Дневник Энн Родуэй

Увлекательная история от мастера викторианских сенсаций. Один из самых знаменитых рассказов Уикли Коллинза. Известен как первый детектив в истории литературы, где невольным сыщиком выступает женщина, которая ищет убийцу своей подруги. Впервые переведен на русский язык.

Читать

3 марта 1840. Сегодня получила длинное письмо от Роберта, которое удивило и раздосадовало меня настолько, что я с тех пор постоянно не успеваю сделать ежедневную норму работы. Он написал его в ещё более разочарованном настроении, чем предыдущее. Денег у него сейчас даже меньше, чем когда он уезжал в Америку, и он решил вернуться домой в Лондон.

Как я была бы счастлива таким новостям, если бы он вернулся ко мне с накоплениями! Теперь, как бы сильно я не любила его, мне тяжело думать, что я увижу его снова надломленным, разочарованным, беднее, чем раньше… Ужас за наше будущее сковывает меня. Мне исполнилось 26, ему — 33, и с каждым годом шансы на то, что мы сможем пожениться, слабеют. Всё, что я могу делать — иголкой зарабатывать себе на жизнь. Его же перспективы, с тех пор как три года назад прогорел его маленький канцелярский магазинчик, ничем не лучше моих — если не хуже.

За себя-то я так не беспокоюсь: женщины, мне кажется, легко учатся у жизни терпению в любой стезе, особенно в швейном деле. А отчаяние Роберта меня страшит — в этом жестоком городе ему придётся бороться за каждый кусок хлеба, не говоря уже о том, чтобы заработать достаточно денег для женитьбы на мне. Когда бедные люди хотят содержать своё хозяйство и счастливо жить вместе, кажется несправедливым, что они не в состоянии это сделать, будучи честными, сердечными и работящими людьми. В прошлую субботу вечером священник в своей проповеди сказал, что всё устроено наилучшим образом, и каждый занимает то положение в жизни, которое ему больше всего подходит. Он очень умный джентльмен, и люди толпятся в церкви, чтобы его послушать, так что он, видимо, прав, но я бы понимала его лучше, если бы не была тогда так голодна — я-то всего лишь обыкновенная швея.

4 марта. Мэри Мэллисон зашла ко мне выпить чаю. Я прочитала ей отрывки из письма Роберта, чтобы она знала — не у неё одной в жизни проблемы, но это её не очень-то подбодрило. Она говорит, что родилась несчастливой, и, сколько помнит, ей не выпадало и чуточки удачи, так что ей не за что благодарить судьбу. Я попросила её подойти и взглянуть на себя в моё зеркало, и тогда повторить, что ей не за что быть благодарной — Мэри очень привлекательная девушка, и выглядела бы ещё милее, будь она веселее и одевайся опрятнее. Но мой комплимент не поднял ей настроения. Она нетерпеливо погрохотала ложкой в чашке и ответствовала: «Если бы я умела так ловко управляться с иголкой, как ты, Энн, я бы поменялась лицом с самой уродливой девушкой Лондона.» «Ну уж нет,» ответила я, смеясь. Она остановила на мне взгляд, покачала головой, а потом вылетела из комнаты прежде, чем я смогла остановить её. Она всегда убегает, когда вот-вот расплачется, не желая, чтобы другие люди видели её в слезах. Гордая она.

5 марта. Боюсь я за Мэри. Я не видела её весь день — работает она не там, где я, а вечером не спустилась ко мне попить чаю, и меня к себе не позвала, так что перед тем, как лечь спать, я поднялась к ней пожелать ей спокойной ночи.

Она не ответила на стук. Я тихо вошла и увидела её спящей в постели, а её работа была самым небрежным образом разбросана по комнате, не сделанная и наполовину. Ничего необычного в этом не было, так что я собиралась на цыпочках удалиться, когда мой взгляд упал на маленькую бутылочку и винный стакан на стуле у постели. Я подумала было, что она заболела и принимала лекарство, но на бутылочке было написано большими буквами: «Лауданум — яд».

Моё сердце дёрнулось так, словно собралось вылететь из груди. Я схватила её обеими руками и начала трясти изо всех сил. Она была в глубоком сне и, как мне показалось, с трудом просыпалась — но проснулась. Я попыталась вытащить её из постели, так как когда-то слышала, что того, кто принял лауданум, надо постоянно заставлять быть на ногах и ходить, но она стала сопротивляться и с силой оттолкнула меня.

Дневник Энн Родуэй

Испуганная, она проговорила: «Энн! Да что на тебя нашло? Ты в себе ли?»

«О Мэри, Мэри! — сказала я, показывая ей бутылочку. — Если бы я не зашла к тебе сейчас…» — и снова ухватилась за неё, собираясь потрясти ещё.

На мгновение она глядела на меня непонимающим взглядом, но потом улыбнулась (сколько дней я уже не видела улыбки на её лице!) и обняла меня.

«Не бойся за меня, Энн, — сказала она. — Я того не стою, нет нужды бояться.»

«Нет нужды! — говорю я, переводя дух. — Нет нужды, когда на бутылочке написано «яд»!»

«Яд, дорогуша, если выпить всё, — говорит Мэри, глядя на меня с нежностью, — а если выпить чуточку, то хорошо поспишь.»

Я посмотрела на неё, размышляя, поверить мне её словам или же поднять тревогу. Но сейчас в её глазах не было сна, и голос звучал совсем не сонно; она спокойно села в кровати без поддержки.

«Ты ужасно напугала меня, Мэри, — сказала я, опускаясь на стул рядом с ней. После испуга на меня навалилась слабость.

Она соскочила с постели подать мне воды, поцеловала меня, попросила прощения и ещё раз повторила, что не заслуживает, чтобы к ней проявляли такой интерес. В то же время она попыталась завладеть бутылочкой лауданума, которую я всё ещё сжимала в руках.

«Нет, — сказала я. — Ты сейчас в отчаянии, не в духе. Тебе нельзя доверять такое.»

«Я уже не могу обходиться без него, — проговорила Мэри своим обычным тихим, безнадёжным тоном. — У меня столько работы, что я не успеваю с ней справляться, беды не выходят из головы, вот я и не могу заснуть, пока не выпью пару капель из этой бутылочки. Не забирай её у меня, Энн, это единственное, что помогает мне забыться.»

«Забыться! — говорю я. — Как ты можешь такое говорить, в твоём-то возрасте! Подумать только, восемнадцатилетняя девушка ложится спать каждую ночь, держа рядом бутылочку лауданума. У нас у всех есть проблемы. У меня вон тоже.»

«Ты делаешь в два раза больше и можешь платить за свою комнату каждую неделю, а у меня уже долг за три недели.»

«Ещё немного практики, — отвечаю я, — ещё немного уверенности, и ты будешь работать лучше. У тебя вся жизнь впереди…»

«Вот и жаль, — перебила меня она. — Я одна во всём мире, моя жизнь мне ни к чему.»

«Как тебе не стыдно так говорить, — говорю я. — Разве я тебе не подруга? Разве ты мне не понравилась сразу, как только ушла от мачехи и поселилась в этом доме? Разве мы с тобой с тех пор не были как сёстры? Хорошо, ты одна в мире, а у меня лучше дела? Я такая же сирота, у меня столько же вещей заложено. Твои карманы пусты, так и у меня всего девять пенсов, хватит только до конца недели.»

«Твои мать и отец были честными людьми, — продолжала упорствовать Мэри. — Моя мать убежала из дома и умерла в больнице. Отец был вечно пьян и постоянно бил меня. Моей мачехе я не нужна, она для меня всё равно что мёртвая. Мой единственный брат в другой стране, за тысячи миль отсюда. Он ни разу не написал мне, не помог мне ни фартингом. Мой любка…»

Она умолкла, её лицо покраснело. Я знала, если она договорит, мы услышим самую печальную из её историй, и только расстроимся почём зря.

«Мой любка слишком беден и не может взять меня в жёны, Мэри, — сказала я, — так что и тут мне не позавидуешь. Но давай перестанем выяснять, кому хуже живётся. Ложись, я подоткну твоё одеяло, а пока ты поспишь, я сделаю за тебя пару стежков.»

Но она не послушалась, а только разрыдалась (да, во многих отношениях она всё равно, что ребёнок), и обняла меня за шею так крепко, что мне стало больно. Я позволила ей выплакаться, пока она не утомилась и не легла. Но даже тогда последние слова, которые она произнесла, прежде чем уснуть, вызвали у меня жалость, к которой примешивался страх.

«Мне не долго надоедать тебе, Энн, — проговорила она. — Мне не хватает смелости, чтобы уйти из этого мира, не бойся; просто началась моя жизнь погано, погано ей и суждено окончиться.»

Не было смысла отчитывать её ещё — она закрыла глаза.

Я подоткнула ей одеяло, положила сверху юбку — постельное бельё её было худым, и руки не согревались. Во сне она выглядела такой хрупкой и милой, что у меня болело сердце при взгляде на неё, после всего, что было сказано между нами. Я подождала, удостоверилась, что она в стране снов, вылила содержимое ужасной бутылочки в камин, подобрала с пола её незаконченную работу и бесшумно вышла, оставив её одну.

6 марта. Отослала Роберту длинное письмо, в котором умоляла его не падать духом и не покидать Америку, не попытавшись ещё раз. Я написала, что могу вынести всё, кроме несчастья встретить его беспомощным, сломленным человеком, тщетно пытающимся начать всё заново в таком серьёзном возрасте, когда людям трудно меняться.

И лишь когда я отослала своё письмо и перечитала отрывки из его письма, впервые меня охватило подозрение, что он мог отплыть в Англию сразу, как только написал мне. Некоторые фразы из его письма как будто указывали, что он задумал что-то отчаянное. Но если бы так и было, разве я не заметила бы это при первом прочтении? Мне оставалось только надеяться, что я ошибалась в своём подозрении — отчаянно надеяться на это ради него и ради меня.

