Белокрылая смерть

Роман Белокрылая смерть (La morte con le ali bianche), написанный в 1977 году тоже двумя писателями — Массимо Фелисатти и Фабио Питтору, — один из серии их детективов. Строго говоря, романы Фелисатти и Питтору по жанру ближе к полицейскому роману, это скорее так называемые мобили (романы действия), нежели традиционные детективы. Авторы получили широкую известность в Италии как киносценаристы и, главным образом, благодаря своим телепостановкам из серии Говорит оперативная группа. Первая их книга, Насилие в Риме (1973), была удостоена литературной премии на Всеитальянском конкурсе детективных произведений в курортном городе Каттолика. Творчество Фелисатти и Питтору в целом — их романы и повести, многочисленные киносценарии и телепостановки — носит, несомненно, прогрессивный и демократический характер. В их детективах, может быть, и нет неторопливого изящества, тонкой иронии прозы Фруттеро и Лучентини, но это компенсируется динамичностью, четким ритмом, напористостью, злободневностью. Читая их произведения, ощущаешь, как писатели органично воплощают в форму детектива подлинный жизненный материал, обильно поставляемый итальянской газетной хроникой.

Место действия и действующее лицо романов об оперативной группе — Рим, прекрасный и прославленный вечный город, на глазах превращающийся в безликий огромный конгломерат современных кварталов, с улицами, забитыми автомобилями, и воздухом, отравленным выхлопными газами. И так те, как отравлен воздух Рима, отравлена преступностью и терроризмом вся его жизнь. Быстро отходит в прошлое сравнительно недавнее представление о том, что Рим, оплот католичества и Ватикана, город священников, торговцев и чиновников, патриархален но сравнению с промышленно развитыми Миланом и Турином. Не соответствует ныне действительности и утверждение итальянских социологов, что в провинциальном, рано ложащемся спать вечном городе и преступность носит провинциальный характер, что ее организация находится еще на низком уровне. Рим стал одним из основных центров не только итальянской, но и американской мафии. Не существует ныне Рима сладкой жизни, показанного Федерико Феллини в его фильме; это такой же безжалостный, жестокий город, как и все другие столицы стран капиталистического мира. Еще в 60-е годы в Риме было совершено несколько «громких» преступлений, запутанных, как в самом заправском детективе: убийство жены крупного дельца Фенароли, им же, по-видимому, и спровоцированное; убийство среди бела дня возле улицы Витторио Венето — средоточия римской сладкой жизни — молодой немки Кристы Ванингер: загадочные убийства богатых египтян и многие другие, так и оставшиеся до конца не раскрытыми. На такую трансформацию Рима обращают внимание зарубежные писатели. Например, Ивлин Во в газете Дейли мейл отмечал, что итальянскую столицу захлестывает волна преступности, варварства, падения нравов; знакомая советскому читателю английская писательница Мюриэл Спарк, специально поселившись в Риме, сделала его фоном некоторых рассказанных ею криминальных историй…

Торговля наркотиками, валютой, оружием, подпольные игорные дома, кражи и вывоз за границу автомобилей, произведений искусства и древностей, похищения людей ради выкупа, центры скрытой организованной проституции и торговли живым товаром, сведение счетов между разными бандами, рэкет на американский манер в самых широких масштабах, строительные аферы и спекуляции, телефонное подслушивание, ограбления банков и так далее… Недаром теперь итальянцы говорят: В Риме как в Чикаго. И добавившаяся ко всему этому в последние годы преступная деятельность заговорщиков и террористов всех мастей, установивших самые тесные связи с уголовным миром. Таковы печальные перемены в облике, атмосфере «вечного города»; их и показывают на страницах своих романов Фелисатти и Питтору. Сами они родом из Феррары, но давно уже живут в Риме и хорошо изучили его тайную жизнь и странный язык — смесь диалекта, блатного и полицейского жаргона,— на котором изъясняются в Риме как преступники, так и сыщики. Словно лучами прожектора высвечивают авторы в своих книгах самые потаенные уголки, самые темные сферы жизни итальянской столицы, делая их достоянием гласности и, следовательно, объектом внимания, критики,— объектом, подлежащим искоренению.

