видите, помимо меня сделать ничего нельзя…

— Вижу и чувствую…

— Стоит мне только шепнуть Степанову-то.

— Отец родной, не выдай!.. Помилосердствуй!..

— Да из-за чего же мне вас покрывать… Вы мне ни сват, ни брат, и Степанов тоже… только правда на его стороне, сами видите…

— Да ведь он не работает, видит Бог, не работает!..

Слезы показались на глазах у Карзанова, он видел, что хитрый чиновник, поняв всю суть дела, завязывает нерастяжимую петлю над его головой. Надо было на что-либо решиться, он быстро встал и подвел Клюверса к окну.

— Пять паев! — шепотом быстро произнес он.

Ответа не последовало. Хитрый чиновник только улыбался своей злой, иронической улыбкой.

— Десять паев!..

Молчание. Карзанов побледнел. Он схватил Клюверса за руку и нервно прошептал:

— Говори, ну, говори сам, сколько? Сколько тебе надо!..

— Успокойтесь, достопочтенный Федор Максимович, — говорил, сладко улыбаясь, Клюверс, — никаких паев ваших мне не надо… Я и сам имею средства, а я вам уже имел честь докладывать, что, не состоя с вами ни в родстве, ни в свойстве я не стану кривить для вас совестью…

Слова о родстве я свойстве были сильно подчеркнуты.

— Отец родной, благодетель, виноват, не пойму… объясни… Бога ради объясни, — бормотал совсем растерявшийся золотопромышленник.

— Вам угодно, чтобы я говорил прямо и откровенно, извольте… Я прошу у вас рука вашей дочери Марьи Федоровны…

Карзанов вскочил со своего места, испуг, обида так и засверкали в его взгляде, он не мог сказать ни слова от душившего его волнения.

— Впрочем, — продолжал Клюверс словно не замечая впечатления, произведенного на собеседника — я не настаиваю на своем предложении… Я знаю и других невест, которые не откажут мне, вот, хоть мадмуазель Степанова, — я это так, к слову говорю, время терпит… Я жду ответа до 17 мая, в часов вечера… А теперь, Бога ради, извините, достопочтенный Федор Максимович, 12 часов, мне надо идти с докладом, и, собрав, наскоро несколько бумаг, Клюверс вышел, оставив Федора Максимовича, еще не могущего вполне собраться с мыслями, в своем кабинете.

Припертый к стене, не видя и не имея другого выхода, Карзанов не стал сопротивляться… хотя ему очень претила как самая фигура Клюверса, так особенно то обстоятельство, что он был по бумагам католик и «полячишка», как все люди с сильным характером, решился сразу, и когда чиновник через полчаса вернулся с «доклада», Федор Максимович твердо подал ему руку, и назвал любезным зятем…

Решено было держать дело о приисках в строжайшем секрете, который теперь одинаково касался обоих и устроить обручение только 17 мая, накануне последнего дня срока заявлению Степанова…

Вернувшись из правления домой, и объявив о своем решении выдать дочь за Клюверса, жене и семейству, Карзанов встретил сопротивление именно там где всего меньше ожидал, именно старшом сыне.

Дикий и взбалмошный по природе, весь пропитанный «купецкой» идеей, он возмутился при мысли отдать сестру за приказного крючка, да еще из полячков, и резко заявил свой протест отцу… но Федор Максимович был в семье не таков, как при объяснениях с начальством, он «сгреб» сынка и собственноручно так наломал ему бока, что тот от испуга и боли слег и постель и провалялся три дня… Дочь тоже наотрез отказалась повиноваться отцу, и в свою очередь, была крепко побита… Жена не смела пикнуть, и только один младший сын вполне был согласен с тем, «что прикажет тятенька».

Прошло несколько дней, роковой срок приближался, и Казимир Яковлевич заехал к Карзанову, чтобы официально познакомиться со своей невестой, которую он видал мельком, на купеческих свадьбах и крестинах.

Это была высокая, не красивая девушка, с угловатыми, почти мужскими чертами лица. По манере держать себя, она ничем не отличалась от своих подруг, купеческих девиц дальней провинции, и привлекательного в ней были только одни глубокие, черные глаза, смотревшие как-то грустно и трогательно…

После первого визита жениха, она украдкой пошла в комнату брата, который едва оправившись от отцовских побоев, еще не выходил из дому, и стала со слезами рассказывать про то отвращение, которое возбудил в ней один вид человека, который предназначен быть ее мужем…

— Не бывать твоей свадьбе!.. резко крикнул брат — я сказал не бывать— так не бывать! Через мое тело и церковь пусть тебя ведут… Посмотрим, пойдет ли на это отец…

Марья Федоровна, рыдая, поцеловала брата в лоб и руку… тот отдернул…

— Помни Машура, если отец в слове крепок, так и я от слов не прячусь!.. Беру Бога в свидетели, не бывать тебе за чинугой!

Прошло еще несколько дней… От Степанова не было ни весточки, ходили слухи, что он болен, а дети без него не смеют носа совать в его дела, наступило уже 12 мая и по всем именитейшим домам города было разослано роскошно отпечатанное приглашение первой гильдии купца Федора Максимовича Карзанова, пожаловать к нему на бал и вечерний стол по случаю помолвки его дочери Марии Федоровны, с коллежским асессором Казимиром Яковлевичем Клюверсом… Ни для кого это приглашение не было новостью, с первого дня сватовства, сам жених постарался разгласить этот факт, и все только удивлялись, как это такой блестящий чиновник берет такую некрасивую девицу, и без особо большого приданого. Никому, разумеется, не были известны результаты последних приисковых работ Федора Максимовича, и многие купеческие невесты в тайне завидовали Марье Федоровне…

Совсем не так относилась невеста к своему положению, она целыми днями плакала, и выводила отца из терпения… и тому же и брат Иван запил, и не показывался домой… Не с кем было отвести душу, не с кем было погоревать на судьбу… Только однажды, за три дня до помолвки, Иван Федорович вернулся домой… Он был совершенно трезв, и только несколько красные глаза да матовая бледность говорили про бессонницу ночи. Вернувшись домой, он прямо направился к отцу в кабинет, и там резко и долго доказывал невозможность брака сестры.

Федор Максимыч слушал, не прерывая сына и когда тот кончил, также молча встал со своего места и ударом кулака по лицу бросил его на диван. Собственное оскорбление, злость, обида, все это пришло к нему и голову, все это душило убивало его… Оп видел в сыне не сына, а живой укор, врага, раскрывающего, бередящего его самые болезненные раны, и он кинулся на него, как на врага, и стиснув зубы, в каком-то бешеном опьянении осыпал его страшными ударами. На глухие стоны сына прибежала прислуга, сбежалось все семейство, и они общими усилиями вырвали окровавленное тело Ивана Федоровича из рук обезумевшего отца.

