Смерть барона фон Фокка — фрагмент из романа Ивана Николаевича Пономарева «Под давлением судьбы», последнего в трилогии о Василии Кобылине.
ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ БАРОНА ФОН ФОККА
Серый, ненастный день сменила угрюмая осенняя ночь. С темного, облачного неба спустилась и как будто надавила уснувшую землю непроглядная тьма. Неугомонный дождь все еще моросил, поливая и без того грязную, превратившуюся в непролазное болото немощеную улицу, уездного города Б.
В конце осени на Руси часто случаются такие ночи. Ничего не может быть тоскливее таких ночей! Не дай Бог путнику сбиться с дороги и ждать на пути в непогоду мглистого, тоже безрадостного, рассвета, следующего за подобными ночами.
Город Б. спал, только в довольно красивом на вид домике, в котором проживал судебный следователь Константин Павлович Крупилов, виднелся еще свет.
Следователь лежал на кожаном диване и старательно насвистывал арии модных опереток.
Константин Павлович, молодой человек, двадцати четырех лет, попал в провинциальное захолустье весьма недавно, прямо из Петербурга и поэтому не удивительно, что не успел еще приобрести привычку ложиться спать с петухами, томился скукой в длинные осенние вечера и разнообразил их тем, что воображал себя в эти часы досуга одним из героев произведений Оффенбаха, Лекока, Одрана и Ко.
В памяти следователя еще были живы веселые вечера, проведенные им в опереточных театрах столицы.
На столе потухал самовар, часы пробили десять. Крупилов с «Апаюна»[Апаюн, водяной — оперетта популярного австрийского композитора Карла Миллёкера.] перешел на «Маскотту»[Маскотта — оперетта популярного французского композитора Эдмона Одрана.] и силился до мельчайших подробностей изобразить знаменитый дуэт Беттина и Пиппо, в первом действии.
Только что он, как казалось ему, с большим успехом прокричал за Беттину по-гусиному и затем, не без увлечения, уподобился барану за Пиппо — в комнату осторожно вошел старик письмоводитель, тип письмоводителей служащих в глуши у следователей, судей и становых приставов.
Это был коренастый, седой человек, бедно одетый, с несколько заспанными, но все-таки хитро бегающими глазами и с постоянным водочным запахом.
Звали его Петровым.
Не обращая ни малейшего внимания на опереточные упражнения своего патрона, Петров сразу огорошил его загадочной фразой:
— Вставайте, Константин Павлович, ехать надо! Я уже за лошадьми послал.
— Куда ехать ночью, в такую непогоду, зачем?
— Воля ваша-с… А только в Ложковской усадьбе не благополучно… Сейчас нарочный приезжал…
— В Рожковской усадьбе? Что там случилось? — всполошился следователь.
— Адам Карлович скоропостижно померли… Только что выкушали свой вечерний чай и отдали Богу душу.
— Удар, вероятно…
— А там уже видно будет, удар либо что… камердинер главный в ту же минуту за вами, да за доктором распорядился послать, чтобы после, значит, не быть в ответе. Барыня-то, Вера Антоновна, заперлась в своей комнате и голосу не подает. Нарочный сказывал, что вся дворня нуждается, чтобы и с ней часом, чего не приключилось.
— Ее, что ли подозревают? — нахмурился следователь, — глупости вы болтаете, Петров. Веру Антоновну я знаю, не такая она женщина, чтобы решиться на преступление и, если ни для кого не тайна, что жила она с мужем не в больших ладах, то отсюда еще ничего не следует серьезного.
— Чего, не в больших ладах! Кошка с собакой лучше живут, — пробормотал письмоводитель, — а, впрочем, не мое дело-с. Сами вы лучше разберете, ежели, что окажется; я только к слову молвил, по той причине, что нарочный сболтнул.
Петров замолчал и усердно занялся увязыванием походного чемодана судебного следователя.
Через четверть часа Константин Павлович был уже готов и, ежась от непогоды, влез в свой легкий тарантас, запряженный тройкой шершавых почтовых кляч. Письмоводитель поместился рядом с ним.
— В усадьбу «Ложки» — крикнул он ямщику, лядящему[прост., пренебр. слабосильный, исхудалый, тощий, тщедушный, невзрачный.] мужичонку в рваном тулупе, — да не вывали ты нас Христа ради; дороги-то у вас варварские!
— Оно точно, что дорогу размыло, — прошамкал ямщик — а только не вывалю, зачем вываливать!
Мужик задергал веревочными вожжами, зачмокал и шершавые клячи взяли тарантас с места довольно дружно.
Под впечатлением неожиданной кончины барона фон Фокк, следователь задумался. Он несколько раз, еще в бытность воспитанником привилегированного, учебного заведения, встречался на петербургских балах с гордой красавицей баронессой и её очаровательный образ витал в его воображении. Получив назначение в Б., он был обрадован известием, что баронесса живет от города в десяти верстах. Константин Павлович надеялся, что провинциальная скука сблизит с ним молодую женщину, пользующуюся в Петербурге славой неприступной красавицы.
После первого визита, сделанного в «Ложки» ему, пришлось разочароваться, Адам Карлович барон фон Фокк так надменно встретил молодого человека, что он уже более не решался сделать второй визит.
И вот, теперь, в эту ужасную погоду, он едет по делам службы в ту усадьбу, где его так холодно приняли, едет не в качестве гостя, а как грозный судья, от решения которого будет зависеть свобода и честь ледяной красавицы.
Вот в его воображении уже предстала картина, как он, сняв всякое подозрение с баронессы, возвращает ей полное душевное спокойствие, а она, пораженная проницательностью молодого чиновника, падает на его грудь.
Связи, красота и богатство вдовы помогут ему вырваться из провинциальной глуши, и раз он женится на ней, перед ним откроется блестящая карьера со всеми её заманчивыми прелестями.
Размышления юриста были прерваны самым неожиданным образом. Тарантас вдруг вздрогнул и опрокинулся.
— А, чтобы тебя черти взяли, — простонал письмоводитель, захлебываясь грязью и силясь вылезть из-под опрокинутого экипажа. — И нужно же было барону умирать в такую погоду.