Герой их романов — постоянный, переходит из одного детектива в другой, причем герой этот коллективный. Великого детектива, всезнающего сыщика они заменили опергруппой, и это современно, ибо современное полицейское расследование — труд совместный.. На страницах их книг — в том числе и Белокрылой смерти — действуют хорошо знакомые итальянским читателям и телезрителям персонажи: опытный и проницательный командир опергруппы Антонио Карраро, его правая рука — начальник отдела убийств неаполитанец Фернандо Сольми, на которого неожиданно нисходят самые гениальные прозрения, начальник отдела ограблений Альберто Ардженто, начальник отдела краж и мошенничества Мауро Астольфи и целый ряд их настойчивых, неутомимых помощников, специализирующихся каждый в своей сфере: похищениях людей, произведений искусств, торговле наркотиками, оскорблении нравов и так далее. И у каждого свой жизненный и профессиональный опыт, свой характер, свои привычки. Отношения между ними не всегда легкие и простые, но неизменно подчинены выполнению общей задачи. А работы у них немало — в Риме происходит ограбление каждые 45 минут, не говоря обо всем прочем…

Но главная трудность в работе полицейских — постоянное опасение затронуть интересы тех, в чьих руках богатство и власть. Антонио Карраро неясно видит, на чьей стороне правда, прекрасно понимает нелогичность поведения полиции, не доводящей до конца начатые расследования, но у него не хватает ни смелости, ни сил бороться против собственного начальства, министерств, прокуратуры. И поэтому он не может ответить на вопрос своего подчиненного, рядового агента Милителло, когда тот с горечью спрашивает: Ну почему полиция всегда на стороне неправых?

На страницах Белокрылой смерти — одной из последних книг Фелисатти и Питтору — мы встречаемся со всей опергруппой. На этот раз она расследует убийство молодой девушки, вслед за которой умирает насильственной смертью другая. Возглавляет следствие Фернандо Сольми, наделенный чутьем и упорством прирожденного сыщика; этому уже пожилому, по по-юношески экспансивному неаполитанцу помогает его преданный помощник, уравновешенный и терпеливый сержант Аттарди, а также молодая журналистка из левой газеты по имени Мария.

Белокрылая смерть — наркотики, несущие угрозу здоровью, а то и гибель тысячам молодых итальянцев и итальянок. Борьба против отравителей молодежи — торговцев наркотиками — неотложная и важная задача. Тема этого детектива действительно животрепещуща для Италии, где от белой смерти гибнут сотни людей, а многие наркоманы становятся помощниками отравителей, спекулянтов и контрабандистов.

Детективные приключения сыщика Сольми и его друзей приобретают гуманный характер — речь идет не только о поимке преступников и торжестве правосудия, но и о защите здоровья и жизни, нравственных устоев молодого поколения. Сама фигура сыщика привлекает своей человечностью, простотой, в нем нет ничего от приевшихся штампов.

Работа римской полиции показана авторами как бы изнутри, важную роль играет не только техника расследования, но и взаимоотношения между членами опергруппы и работниками других отделов и учреждений. Фелисатти и Питтору показывают римских полицейских с симпатией, с сочувствием к их опасной, нелегкой работе. Коррупцию, интриги, политиканство надо искать не здесь, не в опергруппе, словно говорят нам авторы, а выше — в прокуратуре, судебных инстанциях, министерствах. Противники полиции — не только нарушители закона, ее главный противник — именно высокие сферы, тормозящие и срывающие ее деятельность. Не случайно торговец наркотиками и контрабандист Ансельми связан с министерствами, правлениями банков, пользуется поддержкой свыше.

Помимо главной темы — борьбы с торговлей наркотиками,— авторы походя затрагивают многие другие, важные для сегодняшней Италии проблемы — например, положение в средних учебных заведениях, где учащиеся выступают за самоуправление, против консервативных воспитателей и их методов, бедственное положение итальянских больниц и другие волнующие итальянцев вопросы.

Помещенные под одной обложкой два романа, столь разные по своей манере, языку, материалу, знакомят пас не только с современным итальянским детективом, но и с некоторыми сторонами и проблемами современной итальянской действительности. Итальянский детектив в своих лучших образцах подтверждает свою тягу к реалистическому отображению жизни, к социально-критическому анализу, а также свое разнообразие, гибкость, оперативность, стремление к новому.