Бережно отнесли они несчастного в его комнату и уложили в кровать, — он потерял сознание… Он очнулся только вечером 17 мая, в комнате никого не было, но по улице ежеминутно раздавался треск подъезжающих экипажей. Не было никакого сомнения, пышный «сговор» не был отложен… Иван Федорович поднялся через силу со своей кровати и начал прислушиваться… из внутренних комнат доносился неясный шум голосов съехавшихся гостей. Он накинул на себя халат, и цепляясь за мебель, добрался до двери… Лакеи во фраках и белых перчатках теснились в коридоре, и от них он узнал страшную новость — сейчас начнется сговор, — ждут только приезда Помпадура, который обещал быть посаженым отцом у своего любимца… Ни остановить ни воспрепятствовать сговору молодой человек не мог… Слезы досады, злобы и отчаянья душили его… он раздумывал не долго, хватаясь за мебель, спотыкаясь и падая, он добрался до письменного его стола, судорожным движением отпер ящик, и вынул револьвер… Какая-то страшная решимость сверкнула в его взоре, он смело приставил пистолет к груди и два раза нажал собачку, — послышался резкий двойной удар выстрела… Пистолет выпал из рук молодого человека, и он как подкошенный без движения рухнул на пол.

Поднялась страшная суматоха… Гул выстрелов долетел и до зала — несколько дам упало в обморок… Федор Максимович вбежал в комнату сына бледный и потерянный, и сжимая его в своих объятиях, только повторял — спасите, спасите, спасите моего сына! Миллиона не пожалею — спасите!.. спасите!..

Доктора сделали Ивану Федоровичу перевязку, и немного успокоили отца, давая легкую надежду на возможность выздоровления… Этого только и было нужно… Помолвка состоялась, а через три дня и сама свадьба.

Об Степанове не было ни слуха ни духа и Федор Максимович сделался законным обладателем целого ряда приисков, окрещенных общим названием «Индигирских». Надо было теперь приступить к эксплуатации скрытых природой богатств…

Нищий-миллионер

Ранней осенью, собрав целую партию рабочих плотников и кузнецов, Федор Максимович отправился к своим приискам, с целью устройства как градильни, т. е. аппарата для промывки, так и всех необходимых сооружений для начала эксплуатации. Но каков был его ужас, когда, добравшись до места, он нашел всю эту и прилегающие местности совершенно превращенными в болото. Зимой под снежным покровом он не мог рассмотреть этого обстоятельства, а теперь ему приходилось думать сначала об осушении места, а потом уже о разработке приисков.

Плотники и кузнецы превратились в землекопов, и работа закипела. Природа, очевидно, милостиво относилась к Федору Максимовичу и ему удилось еще до наступления больших морозов пробить спускной канат в близлежащий овраг. Но что больше всего занимало золотопромышленника — это отсутствие верховой воды, необходимой для промывки золота.

Сколько не искал он в окрестностях, не было ни речки, ни ручья, который можно было бы отвести на машину, а работать без живой текущей воды немыслимо. Между тем, новые проверочные штурфы, битые и ниже, и выше первых, показывали такое громадное содержание золота, что работавшие изумлялись и крестились словно от вражьего наваждения.

А между тем, каждый день все мрачнее и мрачнее возвращался со своих розысков Федор Максимович, — воды не находилось. Прииск лежал слишком высоко и в окрестностях не было места выше, кроме того, сплошные болота покрывали все низменности на много верст вокруг и вести через них каналы было бы положительно невозможно.

Несколько человек, из наиболее опытных рабочих, возвращались также без радостных вестей, и только один Василий Чумаков, тот самый, который нашел в штурфе самородочек, вернувшись как-то под вечер, что-то долго и таинственно говорил с хозяином и они вдвоем отправились куда-то рано на заре.

К вечеру они вернулись. Отчаянья уже не было на лице Федора Максимовича, на нем было написано какое-то сосредоточенное, упорное выражение твердо обдуманного решения.

Дело в том, что они нашли воду, целую реку воды, но только и 15-ти верстах, а по пути лежали почти сплошные болота и луговины… Как провести воду?.. как одолеть эти препятствия?.. Надо помнить, что место действия «дальняя тайга» недоступная никакому способу транспортирования, кроме разве «вьюков», да и то только ранней зимой… 800 верст бесплодной тайги отделили их от ближайшего уездного города — и какого города, скорее похожего на бедное село великорусских губерний…

Никаких технических приспособлений кроме тех, что можно изготовить на месте, употребить в дело немыслимо… а под руками только пилы, топоры, лопаты, да незатейливый кузнечный горн…

Федор Максимович не потерялся, он видал на других россыпях, что воду проводят, к промывающей машине, с помощью «сплоток» (целого ряда иструбов, положенных боком на козлах), но эта «сплотки» стоят громадных денег, и употребляются только на расстояниях не свыше ста, двухсот сажень. А тут пришлось бы вести их почти 15 верст!.. Откуда взять такую массу рабочих рук, и нужное количество провианта на них, когда уже на 100—150 человек доставка обошлась чуть ли не в двадцать тысяч рублей.

Мы уже видели, что Федор Максимович не любил отступать перед препятствиями — он и тут решился быстро, и тотчас, со свойственной ему энергией принялся за нивелировку и пробивку линии… Тяжелая работа продолжалась всю зиму, и только к лету подготовительные работы были окончены… К этому времени прибыл провиант, и новые партии рабочих, посланных затем, который горячо взявшись за дело своего тестя, управлял его делами, и работа закипела…

Прошло пять месяцев тоскливого ожидания, не смотря на то, что Федор Максимович, сам присутствовавший на работах, словом и примером ободрял работающих, и течение всего летнего времени работы продвинулись только на одну треть, и сплотки высились с небольшим на пять верст… Подобный результат ужаснул Федора Максимовича, когда оп хладнокровно обсудил свое положение. Весь капитал около миллиона рублей был затрачен, оставался, правда, еще «кредит», но… кто мог предсказать будущее? С первыми заморозками, вернувшись в Иркутск, Карзанов решился ликвидировать все свои прежние дела, чтобы собрать возможно больше капиталов для этого нового грандиозного предприятия, которое поглощало страшные суммы, и действительно: к весне, несколько более миллиона рублей было в его распоряжении, зато ему пришлось продать все свои прииски, взять сколько можно во всех банках, и даже заложить свой огромный дом.

С этим громадным капиталом вторично вступил Федор Максимович в бой с природой. Но новые препятствия вырастали на каждом шагу… Целые партии рабочих бежали с работ, захватив припасы и задатки, то дороги становились окончательно непроходимыми и непроезжими и тысячи пудов муки, и других предметов первой необходимости, брошенные подрядчиками, буквально гнили, где-нибудь в тайге, а эта мука, доставленная на такое громадное расстояние от обитаемых центров, стоила баснословных денег… Трудно поверить теперь, когда сведены все счеты, что пуд ржаной муки доставленный на Индыгирские прииски обходился в 8—10 рублей за пуд!..

Но гигантская энергия Карзанова, казалось, была в состоянии победить все препятствия… работы шли безостановочно, в течение лета было кончено еще восемь верст сплоток, устроены каналы, построена и собрана на месте машина для промывки, еще полторы версты сплоток — и текущая вода, приведенная за пятнадцать верст, начнет мыть своей струей баснословные богатства прииска, но… пришлось оставить дело неоконченным: на последние полторы версты, и на окончательное устройство дела, на задатки золотопромышленной партии, в которой для такого огромного предприятия должно не меньше тысячи человек, у Карзанова не хватило средств… Второй миллион растаял как первый, и впереди… ничего.