— Экая, братец, ты скотина, — сказал Константин Павлович, обращаясь к ямщику и благополучно вставая на ноги, — ведь просили тебя быть поосторожнее.
— Виноват, ваше благородие, невзначай, вишь темень-то какая, света Божьего не видать.
— А ты бы глаза взял в зубы, — не унимался письмоводитель, с трудом освободившись из-под тарантаса, — ведь ты чуть нас не убил и сгнил бы за это на каторге. Ты, сиволапый, должен знать, что следователя везешь. — Помилосердствуйте ваше сиятельство, — молил ямщик, — видит Бог, невзначай.
Спустя несколько минут, тарантас был, поднят и ямщик, чтобы вновь не потерпеть крушения, уже до самой усадьбы вел коренного под уздцы.
ПРОШЛОЕ БАРОНЕССЫ ВЕРЫ
Ранее чем продолжать наше правдивое повествование, мы должны познакомить читателя с Верой Антоновной, а равно и с барином фон Фокк.
Вера Антоновна была единственной дочерью богатого графа Кармина. Небольшого роста, с округленными прекрасными формами тела, рук и шеи, с замечательно выразительным лицом, оживленным большими, приветливыми черными глазами, она могла назваться красавицей и как-то сразу завладевала всеми, кто только с ней сталкивался.
Граф Кармин, боевой кавказский генерал, весь израненный, вышел в отставку переехал в Петербург. Это был старый вдовец, солдат с головы до ног, резкий, крутой, до крайности вспыльчивый и взбалмошный.
Вера выросла, предоставленная самой себе, среди дикой кавказской природы. От отца она унаследовала тоже резкий, своенравный и взбалмошный характер.
В Петербурге, в салонах большего света, графиню приняли с распростертыми объятиями, и Веру сразу окружила масса поклонников, но долго никто не мог затронуть сердце девушки.
На второй год пребывания Кармина в шумной столице, Вера после одного бала зашла в кабинет отца и прямо ему объявила без всяких предисловий:
— Сегодня, отец, мне сделал предложение Кириллов.
— Кириллов? Этот безусый корнет? Ах, он мальчишка! — добродушно рассмеялся генерал.
— Я приняла предложение.
— С чем, тебя, матушка и поздравляю! Можешь завтра ему отказать.
— Как отказать? Я же говорю, что приняла его предложение. Я люблю его!
— И люби на здоровье, никто тебе этого не запрещает, а женой его ты все-таки не будешь.
— Но почему же? Кириллов из хорошей фамилии, человек со средствами и принят в самом лучшем обществе.
— Все это при нем и останется. Не отрицаю качеств господина Кириллова, но в женихи тебе он все-таки не годится, потому что молокосос. Я тебя отдам только пожилому человеку, с твердыми нравственными правилами… Тебя, Верка, нужно в ежовых рукавицах держать, а твой безусый корнет — какой он муж?
— Не виноват же он в своей молодости.
— Я его и не виню.
— Он будет, отец, моим мужем.
— Не будет, если я сказал! Ты знаешь меня?! — вскричал упрямый старик.
У Веры в глазах загорелся недобрый огонек.
— Но вы меня мало знаете, — возвысила она голос.
— Что-о?! С кем это ты осмеливаешься говорить? Молчать, негодница! В монастырь упрячу, наследства лишу, прокляну!
Приступ удушливого кашля прервал тяжелую сцену.
С этого дня между отцом и дочерью завязалась упорная, бессмысленная борьба. Никто из них не пожелал уступить.
Вера наотрез отказалась выходить из комнаты, нередко билась в истерике и заявила, что действительно скорее поступит в монастырь, чем откажется от избранника своего сердца.
Григорию Васильевичу Кириллову было формально отказано от дома. Молодой человек, безумно полюбивший девушку, пришел в отчаяние. Несмотря на то, что генерал, опасавшийся побега дочери, принял все меры предосторожности и держал ее под десятью замками, корнету все-таки удалось переслать ей письмо.
В своем послании, он умолял Веру пожалеть его молодость, так безжалостно разбитую графом и умолял через два дня бежать с ним. Если она изъявит согласие, то в четверг вечером тройка будет стоять около подъезда, и в ней будут находиться шафера. Венчание произойдет в ту же ночь в Царском Селе.
Девушка колебалась дать согласие. Её природная гордость возмущалась, что ей тайно придется бежать из дома, тогда как она не теряла надежды своей настойчивостью победить отца.
Любовь, однако, восторжествовала над самолюбием, и графиня согласилась на побег.
В десять часов вечера, неподалеку от квартиры, занимаемой генералом, остановилась лихая тройка. Из саней вышли два офицера, товарищи по полку Кириллова, и стали прохаживаться по тротуару.
— Вот уже более часа, как мы здесь прогуливаемся, — сказал один из офицеров, обращаясь к другому, — а графиня все не выходит.
— Вероятно, что-нибудь задержало. Воображаю, с каким нетерпением ожидает жених приезда своей невесты!
— Он страстно ее любит, и я буду счастлив, если нам удастся до конца довести дело.
Невеста медлила не по своей воле.
Генеральский денщик, прослуживший с графом двадцать лет и получивший уже давно чистую отставку, все-таки не покинул своего бывшего начальника.
Прохор душой и телом был предан барину, и по его приказанию пожертвовал бы своей жизнью.
Граф, вполне уверенный в преданности денщика, поручил ему главное наблюдение за своей дочерью.
Старый солдат заметил, что горничная графини была в этот день очень взволнована, постоянно шушукалась с Верой, и поэтому у него запало подозрение, что затевается что-то неладное.
Прохор усилил свои наблюдения и подкравшись к комнате барышни, в замочную скважину увидал, что горничная укладывает вещи в небольшой саквояж.
О своем открытии он поспешил сообщить его превосходительству.
— Ты, Прохор, смотри в оба, — сказал граф, — и всю ночь напролет наблюдай за комнатой графини. Если заметишь, что её сиятельство покажется в дверях, то даю тебе разрешение задержать графиню. Я сам буду на чеку и поспешу явиться к тебе на выручку.
Ровно в десять часов Вера Антоновна, одетая в бархатную ротонду, показалась в дверях своей комнаты.
Денщик в тот же момент преградил ей путь.