Внутри этого жанра произошли определенные качественные изменения, появился своеобразный, типично итальянский тип литературного произведения, котором переплетены элементы бытового, психологического и детективного романа. Говоря о современном итальянском детективе, мы имеем в виду именно такие произведения, а не ремесленный товар буржуазной массовой культуры, чаще всего носящий чисто условный, вневременной и интернациональный характер.

Из средства развлечения и отвлечения читателя итальянский детектив все чаще становится средством воспитания, критики, протеста. Именно в таком плане и используют этот жанр многие итальянские писатели, сценаристы, режиссеры, создающие свои синтезирующие кино и литературу произведения, подчас появляющиеся одновременно на книжной полке, кинематографическом и телевизионном экране.

Г. Богемский

Из предисловия к сборнику Современный итальянский детектив

Предлагаем для чтения первую главу из романа Белокрылая смерть:

Рыбак па борту мотошхуны, возвращавшейся па рассвете домой, ткнул в бок соседа и показал на что-то лежавшее на берегу.

— Гляди! Что это там за штука?

Тот, даже не взглянув, ругнулся:

— A, мать его… Какое мне дело?

После промозглой, холодной ночи, проведенной в открытом море, О чем еще может помышлять человек: конечно же, о чашечке горячего кофе, о сигарете, о теплой постели. Всю ночь дул шквалистый ветер, волны колотились о борта и окатывали людей, без того закоченевших от стужи, просоленные канаты до боли резали руки — и все из-за нескольких хилых рыбешек, по недоразумению еще шнырявших в море.

Но Даниэле, парень лет двадцати, первым заметивший непонятный предмет, продолжал глазеть туда, где берег смыкался с линией прибоя.

Когда шхуна пришвартовалась к причалу и рыбаки начали сгружать ящики, Даниэле бросил напарнику:

— Обожди минутку, — и помчался к таинственной находке. Быть может, он ожидал увидеть дохлую акулу или какую-нибудь причудливую корягу, ну а может, его подстегивало не праздное любопытство, а какое-то смутное подозрение…

Да плюнь ты на этот мешок с дерьмом! — крикнул ему в сердцах напарник. Он продолжал сгружать рыбу, кляня Даниэле, который, как он считал, просто отлынивал от работы.

Еще не добежав до того места, Даниэле начал кричать и размахивать руками, не решаясь, однако, подойти ближе.

Подбежали двое или трое рыбаков со шхуны и еще несколько зевак, слонявшихся у причала. Стали вокруг.

Скрюченное блекло-серое тело цвета целлофанового мешка лежало чуть выше кромки воды, среди разного мусора, выброшенного морем: пучков водорослей, дохлых рыб, бутылок, пластикового хлама и прочей дряни, которую людская безалаберность умудряется наоставлять на берегу. Длинные волосы утопленницы замысловато переплелись с липкими водорослями; посеревшие загорелые ноги, запачканные мазутом, были облеплены песком.

— Кажется, молоденькая,— заметил кто-то.

Лицо покойницы наполовину ушло в песок, из-под пряди спутанных волос едва виднелся один глаз. Тело, хотя и вздутое, явно принадлежало молодой женщине. Было что-то непристойное в этой синюшной наготе, в этих согнутых в коленях, раздвинутых ногах, выпирающем голом заде. Сгрудившиеся вокруг испуганные рыбаки заворожено глядели на утопленницу.

— Что будем делать? — выдавил наконец Даниэле, чувствовавший себя вроде как бы виновником столь неожиданной находки.

— Набери сто тринадцать, — буркнул один из ротозеев и поспешил обратно к причалу. Чтобы не иметь дела с полицией, его примеру последовали и некоторые другие.

— Однажды, — сказал один из отошедших, — меня уже попутали в качестве свидетеля по делу о воровстве. Сперва таскали в полицейский участок, потом к следователю, потом в суд, да еще не раз и не два — по вине адвоката, не соизволившего явиться на говорение… Словом, я по милости полиции прогулял три или четыре рабочих дня. А кто возместит мне потерянные тридцать тысяч лир?

В баре рыбаки попросили бармена позвонить по номеру 113, но тот молча протянул им телефонный жетон.

— в полицию звонят без жетонов, — заметил кто-то из сведущих.

— Ты знаешь, ты и звони, — отрезал бармен.