Кредит иссяк… Все продано, все заложено… Люди, наиболее доверявшие Федору Максимовичу, начали смотреть него с недоверием, некоторые с усмешкой. Никто не хотел понять его положения, и когда он опять возвратился в Иркутск, чтобы попытаться получить еще кредит, все от него отворачивались как от прогорелого мечтателя, даже его зять Клюверс стал как-то особенно резок и груб не только с женой, но даже и с самим тестем… Он начинал трусить, что его золотые сны могут так и остаться снами!

Бывшему каторжнику казалось недостаточно его теперешнее благосостояние!..

Тщетно Карзанов обивал пороги своих самых богатых друзей… они оставались глухи и немы к его просьбам… и он, возвращался домой, потерянный, убитый и превращал жизнь своих домашних в сущий ад… сын, очень скромный и недалекий молодой человек запил с горя и бежал от отцовских побоев и какой-то монашеский скит, старший отправленный заграницу, после покушения на самоубийство, писал редко, а по отзывам сопровождавших его людей, подавал мало надежды на полное выздоровление. Так прошел целый год… Работ на прииске не производилось, заготовленный материал, и уже поставленные «сплотки» гнили… Несколько раз банки угрожали протестом, и Карзанов чуть не на коленях умолял об отсрочке и переписке векселей… Надо было на что-либо решиться… Оставаться в таком положении было немыслимо, и Федор Максимович решился!..

Он поехал к одному из самых богатых золотопромышленников Французову, и в первый раз, торжественно поклявшись перед образом, объяснил ему богатство найденных россыпей, (скрыв наполовину действительность содержания), и умолял о помощи — тот изумился, и заставил Федора Максимовича поклясться еще раз… Карзанов поклялся.

— Ну, вот что, друг любезный, —  проговорил Французов после паузы, — ничего и никогда я не предпринимал без своего друга-приятеля Чукотского, Афанасья Васильевича, он кстати теперь у жены сидит… Пойду переговорю с ним… Как он решит — так и будет… Говори, хочешь его третьим?

Мог ли возражать что-либо на это несчастный Карзанов. Он молча наклонил голову в знак согласия. Французов вышел, оставив Карзанова одного в кабинете.

Это был самый тяжелый момент в жизни Федора Максимовича. Он знал Чукотского вдоль и поперек, он знал, что он или отговорит Французова давать деньги или выговорит такие условия, которые будут равносильны отказу. Но то, что предложил ему, возвратясь, хозяин, превысило его самые мрачные предположения.

— Ну, друг любезный, — начал входя в кабинет Французов, — перво-наперво… сколько тебе надо…

— Пятьсот тысяч меньше не обойдемся…

— Так-с… сиречь, полмиллиона… Тэк-с, ну, а насчет обеспеченья?.. Какое будет…

— Весь прииск… весь… Что же я могу больше дать?.. Возьмите долю — пай!

— Не без того! Долю! Что ж можно… А во сколько паев считаешь ты весь прииск?

— Как всегда 100 паев…

— Сто так сто… хорошо… Изволь, мы с кумом дадим тебе 500 тысяч… Только ты нам должен уступить по сорока паев!.. потому риск!

В глазах у Карзанова помутилось… сорок да сорок — восемьдесят… это ужасно — это разбой… оп хотел крикнуть своему собеседнику прямо в лицо слово негодования… плюнуть ему в глаза… но сдержался и только прошептал:

— Я согласен!..

— Ну и по рукам — улыбаясь, и потирая руки проговорил хозяин. Когда же условие?

— Когда хотите — хоть завтра… только одно… прошу вас только один пункт добавить, — что я могу в течение года выкупить у пас паи?

— Что же… почему же нег… в один год… а сколько дашь?

— Что возьмете?..

— Что я возьму… ну так и быть, по Божески, чтобы тебя не обижать… плати за пай вдесятеро.

— Хорошо, идет… словно оживая, заговорил Карзанов, так и в условии поместим…

— Хоть в три… платя нам с кумом пять миллиончиков — я владей своей Калифорнией… ну а если к будущему году не уплотишь взятых пятьсот тысяч весь твой прииск наш?.. Идет.

— Идет!..

Лакей внес две бутылки шампанского, пришел Чукотский и в два слова составили проект условия…

На другой день акт был оформлен, а через неделю Федор Максимович снова скакал к своему прииску.

Ранней весной началась работа… В Карзанове горела уже не энергия, а какое-то дикое отчаянье, он сознавал, что каждое упущение невознаградимо, что каждый потерянный день — гибелен…

Работа кишела, и к середине июня сплотки были поставлены, выконопачены, и первая струя воды хлынула на машину.

Минута была торжественная. Федор Максимович сам бросил первую лопату золотоносного слоя на колесо машины, и вслед за тем один за другим стали подъезжать возы и тачки с песком… Мутная пенистая струя воды шумела и бушевала между этими комьями грязи и песка, дробила их и несла по наклонной плоскости в отводные каналы.

Несколько сот людей, замазанных, грязных, в отрепьях, по пояс в воде и топкой глине, копошились возле гигантской машины, и ежеминутно добавляли все новые и новые массы золотой грязи в ее всепоглощающую пасть. И бешенный поток неутомимо дробил их и стремился дальше и дальше.

К вечеру работы были окончены, и Федор Максимович, не отходивший весь день от машины, пошел проверить промывку.

То что оп увидал, на первых же ступеньках «градильни», заставило его зажмуриться. Там лежала целая куча золота, перемешанная со шлихтом и крупным кварцом… Дрожа всем телом, опустился Федор Максимович на колени пред этим богатством, и зарыл в него руки по локоть… Штейгера десятники и рабочие стояли словно пораженные ужасом… они никогда не видали подобного богатства.

Когда, успокоившись от душившего его волнения, Карзанов взвесил в конторе добытое в этот день золото — его оказалось свыше шести пудов!!! т. е. на девяносто тысяч рублей за один день!..

***

С этого для началась ожесточенная работа, надежда снова вернулась в сердце Федора Максимовича… Если ему удается за это лето намыть 330 пудов… он спасен, он выплатит ростовщикам их пять миллионов, и останется единственным обладателем баснословных богатств.

Кто в состоянии описать все страхи и волнения Карзанова, в течение этого лета… Каждое малейшее препятствие в разработке, повергало его в отчаяние… Он знал, что до заморозков остается всего пятьдесят-шестьдесят дней… а если он не успеет намыть… что тогда?!.. И эта мысль словно обухом глушила его и днем и ночью…

Но видно, природа сжалилась над несчастным, — осень затянулась и мыть золото было можно целой неделей более обыкновенного. В итоге четыреста десять пудов золота… Шесть миллионов рублей!!! Он был спасен.

Описать изумление и ярость Французова и Чухотского, когда Федор Максимович представил в суд квитанции горного правления, на прием золота суммой и пять миллионов, и потребовал уничтожения условия с товарищами, невозможно… Они хотели во что бы то ни стало повернуть дело по своему, — но закон, а главное господин Клюверс были на его стороне, и ростовщикам пришлось удовольствоваться и пятью миллионами… за пятьсот тысяч, процент хороший!