Это был день огорчений — я волновалась и за Роберта, и за Мэри. У меня из головы не шли её последние слова: «Началась моя жизнь погано, погано ей и суждено окончиться.» Она всегда вела печальные разговоры, но никогда раньше они не производили на меня столь сильного впечатления. Возможно, причиной тому была бутылочка лауданума. Я бы усердно отработала много дней взамен за понимание, как можно помочь Мэри. Как только мы с ней впервые встретились в этих меблированных комнатах два года назад, меня потянуло к ней, хотя я не люблю демонстрировать свои чувства. Но ради этой девушки я бы пошла на край света. Хотя, если бы кто-то спросил меня, почему я так отношусь к ней, думаю, не знала бы, что и ответить.

7 марта. Мне жутко стыдно писать об этом, даже в этой тетради, куда не заглядывают чужие глаза, но вынуждена признаться, что уже почти час ночи, а я сижу и очень нервничаю из-за того, что Мэри ещё не пришла домой.

Сегодня утром я прошлась с ней до места её работы и попыталась разговорить её на тему родственников, которые ещё живы. Я рассчитывала, что в разговоре она может упомянуть кого-то, кто может оказать ей помощь и поддержать в жизни. Но то немногое, что я из неё выжала, ничего не дало. Вместо того, чтобы ответить на мои вопросы про мачеху и брата, она повела себя очень странно и принялась рассказывать о своём умершем отце и о некоем Ное Траскотте, наихудшем из его друзей, который приучил его пить и играть. Когда я таки вывела её на разговор о брате, она только и могла сказать, что он уехал куда-то в Ассам, где выращивают чай. Она, похоже, не знает, как он там справляется, и вообще там ли он сейчас — ведь она много лет не получала от него весточек.

Что касается её мачехи, как только я заговорила о ней, Мэри разозлилась — что, в общем, понятно. Она содержит столовую в Хэммерсмите и могла бы найти там работу для Мэри, но, похоже, она всегда ненавидела её, сделала её жизнь невыносимой дурным обращением и оскорблениями до такой степени, что у той не оставалось иного выхода, кроме как уйти из дома и стараться самой зарабатывать на жизнь. Её муж — отец Мэри — обращался с ней плохо, и после его смерти она злобно решила отыграться на своей приёмной дочери. После того, как я это услышала, я поняла, что Мэри не может вернуться назад, и, как и у меня, у неё нет другого выхода, кроме как стараться заработать себе на жизнь без помощи родственников. Я так ей и сказала, добавив, что постараюсь устроить её у тех, на кого я работаю — они платят чуть больше и относятся к работникам помягче, нежели те, от кого она сейчас зависит в плане денег.

Я не была очень уверена в этом, но постаралась придать своему голосу уверенность, и кажется, оставила её в лучшем против обычного расположении духа. Она пообещала вернуться вечером часов в девять к чаю, но сейчас почти час ночи, а её ещё нет дома. Будь это кто-либо другой, я бы не беспокоилась так, решив, что нашлась срочная работа, над которой она просидит допоздна, а мне лучше лечь спать. Но Мэри невезучая, её унылые слова о своей судьбе до сих пор преследуют меня, так что я беспокоюсь о ней, как ни о ком другом. Кажется непростительной глупостью думать о таком, тем более записывать подобные мысли, но меня ужасает мысль, что могло произойти —

Что это за громкий стук в дверь? С улицы доносятся голоса, тяжёлые шаги. Кто-то из жильцов потерял ключ, видимо. Но моё сердце — Какой, однако, трусихой я стала ни с того ни с сего!

Стучат и окликают ещё громче. Надо подбежать к двери и посмотреть, в чём дело. О, Мэри, Мэри! Надеюсь, ничего страшного с тобой не случилось, но мне отчего-то печально.

8 марта

9 марта

10 марта

11 марта. Господи Боже! Никогда в моей жизни у меня не было таких несчастий, как сейчас. Я не могла написать ни строчки в моём дневнике три дня, а вела его регулярно с детских лет. Целых три дня я не вспоминала о Роберте — хотя постоянно думала о нём в другое время.

Моя бедная, милая, несчастная Мэри! Наихудшие страхи, которые посетили меня в ту ночь, когда я сидела одна, ничто по сравнению с тем, что произошло на самом деле. Я едва могу писать об этом, мои глаза полны слёз, а рука дрожит. Не понимаю, почему я сейчас сижу за столом, разве что давняя привычка заставляет меня осуществлять повседневную деятельность, несмотря на горечь и страх, которые должны бы воспрепятствовать этому.

Все в доме уже расслабились и спали в ту ужасную ночь, и я первая подошла к двери. Никогда, никогда я не смогу описать или высказать (что должно быть легче), что почувствовала, когда увидела двух полисменов, которые вошли, неся мёртвую с виду девушку, и это была Мэри!

Я ухватилась за неё и испустила крик, который, похоже, поднял на ноги весь дом — испуганные жильцы в ночных рубашках толпой повалили вниз по лестнице. Случилась ужасная суматоха, все громко переговаривались, но я не слышала и не видела ничего, пока не затащила её к себе в комнату и не положила на кровать. Я лихорадочно наклонилась, чтобы поцеловать её, и увидела на левом виске ужасный след удара — и в то же самое время почувствовала на щеке её слабое дыхание. Она была жива, и это открытие вернуло меня в нормальное состояние. Я сказала одному из полисменов, где найти ближайшего доктора, и, пока он отправился за ним, села у кровати и принялась смачивать её бедную головку холодной водой. Она не открыла глаза, не шевельнулась и не заговорила, но она дышала, и для меня этого было достаточно, раз этого достаточно для жизни.

Полисмен, который остался в комнате, был крупным, представительным мужчиной с густым голосом, наделённый ужасной привычкой слушать самого себя перед аудиторией испуганных, молчаливых людей, не считаясь с их чувствами. Он поведал нам, как нашёл её, как если бы он рассказывал историю друзьям за пивом, а начал с того, что сказал: «Не думаю, что девушка была пьяна».

Пьяна! Это моя Мэри, которая, если судить по количеству алкоголя, которое она выпила, могла быть высокородной дамой — пьяна! Мне хотелось ударить мужлана за это слово, пока она, бедный многострадальный ангел, лежала перед ним бледная, неподвижная и беспомощная. Я наградила его гневным взглядом, но он был настолько бесчувственным, что не понял меня и продолжал чесать языком, повторяя одно и то же по нескольку раз. И всё же рассказ о том, как они нашли её, был очень короток, подобно всем печальным рассказам из жизни. Они увидели её лежащей на бордюре в нескольких улицах отсюда и отнесли в участок. Там её обыскали, нашли в кармане одну из карточек, которые я давала дамам, обещавшим работу, и принесли её в наш дом. Больше ничего мужлан рассказать не мог. Когда её нашли, рядом с ней никого не было, и ничто не указывало, каким образом она получила удар в висок.

Я была сама не своя в ожидании доктора, а когда он пришёл и осмотрел её, с ужасом услышала, что вряд ли кто-то из докторов на всей земле сможет помочь ей! Он не смог заставить её проглотить лекарство, и чем больше он пытался привести её в чувство, тем хуже ему это удавалось. Осмотрев рану на виске, он сказал, что, по его мнению, с ней случился какой-то приступ, и она ударилась о тротуар, получив, возможно, смертельное сотрясение мозга. Я спросила, что мне делать, если ночью она начнёт приходить в себя. Он сказал: «Немедленно пошлите за мной», и ещё задержался, гладя её нежно по голове и шепча себе под нос: «Бедная девочка, такая молоденькая и миленькая!» Ещё несколько минут назад мне хотелось ударить полицейского, но сейчас я готова была обнять доктора и поцеловать его. Когда он взялся за шляпу, я протянула ему руку, и он пожал её самым дружелюбным образом. «Только не надейтесь понапрасну,» — сказал он и ушёл.

Дневник Энн Родуэй

Остальные жильцы, всё ещё в шоке, молча последовали за ним, за исключением бесчеловечного паразита, владельца дома, который живёт, ничего не делая, за счёт высокой аренды, которой он облагает таких бедняков, как мы.

— Она должна мне за три недели, — бормотал он, хмурясь и ругаясь. — У какого дьявола я теперь смогу получить мои деньги? — Вот животное!

Оставшись наедине с ней, я как следует выплакалась, после чего почувствовала себя лучше. Когда я вытерла слёзы и смогла разглядеть её снова, лучше она не выглядела. Я взяла её за правую руку, лежащую ближе ко мне. Пальцы были тесно сжаты в кулак. Я попыталась разжать их, и спустя некоторое время мне это удалось. Что-то тёмное упало на пол с её ладони, когда пальцы разжались.

Я подняла предмет, разгладила его и увидела конец мужского галстука.

Очень старая, несвежая полоска чёрного шёлка, с тонкими сиреневыми линиями, вся заляпанная до неузнаваемости грязью, запятнавшей весь обрывок почти ровным орнаментом. Маленький конец галстука был подогнут обычным образом, но другой конец был весь в бахроме, словно его резким движением оторвали от остальной части. Я глядела на него и чувствовала, как по моему телу пробегает холодок. Этот жалкий испачканный и смятый кончик галстука как будто говорил мне: «Если она умрёт, её смерть будет на чьей-то совести, и я тому свидетель».

Я и до этого боялась, что, пока мы здесь одни, она может внезапно скончаться так тихо, что я даже не замечу; сейчас же я испытала агонию, что это может произойти в любой момент. За всю эту ужасную ночь не прошло и пяти минут, чтобы я не вставала и не подносила щеку к её губам, чтобы почувствовать слабое шевеление воздуха от её дыхания. Я ощущала его так же, как и в начале, хотя страх убеждал меня, что её грудь затихла навсегда.