— Ваше сиятельство, — сказал он, — генерал, ваш батюшка, отдал строгий приказ не выпускать ваше сиятельство из вашей комнаты.
— Ты с ума сошел! — вскричала графиня вне себя от негодования, — дай мне дорогу, а то тебе достанется за твою дерзость!
— Лучше убейте меня, ваше сиятельство, — твердым, решительным голосом ответил Прохор, — а не пропущу, пока жив.
В этот самый момент показался граф.
— Ты куда это собралась, Вера? — спросил он, едва сдерживая свой гнев.
— Я не обязана давать вам отчет, когда вы позволяете лакею оскорблять меня, вашу дочь.
— Ну, если ты не хочешь мне отвечать, — закричал граф, уже потерявший всякое самообладание, — так я тебе скажу, куда ты собралась; ты пожелала отправиться на свидание к своему любовнику.
— Вы забываетесь, отец!
— Марш в свою комнату, негодная девчонка, — заорал генерал и с такой силой толкнул Веру, что она, не удержавшись на ногах, упала на пол.
Генерал запер комнату и положив ключ в карман, возвратился к себе.
Офицеры, подождав до часу ночи, решили возвратиться к жениху.
Спустя два дня после неудачной попытки похитить графиню, Кириллов получил от своего начальства приказание отправиться в дальнюю командировку.
Он ясно увидал, откуда нанесен ему этот удар.
ИСТОРИЯ ЗАМУЖЕСТВА БАРОНЕССЫ
Барон Адам Карлович фон Фокк был черствый эгоист.
Круглый бедняк, отпрыск захудалого рода когда-то богатых эстляндских помещиков, он в детстве и в юности прошел суровую школу труда и нужды. Окончив Дерптский университет[Императорский Дерптский университет, затем Императорский Юрьевский университет (с 1893) — один из старейших университетов Российской империи, сегодня Тартуский университет.], барон приехал в Петербург искать службы. В его кармане буквально находился один рубль.
Благодаря какому-то дальнему родственнику он получил место в одном из министерств. Место оказалось незавидным, с крохотным окладом.
С истинно немецким терпением и настойчивостью, барон стал делать карьеру и зачастую недоедал, и недопивал, лишь бы быть всегда чисто и даже изящно одетым. Ютился в дешевой каморке, на чердаке, но изредка появлялся в первых рядах кресел в театрах и концертных залах. Он искал знакомства только между вполне обеспеченными товарищами по службе, всеми силами втираясь в богатые аристократические салоны, и один Бог знает, каких ему стоило усилий не уронить своего достоинства в кругу этих знакомств.
Баронский титул и вполне приличная внешность только отчасти облегчали эти усилия, но проклятая бедность, которую во что бы ни стало следовало скрывать, воздвигала на каждом шагу почти непреодолимые преграды.
Тем не менее, к сорока годам барон выбился на относительно торную дорогу.
Он уже получал до шести тысяч в год, скопил небольшой капиталец, имел солидный чин и прочное положение.
Начальство им дорожило, как исполнительным, до мелочности, усердным чиновником, хотя умственные способности бедного барона далеко не считались выдающимися из ряда обыкновенных.
Долгие годы однообразного труда сделали свое дело: фон Фокк обратился в канцелярскую машину, в безответного рутинера и только.
В обществе он тоже занял определенное место. Его охотно приглашали на вечера, потому что барон прекрасно играл в винт, а в случае нужды являлся вполне приличным кавалером в танцах, но, если почему-нибудь фон Фокк не приезжал на приглашение, отсутствие его никем не замечалось. Через год с ним встречались так, как будто виделись вчера. Нужды в нем никакой не было, но если барон был на лицо, он никого не тяготил своим присутствием. Мужчины обращались с ним всегда холодно вежливо, дамы скользили по нему взглядом, решительно ничего не обещающим.
Фон Фокк, между тем, смотрел на дам с некоторых пор очень внимательно. До сорока лет, занятый исключительно служебной карьерой, он глядел на женщин только мимоходом, как серьезный деловой человек глядит на случайно попавшуюся на глаза красивую безделушку. Любить ему просто было некогда, а жениться по расчету он и мыслью не задавался. Какая, думалось ему, богатая, хорошего круга девушка, пойдет за него, незначительного чиновника, без средств? К сорока годам, почувствовав под собой твердую почву, барон решил, что теперь он стал видным женихом, что пора теперь подумать и о сладких узах Гименея и с той же настойчивостью, с тем же терпением, которым отличится на службе, занялся розыском подходящих невест.
В это время тяжелые сцены между графом Карминым и его дочерью обострились с каждым днем. Воюющие стороны в конце концов даже забыли главный мотив ссоры, потому что и старый граф, в сущности ничего не имел против претендента на руку Веры, кроме его молодости, недостатка, от которого как известно, со временем все излечиваются, и Вера, в действительности не чувствовала такой пылкой любви к Кириллову, которой можно было бы оправдать её упорство.
Боролись просто из принципа, чтобы сломить упрямство друг друга.
Хоть какой-нибудь исход из этой борьбы становился необходим до крайности. И вот после одной из самой ожесточенных стычек отца с дочерью, старому графу доложили, что к нему приехал с визитом Адам Карлович фон Фокк.
«Что ему надо колбаснику?» — с неудовольствием подумал граф, но однако вышел к гостю.
Барон приехал во фраке и в белом галстуке, попросил у графа частной аудиенции в кабинете и затем, в цветистых, видимо заранее приготовленных выражениях, распространился о прелестях семейной жизни, назвал свой чин и должность, упомянул о своих обеспеченных материальных средствах и объявил, что он не прочь назвать «уважаемую графиню Веру Антоновну своей женой».
— Губа то у тебя не дура! — чуть не вслух сказал граф, с нескрываемым пренебрежением оглядывая сухопарую фигуру барона. «Эх дочка! — подумал он, не такого жениха хотелось мне для тебя, да уж больно ты мне досадила… Поскорее тебя хоть за немца сбыть, пока у нас дело до ножей не дошло… Этот, по крайней мере, возьмет Веру в руки: с характером малый, сейчас видно — недаром из ничего на дорогу выбрался!..»