Но принесло ли это богатство счастье Карзанову и его семейству?..

Мы это тотчас увидим.

Роковой список

Такой поворот в деле Карзанова произвел окончательно переполох в городе. Все только и говорили о чудовищных богатствах Индыгирских приисков. Про самого Карзанова стали ходить целые легенды. Будто это века полтора назад, его обвинили бы и чернокнижничестве и сожгли.

Страшная, невероятная сумма в пять миллионов, выплаченная им из добычи одного года, не сходила с уст, все наперерыв старались заискивать у Федора Максимовича, которого годом раньше приказывали не принимать. Но кто больше всех был поражен этим действительно нежданным богатством — это бывший каторжник, игрой удачи и тонкостью ума попавший в зятья к золотопромышленнику. Он считал в самых радушных грезах, что дело ограничится двумя-тремя миллионами, но теперь, когда дохода оказалось, в пол сезона слишком шесть миллионов, он окончательно растерялся, и первое время, чуть не целых два года, ходил как во сне, не понимая, не ощущая той страшной, сверх естественной власти которую дает обладание таким богатством! Неразвитый достаточно ум потерялся при виде, широких горизонтов, открываемых сказочным богатством, он, если можно так выразиться, съежился и ушел в себя, и, странное дело, прилип какой-то не то скупости, не то жадности охватил все его существо! Ему хотелось еще больше денег, еще больше этого золота, в котором он мог смело купаться.

Почти то же чувство охватило и Федора Максимовича… Первые два года он был совсем как не свой… Золото, вернее, ассигновки горных правлений на полученное золото накапливались ежемесячно в его несгораемом сундуке, беспроцентные, бездоходные, а он и не думал об этом, стремясь намыть все больше и больше этого презренного золота… Каждый день, лично присутствуя при выборке добычи машины, он приходил в какой-то экстаз, дрожал из-за каждого золотника, чуть не плакал когда случайно, в один день добывали меньше обычного, словом, превращался в какого-то капризного ребенка… Близко знавшие его, положительно стали замечать за ним припадки ослабления мозговой деятельности…

Отношение его к семье стали совершенно невыносимыми, жена, всегдашняя страстотерпица и прежде, теперь была буквально загнана и забита, сыновья совсем исчезли из дому, младшая дочь не смела показать носу из своей комнаты, боясь попасться на глаза отцу, и только один человек являлся некоторым противовесом страшному Федору Максимовичу — это Клюверс.

При встрече с зятем Карзанов, видимо, сознавал его умственное превосходство, и с ним одним обращался, как с человеком… Но, как не бился Казимир Яковлевич, доступа в кассу не давал!

Хотя ежемесячное содержание, выдаваемое тестем и давало ему возможность жить хорошо, даже богато, но совсем не того желал Клюверс… У него созрел план, воспользоваться одному всем этим несметным состоянием, — и раз решившись, он твердо и смело пошел к достижению намеченной цели.

В жене он был уверен. Плохо развитая женственно и физически, болезненная и слабонервная, она вполне подчинилась влиянию мужа, а с рождением дочери совсем затворилась в детской и для посторонних стала невидимкой.

Младший сын Карзанова, Иван, личность почти безличная, но недостатку воспитания и развития, рос каким то полуидиотом, и признавал авторитет только отцовского кулака, и благоговел пред умом и находчивостью Клюверса. Влюбчивый и впечатлительный, он скоро стал послушным орудием в руках бывшего каторжного, который очень ловко сумел задеть живую струнку его чувственности.

Старший сын, вернувшись из-за границы почти здоровым физически, морально пал еще больше, и начал без просыпа пить запоем. На этот раз отец окончательно вышел из себя, и по совету зятя отослал его на один из своих заводов, под видом главного управляющего, а собственно «под начало», старого, опытного приказчика. Но сын не вынес этой жизни и в один прекрасный день ушел с завода и пропал без вести… Горе старика на этот раз было далеко не таким сильным, как при первом покушении на самоубийство, и даже когда, через год, до него дошла весть, подтвержденная метрической выпиской, услужливо присланной благочинным города Красноуфимска, о смерти раба Божия Михаила, он только еще больше нахмурился и перекрестившись, пробормотал:

— Царство небесное! Не ко двору был малый!

И больше ни слова… Послав благочинному хороший вклад, на «вечную память», он как-то закупорился в себя, и не дозволял при себе даже вспоминать о покойном сыне, словно он сознавал, что он, только он один виновник его гибели!

В тот день, когда было получено это известие, Клюверс вернулся домой от тестя очень радостным, заперся в своем кабинете, и вынул записную книжку… Он долго соображал что-то, и, открыв страницу, на которой в ряд, одна под другим было написано шесть имен поставил против третьего сверху крест и вычеркнул самое имя…

— Пять, — еще пять осталось — прошептал он — ну, да здесь только один опасен… и он подчеркнул следующее имя по порядку. — Если бы кто-либо заглянул ему через плечо, и прочел список, то он бы ужаснулся, в нем значились:

  • Ф. М. Карзанов
  • Д. Н. Карзанова
  • Михайло
  • Иван
  • Вера
  • Мария

Это был поименный список всего семейства Карзанова, роковой список обреченных жертв, мешавших каторжнику завладеть несметными богатствами золотопромышленника. Как паук, опутывая свои жертвы, начинает плести сеть паутины издали, так и Клюверс, с беспощадной последовательностью взвесив все шансы, успеха и неудачи, открыл кампанию против целого ряда людей, отогревших его на своей груди… Самого страшного врага, от которого можно было ожидать жестокой оппозиции уже не существовало, и ничто уже не мешало злодею нанести свои роковые удары.

Огненная женщина

Давно уже Помпадур взгромоздивший Клюверса на первые ступени губернской иерархии, отдыхал на лаврах и миртах какого-то «совета» давно уже Помпадурша, окончательно ожиревшая и потерявшая голос вышла замуж за какого-то афериста из восточных людей, пускающего и оборот ее «благоприобретенный капиталец», но насажденная старанием незабвенного Помпадура любовь граждан столицы Сибири к оперетке не уменьшается с годами — напротив, с каждым годом антрепренеры загребают куши все крупнее и крупнее, а оклады, получаемые разными знаменитыми «каскадершами», решающимися ехать и «страну морозов и снегов», превосходит даже столичные.

С утра весь город был на ногах, громадная афиша, «с дозволения начальства» извещала, что сегодня, в пятницу, 3 ноября в бенефис актера Каратыгина 16-го ново-ангажированная артистка девица Разлюляева, исполнит, для первого дебюта роль Прекрасной Елены! — Перед кассой была давка, старенький кассир едва успевал выдавать билеты, и с любовью складывал кучками депозитки, которые так и сыпались к нему и окошечко. Бенефициант, высокий красивый мужчина с бритым лицом, ходил из угла и угол кассы, и весело потирал руки.

— Что, батенька, говорил я вам, что сорву бенефисик на славу, — обратился он к кассиру, который, пользуясь минутной остановкой, закурил грошовую, сигару.

— Ни… да… Только два часа… а билетов осталось всего десятка два, да пяток на галерее… Ложи все проданы… Молодец вы, Логин Иванович, и откуда вы только такую кралю подцепили?