Часы на церкви как раз били четыре, когда дверь в комнату открылась, напугав меня. Вошла Пыльная Сэл (так её прозвали в доме) — работница, выполнявшая все дела по дому. На ней было накинуто одеяло, волосы свисали на лицо, а заспанные глаза еле открывались, когда она подошла к постели, где я сидела.

— Мне ещё два часа до начала работы, — говорит она хриплым, сонным голосом. — Я пришла посидеть и приглядеть за ней вместо тебя. Ты приляг на ковёр и сосни немного. Вот тебе моё одеяло. Ничего, что мне будет холодно, как раз не засну.

— Какая ты добрая, Сэлли, добрая и внимательная, — отвечаю я, — но я чувствую себя слишком несчастной, чтобы спать или отдыхать, или вообще делать что-нибудь. Я могу только ждать и стараться надеяться.

— Тогда я подожду тоже, — говорит Сэлли. — Я должна что-то сделать; если можно только ждать, я подожду.

Она села напротив меня у подножия кровати и, вздрогнув, поплотнее завернулась в одеяло.

— Ты же столько работала, тебе нужно больше отдыхать, — говорю я ей.

— Кроме вот только тебя, — говорит Сэлли, неуклюже, но ласково обнимая своей тяжёлой рукой ноги Мэри и глядя на бледное неподвижное лицо на подушке, — кроме тебя, она — единственная душа в этом доме, кто никогда не ругал и не попрекал меня. Не помню ни единого раза. Когда по воскресеньям ты готовила пудинги и давала ей половину, она всегда отдавала мне кусок. Остальные кличут меня Пыльной Сэл. Опять же, кроме тебя, она единственная всегда называла меня Сэлли, словно я была её подружкой. От меня здесь толку мало, да и вреда нет; я хочу посидеть с ней, и я так и сделаю!

С этими словами она преклонила голову рядом с ногами Мэри и больше не проронила ни слова. Раз или два я было думала, что она заснула, но каждый раз, когда я глядела на неё, её припухшие глаза были широко открыты. Она не сдвинулась ни на дюйм, пока часы на церкви не пробили шесть; тогда она ещё раз сжала ногу Мэри и молча вышла из комнаты. Спустя минуту-другую я услышала, как она двигается внизу, разжигая плиту на кухне, как обычно.

Немного позже зашёл доктор посмотреть перед завтраком, не изменилось ли её состояние за ночь. Взглянув на неё, он покачал головой, словно прогоняя надежду. Никому другому я не могла довериться, так что показала ему конец галстука и рассказала об ужасном подозрении, посетившем меня, когда я нашла его в её руке.

— Сохрани его и продемонстрируй на дознании, — сказал он. — Хоть я и не уверен, что это так важно. Этот обрывок мог лежать на тротуаре поблизости, и при падении она могла неосознанно схватить его. У неё бывали приступы, обмороки?

— Не больше, сэр, чем у любой молодой девушки, утомлённой от работы и волнений, и ослабленной от бедной жизни, — ответила я.

— Я не могу сказать, что этот удар был вызван не падением, — продолжал доктор, снова рассматривая её висок. — Не могу сказать, что рана явно выглядит так, будто её нанёс человек. Хотя, будет важно установить, в каком состоянии здоровья она была прошлой ночью. Ты знаешь, где она была вчера вечером?

Я сказала ему, где она работала, и добавила, что решила, будто её задержали позднее обычного.

— Я буду там проходить сегодня утром, — сказал доктор, — по пути к пациентам. Загляну туда и спрошу про неё.

Я поблагодарила его, и мы расстались. Уже закрывая дверь, он обернулся.

— Она твоя сестра? — спросил он.

— Нет, сэр, мы подруги.

Он больше ничего не сказал, но я слышала, как он вздохнул, тихо закрывая за собой дверь. Возможно, у него была сестра, и он потерял её? Может быть, она даже была похожа на Мэри?

Доктор больше не показывался в течение нескольких часов. Я начала чувствовать себя невыразимо одинокой и беспомощной, настолько, что даже эгоистично жалела, что Роберт таки не приплыл из Америки и не добрался до Лондона, а то мог бы сейчас помочь мне и утешить меня.

Ни одна живая душа не появилась в комнате, кроме Сэлли. В первый раз она принесла мне чая; во второй и третий просто заглянула узнать, не изменилось ли состояние Мэри, и бросить взгляд на кровать. Я никогда раньше не видела её такой молчаливой, словно этот ужасный случай лишил её дара речи. Наверное, мне надо было заговорить первой, но что-то в её лице пугало меня, а кроме того, беспокойство довело меня до такой степени лихорадочности, что губы пересохли, да так, словно они уже не будут в состоянии произнести хоть слово. Ужасный страх, обуявший меня прошлой ночью, что она умрёт, а я и не замечу этого, до сих пор мучал меня — умрёт, не сказав ни слова, проливающего свет на ужасную тайну фатального удара, и не успокоит навеки подозрения, одолевающие меня каждый раз, когда взгляд падает на обрывок галстука.

Наконец вернулся доктор.

— Я полагаю, ты можешь отринуть любые сомнения, вызванные этим куском ткани, — сказал он. — Как ты и предположила, она была задержана допоздна работодателями, и упала в обморок в рабочей комнате. Они повели себя совершенно глупо и чёрство — позволили ей уйти домой одной, не дав ей никакого стимулирующего средства, как только она пришла в себя. При подобных обстоятельствах нет ничего вероятнее, что она снова упала в обморок по дороге домой. Падение на тротуар, при том, что не было друга, который удержал бы её, могло вызвать травму даже сильнее той, которую она получила. Думаю, не произошло ничего хуже, чем равнодушие, с которым она столкнулась в рабочей комнате.

— Согласна, сэр, вы говорите разумные вещи, — сказала я, не совсем убеждённая. — И всё же, могло быть…

— Моя несчастная девочка, я же сказал тебе не надеяться, — прервал меня доктор. Он подошёл к Мэри, приподнял веки, взглянул на глаза и добавил: — Если ты всё ещё гадаешь, каким образом она получила этот удар, не рассчитывай, что она сможет просветить тебя. Она уже никогда не заговорит.

— Но не мертва же она! О, сэр, не говорите, что она умерла!

Она мертва в том смысле, что не чувствует боли и печали, мертва, ибо не заговорит и никого не узнает. Самое слабое насекомое сейчас куда оживлённее её. Глядя на неё сейчас, попробуй думать о том, что она в раю. Лучшего утешения предложить я тебе не могу после того, как сказал тебе жестокую правду.

Я не поверила ему — не могла поверить. Я была намерена надеяться до тех пор, пока она дышит. Вскоре после того, как ушёл доктор, снова заглянула Сэлли и застала меня прислушивающейся (если это можно так назвать) к губам Мэри. Она подошла к стене, где висело моё маленькое ручное зеркальце, сняла его и дала мне.

— Посмотри, останется ли на нём след дыхания, — сказала она.

Да, на нём таки остались следы, но очень слабые. Сэлли протёрла передником зеркало и вернула его мне. При этом она придвинула руку к лицу Мэри, но внезапно отдёрнула, как будто побоявшись оставить грязь на её лице своими твёрдыми, огрубевшими пальцами. Повернувшись, чтобы выйти, она остановилась у изножья кровати и отколупнула небольшое пятнышко грязи с туфли Мэри.

— Я всегда их чистила для неё, — проговорила Сэлли, — чтобы она руки не пачкала. Можно мне снять их сейчас, чтобы почистить снова?

Я кивнула, ничего не говоря — тяжесть на моей душе мешала мне говорить. Медленными, ласковыми движениями Сэлли сняла туфли и вышла.

Должно быть, прошёл час или больше, когда, приложив зеркальце к её губам, я не увидела на нём отметин. Я приставляла его ближе и ближе. Потом случайно затуманила его своим собственным дыханием и вытерла его. Снова приблизила к ней. О, Мэри, Мэри, доктор был прав! Мне нужно было представлять тебя в раю!

Мертва, и ни слова, ни знака — даже взглядом не смогла поведать историю удара, который убил её! Я не могла никого позвать, не могла плакать, не могла даже положить зеркальце на место и в последний раз поцеловать её. Не знаю, сколько времени я просидела так — глаза болели от жара, руки были холодны, как сама смерть, когда Сэлли вошла с почищенными туфлями, которые несла бережно в переднике, чтобы они не касались пола. При виде этого…

Я больше не могу писать. Слёзы падают на бумагу так быстро, что я ничего не вижу.

12 марта. Она умерла днём 8-го числа. Утром девятого числа я написала, по велению долга, её мачехе в Хэммерсмит. Ответа не пришло. Я написала снова, и письмо вернулось мне сегодня утром нераспечатанным. Этой женщине всё равно, что Мэри будет похоронена как нищая; но я такого не позволю. Я заложу всё, что вижу вокруг, включая платье, которое на мне. Мысль о том, что Мэри будет покоиться рядом с работным домом, подвигла меня осушить глаза, пойти к гробовщику и поговорить с ним, как можно всё обставить. Я попросила его подсчитать, сколько надо денег, от начала и до конца, за самые дешёвые приличные похороны, а уж я бы постаралась найти деньги. Он дал мне подсчёт, написанный, как обычный счёт:

Пешие похороны полностью £1 13 8

Ризница 0  4 4

Пастор 0   4 4

Диакон 0   1 0

Ризничий 0   1 0

Служка 0   1 0

Колокол 0   1 0

Шесть футов земли 0   2 0

Итого £2   8 4

Если бы у меня хватало душевных сил обдумать этот список как следует, я бы пожелала, чтобы церковь обошлась без такого количества мелких выплат за похороны бедняков, для чьих друзей и шиллинг — солидная сумма. Но что толку жаловаться; деньги нужно достать немедленно. Добрый доктор — сам бедный человек, иначе он не жил бы в этом районе — пожертвовал на расходы 10 шиллингов, а коронёр, когда дознание закрылось, добавил ещё пять. Может быть, и другие мне помогут. Если нет, к счастью, я могу заложить одежду и мебель. И надо побыстрее распрощаться с ними, ведь похороны назначены на завтра, тринадцатое.