— Хорошо-с, — ответил он, наконец. — со своей стороны, — я согласен, поговорите с дочкой… Но должен вас предупредить, что за Верой я не могу теперь дать никакого приданого: помру все ваше будет, а покуда жив, сам еще хочу пожить в свое удовольствие.
Барон, рассчитав, что старику недолго осталось волочить ноги и, что все равно в могилу он своего богатства не унесет, ответил, что денежный вопрос не имеет для него никакого значения и что получаемое им содержание вполне обеспечит Веру Антоновну.
— Ну-с, так поговорите сами с дочкой. Предупреждаю только, что за успех ваш я не ручаюсь. Она ведь у меня взбалмошная.
Барон отправился на половину графини.
Переговоры с Верой, против ожидания, привели, однако тоже к благополучному результату.
Молодая девушка, с первых же слов нового претендента на её руку, изъявила полное согласие стать баронессой фон Фокк. Ей в сущности все равно было за кого выйти замуж, лишь бы вырваться на свободу из-под ненавистной ферулы отца.
Борьба с графом ей становилась не под силу, измученные нервы настоятельно просили отдыха, и предложение барона, против которого ничего не имел отец, явилось отличным выходом из натянутого положения. К тому же, фон Фокка она знала как человека недалекого, которым, казалось, легко будет командовать, заставляя плясать под свою дудку.
— Я вас не люблю, но и не чувствую к вам ненависти или отвращения, — откровенно сказала она. — От вас будет зависеть заставить меня полюбить вас.
— Я приложу все мои старания, — ответил как-то казенно барон.
— И вы не будете стеснять моей свободы?
— Вы будете полной госпожой и хозяйкой в моем доме…
— Предупреждаю вас, что я не признаю над собой наибольшего; я умею только повелевать, а не преклоняться.
— Это так идет к вашей красоте! — поклонился барон, любуясь гордой девушкой.
И он стал женихом Веры, на зависть всех поклонников красавицы-графини.
Свадьба была отпразднована через месяц, очень скромно, в присутствии почти одних официальных свидетелей. Таково было желание графини.
Во время венчания барон держал себя холодно-торжественно, он был обижен; ему так хотелось щегольнуть и поразить всех своей свадьбой с блестящей графиней Карминой.
Когда после венца, старый граф подошел поздравить свою дочь, Вера посмотрела на отца холодным, сухим взглядом и громко сказала:
— Загубила я себя, отец; твоя это вина и… Бог тебя накажет.
Старик закашлялся, покраснел от удушья, как пион, но скоро совладал с собой, махнул рукой и, круто повернувшись, вышел из церкви, забыв даже облобызать своего нареченного сына.
На квартиру молодых, поздравить с бокалом шампанского в руках, он не поехал, отговорившись нездоровьем.
НЕСЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ БАРОНЕССЫ
Прошло два года. Не раз за это время Вера проклинала тот день, в который стала женой фон Фокка, не раз бедный барон, при всей своей немецкой флегме, рвал на себе волосы и горько оплакивал свою неудачную женитьбу.
Брак оказался несчастным в полном смысле этого слова. Полное несходство характеров и совершенное различие интересов при отсутствии не только любви, но даже взаимной симпатии, породили между супругами глухой раздор, ставший заметным уже в первые, так называемые, медовые месяцы.
Независимо от того, что Вера и барон жестоко обманулись в своих надеждах, фон Фокк породнился с графом Карминым, рассчитывая не столько на его богатство, сколько на большие связи старого графа, а между тем, тесть на первых же порах выказал явное к нему пренебрежение. На получение через его могучие протекции места, очевидно, нечего было и надеяться. Скоро после свадьбы генерал уехал куда-то заграницу и прервал всякие отношения с бароном и его женой.
Вера, выходя замуж, прежде всего, стремилась завоевать себе полную свободу, жить так, как ей вздумается, а между тем её муж вопреки ожиданиям оказался деспотом не лучше её отца и, что всего хуже, вести с ним борьбу оказалось еще труднее, чем со старым отцом. Граф любя свою взбалмошную дочь, в мелочах зачастую ей уступал. Барон даже и в этом не уступал. Вся его жизнь была втиснута в узкие, определенные рамки, каждый шаг был обдуман и намечен заранее, свою жену он также решил заключить в те же рамки, и наметить её шаги по своему усмотрению.
В случае протеста, он даже не убеждал, не доказывал, что его «усмотрение» имеет преимущество, а просто приказывал поступать так, как им предназначено. Иногда барон даже позволял себе прибегать к насилию.
— Но это ужасно, ужасно!.. Я не могу так жить… Разойдемся, дайте мне отдельный вид на жительство! — разрыдавшись обратилась к нему Вера.
— Вы носите мою фамилию, а живя отдельно, вы можете ее скомпрометировать… Я никогда не дам вам отдельного вида — отчеканил барон.
— В таком случае есть развод! Я возьму вину на себя, я опять приму мою девичью фамилию!
— Развод! Вы, вероятно, не знаете, что развод стоит тысячи, и на миллион рублей срама и унижения? Я не люблю вас, но забрасывать грязью мою жену не позволю… Тем более не соглашусь сам искупаться в этой, грязи!
— Но я не могу жить с вами!
— Мы живем на разных половинах и я, кажется, не надоедаю вам частым своим присутствием. Я требую только, чтобы вы в глазах света были моей женой.
— Вы заставляете меня жить по вашей программе, отнимая от меня всякую волю…
— О, да! Вы еще неопытная молодая женщина и свою волю можете употребить во зло. Вами надо руководить, и это право предоставлено мне божеским и человеческим законом!
Подобными фразами барон оканчивал семейную сцену и хладнокровно оставлял жену, бившуюся в истерике.
Уходя из дому, он строго приказывал Лизхен наблюдать за Верой и ни под каким предлогом не выпускать из дому.
Лизхен эта, или иначе Елизавета Ивановна, была дальней родственницей фон Фокка и проживала у него в качестве домоправительницы. Старая дева, сухая как жердь, искривленная и злобная, она охотно исполняла по отношению к Вере роль тюремщика.
Молодая женщина ненавидела ее от глубины души. Не раз, после какого-нибудь бурного объяснения с мужем, наплакавшись и нарыдавшись вдоволь, Вера садилась за стол и писала отцу длинные письма.