— Тут целый роман… Служил я в позапрошлом году в Рязани, ну и явись к нам дебютировать вот эта самая моя Елена Прекрасная… Гонору целый короб… репертуару никакого, туалетов, что на плечах, а амбиции… Фу ты — ну ты… Посмотрел на нее антрепренер… говорит «в субретки» мол на пятьдесят, и пол бенефиса идет что ли? Так ту даже передернуло, и дебютировать не стала, а голос и вам скажу — соловей… а уж телесности всякой — загляденье… Дурак наш антрепренер и не смекни, какова приманка, а тут как на грех наш же актер в Екатеринбург труппу собирает — говорит ей, хотите 100, и полбенефиса, и первые роли… Сразу согласилась и уехала… Только еду я через Екатеринбург, слышу театр сгорел, труппа разбрелась, а самая эта «Елена Прекрасная» без ангажемента и без копейки, ни и зад, ни вперед!.. Я и говорю нашему-то антрепренеру, не упускайте… Соловей, да и насчет телесности… Послушался, вот теперь и с деньгами..?

— Да… дама красивая… могу сказать, —  заметил кассир, — и держит себя в аккурате…

— Ну уж насчет этого — кремень! — с полной уверенностью и голосе произнес бенефициант… Вот не дай Бог кому втюриться — веревки совьет, и всю душу высосет!.. Вампир!..

— Позвольте, есть ли билеты? — спросил высокий мужчина, подходя и кассе…

— Для кого нет, а для вас всегда найдутся, Казимир Яковлевич, заискивающим шепотком заговорил кассир.

— Ну давай два рядом, — улыбнулся Клюверс, (это был он) и подал кассиру двадцатипятирублевку… тот хотел подать ему сдачи, но Казимир Яковлевич махнул рукой, и пошел от кассы, но потом вдруг, словно движимый каким-то соображением, снова подошел к окошку.

— Извините за нескромный вопрос, — начал он, — как настоящая фамилия дебютантки?

— Борская, Марья Михайловна Борская, — как-то таинственно, вылезая из своего окошка, и нагибаясь к самому уху Клюверса, шепотом произнес кассир… Только… он замялся.

— Что только? — переспросил Клюверс.

— Насчет чего… Ни, ни… впрочем это другим прочим, а кто устоит перед вами, Казимир Яковлевич, старик захихикал… Деньги, батюшка, великан сила!.. — уже с видом сентенции: продекламировал он… Но Клюверс уже не слышал его, он что-то соображал. Имя Марьи Михайловны Борской напомнило ему одну историю, которой он был невольным свидетелем, в одну из своих поездок в Петербург, и он с нетерпением ждал вечера, чтобы убедиться воочию, та ли это Борская, которая своей оригинальной красотой и, главное, оригинальностью характера глубоко врезалась ему в память.

Наконец, наступил этот вечер, зала была полна. Ложи битком набиты представительницами прекрасного пола, которые не меньше мужчин падки до «запретного плода». Загремел оркестр и занавес поднялся среди шумных рукоплесканий.

Публика в этот день была очевидно, хорошо настроена и потому не обратила даже внимания на то, что хор немилосердно врал и фальшивил свои номера, но вот раздались давно знакомые звуки интродукции арии Елены, и она сама сияющая ослепительной красотой и роскошным нарядом, появилась на сцепе. Партер словно замер на одно мгновение и затем разразился целой бурей аплодисментов. Не взяв еще ни одной ноты, не сказав еще ни слова, красавица уже победила эту толпу, всегда более всего обращающую внимание в артистке на женщину. Со мной могут спорить, но, к несчастию, это аксиома!..

Казимир Яковлевич был в высшей степени доволен, дебютантка была именно та самая Мария Борская, которую он искал. Взглянул на молодого Карзанова, который помещался с ним рядом, он внутренне торжествовал победу. Молодой человек бледный и дрожащий впился глазами в дышащие молодостью и красотой Формы полуобнаженной красавицы и, казалось, готов был спрыгнуть к ней на сцену.

Первая ария «Все мы жаждем любви» вызвала уже не бурю, а целое неистовство аплодисментов, у красавицы оказались и голос, и те сдержанно сладострастные манеры, которые более всего возбуждают толпу, уже пресыщенную прямым, откровенным развратом. В манерах дебютантки виднелась та наивность и та доза приличия и скромности, которые тотчас же были приняты за проявление самого утонченного цинизма, восторг дошел до беснования в сцене сновидения, которую артистка провела так просто, так естественно не шаржируя, и не подчеркивая, но зато так реально, что многие дамы закрылись веерами, а мужчины красные, возбужденные, с посоловелыми глазами, недовольствуясь треском рукоплесканий, стучали палками, стульями и ногами. Спектакль закончился настоящей овацией, толпа молодежи и лиц уже далеко не первой молодости, отпрягли лошадей из кареты артистки, и везли ее на себе, а кучером, не смотря на соперничество, уселся молодой Карзанов, и словно обезумевший от восторга, махал кнутом, и подстегивал везущих…

На другое утро, рано, когда измученная вчерашними впечатлениями, артистка едва поднялась с постели, и укутанная в широкий пеньюар, наслаждалась чайком, с мягкими булочками, слуга гостиницы (она еще не имела квартиры), доложил ей, что ее желает видеть по делу господин…

— Какой господин? По какому делу? Я никаких господ здесь не знаю, и дел у меня никаких нет — резко возразила артистка.

— Да господин-то уж больно хороший, — продолжал лакей, — Казимир Яковлевич Клюверс, может быть, слыхали? Первый здешний богач!..

— Клюверс? — переспросила Борская… — Клюверс… она задумалась… проси! — вдруг словно решившись, произнесла молодая женщина, и еще плотнее закуталась в складки своего пеньюара.

— Извините меня, Марья Михайловна — начал Казимир Яковлевич, входя в комнату, и низко кланяясь, — что я, пользуясь нашим прежним знакомством, решаюсь нарушить ваш покой!

— О, наоборот… мне очень лестно… что вы не забыли меня…

— Забыть вас?.. Клюверс хотел продолжать, но Марья Михайловна прервала его словами.

— Прошу вас, ради Бога, ни слова больше…

Клюверс молча поклонился: — Ваш раб, ваш слуга. — Будем говорить о другом… Ну, говорите, зачем вы к нам, в страну каторжных, и — белых медведей…

— За золотом, Казимир Яковлевич, за золотом, — проговорила молодая женщина с такой интонацией, которая далеко не шла к ее идеальному, дышащему дивной красотой лицу.

— За золотом — словно эхо повторил Клюверс.

— Да, за золотом? — твердо повторила она — я поняла, что только в нем одном таится все, и сила, и слава, и могущество…

Клюверс смотрел на нее как-то вопросительно.

— Золото, золото! — повторял он…

— Слушайте — вдруг совсем изменившимся тоном начал бывший каторжный — я пришел к вам именно за тем, чтобы предложить вам этого золота…

— Вы?.. она смерила его удивленным вопросительным взглядом.

— Да, я!… Я так богат, так богат, что могу осыпать вас этим золотом… дать вам все, что только может дать несметное богатство… и взамен требую…

— Любви? — прошептала как-то иронически Борская.