Похороны — похороны Мэри! Хорошо ещё, что трудности и проблемы помогают держать голову в порядке. Если бы у меня было время горевать, как я смогла бы набраться смелости и встретить завтрашний день?

Слава Богу, мне не пришлось выступать на дознании. Выступали в качестве свидетелей доктор, полисмен и два человека с её работы; вынесли вердикт «случайная смерть». Был предъявлен конец галстука, и коронёр сказал, что это возбуждает подозрения; но присяжные, в отсутствии конкретных свидетельств, согласились с мнением доктора, что она ослабла, упала и ударилась виском. Они выразили порицание людям, с которыми Мэри работала, за то, что те отпустили её домой одну, даже не дав ей хотя бы капельку бренди для поддержания духа после того, как она упала в обморок от измождения у них на глазах. Коронёр от себя добавил, что порицание вполне заслуженно. После этого мне по моей просьбе вернули обрывок галстука, поскольку полиция заявила, что не может провести расследование на основании столь слабой улики. Они могут так считать, и коронёр, и доктор, и присяжные; но, несмотря на всё, что произошло, я теперь ещё твёрже уверена, что с ударом в висок моей бедной Мэри связана какая-то ужасная тайна, которую ещё предстоит раскрыть, и она имеет отношение к куску галстука, который я нашла в её руке. Не могу логично объяснить, откуда такая уверенность, но я знаю, что, если бы я была среди присяжных на дознании, ничто бы не заставило меня согласиться с вердиктом «случайная смерть».

После того, как я заложила свои вещи и выпросила небольшой аванс на работе, чтобы собрать сумму, которую предстоит заплатить за похороны Мэри, я решила, что нужно провести немного времени в покое, чтобы как можно лучше подготовиться к завтрашнему дню. Но этому не суждено было осуществиться. Когда я вернулась домой, владелец дома встретил меня в коридоре. Он был пьян и выглядел и вёл себя как никогда грубо и безжалостно.

— Так ты настолько сдурела, что собираешься платить за её похороны? — были его первые слова.

Я чувствовала себя слишком уставшей и подавленной, чтобы ответить, и попыталась пройти мимо него к моей двери.

— Если ты можешь заплатить за то, чтобы её закопали, — продолжал он, встав передо мной, — то можешь заодно оплатить её законные долги. Она должна мне арендную плату за три недели. А что если теперь ты соберёшь на это деньги и отдашь их мне? Я не шучу, я тебе клянусь. Я намерен получить свою плату, и если кто-нибудь не заплатит за неё, я завладею её телом и пошлю его в рабочий дом!

Я думала, что рухну на пол прямо тут у его ног, разрываемая между ужасом и отвращением. Тем не менее, я была намерена не показывать ему свой ужас, и попыталась взять себя в руки. Собрав всю свою решимость, я ответила ему, что, по моему мнению, у него нет законных прав относительно мёртвых.

— Я покажу тебе закон! — прервал он меня. — Ты находишь деньги, чтобы закопать её так, словно она родилась леди, а она умерла в долгу как в шелку! И ты считаешь, что я позволю, чтобы мои права втаптывали в грязь? Поглядим! Я даю тебе время до вечера подумать об этом. Если к завтрашнему дню у меня не будет её арендной платы за три недели, мёртвая или живая, она отправится в работный дом!

На этот раз мне удалось протолкнуться мимо него и добраться до своей комнаты, которую я заперла перед его лицом. Стоило мне остаться одной, со мной случился приступ рыданий, от которого я вся тряслась и задыхалась. Но толку и помощи от слёз немного, так что спустя некоторое время я постаралась успокоиться и начала думать, к кому можно обратиться за помощью и защитой.

Доктор был первым другом, который пришёл мне на ум, но я знала, что днём он ходит по пациентам, и дома его не застать. Потом я подумала о диаконе. Когда он присутствовал на дознании, он казался человеком неприступным, полным достоинства, но потом он немного поговорил со мной, сказал, что я — хорошая девушка, и вроде как посочувствовал мне. Вот я и решила обратиться к нему в момент расстройства и опасности.

Мне посчастливилось застать его дома. Когда я рассказала ему о скверных угрозах хозяина дома и о том, в какое несчастное состояние они меня ввергли, он поднялся, топнул ногой и послал за отороченной золотом шляпой, которую носит по воскресеньям, и длинной тростью с набалдашником из слоновой кости.

— Я ему покажу, — сказал диакон. — Идём со мной, моя хорошая. Кажется, на дознании я сказал тебе, что ты — хорошая девушка; если нет, я говорю тебе это сейчас. Я ему покажу! Пошли.

Он вышел из дома, широко шагая, надев треуголку и помахивая огромной тростью, и я последовала за ним.

— Хозяин! — крикнул он, как только зашёл в коридор, и постучал тростью об пол. — Хозяин! — Он огляделся вокруг с видом короля Англии, призывающего пса. — Выходи!

Как только хозяин вышел и увидел, кто его зовёт, он побледнел, как пепел, не отводя взгляда от треуголки.

— Как ты смеешь пугать эту бедную девушку? — заговорил диакон. — Как ты осмеливаешься приставать к ней в столь печальное время с угрозами осуществить то, что, как тебе прекрасно известно, ты не можешь сделать? Как ты смеешь быть таким задирой, трусом, хвастуном и вообще вести себя не по-мужски? И не надо мне ничего говорить, я не слушаю. Если ты скажешь ещё хоть слово этой молодой женщине, я тебя притащу к главным лицам нашего прихода. Я за тобой присматриваю, и начальство за тобой присматривает, и ректор за тобой присматривает. Нам не нравится твой магазинчик за углом, нам не нравится вид некоторых типов, которые там появляются; мы не любим всяких смутных персонажей, и мы никоим образом не любим тебя. Иди отсюда. Оставь эту молодую женщину в покое. Придержи язык, или ответишь за это. Если он скажет ещё хоть слово, дорогая, сразу приходи и скажи мне, и я отведу этого приставучего хвастуна туда, где его научат быть мужчиной.

С этими словами диакон громко прочистил горло, стукнул ещё раз тростью по полу и вышел широким шагом даже прежде, чем я успела открыть рот, чтобы поблагодарить его. Хозяин проскользнул в свою комнату, не сказав ни слова. Наконец-то я осталась одна, никто ко мне не приставал, и я могла укрепить свой дух в ожидании тяжёлого переживания завтрашних похорон моей бедной любимой подруги.

13 марта. Вот и всё. Ещё неделю назад её голова покоилась на моей груди. Теперь же она лежит в церковном дворе, и свежая земля придавливает её могилу. Я и моя лучшая подруга, сестра моей любви, разлучены в этом мире навсегда.

Я шла за её гробом одна по суетливым, бессердечным улицам. Сэлли, думала я, могла бы вызваться пойти со мной, но она даже не зашла в мою комнату. Я не стала о ней плохо думать из-за этого, и хорошо, что сдержалась: когда мы прибыли в церковный двор, я увидела Сэлли среди двух или трёх человек, стоявших у открытой могилы. Она стояла в своей старой серой шали и залатанной чёрной шляпке. Пока не прозвучали последние слова службы и священник не ушёл, она, казалось, не замечала меня, но потом подошла ко мне и заговорила.

— Я не могла пойти с тобой, — сказала она, глядя на свою потрёпанную шаль, — у меня нет приличной одежды для улицы. И я не могу отпустить чувства, поплакав по ней, как ты — все мои слёзы уже давно выплаканы до дна. Когда придёшь домой, не думай про камин, я его разожгу и принесу чашечку чая для успокоения.

Она, казалось, хотела сказать ещё что-то доброе, но, увидев, что к нам движется диакон, отстранилась, как будто бы боялась его, и вышла со двора.

— Вот моя доля в расходах на похороны, — сказал диакон, возвращая свою плату. — Никому не говори об этом, если люди про это прознают, с деловой точки зрения они это вряд ли одобрят. Хозяин дома ещё что-то тебе говорил? Я так и подумал, что нет. Он слишком вежлив, чтобы заставлять меня возиться с ним и таскать его к начальству. Не оставайся здесь плакать, дорогая. Прими совет того, кто разбирается в похоронах, и иди домой.

Я хотела было последовать его совету, но это выглядело так, будто я покидаю Мэри вместе со всеми остальными.

Я подождала, пока всю землю забросят на место, и мужчины уйдут, потом вернулась к могиле. О, как она была пуста, и это казалось особо жестоким: ни даже трава не покрывала голую землю! О, насколько тяжелее жить, чем умереть, казалось мне в тот момент, когда я стояла одна, глядя на наваленную на могилу глину и думая, что лежит под ней!

Домой меня прогнало отчаяние. Вид Сэлли, разжигающей камин в моей комнате, немного снял тяжесть с моей души. Когда она ушла, я снова взяла письмо Роберта, чтобы отвлечься на единственную в мире тему, которая могла возбудить во мне интерес.

Новое перечитывание усилило уже посещавшие меня сомнения, что он остался в Америке после отправления письма. Горе и чувство одиночества странным образом изменили мои былые чувства, связанные с его возвращением. Я как будто потеряла всё своё благоразумие и самоотречение, меня уже не волновала его нищета, но я так много думала о нём, что его возможное возвращение — единственная успокаивающая мысль, которая может сейчас поддержать меня. Я понимаю, что это — слабость, и его возвращение не может привести ни к чему хорошему для нас обоих; но он — единственное оставшееся живое существо, которое я могу любить. Кроме того, не могу объяснить, почему, но мне хочется обнять его и рассказать ему о Мэри.