Мысленно она давно примирилась со стариком, первая завязала с ним переписку и в отчаянных посланиях делилась с ним своим горем.
Старый граф, однако, видимо, не сочувствовал дочери. Ответные письма приходили от него редко и отличались сухостью.
Общий смысл был тот, что дескать сама виновата — на себя и пеняй, что, наконец, барон прав, не давая ей воли, так как её сумасшедший нрав иначе довел бы ее Бог знает до чего.
Скоро, впрочем, письма совсем прекратились. По дошедшим слухам, с графом Карминым приключилось недоброе. Путешествуя по Северной Франции, он заехал на несколько летних месяцев в Этрета — одно из самых хорошеньких приморских дачных местечек Нормандии.
Этрета зовут «Маленькой Швейцарией» и, действительно, по чудной живописности своих холмов и ущелий, своих лесов и тенистых тропинок, окаймленных кустами вереска с прозрачными бледнорозовыми и белоснежными цветами, Этрета напоминает родину Вильгельма Теля.
Здесь множество прелестных вилл и в жаркий сезон сюда собираются сливки парижского бомонда. Являются, конечно, и шикарные представительницы высшего полусвета, смелые авантюристки, с подозрительным прошлым, но с большими надеждами на будущее.
Старый граф и попал в когти одной из таких авантюристок. Она была так обаятельно хороша, так «головокружительна», костюмы её были так изящны, наконец, она приняла такое сердечное участие в одиноком русском «боярине», что старик совсем растаял и незаметно очутился в полной власти пикантной француженки.
Нет ничего ужаснее старческой любви. Любовь эта, как неизлечимый, тягостный недуг, охватывает все существо человека, дряхлое сердце горит последним страшным пламенем, и нет таких жертв, нет таких преград, перед которыми бы остановился влюбленный старик, если предмет страсти требует этих жертв и заставляет его преодолеть эти преграды.
Авантюристка за короткое время обобрала графа, как липку и, вероятно, сделалась бы в конце концов русской графиней, если бы неожиданная смерть Кармина не положила предела её замыслам.
Струна была слишком натянута, и дряхлый организм не выдержал наплыва слишком сильных ощущений. После одной из оргий, граф умер от разрыва сердца.
Из громадного его состояния остались только жалкие гроши, которых едва хватило на похороны русского вельможи. Авантюристка исчезла бесследно. В наследство Вере досталась только небольшая усадьба «Ложки» в одной из приволжских губерний, да красивый особняк в Петербурге.
Барон остался очень недоволен этим наследством и стал по отношению к жене еще холоднее, еще подозрительнее.
ПРЕЖНИЙ ЖЕНИХ
Молодая женщина, похоронив отца, почувствовала себя такой несчастной и одинокой, что одно время была близка к помешательству.
Совершенно отказавшись от света, она целыми днями просиживала в своей комнате, неподвижно глядя на какую-нибудь точку, отвечала невпопад, если ее о чем-либо спрашивали, и, вероятно, умерла бы с голоду, если бы ей не напоминали о пище.
Вся фигура баронессы дышала такой безысходной тоской, что даже черствый барон и её тюремщица Лизхен прониклись невольным уважением к её горю и старались как можно реже попадаться Вере на глаза. Они сознавали, что их присутствие не могло служить к успокоению расходившихся нервов.
К счастью Веры, не в её натуре было долго предаваться отчаянию: прошло несколько месяцев, и она появилась в обществе. К концу траура, она с особой страстностью бросилась в вихрь светской жизни. Визиты, концерты, театр, рауты и балы наполняли все её время.
Барон ничего против этого не имел и безропотно оплачивал счета её модисток.
Его жена, красота которой после перенесенного горя стала еще как будто более законченной, так блистала в светских салонах, так первенствовала над всеми модными львицами, но вместе с тем держала себя так неприступно гордо и с таким редким тактом, что тщеславие барона было вполне удовлетворено.
Благодаря жене, фон Фокк стал проникать в гостиные, в которые прежде доступ казался ему недосягаемым счастьем: великие мира жали ему руки и добивались чести попасть на его вторники. По вторникам баронесса принимала у себя избранное общество и в эти дни фон Фокк вполне мирился со своей женой, всячески стараясь избежать малейшего повода к какому-либо неприятному столкновению.
Одно только ему не нравилось, что даже при гостях Вера не обращала на него решительно никакого внимания, и если её взгляд случайно встречался с взглядом мужа, то оживленное личико молодой женщины вдруг теряло выражение приветливости и становилось, сухим, холодным, черствым и неприязненным.
— Вы бы сдерживались хоть при посторонних людях. Слишком уж заметно, что вы на меня зверем смотрите! — сказал он, как-то проводя гостей.
— Я вас ненавижу и не могу притворяться, — ответила Вера.
— Благодарю за откровенность. Жалею, что не мог вам внушить другое к себе чувство, но требую, чтобы ненависть вашу вы не высказывали публично!
Молодая женщина молча пожала плечами и направилась к двери. Разговор происходил в голубой гостиной. Лампы еще не были потушены, и яркий свет обливал изящную фигуру баронессы.
Её красота раздражала и мучила барона, который выпил за ужином более чем следовало, мучился тем больше, что он знал, что обладать ею для него невозможно, она перестала быть его женой со смертью своего отца, когда горе оградило ее от ненавистного супруга. Горе сгладилось, но муж, уже утратив свои права, не смел уже напоминать о них. Вера, как женщина, внушала ему какой-то страх, сам он невольно сознавал свое ничтожество перед этой роскошной красавицей. Он и теперь ощутил этот страх, когда баронесса прошла мимо него, почти коснувшись его плеча, но случается часто, что, когда думаешь меньше всего, что-нибудь сделать, тогда это и сделаешь. Движение Веры, её формы, мелькнувшие перед ним, шелест её трена, запах духов и что-то страстное, которым повеяло от её прикосновения, сразу заставили вспыхнуть в нем жгучую страсть.
Так как она отвернулась от него и проходила гордой и недоступной, то в нем загорелось и неодолимое желание покорить ее, унизить, оскорбить. Он протянул руку к её талии и порывисто обнял ее.
В одну секунду Вера как будто переродилась. Как раненая львица, она вырвалась из его объятий, лицо её было бледно, глаза зажглись недобрым огнем.