Наступила заминка. Желающих не было. Никто не хотел называть себя.

— Звони, ведь это ты ее обнаружил, — сказал кто-то, повернувшись к Даниэле.

— Ладно, давай я, — согласился парень.

Набрав 113, он сообщил, что на берегу, в полукилометре от порта Фьюмичино, в сторону острова Сакра, обнаружен женский труп. Когда на другом конце провода спросили: «Кто говорит?» — Даниэле повесил трубку.

— Я сообщил, а дальше их собачье дело. Я пошел спать.

Однако спать в то утро Даниэле не пошел. Он остался на берегу, на благоразумном, понятно, отдалении, чтобы, не дай бог, какая сволочь не накапала, что это он первым заметил утопленницу, и его не начали бы тягать к следователю.

Вскоре примчалась вызванная по радио бело-синяя полицейская «Джульетта». Даниэле взглянул на часы; через пять минут после его звонка машина уже стояла на месте, Все полицейские были в форме. Затем появилась еще машина. В этой сидел один в штатском. Тело утопленницы не трогали. Штатский склонился над ним, внимательно оглядел я тут же вернулся в машину и передал что-то по рации.

Примерно через полчаса подкатили еще две машины. Из той, которая была без полицейских обозначений, вышли трое. Один из них, плюгавенький, пожилой, по всей видимости, начальник — осанкой он напоминал министра Фанфани, — тут же принялся направо и налево раздавать какие-то приказания. Подчиненные засуетились. Коротышкa опустился на колени, чтобы получше осмотреть тело девицы, но из-за обступивших его полицейских Даниэле не мог толком ничего разглядеть.

Набежали дети и взрослые ротозеи; они теснились вокруг, а полицейские их сдерживали. Даниэле надоела эта кутерьма, он собрался было домой, но любопытство взяло верх, и он проболтался на пляже еще часок.

Появились журналисты, приехали в фургоне полицейские эксперты, и наконец пожаловал сам представитель судебных властей.

Впрочем, особых дел на месте происшествия ни у кого не было; даже те несколько фотографий, которые они здесь нащелкали, по существу, не были нужны, так как положение тела, выброшенного морем, никак не проясняло механизма преступления.

A то, что налицо преступление, — сомневаться не приходилось: достаточно было взглянуть на перерезанное горло и зияющие рапы на руках и груди.

Фернандо Сольми, начальник отдела убийств и преступлений против личности Римской уголовной полиции, тот самый коротышка, который проявил наибольшую энергию и распорядительность — потому-то его Даниэле и заприметил, — указал Джустиниани, помощнику прокурора, фиолетовые круги на щиколотках несчастной жертвы.

— Убив ее, они бросили тело в воду, привязав к ногам груз. Видно, решили, что так оно не всплывет. Но тяжелый груз, должно быть, соскочил, И вот она тут как тут — будит нас ни свет ни заря.

Джустиниани промолчал. Может, потому, что по утрам он всегда пребывал в глубокой мрачности, а может, и потому, что недолюбливал Сольми. Этот шутливый тон, да еще возле мертвого тела, претил его чиновному нутру, казался но меньшей мере неуместным. Из расследования по делу об убийстве Сольми устраивал какой-то фарс. Что подумают подчиненные? Что скажут журналисты?

К тому же синие следы на щиколотках были столь заметны, что всякому бросятся в глаза. Может, он его принимает за идиота?

Так и не ответив па замечание Сольми, он обратился доктору Форментину, судебно-медицинскому эксперту, который прибыл на место происшествия последним, с сугубо деловым вопросом:

— Не можете ли вы сказать, хотя бы приблизительно, когда произошло убийство?

Форментин пожал плечами.

— Вчера, вернее, вчера вечером, быть может, ночью. На теле еще нет существенных изменений. Хотя, конечно…

— И я того же мнения, — отрезал Джустиниани. Он отлично понимал, что заключение это весьма расплывчато. Неужели и впрямь все принимают его за кретина?

Тело погрузили на носилки и задвинули в фургон.