14 марта. Заперла обрывок галстука в письменный стол. Ужасные подозрения по прежнему обуревают меня при одном взгляде на него, я вся дрожу при одном прикосновении к нему.

15, 16, 17 марта. Работа, работа, работа. Если не сломаюсь, я смогу возвратить деньги, данные мне авансом, через неделю, а потом, если немного ужать ежедневные расходы, у меня, возможно, получится сэкономить шиллинг или два, чтобы положить на могилу Мэри немного торфа, а может, и посадить несколько цветочков.

18 марта. Весь день думаю о Роберте. Значит ли это, что он действительно возвращается? Если так, то, принимая во внимание расстояние от Нью Йорка, и за сколько времени корабль доплывает до Англии, я смогу увидеть его в конце апреля — начале мая.

19 марта. Я не помню, чтобы вчера хотя бы даже подумала про галстук, и уверена, что и не взглянула на него; и всё же ночью мне приснился о нём странный сон. Мне приснилось, что он вытянулся в моток пряжи, выпускающий шёлковую нить, ведущую к лабиринту «Беседка Розамонд». Я взялась за нить, прошла по ней немного, потом испугалась и захотела вернуться, но оказалось, что, вопреки себе, я вынуждена продолжать путь. Он повёл меня сквозь место, напоминающее Долину тени смерти, какой я её видела на гравюре в мамином экземпляре «Пути пилигрима». Во сне я следовала по пути месяц за месяцем без передышки, пока, наконец, он не привёл меня к месту, где я столкнулась лицом к лицу с ангелом, чьи глаза были точь-в-точь как у Мэри. Он сказал мне: «Иди дальше, в конце правда, она ждёт, когда ты найдёшь её.» Я разрыдалась, потому что у ангела, кроме глаз Мэри, был ещё и голос Мэри, и проснулась с колотящимся сердцем и мокрыми щеками. Каково значение всего этого? Интересно, а верить в то, что сны сбываются, это суеверие?

30 апреля. Я нашла его! Бог знает, к какому результату это может привести, но так же верно, как то, что я сижу здесь за своей тетрадью, верно, что я нашла галстук, обрывок которого оказался в руке Мэри. Я обнаружила его вчера вечером; но пребывала в таком взбудораженном, нервозном и неопределённом состоянии, что это помешало мне записать это чрезвычайное и неожиданное событие в то время, когда оно произошло. Сейчас попробую сохранить память о нём, записав его.

Я шла домой с работы довольно поздно, когда внезапно вспомнила, что прошлым вечером забыла купить свечи, и останусь в темноте, если сейчас же не поправлю дело. Ближний магазин, где я обычно закупаюсь, закроется прежде, чем я дойду до него, так что я решила зайти в первое попавшееся место, которое торгует свечами. Это оказался маленький магазинчик с двумя прилавками, торговавший бакалеей, а также тряпичными, бутылочными и скобяными товарами.

Когда я вошла, у той стороны, где располагалась бакалея, толпилось несколько покупателей, так что я стала ждать, пока меня смогут обслужить, возле тряпок. Оглядывая лежащие вокруг бесполезные вещи, я вдруг заметила груду тряпок, лежащую на прилавке, как если бы кто-то принёс их сюда и оставил. Из праздного любопытства я присмотрелась к тряпкам и увидела среди них что-то похожее на старый галстук. Я взяла его и поднесла к газовой горелке. На нём были размытые сиреневые полосы, пересекающие выцветший чёрный фон в шпалерном узоре. Я взглянула на концы — один из них был оторван.

Как я сдержала удивление от находки — не могу сказать, но как-то смогла говорить спокойно и ровным голосом попросила свечи, когда мужчина и женщина, которые обслуживали магазин, отпустив других покупателей, спросили у меня, что мне надо.

Когда мужчина снимал с полки свечи, мой мозг активно работал, пытаясь придумать, как мне завладеть старым галстуком, не вызывая подозрений. Шанс, а также быстрота, с которой я им воспользовалась, во мгновение предоставили в моё распоряжение нужный объект. Мужчина, отсчитав свечи, попросил у женщины бумагу завернуть их. Она протянула кусочек такой маленький и хлипкий, что он никак не мог послужить своей цели, а когда он потребовал что-то получше, она заявила, что дневной запас плотной бумаги исчерпан. Он разозлился на неё за то, что она так плохо управляется, и они начали громко ссориться. Я отступила к прилавку с тряпками, небрежным движением достала из кучи галстук и сказала как можно небрежнее:

— Ну-ну, стоит ли ругаться из-за моих свечей? Обвяжите их этой старой тряпкой, затяните верёвочкой, и я нормально отнесу их домой.

Мужчина попытался было настоять на том, чтобы принесли плотную бумагу, но женщина, словно довольная возможностью поступить ему наперекор, выхватила у него свечи и в один момент завязала их в порванный галстук. Он так взбесился, что я подумала, он ударит её прямо при мне; к счастью, вошёл другой покупатель, что заставило его использовать руки в мирных и должных целях.

— На том прилавке чего только не валяется, — сказала я женщине, отдавая ей деньги за свечи.

— Да, всё свалено на продажу бедным созданием с ленивым и грубым мужем, который позволяет жене делать всю работу, пока он тратит деньги, — ответила женщина, бросив злобный взгляд на стоящего рядом мужчину.

— Вряд ли у него много денег на траты, если у его жены нет иной работы, кроме как подбирать тряпки, — сказала я.

— Это не её вина, что лучших дел нет, — сердито ответствовала женщина. — Она-то может заняться чем угодно. Уборка, стирка, раскладка белья, присмотр за пустыми домами — она со всем справится. Это моя сводная сестра, так что я в курсе.

— Говоришь, она убирается в домах? — спросила я, делая вид, будто знаю кого-то, кому нужна такая услуга.

— Так и сказала, — ответила женщина, — и если сможешь найти для неё работу, ты окажешь услугу бедной трудолюбивой женщине, которой это нужно. Она живёт вон там, направо, в бывших конюшнях, её фамилия Хорлик, и женщину честнее ещё поискать. Ну, мэм, а что для вас?

Дневник Энн Родуэй

Тут зашла ещё одна покупательница и отвлекла её внимание. Я вышла из магазина, прошла поворот, ведущий к бывшим конюшням, посмотрела название улицы, чтобы потом найти её снова, и со всех ног побежала домой. Может, воспоминание о моём странном сне вдруг навалилось на меня, или же шок только что сделанного открытия, но, не зная, почему, я почувствовала страх, и хотела только одного: схорониться в своей комнате.

Если бы вернулся Роберт! Какое было бы облегчение, как бы мне это помогло!

1 мая. Забежав вчера вечером домой, первое, что я сделала, после того, как зажгла свет — сняла замызганный галстук со свечей и разгладила на столе. Затем достала из письменного стола обрывок, который был зажат в руке Мэри, и разгладила его тоже. Он полностью совпал с галстуком. Я удовлетворилась, что это был без сомнения один и тот же галстук.

В ту ночь я так и не сомкнула глаз. Я была словно охвачена лихорадкой — так сильно было желание оттолкнуться от первого открытия и узнать больше, каким бы рискованным ни оказалось это предприятие. Для меня этот галстук был уликой, которую я видела во сне и которой намеревалась воспользоваться. Вечером после работы я решила пойти навестить миссис Хорлик.

Я легко нашла дом. На его углу ошивался горбун-недоросток, куривший трубку. Мне его вид не понравился, и я не стала спрашивать у него, где живёт миссис Хорлик, а прошла в конюшни и спросила у женщины, которая попалась мне на пути. Она указала мне нужную квартиру. Я постучалась, и дверь открыла сама миссис Хорлик, сухая раздражённая женщина несчастного вида. Я сразу сказала ей, что пришла спросить, сколько она берёт за уборку дома. На мгновение она уставилась на меня, затем довольно мирно ответила на мой вопрос.

— Вы, кажется, удивлены, что к вам обращается незнакомка, — сказала я. — Я услышала о вас впервые вчера, немного необычным образом, от вашей родственницы.

И я рассказала ей, что произошло в свечном магазинчике, упомянув кучу тряпок и то, как я принесла домой свечи, затянутые в старый галстук.

— Первый раз слышу, чтобы что-то из его вещей оказалось полезным, — с горечью в голосе проговорила миссис Хорлик.

— Что? Порванный шейный галстук принадлежал вашему мужу? — отважилась предположить я.

— Да, я кинула его поганый шейный платок в кучу вместе с другим тряпьём, и нужно было кинуть его самого вслед за ним, — сказала миссис Хорлик. — Продам его задёшево любому старьёвщику. Вон он стоит со своей трубкой у входа в дом, уже несколько недель без работы, самая ленивая кривая свинья во всём Лондоне!

Она указала на человека, мимо которого я прошла, входя в дом. Мои щёки начали гореть, а колени — дрожать, потому что я поняла, что, найдя владельца галстука, продвинулась на шаг к истине. Я пожелала миссис Хорлик доброго вечера и сказала, что напишу и назову день, когда она мне понадобится.

То, что мне сейчас рассказали, вложило в мою голову мысль, которую мне было страшно развивать. Я слышала, как люди рассуждали о легкомыслии, и чувствовала себя так же, как те, кто это говорили, когда снова направила стопы к бывшим конюшням. Моя голова немного кружилась, а перед глазами, казалось, стоит только фигура горбуна, курящего трубку на том же месте. Я не могла видеть ничего иного, не могла думать ни о чём другом, кроме следа удара на виске моей бедной Мэри. Я знаю, что вела себя легкомысленно, потому что когда я подошла близко к горбуну, я остановилась, сама того не желая. Ещё минуту назад у меня и мысли не было заговорить с ним. Я не знала, что сказать, как будет безопасней всего завязать разговор; и всё же, как только я оказалась лицом к лицу с ним, что-то остановило меня и заставило заговорить без предварительного размышления, не задумываясь о последствиях, можно даже сказать, без осознания, что я говорю, до того момента, как слова слетели с моих губ.