— О, только не это! — крикнула она, — скорее смерть, только не это!
С неожиданной силой молодая женщина схватила с камина тяжелую мраморную вазу и застыла в оборонительной позе.
Барон тоже стоял бледный, почти зеленый, мускулы его лица конвульсивно подергивались.
— Прощу прощения, — выговорил он с усилием, — я… выпил сегодня лишнего и притом вы… вы такая красавица!
Вера сверкнула на него убийственным взглядом, поставила вазу на место и, не торопясь, медленно вышла из комнаты.
Ошеломленный барон остался один. Он прошел в столовую, где лакей убирал остатки ужина, налил себе стакан шампанского и залпом его выпил.
— Дьявол! — прошептал он, — дьявол, но как хороша…
После описанной сцены прошел месяц, как вдруг барон стал замечать, что с его женой произошла перемена. Ему показалось, что на его лбу вырастают не свойственные украшения.
Случилось это не ждано, не гадано. На одном из великосветских балов, уже в конце сезона, Вера вдруг заметила высокого стройного блондина в безукоризненном фраке.
Молодой человек стоял, прислонясь к косяку входной двери в танцевальный зал, и во все время кадрили упорно не спускал глаз с баронессы, танцевавшей с одним из секретарей французского посольства.
Француз болтал без умолку, но поддерживая по привычке остроумную беседу, Вера постоянно чувствовала на себе этот пристальный взгляд.
Она обернулась, и вся вспыхнула, узнав Кириллова.
Бывший избранник её сердца сильно возмужал, оброс мягкой, шелковистой бородой и сменил гвардейский мундир на скромный фрак.
Получив после смерти дяди обширное имение, он вышел в отставку.
Когда контрданс окончился, молодой человек подошел к Вере.
— Вера Антоновна!.. Замужем и счастливы?! — прошептал он.
— Замужем — да, счастлива? Нет, — ответила она просто.
У них завязалась дружеская оживленная беседа.
— Прежде всего, одна просьба, — сказала Вера, — не будем вспоминать прошлое. Когда сходятся после долгой разлуки старые друзья, главную роль в их беседе играют воспоминания. Это большая ошибка. Прошлое, если было светло, не выдерживает сравнения с настоящим и тогда, сердце сожалеет об утрате этого прошлого. Если воспоминание горькое и обидное, сердце опять болит прошлым горем. И в том и в другом случае, как видите, надо страдать, а я не хочу страдать… Я уже слишком много страдала! Будем говорить только о настоящем. Расскажите о себе, когда вы приехали, долго ли пробудете в Петербурге.
— Долго ли? Не знаю, я теперь вполне независимый и свободный человек… К сожалению, независимость и свобода еще не дают полного счастья…
— Ах, Бога ради, не переходите в минорный тон! Я признаю только веселых собеседников. И, знаете, вы совсем не похожи на рыцаря печального образа… В статском платье вы очень выигрываете… Отчего вы не приглашаете меня на тур вальса? Вальс я обожаю!
Вера говорила отрывисто, потому что сердце её усиленно билось и, помимо воли, в крови разгоралась молодая страсть, долго не находившая выхода.
Кириллов сделал с ней три тура вальса, а когда, разгоряченные танцами, они снова сели друг возле друга, в небольшой гостиной прилегающей, к танцевальному залу, баронесса не помня себя, прошептала.
— Зачем я снова встретила вас?!
Как ни были тихо сказаны эти слова, их услыхал барон, незаметно следивший за женой и её бывшим женихом.
Молодой человек только что хотел что-то ответить, как подошел фон Фокк и обратившись к жене, сказал ей:
— Баронесса, поедемте домой, мне очень нездоровится.
Вера вздрогнула, побледнела, и безмолвно протянув руку Кириллову, последовала за своим мужем.
БАРОН РЕВНУЕТ
У генерала Шацкого, в ведении которого состояло одно из центральных казенных учреждений, был приемный день.
Генерал, высокий бледный старик с изысканными аристократическими манерами, уже обошел в сопровождении чиновника особых поручений, всех просителей, собравшихся в приемной комнате, и одинаково любезно выслушал массу самых разнообразных просьб и ходатайств. Он был в духе и, по возможности, удовлетворял всех, обещая многим даже то, чего в сущности не мог исполнить.
Кто не знал привычки генерала Шацкого быстро забывать обещанное, тот ушел положительно в восторге от обходительности и любезной внимательности его превосходительства.
— Ну-с, кажется все? — обратился он к чиновнику особых поручений, отпустив последнего просителя.
— В кабинете вашего превосходительства ждут с докладами Гурмазов и барон фон Фокк.
— А!.. В таком случае распорядитесь, мой милый, чтобы просителей больше не принимали, я займусь докладами.
Генерал, любезно ответив на почтительный поклон чиновника, не торопясь прошел в свой кабинет, обширную высокую комнату с гигантским письменным столом посередине, громадными книжными шкафами и мягкой спокойной мебелью. По стенам были развешаны портреты царственных особ и географические карты. В углу ярко горел камин.
Строгий казенный вид этой комнаты только и скрашивался этим приветливо горящим камином, да массой солнечного света, без помехи врывавшегося в окна — генерал не допускал портьер в своем рабочем кабинете.
Ожидавшие начальника Гурмазов и фон Фокк, при виде генерала, поднялись с кресел и с озабоченным видом взяли со стола свои объемистые пачки бумаг. Впрочем, озабоченный вид шел разве барону. Гурмазов, не старый холостяк, румяный и здоровый, обладал крайне живым и веселым характером. Озабоченность совсем не гармонировала с его вечно улыбающимися глазами и непринужденными манерами.
— Здравствуйте, господа! — приветствовал их Шацкий, — предупреждаю вас, что могу подарить вам не более часу времени — в половине третьего я должен быть на совещании у князя Г.
— У меня, ваше превосходительство, только три небольших доклада, — отозвался барон.
— А у меня только один проект правил относительно ревизии подведомственных вашему превосходительству местных учреждений-заявил Гурмазов.
— Тем лучше!.. Ну-с, начните хоть вы, в чем состоят ваши правила? — обратился Шацкий к Гурмазову и, заняв место у письменного стола, указал ему на ближайшее кресло.