— Нет, Марья Михайловна, я уже выжил из того возраста, когда люди считают, что то чувство, которое они покупают за деньги — любовь! И требую только одного — послушания!

— До известных пределов?..

— Безусловно!

— Сильно — сказано!.. Борская задумалась… А много денег будет? — спросила она гораздо ласковее.

— Сколько вы сами назначите! — отчеканил без малейшего пафоса Казимир Яковлевич.

— Даже сто или двести тысяч? — задорно спросила артистка.

— Даже сто или двести тысяч — не меняя тона произнес Клюверс…

— И вы не шутите?..

— Ни чуть… Надеюсь, что десять тысяч авансом прогонят все ваши сомнения… Клюверс вынул бумажник.

— В чем же должна заключаться моя роль — слегка дрогнувшим голосом прошептала артистка, на которую вид туго набитого бумажника уже начинал производить гипнотизирующее впечатление.

— Вы должны увлечь одного молодого и очень недалекого человека…

— Что дальше?

— И так, как он очень слабого, и болезненного сложения, то…

— Быть при нем сестрой милосердия? — перебила Марья Михайловна.

— Совсем наоборот — демоном-соблазнителем!

— Я вас не понимаю…

— А между тем, это так ясно… и нагнувшись к молодой женщине, Клюверс начал прямо и цинично объяснять свой план… он говорил долго, красноречиво, убедительно… Молодая женщина слушала, но с какой-то гадливостью, и нервно щипала узенькие кружева, которыми быль обшит ее костюм.. Наконец Казимир Яковлевич закончил и встал со своего места… Марья Михайловна не тронулась, глаза ее, устремленные в какую-то точку пола, смотрели дико и неподвижно, ноздри раздувались, руки так и замерли словно сведенные судорожным движением.

— Но, ведь это будет убийство… глухо простонала она.

— Не предусмотренное никакой статьей уголовных законов — добавил Клюверс.

— А совесть…

— Совесть… переспросил негодяй, знаете что, Марья Михайловна, если бы я мог предполагать, что вы будете так непрактичны, и бы никогда не стал предлагать вам этого дела… Делайте как знаете, — и ничего не говорил, и ничего не предлагал… Извините, что побеспокоил… Клюверс взялся за шляпу и направился к двери. Молодая женщина бросилась за ним, и посадила на прежнее место… и глазах ее сверкала решимость…

— Что тут хитрить и притворяться, твердо сказала она… Когда вы мне представите вашего протеже?

— Давно бы так, вот и прекрасно… Сегодня вечером, в вашей уборной в театре, идет?

— Конечно… Я буду ждать…

— а помните ли вы наши условия? Или повторить.

— Повторите, я слышала как во сне…

— Во все время его жизни 12,000 в год, в день смерти, в первые два года, двести тысяч, после двух лет сто тысяч, если он женится, с того же дня — ни копейки! Поняли.

— Поняла!

Молодая женщина произнесла это слово с таким выражением, словно не сознавала всего ужаса заключаемой сделки… она даже улыбнулась.

— Постараюсь получить двести, шутила она, а теперь скажите мне, добрейший Казимир Яковлевич, почему вы обратились именно ко мне?

— Потому что вы огненная женщина! — отвечал с улыбкой Клюверс и откланялся.

Позднее раскаянье

Все случилось и произошло именно так, как предполагал Казимир Яковлевич. Молодой Карзанов с первого взгляда сильно пораженный красотой «Прекрасной Елены», просто чуть с ума не сошел, когда на другой день вечером, Клюверс представил его очаровательной артистке, и та, превосходно играя свою роль, сказала ему несколько приветливых слов, и просила побывать у нее, «так запросто». Но только не раньше будущей недели.

Дело в том, что, получив от Клюверса крупный куш на обстановку, она еще не успела устроить себе уютного гнездышка, и боялась, чтобы прозаическая обстановка номера губернской гостиницы не нарушила собой общего впечатления.

Эти несколько дней казались Ивану Федоровичу целой вечностью, он ежедневно мчался на своем рысаке по несколько раз мимо окон ее новой квартиры, но, кроме целой орды всевозможных обойщиков, столяров и т. п. не видал никого в окнах ее домика. Как известно, дома в Иркутске вообще не отличаются особой грандиозностью, и самое удобное, и вместе с тем не дорогое, это нанять для себя домик особняк, которых очень много, даже в центральных кварталах.

Марья Михайловна больше всего любила свободу и независимость, не мудрено, что она выбрала себе очень хорошенький домик в шесть окошек на улицу и, не щадя издержек, принялась за его отделку.

Через две недели все было готово, и Иван Федорович в первый раз переступил порог того святилища, которое должно было сделаться его Капуей[???]… Весна только начиналась, Федор Максимович был давно и тайге на приисках никто не мог ни запретить Ивану Федоровичу посещать, кого он хотел, ни пропадать из дома целыми неделями. Один только Казимир Яковлевич, присматриваясь порой к перемене, происшедшей в наружном виде «Ванички», к его ввалившимся щекам, и лихорадочному, болезненно сверкающему взгляду, мысленно поздравлял себя с удачей…

Иван Федорович тоже словно переродился: он уже не бредил вслух своей Марьей Михайловной, но весь как бы ушел и себя и в свое новое, неиспытанное, страстное чувство. Он полюбил безумно, страстно эту женщину, в поцелуях которой он пил смерть. Если бы она приказала ему, в минуту нервного возбуждения, броситься из окошка, застрелиться, он ни на минуту не задумываясь, исполнил бы волю своей повелительницы, но она словно не сознавала своей власти над ним и не мучила, не томила его ни ревностью, ни сценами беспричинных капризов, играя комедию страстно влюбленной женщины, она жгла, палила его своими поцелуями, своими бешенными ласками, и он отдавался ей со всем безумием двадцатилетнего влюбленного мальчишки.

Она безжалостно довершала дело разрушения организма, начатое природой, и в три месяца из относительно все-таки свежего и молодого человека осталась одна тень, один остов прежнего Ванички. Еще месяц, и после сильного припадка кашля, струйка алой крови оказалась на платке молодого человека. Он перетрусил и кинулся к матери, та, в свою очередь, бросилась к Казимиру Яковлевичу и оба единогласно решили послать Ваничку лечиться заграницу. Федор Максимович по телеграфу одобрил решение, и снабженный большим капиталом и кредитивом, Иван Федорович выехал в Италию, в сопровождении одного из постоянных прихлебателей Казимира Яковлевича, отставного чиновника Валентина Кирсаревского. Выбор, конечно, был сделан Клюверсом. Но, странное дело, в тот же день, только три часа спустя, по той же дороге, выехала из Иркутска в Москву примадонна театра Мария Борская, заплатив дирекции неустойки 1.500 рублей.

Понятно, что с третьей станции они уже ехали в одном экипаже, а Кирсаревский заполучив приличный гонорар, был на седьмом небе, отправляясь за чужой счет заграницу, да еще при подобных путешественниках.