— Когда твой старый галстук порвался, ты знал, что один конец отправился в тряпичный магазин, а другой попал мне в руки?

Я внезапно произнесла эти смелые слова, как будто моя воля не имела к ним никакого отношения.

Он вздрогнул, уставился на меня, его лицо изменило цвет. Он был так поражён моим внезапным обращением, что не сразу нашёлся, что ответить. Когда он таки открыл рот, то для того, чтобы сказать скорее себе, чем мне:

— Ты не та девушка.

— Не та, — проговорила я, чувствуя, как моё сердце сжимается. — Я — её подруга.

К этому моменту он оправился от удивления, и, похоже, понял, что сказал больше, чем хотел.

— Ты можешь быть чьей угодно подругой, — грубо заявил он, — только не ходи тут, болтая всякую чушь. Я тебя не знаю и не понимаю твоих шуток.

Сказав это, он отвернулся от меня. За всё это время он так и не взглянул мне в лицо.

Не его ли рука нанесла удар? У меня в кармане был только шестипенсовик, я достала его и пошла за ним. Я была в таком состоянии, что, будь у меня пятифунтовая банкнота, я поступила бы точно так же.

— А кружка пива поможет тебе понять меня? — спросила я, протягивая шестипенсовик.

— Кружка — не бог весть что, — ответил он, с сомнением беря шестипенсовик.

— После неё может быть что-то получше, — сказала я. Его глаза начали поблёскивать, он подошёл поближе. У меня жутко дрожали ноги, голова плыла.

— Это же всё как бы по-дружески? — шёпотом спросил он.

Я кивнула. В тот момент ничто не могло заставить меня заговорить.

— Конечно, по-дружески, — продолжал он, — иначе тут бы был полисмен. Я так понял, она сказала тебе, что это был не я?

Я кивнула снова. Я едва могла стоять, в таком состоянии я находилась.

— Я так думаю, ты пригрозишь сдать его, а потом заставишь уладить дело тихо за фунт или два? Сколько будет мне, если ты его заполучишь?

— Половина.

Я начала бояться, что, если я буду молчать, он что-то заподозрит. Глаза несчастного создания снова замерцали, и он подошёл поближе.

— Я довёз его до «Рыжего льва» на углу Додд-стрит и Раджли-стрит. Там было закрыто, но его впустили через боковой вход, будто владелец его хорошо знал. Вот всё, что я могу тебе сказать, и я уверен, что прав. В ту ночь он был последним, кого я подвозил. На следующее утро хозяин меня уволил — сказал, что я тырю его зерно и клиентов. Надо было так и сделать.

Я поняла, что горбун работал кэбменом.

— Чего ты молчишь? — подозрительно спросил он. — Она тебе наврала про меня? Что она сказала, когда вернулась домой?

— А что она должна была сказать?

— Она должна была сказать, что мой клиент был пьян, а она проходила мимо как раз, когда он садился в кэб. Вот что ей следовало сказать с самого начала.

— А потом?

— Ну а потом мой клиент, типа для смеху, отставляет ногу, чтобы она споткнулась, она спотыкается, хватается за меня, чтобы удержаться, и отрывает влажный кусок от моего старого гнилого галстука. «Что ты делаешь, болван?» она говорит моему клиенту, как только выравнивается. А тот ей: «Я хочу научить тебя не трепаться почём зря.» И он поднимает кулак, и — да что с тобой? Чего это ты на меня так смотришь? Ты думаешь, такой, как я, могу заступиться за неё против здоровяка, который может меня съесть? Смотри сколько хочешь, на моём месте ты поступила бы точно так же — стоило ему погрозить кулаком и пообещать меня угробить, если я тотчас не уеду, я и отъехал.

Я увидела, что он распаляет себя, доводя до ярости, но, даже если бы моя жизнь зависела от этого, я бы не могла больше стоять рядом с ним и смотреть на него. Я едва смогла пробормотать, что долго шла пешком, и, будучи непривычна к физическому напряжению, чувствую слабость и головокружение. Когда я таким образом объяснилась, его гневное состояние перешло в мрачное. Я слегка отодвинулась, добавив, что, если он следующим вечером будет у входа в бывшие конюшни, я ему больше скажу и дам больше денег. Он в ответ пробормотал несколько подозрительных слов, сомневаясь, может ли он на самом деле мне доверять. По счастью, в данный момент по противоположной стороне улицы проходил полицейский. Он немедленно скрылся в конюшне, и я смогла спокойно уйти.

Как я добралась домой, сама не помню, кажется, почти всю дорогу бежала. Сэлли открыла дверь и спросила, что случилось, как только увидела моё лицо. Я ответила: «Ничего — ничего». Она остановила меня, когда я уже собиралась пройти в свою комнату, и сказала:

— Пригладь немного волосы и поправь воротник. Там тебя ожидает джентльмен.

Моё сердце сразу всколыхнулось: я сразу поняла, кто это, и бросилась в комнату, как безумная.

— О Роберт, Роберт!

В этих словах всё моё сердце устремилось к нему.

— Боже мой, Энн, что-то случилось? Ты больна?

— Мэри! Моя бедная, потерянная, убитая, дорогая, дорогая Мэри!

Это всё, что я смогла вымолвить, прежде чем бросилась ему на грудь.

2 мая. Неудачи и разочарования немного опечалили его, но ко мне он не изменился. Как и раньше, он хороший, добрый, нежно и искренне любящий. Никто другой не стал бы выслушивать историю смерти Мэри с таким мягким сочувствием, как он. Вместо того, чтобы обрывать рассказ, он побуждал меня продолжать, так что я рассказала больше, чем намеревалась, и его первые слова, когда я закончила, были щедрые уверения, что он сам проследит за тем, чтобы на могиле Мэри были посеяны трава и цветы. Я готова была упасть на колени и поклоняться ему, когда он пообещал мне это.

Ну как самый лучший, добрейший и благороднейший из мужчин может постоянно сталкиваться с неудачами! Мои щёки горят при мысли, что он вернулся всего с несколькими фунтами в кармане после стольких искренних и усердных попыток наладить дела в Америке. Там, должно быть, живут нехорошие люди, если такой человек, как Роберт, не может устроиться среди них. Он сейчас рассказывает спокойно и смиренно о попытках устроиться хотя бы на самые скромные места, на которых мужчина может честно зарабатывать на хлеб в большом городе — он, который знает французский и может красиво писать! Если бы люди, у которых есть рабочие места, знали Роберта так же хорошо, как я, какая бы у него была зарплата, какую бы должность ему предоставили!

Я пишу эти строки, сидя в одиночестве, пока он ушёл в конюшни разобраться с негодным, бессердечным уродом, с которым я разговаривала вчера.

Роберт говорит, что это существо — не стану называть его человеком — надо умаслить и держать в неведении о конце бедняжки Мэри, если мы хотим обнаружить и передать закону монстра, чей пьяный удар стал смертельным для неё. Я не буду знать покоя, пока её убийца не будет схвачен и понесёт наказание за свои преступления. Я хотела пойти туда с Робертом, но он сказал, что будет лучше, если он один завершит расследование, поскольку мои силы и решимость уже истощены. Он так щедро хвалил меня за то, что я сделала до сих пор, что я почти стыжусь записать это здесь. Кроме того, в этом нет необходимости; похвала из его уст — это то, что я могу сохранить в своей памяти до последнего дня моей жизни.

3 мая. Вчера Роберт отсутствовал долгое время, прежде чем вернулся и поведал о результатах. По моему описанию он легко узнал горбуна на углу конюшен, но ему, будучи незнакомым человеком да ещё мужчиной, оказалось очень тяжело преодолеть недоверие трусливого негодяя. Тем не менее, как только ему удалось это преодолеть, дальше было легче. Горбун, возбуждённый обещанием денег, сразу пошёл в «Рыжего льва» расспросить про человека, которого он привёз туда в своём кэбе. Роберт пошёл за ним и ждал на углу улицы. Кэбмен принёс совершенно неожиданные известия. Убийца — я не могу его называть иначе — заболел в ту же ночь, когда приехал в «Рыжего льва», отправился в постель и находится там до сих пор. Он болен болезнью, вызванной чрезмерной выпивкой, которая воздействует и на тело и на дух. Люди в пивной называют её «Ужасами».

Услышав это, Роберт решил посмотреть, сможет ли он узнать больше, зайдя в пивную и представившись одним из друзей больного наверху. Он узнал две важные вещи. Во-первых, имя и адрес доктора, который присматривал за больным. Во-вторых, он повёл разговор так, что бармен упомянул имя негодяя-убийцы. Это последнее открытие добавляет невыразимо жуткий факт к ужасной смерти Мэри. Ной Траскотт, как она сама сказала мне в последнем разговоре с ней, был человеком, чьё пьянство сгубило её отца, и Ной Траскотт — также имя человека, от чьего пьяного бешенства она умерла. От такого ужасного, противоестественного обстоятельства бросает в дрожь. Роберт согласен со мной, что само провидение привело меня к магазину, от которого начались все открытия. Он верит, что мы предназначены для торжества справедливого воздаяния, и доведёт расследование до полного завершения в зале суда, даже если это будет стоить ему последнего фартинга.

4 мая. Сегодня Роберт ходил проконсультироваться с одним адвокатом, которого он знает со старых времён. Адвокат очень заинтересовался, хотя почему-то не был так впечатлён рассказом о смерти Мэри и последующих событиях. Он дал Роберту конфиденциальное письмо доктору, лечащему закоренелого негодяя в «Рыжем льве». Роберт передал письмо по назначению, затем зашёл к доктору ещё раз; тот сказал ему, что пациент идёт на поправку и может встать с постели через десять дней или две недели. Роберт передал эти слова адвокату, и тот организовал наблюдение за пивной и особенно за горбуном (как самым важным свидетелем) на две недели, а если понадобится, то и дольше. Так развитие этого ужасного дела на некоторое время приостановилось.

