Две главы из детективного очерка русского писателя Семена Панова «Помочь»
ГЛАВА I
В конце июля 187… года я ехал проселочной дорогой в N-ском уезде, направляясь в свою деревню. Вспомнив, что верстах в двадцати от станции, на которой я сменил лошадей, живет мой хороший знакомый, я велел ямщику свернуть в сторону. Часа через два перекладная моя застучала по бревенчатой мостовой села Гридина.
Я спросил у первого встречного, где живет судебный следователь. Он указал мне на дом сельского священника.
Я подъехал к воротам, от времени нагнувшимся на сторону. Толстая женщина, оказавшая поповной, указала мне на двери. Я вошел в сенцы. Тут храпел, лежа на кулях, старик. Я его разбудил. На мой вопрос, он ответил, что следователь, Иван Герасимович, тут, и открыл мне дверь направо. Перешагнув через порог, я стал снимать верхнее платье, но, выпрямившись во весь рост, до того больно ударился головой о потолок, что чуть было не вскрикнул. Я был в передней, величиной в два аршина в квадрате.
Согнувшись, на подобие престарелой старухи, я вошел в следующую комнату, которая была только вдвое больше передней. Вся обстановка ее свидетельствовала, что тут должен жить судебный следователь. Кипа книг — свод законов — был уложен на полу, вдоль печки, стол — усеян бумагами, замки, ключи, сбруя, отмычки, лопаты и другие предметы, с ярлыками и печатями, занимали диван и стулья.
Писарь рылся в участковых книгах.
Не видя Ивана Герасимовича, я зашел в третью и последнюю комнату его неудобного жилища, оказавшуюся спальней, но и здесь я его не нашел.
Писарь спросил:
— Вы по какому делу изволите?..
— Я желаю видеть Ивана Герасимовича…
Он указал мне пальцем в сад.
Я туда отправился и застал своего знакомого, сидящим за чайным столом, разговаривающим с караульным, приставленным к яблоням.
— Как? Какими судьбами? — спросил Иван Герасимович.
— Очень просто! Вспомнил про старого приятеля, и захотел завернуть на денек. Ехал без колокольчика — оттого и застал нечаянно.
Иван Герасимович усадил меня рядом с собой, на деревянной скамейке, и начал рассказывать про свое житье-бытье, про дела и прочее. С караульщиком он разговаривал, за отсутствием какого бы то ни было другого собеседника.
Священник постоянно в разъездах, по делам своего прихода. Еще здесь живет становой пристав, но он разговора вести не умеет, иначе как за картами. Вот и все общество мое: писарь да караульщик.
— Да неужели, в этом большом селе, или в окрестностях, нет помещиков?..
— Такая выдалась местность! Никого нет, одни управляющие из мужиков.
— А мировой судья?
— Числится судья здесь, но живет в городе.
— Как! В шестидесяти пяти верстах от своего участка?
— Да. Бывает раза два в месяц, не более, и то на сутки.
— А его дела?
— Да писарь заготовляет ему все, — он подписывает.
Еще рассказал мне Иван Герасимович, что ему очень жаль, что я зашиб себе темя об его потолок, но вольно же было выростать так высоко. Несчастье это постигает, говорил он, часто и его самого, и проезжающих раза четыре в год судей и товарищей прокурора.
— Да смени квартиру.
— Да, вот так и смени. А где ее взять! Единственная во всем селе! И за эту конуру я плачу десять рублей в месяц священнику…
— Как дорого!
— Еще спасибо, что и за эту цену уступил. Говорит: — добро мое — волен его ценить по своему. Да вот мой сосед — второй месяц как прибыл в свой участок, и не имеет квартиры. Разъезжает в собственном тарантасе, навьюченном делами, из села в село, из деревни в деревню. Где производит следствие — там и ночует. А если в ином месте больно донимают насекомые, то спит в тарантасе.
— Ты шутишь!
— Говорю сущую правду.
Тут разговор наш был прерван приходом рассыльного, вручившего моему приятелю пакет. В конверте было извещение станового пристава о том, что в деревне «Малом-Нерюшеве», накануне, скоропостижно умер крестьянин Федот Афросимов Синицын. При осмотре тела, внешних знаков насилия найдено не было, но три крестьянина: Орехов, Гвоздев и Вардушин, объяснили приставу, что покойный, в пьяном виде, спорил со своим односельчанином Корзинкиным, который погрозил ему пальцем, и произнес: «Я с тобой расправлюсь». Часа два после этой перебранки Синицын оказался мертвым. Молва ходила по деревне, что он умер от опьянения. В виду показания трех свидетелей, пристав затруднялся разрешить хоронить тело, и передавал дело на распоряжение судебного следователя.