Все шло как по писанному. С дороги и из Италии стали получаться письма от Ванички, в которых он уведомлял о прекрасном влиянии чудного климата, и от Кирсаревского, который, ничуть не скрывая истины, прямо доносил своему патрону, что состояние здоровья безнадежно, и что, по его мнению, катастрофа близка. Можно судить, как приятно было это известие бывшему каторжнику, и он тотчас же принялся за исполнение остальной программы своего дьявольского плана.

Надо было во что бы то ни стадо устранить других сонаследников, и рука негодяя не дрогнула. Младшая сестра его вдруг зачахла и через месяц умерла, как определили доктора — от малокровия и истощения сил.

Федор Максимович, бывший в то время в тайге на приисках, тотчас прискакал, но не застал уже в живых свою Верочку.

Хотя он, вообще, не изъявлял и не проявлял особой любви к детям, но известие о болезни дочери, казалось, глубоко тронуло его и он едва выдержал постигший его удар.

Казимир Яковлевич, казалось, так глубоко, так искренне сочувствовал его горю, что даже тронул старика, и тот дался в обман, и обнял и расцеловал злодея… Мог ли он подозревать, что та же рука, которая поразила его дочь, уже нанесла свой гибельный удар и на него? Казимир Яковлевич медлил еще, он все ждал решительного известия о сыне хорошо сознавая, что только со смертью Ивана Федоровича жена его останется единственной наследницей неисчислимых богатств старика Карзанова. Ждать было не долго, беспощадная болезнь довершала дело разрушения, начатое бессердечной женщиной, и скоро телеграмма Кирсаревского принесла известие, что началась агония.

В первую минуту радости каторжник потерялся, он торжествовал победу, но она не была полная, пока был жив старик, и он смелой рукой, в тот же день, всыпал ему в стакан несколько крупинок иссык-кульского корешка, этого страшного ташкентского яда, который не производит никаких болезненных симптомов, не оставляет никаких следов, но усиливает до невероятной степени тот недуг, который гнездится в каждом человеке. Раскрываются старые раны, чувствуется ослабление организма и через неделю другую, самое большее, человека не существует…

Федор Максимович, в тот же день получивший от сына телеграмму, что ему совсем хорошо (несчастный все еще скрывал свое отчаянное положение от семьи) с начала был очень в духе, кутил и долго ласкал свою крестницу, дочь Казимира Яковлевича, маленькую Ольгу.

Машинально взяв стакан с чаем, он отпил глоток, и только заметил, что чай слишком сладок.

— Дедушка, дай я выпью, я люблю сладкий чай, — лепетала девочка, ластясь к деду… Старик уже хотел исполнить желание внучки, но страшно побледневший Казимир Яковлевич, прикрикнул на девочку, и она в слезах убежала к маме…

— За что ты так разорался на девочку! Грех тебе, — заметил Федор Максимович, — поласкаться к деду не дал…

— Я боюсь, что она нам надоест —  отвечал Казимир Яковлевич — а я хотел переговорить с вами по делу…

— Уволь — сегодня о делах говорить не буду… вот они где дела-то — твердо отвечал старик, показывая на плечи, и допив стакан, поднялся с кресла… И зачем мне эти дела?!. Все равно, с собой не возьмешь, а прожить и так хватит!.. Одно только жалко, наследника не имею, такого, как бы я хотел… Ты — чужой человек… про баб говорить не буду… Ванька… на ладан дышит… Эх, зятюшка, жаль мне одного, Михайлу жаль! Погубил я сына… из-за корысти погубил… из-за тебя, анафема, погубил!.. Кому я все богатство оставлю, кому — говори!.. Душит меня эта мысль!.. Свинцом давит!.. Старик упал в кресло, с которого встал и закрыл лицо руками… Если бы не твоя Олечка, все бы имение на монастыри роздал, пусть молят за мою душу многогрешную… Грешный я человек, ох какой грешный!.. Ступай вон, оставь меня одного… Казимир Яковлевич покорно вышел из комнаты, а Федор Максимович, уткнувшись головой в подушку кресла, глухо и судорожно рыдал.

Тихо пройдя в свой кабинет, Клюверс нашел там своего доверенного камердинера, который вручил ему только что полученную телеграмму, (вся переписка с Кирсаревским велась через него), в ней было только несколько слов.

«Вчера больной обвенчался с Борской. Сегодня утром скончался, предупредить брака не мог. Подробности письмом.

Кирсаревский».

Удар грома, разразившийся и это мгновение в комнате, не произвел бы такого потрясающего впечатления на негодяя, как эта короткая телеграмма. Он закачался, и без помощи слуги рухнул бы на пол… Но это продолжалось только несколько, мгновений, Клюверс был не из числа людей, так легко теряющих головы, он мигом очнулся и сообразил свое положение… Неужели все жертвы, все преступления были напрасны… Неужели целый ряд убийств не доставит ему нераздельного обладания миллионами старика… Зачем же, зачем тогда вся эта пролитая кровь? Но еще не все потеряно. Как могла Борская, бывшая замужем, выйти за молодого Карзацова? Наконец, даже как вдова неотделенного сына, она имела только самую малую долю наследства… Все эти соображения несколько ослабили удар и впечатление первой минуты… Через два дни злодей успокоился. Уже в этот короткий промежуток времени вечная одышка и кашель Федора Максимовича, вдруг приняли, под влияние Иссык-кульского корешка, угрожающие размеры, и он, по совету врачей слег в постель, а через две недели в страшных мучениях отдал Богу душу, даже и в предсмертные минуты вспоминая только старшего сына. О смерти младшего он ничего не знал.

Каторжник оседлал свою удачу, он знал, что из «боязни смерти». Карзанов не оставил духовной, и, следовательно жена его, за малыми выделами, явится единственной наследницей… Он уже видел себя на высоте величия и могущества, и снова телеграмма Кирсаревского разбила все его грезы.

«Сегодня вдова Карзанова заявила суду в Париже, что она беременна. Примите меры, — телеграфировал он.

И негодяй не вынес вторичного удара — он упал замертво.

Нашла коса на камень

Первым делом Клюверса, когда, очнувшись и несколько оправившись от первого впечатления, он мог собраться с силами и встать с постели, куда уложила его эта роковая телеграмма, было тотчас собраться, взять громадный перевод на государственный банк, и мчаться в Париж. Родным, т. е. жене и теще он объявил, что едет туда за Иваном Федоровичем, смерть которого, все еще составляла тайну для домашних.

На тринадцатый день, не щадя ни «на чай», ни двойных прогонов, добрался он, наконец, до Нижнего, конечной станции сети европейских железных дорог, и прямым путем, через Варшаву, Вену, кинулся в Париж. На станции его встретил Кирсаревский с крайне печальной, для него вестью, что Марья Михайловна, на другой день после заявления в суде исчезла, и притом так ловко, что не оставила после себя ни малейших следов.

Но и Казимир Яковлевич был не из тех людей, которых можно запугать ловкими маневрами. Быстро сообразив обстоятельство дела, он, прежде всего, поехал в русскую церковь и там ему указали, на вполне правильную запись и метрических книгах брака Ивана Федоровича Карзанова, потомственного гражданина двадцати трех лет, на дворянке, вдове Марии Михайловне Борской. Тут же была и копия из метрического свидетельства о смерти первого мужа Марии Михайловны. Брак был вполне законен, и опровергать его было бы сумасшествием, Казимир Яковлевич понял это, и тотчас же направился в суд. После бесконечных расспросов и допросов ему показали заявление вдовы Карзановой, поданное через две недели после смерти мужа, и свидетельство трех докторов, утверждавших, что вдова Карзанова находится в состоянии беременности.