5 мая. Роберт устроился на временную работу копирователем бумаг к своему другу адвокату. Я работаю иглой упорнее, чем обычно, чтобы наверстать упущенное за последние дни время.

6 мая. Сегодня было воскресенье, и Роберт предложил сходить и взглянуть на могилу Мэри. Он не забывает о необходимой доброте, и нашёл время выполнить обещание, данное мне в вечер нашей первой встречи. Могила уже, в соответствии с его распоряжением, покрыта торфом и засажена кустами. Будут ещё цветы и небольшой могильный камень, чтобы это место было чуть больше достойно моей бедной дорогуши, лежащей там. Как я надеюсь, что проживу долго после замужества с Робертом! Мне понадобится много времени, чтобы выразить ему всю свою благодарность!

20 мая. Сегодня суровое испытание моей смелости. Я дала показания в полицейском участке и видела монстра, убившего её.

Я могла только разок взглянуть на него. Он — настоящий гигант, сидел, повернув своё звериное, тупое и хмурое лицо к свидетельской скамье, и его пустой, налитый кровью взгляд упирался в меня. Какое-то мгновение я пыталась вернуть ему взгляд и сосредоточилась на его прыщавом лице, коротких, седых волосах, узловатой несущей смерть руке, свешивающейся с барьера перед ним, словно лапа дикого зверя, высовывающаяся из его логова. Затем меня охватил ужас — двойной ужас от того, что я, во-первых, стою лицом к лицу с ним, а в дополнение, видя, что он старик — и я отвернулась, чувствуя слабость, тошноту, и дрожа всем телом. Я больше не поворачивалась к нему, а когда я закончила давать показания, Роберт заботливо вывел меня на улицу.

Когда мы снова встретились в конце разбирательства, Роберт рассказал мне, что заключённый так и не открыл рта и не изменил своих показаний. Либо его поддерживала грубая натура дикаря, либо его способности ещё не полностью оправились после свалившей его болезни. Судья, казалось, сомневался, в своём ли он уме, но показания врача сняли эти сомнения, и пленник был передан суду по обвинению в непредумышленном убийстве.

Почему не по обвинению в убийстве? Когда я задала этот вопрос Роберту, он объяснил мне закон. Я объяснение поняла, но оно меня не удовлетворило. Мэри Мэллинсон погибла в результате удара Ноя Траскотта. В глазах Бога это убийство. Почему это не убийство в глазах закона?

18 июня. На завтра назначен суд в Оулд Бэйли.

В этот вечер перед закатом я пошла взглянуть на могилу Мэри. С тех пор, как я была там последний раз, дёрн позеленел, и цветы очень мило распускаются. На низком белом могильном камне с её именем и возрастом сидела птица и поправляла перья. Я не стала приближаться, чтобы не спугнуть её. Она выглядела так невинно и мило, сидя на могиле, прямо как сама Мэри при жизни. Когда она улетела, я подошла и посидела немного у камня, почитала мрачные строки на нём. О, моя любовь, моя любовь! Что же ты такого плохого сделала в этом мире, что умерла в восемнадцать от руки пьяницы?

19 июня. Суд. Я не очень хорошо знаю, что там происходило, равно как и при разбирательстве в полицейском участке — мои знания ограничены дачей моих показаний. Они заставили меня сказать намного больше, чем я сказала перед судьёй. Между дачей показания и перекрёстным допросом меня заставили повторить почти все подробности о бедной Мэри и её похоронах, которые я записала в этом дневнике; присяжные слушали каждое моё слово с самым острым вниманием. В конце судья сказал мне несколько слов в одобрение, после чего последовали хлопки слушателей. Я была так возбуждена, что дрожала всем телом, когда мне позволили выйти на воздух.

Я посмотрела на пленника и когда вставала на место свидетеля, и когда покидала его. Хмурая звериность его лица не изменилась, но он выглядел более живым и внимательным, чем в полицейском участке. Его лицо ужасно посинело, он так громко сопел, что его вдохи были отчётливо слышны, когда я назвала Мэри по имени и описала след удара на её виске. Когда они спросили меня, знаю ли я пленника, а я ответила, что знаю только то, что мне сказала сама Мэри о том, как он привёл её отца к падению, он издал нечто вроде стона и сильно ударил обеими руками о перила скамьи подсудимых. А когда я прошла под ним, выходя из зала, он внезапно наклонился ко мне — не знаю, хотел заговорить или ударить, потому что надзиратели по обе стороны от него заставили его снова выпрямиться. Пока продолжалось выслушивание показаний (как мне описал это Роберт), признаки того, что он обуян сверхъестественным страхом, становились всё более заметны, пока, наконец, как раз когда назначенный ему в защиту адвокат поднимался, чтобы выступить, он внезапно выкрикнул голосом, испугавшим всех, включая самого судью: «Хватит!»

Повисла пауза, и все глаза обратились на него. По его лицу градом катился пот, он делал странные, неуклюжие знаки руками судье, сидевшему напротив. «Прекратите это! — он вскричал снова. — Я разрушил жизнь отца и убил ребёнка. Повесьте меня, пока я не причинил больше вреда! Ради Бога, повесьте меня, и покончим с этим!» Как только шок, вызванный этим неожиданным всплеском, утих, его вывели из зала, и последовала долгая дискуссия на тему, в своём ли он уме. Решение оставили на присяжных. Они нашли его виновным в непредумышленном убийстве без смягчающего обстоятельства безумия. Его снова ввели в зал и приговорили к пожизненной ссылке. Услышав этот мрачный приговор, он только повторил свои ужасные слова: «Повесьте меня, пока я не причинил больше вреда! Ради Бога, повесьте меня, и покончим с этим!»

20 июня. Вчерашнюю запись я делала с тяжёлым сердцем, и сегодня моё состояние не улучшилось. Одно дело — привести убийцу к наказанию, которое он заслуживает. Но знание, что справедливый акт возмездия свершился, не несёт с собой утешения. Закон наказал Ноя Траскотта за его преступление, но может ли он поднять Мэри Мэллинсон с её последнего места упокоения в церковном дворе?

Пока я пишу о законе, нужно упомянуть, что бессердечный урод, который позволил бить Мэри в своём присутствии, и ничего не сделал, чтобы защитить её, тоже не останется безнаказанным. Полицейский, который присматривал за ним, чтобы обеспечить его явку на заседание суда, обнаружил, что он в прошлом совершал подсудные преступления.  Ему вручили вызов на судебное разбирательство и отвели к судье, как только он покинул зал после дачи показаний.

Только-только я написала эти строки и уже собиралась закрыть дневник, как в дверь постучали. Я открыла дверь, думая, что Роберт заглянул по дороге домой, чтобы пожелать мне спокойной ночи, и столкнулась лицом к лицу с незнакомым джентльменом, который тут же спросил, не может ли он увидеть Энн Родуэй. Услышав, что это и есть я, он попросил пять минут моего времени. Я провела его в маленькую пустую комнату в задней части дома и ждала, удивлённая и взволнованная, выслушать, что он хочет мне сказать.

Это был темноволосый мужчина серьёзного вида с короткой суровой манерой речи. Мне он был совершенно незнаком, но что-то в его лице казалось узнаваемым. Он начал с того, что достал газету из кармана и спросил меня, не я ли — та особа, которая давала показания на суде Ноя Траскотта по обвинению в непредумышленном убийстве. Я сразу подтвердила, что это я.

— Я почти два года искал Мэри Мэллинсон по всему Лондону, и безуспешно, — проговорил он. — Единственное известие, которое я получил о ней, это газетный отчёт о вчерашнем суде.

Он говорил так же спокойно, но в его глазах промелькнуло что-то, говорящее о душевном страдании. На меня внезапно накатила нервозность, и мне пришлось сесть.

— Вы знали Мэри Мэллинсон, сэр? — спросила я так спокойно, как только могла.

— Я — её брат.

В отчаянии я сжала руки и спрятала лицо. С какой сердечной горечью я выслушала от него эти простые слова!

— Вы были очень добры к ней, — произнёс этот спокойный, бесслёзный мужчина. — Я благодарю вас ради неё и от её имени.

— О, сэр, — сказала я, — почему вы не писали ей, когда были за границей?

— Я часто писал, — ответил он. — Но в каждое моё письмо были вложены деньги. Мэри сказала вам, что у неё была мачеха? Если да, вы можете догадаться, почему моим письмам не позволяли дойти до неё. Теперь я знаю, что эта женщина грабила мою сестру. Она солгала, когда сказала мне, что не знает, где проживает Мэри?

Я вспомнила, что после расставания Мэри перестала общаться с мачехой, и могла уверить его, что женщина сказала ему правду.

Услышав это, он помолчал и вздохнул. Затем достал записную книжку и сказал:

— Я уже договорился насчёт выплаты всех расходов, которые могли пойти на организацию суда, но мне ещё надо возместить вам расходы на похороны, которые вы столь щедро оплатили. Простите, что я так прямо говорю на эту тему; я привык рассматривать денежные вопросы как чисто деловые.

Я увидела, что он достаёт несколько банкнот из блокнота, и остановила его.

— Я с благодарностью возьму те небольшие деньги, которые я действительно заплатила, сэр, потому что я не богата, и отказаться от них будет гордыней, невежливой с моей стороны, — сказала я, — но я вижу у вас в руках банкноты, каждая из которых намного больше той суммы, которую вы должны мне возместить. Прошу вас, верните их на место, сэр. То, что я сделала для вашей несчастной потерянной сестры, я сделала из любви к ней. Вы поблагодарили меня за это, и ваша благодарность — всё, что я могу принять.