Иван Герасимович отправил к доктору приглашение прибыть на вскрытие, на следующее утро. Меня он пригласил съездить с ними, чтобы, не расставаясь, побыть вместе денек, другой.
Я согласился, и предложил заменить ему секретаря. Он этому случаю быль очень рад.
Было уже поздно, часов девять. До Малого-Нерюшева, от села Гридина, считалось десять верст: потому мы решили выехать утром, в три часа.
Но волей, не судеб, а содержателя земской станции, мы выехали только в пять часов, так как ранее этого времени оказалось невозможным добиться пары лошадей, по билету Земской Управы. В десятом часу утра, мы прибыли на место происшествия. К неописанной радости Ивана Герасимовича, уездный врач уже ожидал его там, вопреки своему обыкновению, приезжать всегда сутками позже срока.
Сотский, со старостой, отвел нам квартиру, т. е. нас ввели в чулан этапной станции, освободив его от горшков, веников, сундуков, и от целого запаса новых лаптей. В избах было слишком жарко. Принесли два стола, скамейку и стул, о трех ножках. Кто-то догадался прорванное сидение на стуле закрыть крышкой, снятой с ведра, в котором содержалась вода. Четвертую ножку заменили поленом.
Особенно тщательно старался староста раздувать самовар, избегая настоятельных приказаний Ивана Герасимовича собрать понятых. Сотский, без дальних околичностей, принес зеленый полуштоф водки. Какая-то баба принесла ватрушку, луку и огурцов.
Все это делалось, пока мой приятель выкладывал из чемодана бумагу, перья, чернила и устав уголовного судопроизводства. Но лишь только он заметил, что приказание его еще не исполнено, а только подана ни кем не спрошенная водка — как он не на шутку рассвирепел, велел убрать все, кроме самовара, и привести десять понятых.
Долго дожидались мы. Тем временем приехать фельдшер. А понятых все не было. Наконец явился сотский, и объяснил, что понятых никак не соберешь.
— Как так, не соберешь?
— Да все пьяны, ваше высокоблагородие.
— Что за вздор! В деревне четыреста душ крестьян — и десяти из них не найдется трезвых?
— Да сегодня у Михайла Терентьевича Огурцова «помочь», — ответил сотский.
Староста подтвердил, что сегодня точно «помочь», у Огурцова, и потому все пьяны.
Мой приятель приказал своему ямщику отправиться в соседнюю деревню, и привести понятых. До той деревни было всего полторы версты.
Староста и сотский ушли. Мы остались одни, я принялась за чай.
— Что такое «помочь?» — спросил я.
— А вот что! Я тебе сейчас объясню, что такое «помочь».
Иван Герасимович принялся рассказывать, прихлебывая чай.
ГЛАВА II
— «Помочь» — слово чисто русское и удобопонятное. Мы говорим: «помощь», а здешний крестьянин меняет букву щ на ч: помочь. Крестьяне нашей местности бедны, но в каждой деревне найдется два, три зажиточных мужика, которые имеют десятин двадцать, тридцать земли. Эти-то капиталисты предпочитают, из личных выгод, не столько денежных, сколько нравственных (нравственных с их точки зрения), вместо найма рабочих, для унаваживания своих полей, приглашать всю деревню свою на помощь, возить навоз в поле, за что им предлагается даровое угощение — обед и водки, сколько душе угодно. С восходом солнца вся деревня — мужик, баба, девка и парень, все, от мала до велика, запрягают своих лошадей в телеги, берут навоз нанимателя, и свозят его в поля. Возвращаясь партиями за новым грузом, они заходят к нанимателю, и подкрепляются сивухой. К полудню им подается обед, и в избе, и на дворе, и перед домом. Одни пообедают — другие занимают их места. День кончается тем, что все перепиваются до такой степени, что полнейшее безобразие овладевает всем крестьянским обществом. Такая работа, из-за угощения, бывает только по праздникам. Так вчера, в день смерти Синицына, был день воскресный. Сегодня — тоже праздник, двунадесятый, и опять у кого-то «помочь». Так можете себе представить, в каком состоянии опьянения все мужики! Два дня отчаянного пьянства! На этих «помочах» очень нередки случаи смерти от опьянения. Надо полагать, что и Синицын умер по той же причине.
— Да какая же выгода кормить и поить целое село? Не дешевле ли нанять батраков? — спросил я.