Дело запутывалось. Акт и свидетельство были безусловно формальны, самые лучшие юристы, к которым обращался Клюверс, прямо заявляли ему, что считают будущего ребенка госпожи Карзановой, буде он явится на свет, в указанный законом сроке, вполне законным, а следовательно, по русским законам, как ребенка, сына умершего господина Карзанова, его единственным наследником.

Сам Клюверс прекрасно понял, что дело было подстроено так ловко, что делать было нечего, надо было покориться, и что во всем этом была видна опытная, мужская рука, а уж никак не женская. Взвесив все шансы за и против, злодей увидел, что его обошли, что с ним сыграли наверняка и вырвали у него из рук добычу, стоившую ему троих убийств!

В первые дни его душил и мучил вопрос, кто помог, кто научил Марью Михайловну поступить так. Невольно мысль, что это штуки Кирсаревского, пришла ему в голову. Получая от него, хорошее вознаграждение, Кирсаревский мог соблазниться крупной долей наследства, которую ему могла пообещать Борская, и тогда — дело понятно.

Сравнивая число месяца, выставленное на метрической выписи брака с телеграммой, посланной об этом Кирсаревским, Клюверс убедился, что тут дело не чисто, извещение о браке последовало через месяц после его совершения и то в телеграмме о смерти. Это обстоятельство имело громадное значение в глазах бывшего каторжника, и он, не подав виду, устроил за Кирсаревским целый надзор (в Париже это так легко!) и не далее, как через две недели узнал адрес Марии Михайловны, скрывавшейся там же… Да она и не очень скрывалась, так как на дверях ее квартиры была прибита медная доска с надписью:

«M-me Karsanoff».

Всегда решительный и предприимчивый, и на этот раз Клюверс решил действовать прямо, и не доверяя никому, сам лично отправился на свидание с этим новым врагом, чтобы лично убедиться в ее силе и неуязвимости.

На его решительный вопрос, дома ли барыня, камеристка Марьи Михайловны попросила его карточку, и он хладнокровно подал карточку Кирсаревского, и был тотчас же принят.

При виде входящего Казимира Яковлевича, невольный крик вырвался из груди Марьи Михайловны, и она испуганно вскочила с кресла, на котором грелась перед камином.

— Вы? Вы, у меня? Какими путями, кто пустил вас!?

— Хорошо же вы принимаете родственника?! — отвечал, ничуть не смущаясь, Казимир Яковлевич, и опустился, в кресло, — а я, совершенно случайно попавший в Париж, нарочно и явился к нам, чтобы поздравить свою новую, — он подчеркнул это слово — родственницу, и переговорить о наследстве…

— Наследстве? — переспросила молодая женщина.

— Да, наследстве после Федора Максимовича, который скончался через две недели после смерти Ванечки…

— Не смейте называть так моего покойного мужа… Вы злодей! Вы, вы его погубили?

Марья Михайловна даже приподнялась с кресла и хотела уйти…

— Вот вы сейчас и горячитесь, моя несравненная Марья Михайловна, и к тому же несправедливо… потому что если я отчасти и виноват в вашем знакомстве с Иваном Федоровичем, то, согласитесь сами, дальнейшее течение событий — и болезни зависели не от меня… и я согласно обещанию, привез вам условленную плату…

— Плату! — Марья Михайловна вскочила со своего места.

— Да, плату, двести тысяч рублей! Кап было условлено… Хотя вы немножко и нарушили наши условия, но я хочу быть твердым в моем слове — извольте получить — и негодяй протянул побледневшей от ужаса женщине чек государственного банка на эту сумму…

— Подлец! Подлец! — прошептала она, стиснув зубы. Рыдания душили ее и она, судорожно вздрагивая, опять упала на кресло.

— Помилуйте, за что такая немилость… Я исполняю свое слово — так как вы исполнили ваше — мы квиты… За что же тут ругаться, тут благодарить надо!

— Да понимаешь ли ты, злодей, что ты со мной сделал… что ты меня заставил выстрадать!? Это ужасно! Ужасно!..

— Воля ваша, ничего не понимаю… Вольно вам было соглашаться… Видите, даже я на вас не в претензии, что вы пожелали увеличить вашу долю, выходя за него замуж, все понимаю… и даже не в претензии, я вот из-за чего вам теперь убиваться и меня ругать — грешный человек, не пойму!… и он пошел к дверям, положив чек на стол…

— Не поймешь?.. Не поймешь? Так я тебя заставлю понять — злодей, убийца! Пойми, я его полюбила! Понимаешь теперь, когда спасти уже было нельзя, когда у ног моих лежал умирающий — я его полюбила… Полюбила так, как никого никогда не любила… а он умирал у моих ног, убитый мной!.. убитый мной!..

Несчастная женщина залилась слезами, душившие, нервные рыдания не давали ей говорить. Взор угрозы и мести заставил побледнеть и самого Клюверса… — Я не хочу больше лгать и притворятся… Я поставила себе целью остальной моей жизни мстить тебе, элодей… убийца — проговорила она прерывающимся голосом!.. Я не хочу чужого, не хочу. — Ты прав… я не беременна, этого нового укора я не хочу взять на душу… но помни, что моей доли, и того, что мне оставил мой Ваня, бедный мученик, хватит на то, чтобы мстить тебе всю жизнь, портить тебе каждую минуту… стоять всегда на твоей дороге… Помни, я буду твоим злым гением, я буду преследовать тебя всюду… Я поклялась в этом моему дорогому мученику… А теперь ступай вон! И наслаждайся своим награбленным богатством!.. Я сумею отравить тебе каждую счастливую минуту.

Проговорив все это залпом, Марья Михайловна резко указала Клюверсу на дверь и сама, качаясь, вышла из комнаты.

Казимир Яковлевич усмехнулся, теперь он знал , чего держаться. Нервная женщина выдала себя… и громадное, баснословное наследство было спасено. Вздох облегчения вырвался из его груди, когда он вышел из квартиры Карзановой — теперь ему больше нечего было бояться! За выделом относительно ничтожных долей, он один полный и бесконтрольный владетель всего этого золота, которого совершено столько убийств и насилий. Он царь, он властелин над всем, что только покупается и продается! А что у нас не покупается и не продается!?

Возвращение Клюверса в Сибирь, а затем переселение его с женой и тещей в Петербург, было целым триумфальным шествием… а пребывание в столице — одним нескончаемым праздником…

Но мы еще встретимся, и новом рассказе, с этим архимиллионером, цель жизни которого, теперь, одно наслаждение жизнью, под звон и блеск чудодейственных куч золота… А кругом гремят проклятия, льются слезы, с сыплются угрозы ненависти, и даже близкие его приятели, едящие и пьющие за его столом ежедневно, не иначе зовут его теперь, как «Золотой Негодяй».

  1. Чистая кровь (фр.)
Оцените статью
Добавить комментарий