Доклад начался. Гурмазов в ясных выражениях обрисовал суть дела и приступил затем к чтению параграфов проектированных правил.
Генерал слушал, по-видимому, внимательно, но вглядевшись пристальней, можно было подметить на его красивом бледном лице полнейшее равнодушие к тому, что читалось.
Он давно знал Гурмазова, как умного и дельного чиновника, давно привык верить в непогрешимость и целесообразность его проектов. Знал и теперь, что все равно ничего не сможет, если бы и хотел возразить на эти правила.
— Продолжайте, продолжайте, Иван Петрович! — сказал он, вставая, когда уже было прочитано пять параграфов, — я только пойду взять сигару, но я вас слушаю! И, неслышно ступая по мягкому ковру, генерал прошел в смежную комнату.
Гурмазов едва заметно усмехнувшись, живо повернул несколько листов и продолжал читать тем же ровным, отчетливым голосом.
Через минуту Шацкий вернулся с дымящейся регалией во рту.
— Да… так на котором мы остановились параграфе?
— На 26, ваше превосходительство! — доложил, не сморгнув Гурмазов не замечая священного ужаса, изобразившегося на лице присутствующего фон Фокка. — На предпоследнем, — добавил он.
— Прекрасно, продолжайте, пожалуйста, — оживился генерал.
Докладчик быстро покончил с последним параграфом и предложил бумагу для подписи.
— Совершенно одобряю ваш проект… изложено ясно и полно… А теперь ваша, барон, очередь, хотя признаюсь у меня очень мало времени… Нельзя ли отложить ваш доклад до другого раза?
— Бумаги спешные, но если ваше превосходительство прикажете…
— Я не приказываю, а прошу… Да, мне кажется, лучше будет отложить — сегодня я положительно не успею… Простите, Адам Карлович, что я продержал вас напрасно…
Шацкий поклонился, давая знать, что аудиенция кончена, но фон Фокк не уходил. Лицо его приняло холодное, решительное выражение.
— Я еще осмелюсь обеспокоить ваше превосходительство покорнейшей просьбой, касающейся лично меня, — сказал он.
— Что такое? В чем дело? — участливо осведомился генерал.
— Ходатайствую ваше превосходительство о продолжительном отпуске… В последнее время здоровье моей жены внушает мне серьезное опасение, ей необходим деревенский воздух…
— Но, милейший барон, я видел вашу супругу не далее, как третьего дня, на рауте у княгини Сарматовой… Вера Антоновна выглядит такой цветущей…
— Наружность обманчива, ваше превосходительство… Она серьёзно нездорова. Притом мне тоже нужен отдых.
— Жалею, весьма сожалею… Теперь время горячее, и вы нам нужны, но что делать — не имею права вам отказать… Вы, когда пользовались последним отпуском?
— Лет пятнадцать назад. Для службы я всегда забывал личные дела…
— Знаю, я всегда ценил ваше усердие…
Барон получил отпуск на целых четыре месяца и Шацкий, еще раз пожалев, что лишается на время такого чиновника, вежливо проводил его до дверей кабинета
— Ну, и подивился я вам! — сказал фон Фокк Гурмазову, спускаясь с ним по лестнице — ведь вы выпустили, из доклада двадцать один параграф! Это граничит с нахальством!
— Что ж, разве вы не видели, что принципал остался этим доволен? — рассмеялся Гурмазов — он торопился и рад был радехонек отвязаться как-нибудь от этих правил, до которых ему в сущности столько же дела, сколько до прошлогоднего снега. Надо, батенька, пользоваться минутой. Вот вы как раз теперь изменяете этому золотому правилу, в канцелярии идет спешная работа, можно отличиться и схватить фортуну за хвост, а вы вздумали уезжать в отпуск.
— Вы слышали, что это необходимо для здоровья моей жены.
— Вернее для вашего душевного спокойствия?
— Что вы хотите этим сказать? — нахмурился барон.
— Ничего особенного. Вера Антоновна так красива, а светская жизнь представляет на каждом шагу такие капканы для хорошеньких женщин, что… ха, ха, ха, не смущайтесь, барон, в наши годы вполне позволительно и не смешно быть ревнивым.
Гурмазов не любил фон Фока, и ему доставляло видимое удовольствие говорить ему неприятности.
— Догадки ваши ошибочны и притом совсем неуместны! — отчеканил барон ледяным тоном и, не простившись с сослуживцем, поспешно юркнул в карету, дожидавшуюся его у подъезда.
— Толкуй! — пробормотал Гурмазов, — почувствовал должно быть, что рога прорезываются и увозишь свою прекрасную Елену подальше от соблазна… Ну, да не уйдешь, брат от судьбы. Еще покажет тебе себя прелестная Вера Антоновна!
Он закурил сигару и, не спеша, пешком направился домой.
ЗАПАДНЯ
Барон был вполне убежден, что Вера Антоновна будет протестовать против отъезда из Петербурга, но, к его удивлению она ему холодно ответила:
— Делайте, что хотите. Вас встревожил приезд моего бывшего жениха, и вы спешите меня запереть в деревне. Очень жаль, что вы не потрудились изучить мой характер. Несмотря на то, что я вас ненавижу, но пока мы живем под одной крышей, я никому принадлежать не буду.
— Я в этом и не сомневался, — сконфузившись, сказал барон, — но я сам спешу вырваться из столицы, желая отдохнуть в деревне.
По приезде в усадьбу, разлад продолжался, и даже усилился.
Встреча с Кирилловым ясно показала Вере, насколько жизнь её разбита и исковеркана безжалостной рукой, а между тем, она имела все шансы на счастливое будущее. Ненависть к мужу приняла такие размеры, что она стала подумывать о самоубийстве.
Положение барона нисколько не было лучше. Увидав, какое впечатление произвел на Веру Кириллов, он почувствовал небывалый прилив ревности и, кроме жажды обладания красавицей женой, в нем пробудилась к ней жгучая любовь.
По вечерам он запирался в комнате и только тогда находил забвение во сне, когда напивался пьян до потери сознания.
В усадьбе «Ложках» уже не было и помину о его прежнем деспотизме: во-первых, он создавал, что имение принадлежит жене, а во-вторых, желанием угодить Вере, барон надеялся смягчить её сердце.