— Плата высока. Правда, утробы вместительны у гостей-рабочих, но одну кадку капусты, не одну четверть муки поедят они, и не одну бочку водки они проглотят. Все это правда, — и потому, как бы высока ни была задельная плата — угощение обойдется не дешевле. Но зато работают веселее и охотнее, и несравненно быстрее. Кроме того хозяин «помочи» приобретает вес в своем обществе, если угостит вдоволь. На него смотрят как на размашистого и хлебосольного помещика. На сходках голос его решает дело. Вот, в чем наниматель находит свою нравственную выгоду. Вот, что такое «помочь», сказал Иван Герасимович, и не удержался от нескольких восклицаний на счет безобразного пьянства.
Я медленно хлебал чай, размышляя, что это, точно, безобразие. «Помочь», для меня, была вещью новой, и я о ней до тех пор никогда не слыхал.
Дверь заскрипела, из-за нее показалась физиономия старосты, принявшая сосредоточенное, деловое выражение.
— Что? Понятые приехали? — спросил судебный следователь.
— Не надоть, чтобы приехали. Не видать, ваша милость!
— Что же, ты Корзинкина привел?
— Какой привел. Он тоже пьян. И видоки, что у барина прописаны, тоже выпимши.
— Какие видоки? Орехов, Гвоздев и Вардушин?
— Точно так! Что вы звать велели…
— Про какого барина ты говоришь?
— Да про Михаила Андреевича…
— А! Про станового пристава!
Староста намекал на то, что следователь призывал тех самых свидетелей, которые были означены приставом в дознании, накануне полученном.
— Так что же тебе надобно?
— Выдь сюда, ваше благородие, сказал, подмигнув следователю, староста.
Иван Герасимович — сказал нам по-немецки, чтобы мы у дверей подслушали, что, верно, будет весьма оригинальное объяснение. Он вышел в сени, и только на половину притворил дверь. Я воспользовался его позволением: прошел на цыпочках по чулану, и сел на сундук, у самой скважины двери.
— Что тебе надо? — спросил мой приятель у старосты.
— Вот что, ваше благородие! — отвечал голос старосты: — Синицын — видит Бог умер от сивухи. Уж так пил, так пил, что кажись, реку целую пропустил себе в нутро…
— Ну, так что же?
— А вот видишь. И по божью говорю, что, значит, обчество велело твоей милости передать — то и говорю.
Староста, подумал я, верно чешет себе затылок, не зная как приступить к делу.
— Ну! — торопил его мой приятель.
— Надысь приезжал барин, так мы его просили дело это оставить. Потому это пустое: Синицын своей смертью умер. Но он говорит: так и так, говорит, оно можно дело оставить, я и сам вижу, говорит, что дело пустое, что от водки помер он, то есть Синицын, да, говорит, нельзя: вот Орехов, Гвоздев и Вардушин, говорит, показали, что он с Огурцовым поругался. Пописал, пописал это он, и уехал. Мы и думали, что дело окончено, а хвать — твоя милость здесь…
— Ну, что же тебе надобно?
— А вот видишь: мы это сходку собрали и порешили, чтобы, значит, твою милость не утруждать понапрасну, да обчество тоже не беспокоить допросом…
— Ну!
— Значит по пятиалтынному с души прими, да и поезжай себе, а мы его похороним!
— Только пьяное общество и могло такую дурь придумать, — ответил Иван Герасимович: — Благодари Бога, что ты это говоришь мне, который драться не привык, а скажи ты это барину, так скулы бы твои затрещали…
— Виноват, ваше благородие. Виноват! Обчество меня послало — потому не могу: должен сказать. Может и по двугривенному дадут.
— Смотри, чтобы я не поступил с тобой, как барин.
— Да он значит, не побил меня вчера: потому, значит, мы и думали, что твоя милость не будет здесь из-за этого дела…
Чего бы еще не наговорил староста, если бы Иван Герасимович не прикрикнул на него, самым энергическим образом, и если бы не приказал, немедленно, призвать всех, за кем он посылал, хотя бы они были и пьяны.
Староста опрометью пустился бежать.
Иван Герасимович вернулся к нам. Мы все трое расхохотались.
— Таковы понятия этих мужиков о всех чиновниках! Торгуется! С пятиалтынного на двугривенный поднял, с души! И эти предложения каждый день повторяются. То курицу, то яйца, то деньги, то пряжу тащут. И не отучишь их. Не верят, дураки, что есть честные чиновники.
— А барин не побил старосту? — спросил доктор.
Смех наш был ответом на его вопрос.