Попрощавшись с коллегами, Сольми направился к своей машине. Ему не терпелось попасть в Институт судебной медицины, чтобы ускорить экспертизу отпечатков. Если кожа на кончиках пальцев окажется тронутой разложением, то придется произвести ряд сложных операций. А ведь если не пошевелить этот народ, то пройдет минимум неделя и, стало быть, следствие придется отложить до опознания трупа…

С другой стороны, получив отпечатки, комиссар смог бы тут же обратиться в Научную полицию, которая, как OH был убежден, без труда установила бы имя и прошлое убитой. Па руках покойной он разглядел маленькие точечки… А уж если кто замечен в употреблении наркотиков, то, по всей вероятности, в картотеке полиции найдутся и фотографии, сделанные «па память».

О своих соображениях он ни слова не сказал Джустинианн. Сольми с трудом его переваривал, и не только за присущую ему чванливость; дело в том, что оба они были государственными служащими, оба имели высшее образование, но при этом Джустиниани получал вдвое против того, что получал Сольми… Так пусть но крайней мере разует глаза и пошевелит извилинами.

Сев в машину, Сольми взглянул на часы: самое начало девятого. В это время шефа еще не бывает. Поди уютно завтракает дома, а потом ему еще надо завезти дочку к школу. A вот сын Сольми Марине и сегодня вынужден будет идти в школу пешком.

— Остановись возле бара! — приказал он Аттарди, своему помощнику, полицейскому сержанту, которого можно было бы уподобить Санчо Пансе, кабы не то, что его хозяин, Дон Кихот — Сольми, был коротышкой, а Санчо — Аттарди вымахал сильно за метр семьдесят. Словом, если говорить о внешности, то на Санчо походил сам комиссар.

В баре заказали два кофе; Сольми, как язвенник, — с молоком. От черного, даже от маленькой чашечки, у него начиналось нестерпимое жжение в желудке. Многое, не говоря уже о профессии, державшей его на ногах с утра до вечера, вызывало это жжение. Особенно часто приступы настигали его на рассвете, когда от боли он вынужден был вскакивать с постели.

— Десять минут девятого. Скорее всего, Марино еще дома.

Марино, его десятилетний сын, ученик пятого класса начальной школы, вынужден был делать почти все сам, так как жалованье не позволяло Сольми держать постоянную работницу в доме. По счастью, мальчишка был расторопный и на редкость самостоятельный. Да и соседи — люди славные и в случае нужды всегда готовы помочь.

Сольми позвонил домой. После нескольких длинных гудков Марино взял трубку. Голос был сонный.

— Кто говорит?

— Ты что, спишь?

— Раз я тебе ответил, значит, не сплю.

— Стало быть, я тебя разбудил. Сейчас десять минут девятого.

— Пять, ну десять минут на сборы… пять до школы. Значит, Я МОГ бы поспать еще минут пять.

— A потом мчаться как угорелый, не разбирая на переходах, когда красный, когда зеленый…

— Да нет, папа, я осторожно.

Вероятно, удел всех отцов — быть занудами. Сольми повесил трубку, размышляя о том, что сыновей в таком возрасте уже не стоит водить за ручку. Послушать Марино, так все его дружки ходят в школу самостоятельно. Но ведь когда ребенок растет без матери, то отца, к тому еще работающего в полиции, поневоле обуревают всякие страхи.

Сольми даже забыл о своем кофе, который, как справедливо заметил Аттарди, уже совсем остыл. Ты не менее Сольми проглотил его и заторопил Аттарди:

— Пора в прозекторскую!

Аттарди, по своему обыкновению, безропотно покорился, хотя в глубине души никак не мог понять этой беспричинной, как ему казалось, спешки. Достаточно было и двух телефонных звонков: сперва в Институт судебной медицины, чтобы сняли отпечатки пальцев, а потом в Научную полицию — узнать, не проходила ли убитая по их картотеке. Но если комиссару угодно побывать и там и там — дело хозяйское. Видно, мало ему мороки в собственном отделе.

Впрочем, если разобраться всерьез, то у Сольми были веские причины для такой спешки. На обеих руках убитой он заметил следы, оставленные шприцем. И если только не проходила курса внутривенных инъекций, то, значит, сильно злоупотребляла наркотиками. Наркомания, развившаяся среди молодежи, очень удручала Сольми. Он думал об этом постоянно.