До сих пор он скрывал свои чувства, но сейчас я заметила, что они таки начали проявляться. Его взгляд смягчился, он взял меня за руку и сжал её.

— Прошу прощения, — сказал он, — от всего сердца прошу прощения.

Повисла тишина, потому что я заплакала, и думаю, в душе он тоже плакал. Наконец он выпустил мою руку, и, казалось, с усилием вернулся в прежнее спокойное состояние.

— У вас есть кто-то, кому я могу помочь? — спросил он. — Среди свидетелей на процессе я видел имя молодого человека, который, по-видимому, помогал вам вести расспросы, приведшие к приговору преступника. Он ваш родственник?

— Нет, сэр — по крайней мере, пока — но я надеюсь…

— На что?

— Я надеюсь, что в один день он может стать самым дорогим и близким родственником, который может быть у женщины. — Я смело произнесла эти слова, потому что боялась, что он может как-то неправильно понять мои отношения с Робертом.

— В один день? — повторил он. — Этот день может наступить очень не скоро.

— Мы оба не богаты, сэр, — сказала я. — «В один день» значит, когда мы будем чуть богаче, чем сейчас.

— Молодой человек получил образование? Он может предоставить рекомендательные письма? Будьте любезны, напишите его имя и адрес на обратной стороне этой карточки.

Когда я послушалась, сделав запись своим неприглядным почерком, он достал ещё одну карточку и передал мне.

— Завтра я покидаю Англию, — сказал он. — Теперь меня в этой стране ничего не держит. Если у вас случатся сложности или несчастье (не приведи Господь), обратитесь к моему лондонскому агенту, чей адрес вы найдёте здесь.

Он замолчал, внимательно посмотрел на меня, потом снова взял меня за руку.

— Где она погребена? — вдруг быстро прошептал он, немного отворачиваясь.

Я сказала ему, и добавила, что мы, как могли, украсили могилу травой и цветами. Я заметила, что его губы побелели и задрожали.

— Боже благослови и вознагради вас! — проговорил он, затем быстро притянул меня к себе и поцеловал в лоб. Под наплывом чувств я присела и спрятала лицо, опустив его на руки. Когда я подняла голову, его уже не было в комнате.

25 июня 1841 г. Я пишу эти строки в день моей свадьбы; с возвращения Роберта в Англию прошло чуть больше года.

Вчера ему повысили жалование до 150 фунтов в год. Если бы я знала, где находится мистер Мэллинсон, я бы написала ему и рассказала, как мы счастливы. Если бы не положение, в которое попал Роберт благодаря его любезности, мы могли бы всё ещё тщетно ждать того дня, который сегодня настал.

В будущем я буду работать дома, а Сэлли поможет мне содержать наше новое жилище. Если бы Мэри дожила до этого дня! Не то чтобы я была неблагодарна за блага, снизошедшие на меня, но именно в это утро мне так не хватает её милого личика!

Я встала сегодня пораньше, чтобы сходить одна к могиле и собрать цветы, которые сейчас лежат передо мной. Я прицеплю бутоньерку на грудь, когда Роберт зайдёт за мной отвести в церковь. Если бы Мэри была жива, она была бы моей подружкой. Не могу забыть Мэри даже в день свадьбы…

Вечер

Последние дрожащие слова последней записи глухо и соскользнули с губ Оуэна. Он подождал минутку, пока Джесси стирала слёзы, пролитые её молодым горячим сердцем над простым дневником Энн Родуэй, затем закрыл рукопись и, взяв её за руку, по-отечески мягко погладил её.

— Ты будешь рада услышать, моя дорогая, — сказал он, — что я лично могу уверить тебя в том, что Энн Родуэй счастлива. Она переехала в мой приход вскоре после того, как выступила главной свидетельницей на суде, и я сам сочетал их браком. Лишь спустя месяцы я узнал её историю и прочитал отрывки из дневника, которые ты сейчас услышала. Когда я сделал ей небольшой подарок на годовщину свадьбы, а она с благодарностью принялась расспрашивать меня, что может сделать мне в ответ, я попросил у неё копию дневника, чтобы хранить среди моих самых ценных бумаг. «Я буду перечитывать его время от времени, — сказал я. — Он мне поможет поддерживать веру в лучшую и ярчайшую сторону человеческой души, которую я надеюсь, с Божьей помощью, сохранить незапятнанной до конца моих дней.» Муж Энн сделал для меня копию, и так мне попал в руки этот манускрипт. Ты заметила между страницами несколько увядших листьев. Они были вложены туда несколько лет назад самой невестой: это то, что осталось от цветов, собранных Энн Родуэй на могиле Мэри Мэллинсон на утро её бракосочетания.

Джесси хотела что-то ответить, но не смогла произнести ни слова. Импульсивная, страстная, искренняя девушка была под сильным впечатлением от рассказа и предвкушения столь скорого расставания. Она положила голову на плечо Оуэна, крепко сжала его руку и позволила сердцу говорить самому, не стараясь помочь ему словами.

Повисшая тишина была резко нарушена башенными часами. Тяжёлый молот медленно отбил десять ударов сквозь мрачную ночь и утихающую бурю.

Оцените статью
Добавить комментарий
  1. А. Владимирович

    Комментарий, которым хочется поделиться.
    Итак Свен Карстен из FB:
    Во-первых ‒ вполне приличный перевод. Слово «любка» явилось для меня неожиданностью, но в устах рабочей девушки оно звучит даже органично. Из «копировщика бумаг», однако, лучше сделать «переписчика бумаг» или просто «клерка». Есть ещё чисто вкусовые мелочи, не сильно влияющие на восприятие, но оставим их.
    Теперь по тексту. Что ж, это хороший, крепко сколоченный рассказ. Коллинз, конечно, не гений, но грамотный и опытный ремесленник литературного рынка. Он знает, какие социальные пороки и в какой мере нужно подвергнуть критике, чтобы рассказ приняли к публикации. Знает он и как можно выдавить слезу у читателя, подпустив сентиментальности. Что интересно, он сам же в тексте иронизирует по этому поводу, но делает это так, что герои его (сами же произносящие слова, которые им вложил в рот автор) этой авторской иронии не замечают. И это ещё раз говорит о мастерстве Коллинза. Скажем, Диккенс сделал бы из этого рассказа целую повесть, пороки бы не просто критиковал бы, а даже бичевал, слёзы из читателей выжимал бы галлонами, и всё это абсолютно серьёзно, но Коллинз сохраняет эту «усмешку ремесленника», знающего точно, на каких десятидюймовых гвоздях держится повествование, и что убери эти гвозди ‒ сюжет рассыплется и станет кучкой нелепиц.
    Возьмём, например, сцену с Лауданумом. Для чего она введена в короткий текст, в котором, в принципе, лишних сцен быть не должно? Только ли для того, чтобы познакомить нас с будущей жертвой? Нет, так как за этой сценой следует вторая, где героиня расспрашивает Мэри о родственниках, и эти две сцены можно было бы объединить в одну. Первая сцена имеет смысл только в связке с последующей трагедией. Ведь существуют три возможные причины смерти Мэри ‒ это несчастный случай, убийство и самоубийство. Мэри вполне могла броситься головой вниз на камни мостовой, скажем, из окна близлежащего дома. Но сценой с Лауданумом Коллинз вычёркивает возможность самоубийства, показывая, что Мэри имела все возможности безболезненно убить себя ядом, но не хотела этого делать. Тогда остаются лишь две причины: несчастный случай или убийство. И если полиция и доктор склоняются к версии о несчастном случае ‒ обмороке и последующем падении головой на камни ‒ то главная героиня подозревает, что в деле не обошлось без третьего лица: именно на это намекает кусок мужского галстука, оставшийся зажатым в руке жертвы ‒ не современного нам фасона, разумеется, а просто полоса подгнившего шёлка, могущая без проблем порваться посередине.
    Часть II
    Конечно, кусок галстука или пуговица с сюртука убийцы ‒ это невыносимая натяжка и «плохая игра» с сегодняшней писательской точки зрения. Тут же вспоминается герой Джима Керри из фильма «Маска» ‒ там ему бандиты как раз отстрелили конец галстука. Вероятно, во времена Коллинза это было ещё свежим ходом. Возможно, что и нет, т.к. Коллинз сам иронизирует над таким собственным решением, упоминая Божий промысел и Провидение, приведшие героиню именно в тот магазинчик, где на прилавке лежал второй обрывок галстука. Далее она уже идёт по следу: хозяйка отправляет её к своей сестре, та замужем за гробуном-кэбменом, а сам он и есть владелец галстука и свидетель преступления. Свидетель! Слава богу, не сам убийца!
    Но и убийца оказывается вполне знакомым жертве персонажем! Будь иначе, произведение лишилось бы части своей нравоучительности. Но этот убийца вполне вовремя допился до белой горячки и, по сути, «дожидался» в постели, пока его арестуют. Разузнать о нём в трактире викторианская героиня сама, конечно же, не могла, поэтому Коллинзу пришлось «родить» её очень кстати вернувшегося из Америки жениха ‒ он-то за кружкою портера и навёл за героиню нужные справки. После этого силам Добра оставалось лишь прибегнуть к помощи сил Закона ‒ т.е. позвать на помощь полицию. Коллинзу пришлось, именно пришлось заставить убийцу самому признать своё злодеяние, иначе его обязаны были бы оправдать, ведь там было слово «джентльмена в кэбе» против слова кучера этого кэба, и всё ‒ других свидетелей преступления не было. Да и кучер, как оказалось, был сомнительной персоной, едва ли не сообщником, и позднее пришлось отправить под суд и его.
    Словом, в конце рассказа появляется «брат из машины», и добро, конечно, торжествует, но исключительно Божьим промыслом, а не в результате усилий «холмсов в юбке». Что ж, хотя бы так…