Все его попытки остались тщетны, молодая женщина продолжала оставаться неприступной. Совместное сожительство сделалось положительно немыслимым, и барон решил объясниться с женой.
После обеда, приказав подать в столовую чай, он обратился к Вере со следующими словами:
— Я пришел к заключению, что вы до такой степени не любите меня, что готовы на все жертвы, лишь бы только от меня отвязаться.
— В справедливости вашего заключения, мне кажется, вы давно имели время убедиться, — сухо ответила Вера.
— Вот по этому поводу я и желал с вами поговорить. Желаете вы получить полную свободу?
— В этом и сомнения быть не может. Если взамен этого вы потребуете всего моего состояния, я с радостью его отдам!
— Неужели вы считаете меня таким корыстным? Вы слишком дурного обо мне мнения!
— Ваша женитьба на мне подтверждает его вполне. Вам нужна была не графиня Кармина, а дочь богатого и знатного вельможи с громадными связями.
— Ошибаетесь. При первой встрече с вами, впервые у меня забилось сердце. Но если даже допустить, что мне нужны были связи вашего отца, то ведь и вы были не правы, дав согласие быть моей женой.
— Отчего?
— Очень просто, если я добивался, как вы предполагаете, протекции графа, то вы преследовали цель освобождения от его деспотизма. В то время, когда мое сердце вам одной принадлежало, ваше, по отношению ко мне не только было спокойно, но и принадлежало другому.
— В этом вы упрекнуть меня не можете. Я прямо объявила вам, что я вас не люблю и, что от вас будет зависеть заставить меня привязаться к вам. Со своей стороны, вы сделали все от вас зависящее, чтобы оттолкнуть меня. Впрочем, что вспоминать о том, чего исправить нельзя. О чем вы желали переговорить со мной?
— После долгого размышления, я решил возвратить вам полную свободу.
— Я считаю вас не способным на это великодушие.
— Опять ошибаетесь! На выдачу отдельного вида, я, конечно, не соглашусь, но несмотря на все мое отвращение к процедуре развода, в угоду вам, я готов согласиться на него.
— Вы не шутите?
— Даю вам честное слово, — нет.
— Конечно, я должна принять на себя вину?
— Нисколько. Я приму все на себя.
— Взамен моего состояния? — заранее заявляю вам, что с радостью передам усадьбу и свой дом в Петербурге, в вашу полную собственность.
— Баронесса, — тоном оскорбленного самолюбия сказал фон Фокк — за мой великодушный порыв, вы продолжаете топтать меня в грязь. Не только я не возьму вашего состояния, но даже все расходы по бракоразводному делу приму на свой счет.
Вера с нескрываемым удивлением посмотрела на своего мужа, она положительно не верила своим ушам.
— Повторяю вам, — продолжал барон, заметивший недоверие жены, — что я не шучу с вами. Моя любовь к вам перешла все границы. Видеть вас постоянно перед своими глазами и знать с какой ненавистью вы относитесь ко мне, это для меня непосильная пытка! Расставшись с вами, я желал, чтобы вы сохранили обо мне хорошее воспоминание. Если когда-нибудь ваша совесть упрекнет вас, что вы жестоко обходились с человеком, готовым по вашему слову решиться на все жертвы, я буду отчасти вознагражден за свои страдания.
Услыхав эти слова, молодая женщина не могла прийти в себя. Как, человек, нравственность которого она так низко ценила, вдруг оказывается на такой нравственной высоте?!
— Благодарю вас, — сказала она после продолжительного молчания, — вашей жертвы я никогда не позабуду и, поверьте, я не останусь у вас в долгу.
— Теперь попрошу вас пожаловать в кабинет, где я и предоставлю в ваше распоряжение предварительные данные для предстоящего процесса.
— В чем они будут состоять?
— В письмах, будто бы вами перехваченных, которые и дадут повод к уличению меня в неверности.
Искренне тронутая баронесса, вошла в кабинет, далекая от мысли, что ей готовят ловушку.
Войдя в комнату, фон Фокк, затворив дверь запер ее, а ключ незаметно опустил в свой карман.
— Потрудитесь присесть, — сказал он, — а я тем временем выну из стола заранее мной приготовленные письма.
Вера опустилась на диван.
— Я уверен, баронесса, — сказал он, пожирая глазами красавицу, — что когда окончится процесс, вы, наконец, пожалеете вашего бывшего мужа, и ваша совесть упрекнет вас, что вы так жестоко с ним обращались.
— В этом вы сами виноваты, барон, для того, чтобы приучить меня к себе, вам было необходимо изучить мой характер, а этим вы себя не затрудняли.
— Влюбленный человек теряет разум по отношению к предмету своей любви. Тоже самое случилось и со мной. Ни один смертный не в состоянии так любить, как я люблю вас, Вера! — вскричал барон, опускаясь на колени.
— Мне кажется, что цель моего прихода к вам заключалась не в том, чтобы выслушивать от вас объяснение в любви? — холодным тоном сказала баронесса.
— Именем вашего будущего спокойствия заклинаю вас, оставьте этот холодный, бездушный тон, а не то…
— Вы откажетесь от порыва своего великодушия! — прервала его молодая женщина, поднимаясь с дивана и окидывая мужа презрительным взглядом.
— О ты, теперь не уйдешь от меня! — не своим голосом вскричал барон, бросаясь на жену и своими могучими руками обхватив её роскошную талию.
— Подлец! — простонала красавица, отбиваясь от неожиданного нападения.
После довольно продолжительной борьбы, во время которой ненависть удесятерила силы баронессы, ей удалось вскочить с дивана и страшным ударом в грудь, оттиснуть барона.
Нападающий дико вскрикнул и как пласт растянулся на ковре, причем ключ выпал из кармана.
Вера с быстротой молнии подняла его и бросилась к двери.
Почти в бессознательном состоянии она отворила ее и как безумная, с распущенной косой и оборванным платьем, добежала до своей комнаты и лишилась чувств.
Между тем барон не двигался. Бессонные ночи, беспрерывное опьянение, — страшное волнение и борьба сделали свое дело: фон Фокк скончался от паралича сердца.