Число юных наркоманов росло буквально с каждым днем. Торговцы наркотиками действовали все изощреннее: в школах они распространяли наркотики сперва бесплатно, создавая «обширную клиентуру, затем в течение некоторого времени придерживали свой товар, а потом выбрасывали на школьный рынок по непомерным ценам. Те, кто не были способны платить по сто тысяч лир за один грамм героина, сами становились распространителями, совращая своих товарищей. А уж попав в цепкие лапы торгашей наркотиками, они почти не имели шансов выпутаться из этой зловредной сети живыми.

Все чаще доводилось слышать, что тот или иной молодой человек, угодив в искусно раскинутые сети этой новой мафии, поплатился за то жизнью.

И быть может, вовсе не случайно, рассуждал Сольми, тело убитой девицы найдено в районе Фьюмичино, а Фьюмичино, расположенный между морским портом и главным аэропортом Рима, считался одной из «горячих» точек торговли наркотиками.

Сольми был уверен, что случай в Фьюмичино лишь маленькое звено длинной цепи, что это лишь первый след и тут терять времени никак нельзя, хотя бы для того, чтобы опередить тех, кто будет тебе ставить палки в колеса.

В прозекторскую он приехал раньше полицейского фургона. Возможно, что его заперло где-то в пути. Сольми позвонил своему шефу Карраро и доложил, что находится в прозекторской.

— А что, это так необходимо? У тебя же и без того дел по горло, — заметил Карраро.

— Не исключено, что тут попахивает наркотиками, — ответил Сольми и коротко рассказал о своих подозрениях.

Карраро мигом согласился. У него была восемнадцатилетняя дочь, и он знал, что в лицее, где она училась, молодежь «покуривала». Своим беспокойством по этому поводу он частенько делился с Сольми.

Наконец подъехал фургон. Тело внесли в прозекторскую и положили на мраморный стол.

— Сейчас снимем отпечатки пальцев,— сказал медицинский эксперт.

Начали тщательно обчищать пальцы убитой.

По всем признакам эта женщина, не старше двадцати — двадцати пяти лет, была красива, хотя смерть и обезобразила ее лицо, особенно глаза — два белых шарика почти целиком ушедшими под веки темными зрачками; а еще страшнее — рассеченная шея, едва поддерживавшая голову. Волосы темные, волнистые, чисто выбритые подмышки. Кожа мертвенно-синеватая, прежде, наверно, С оливковым оттенком. Южанка, подумалось Сольми.

— Лицо ее тебе ничего не говорит? — спросил он Аттарди, обладавшего редкостной памятью на лица.

Аттарди отрицательно покачал головой.

Руки убитой распухли, но не настолько, чтобы нужна была специальная обработка. Для снятия отпечатков потребовалась лишь инъекция глицерина плод кожу.

— Отнесу сам в Научную полицию, — сказал Сольми.

Помещение, в котором трудился доктор Форментин со своими помощниками и санитаром, было отделено стеклянной перегородкой, сквозь которую комиссар мог наблюдать за ходом некроскопии и, в случае чего, переговариваться с ними по радио.

В архиве Научной полиции, где хранилась обширная картотека на всех когда-либо имевших дело с правосудием, Сольми вручил специальному сотруднику десять довольно четких отпечатков пальцев погибшей. Отыскать соответствующую карточку с помощью особого математического кода было парой пустяков. Девица, как и предполагал Сольми, в картотеке числилась: «Розария Гуллотта, род. В Риме 18 июля 1954 г.» Далее в карточке значилось, что впервые она была задержана и тут же отпущена в 1967 году (в тринадцать лет!) во время облавы на проституток. В семнадцать лет задержана вторично и снова отпущена. В 1975 году была привлечена к ответственности по статье о наркомании, но затем на основании нового закона, по-видимому, снова отпущена, поскольку ничего более в карточке не значилось. Проживала она в Риме, на виа Джулиа.

Комиссар сделал нужные ему выписки. Прежде чем вернуть карточку, он задержал взгляд на двух опознавательных фотографиях: в профиль и в фас. Скорее всего, снимки сделаны тогда, когда Розария Гуллотта была привлечена по делу об употреблении наркотиков. И рассматривая эти две фотографии — пусть откровенно казенные, — эти живые пронзительные глаза на несколько нагловатом, несмотря на обстоятельства, лице, он невольно сравнил их» с той безжизненной маской, с той ветошью, какая лежит сейчас на мраморной доске прозекторской.

Оцените статью
Добавить комментарий