Тема Детектив и религия никак не выделяется в зарубежных справочных изданиях до детективной литературе — в них, кроме Проклятья Дейнов Дешила Хэмметта, вошедшего в эту книгу, упоминаются разве что романы Джозефа Флетчера Убийство посреди церкви (кстати, любимая книга президента Вудро Вильсона), Энтони Роллза Эксперименты викария, Найо Марш Смерть в экстазе и Чарлза Тэмплтона Промыслом господним. Помимо естественной скидки на значительно больший, чем в бывшем СССР, процент верующих в населении этих стран, объяснить такое положение можно и тем, что детектив в отличие, скажем, от другого популярного жанра — фантастики и в самом деле более консервативен в использовании для своих нужд элементов истории и философии религии (появляющиеся время от времени антологии детективных и полудетективных произведений, в которых действуют потусторонние силы — духи, привидения и так далее, — конечно же в счет не идут, хотя образовавшийся вакуум все же заполняют), — и это несмотря на то, что среди его авторов встречаются лица духовного звания, — например, английский пастор Рональд Нокс, который даже предпослал одной из антологий предисловие под названием Декалог детектива, и американская монахиня Кэррол Энн О’Мэри. Но и среди имеющихся детективов, затрагивающих интересующую нас тему не вскользь, не по касательной, по-настоящему оригинальных и глубоких произведений — считанные единицы. К сожалению, здесь потерпели неудачу и такие признанные мастера жанра, как Артур Конан Дойл и Агата Кристи. Именно они заразили детской болезнью этакого фабульного мистицизма последующие поколения писателей, приохотив их к своеобразной детективно-литературной игре с читателем. Сконструировав сюжет и обставив его стержневой пункт — преступление — таким образом, что вместе с персонажами-тугодумами из окружения умницы-сыщика читателю оставалось искать объяснение во вмешательстве сверхъестественных сил, они потом предъявляли настоящих преступников, вполне земных людей. Таковы рассказы Конан Дойла Дьявольская нога, Вампир в Суссексе, Пестрая лента и еще с десяток других рассказов, а также знаменитая повесть Собака Баскервилей (1902), которая, заметим справедливости ради, проигрывает первым состязание в легковесности и прямолинейности. Что же касается Агаты Кристи, то она, не уступая Конан Дойлу в изобретательности по части окружения мистическим ужасом обстоятельств преступлений, пошла еще дальше и «обогатила» собрание штампов жанра собственными находками. Одним из излюбленных вариантов завязки детективной интриги у нее стал спиритический сеанс, вводящий в круг подозреваемых и потусторонние силы (Красный сигнал, Загадка Ситтафорда, Синий кувшин). Но и здесь читатель, в очередной раз оказавшись свидетелем знакомого фокуса, мог рассчитывать на то, что в финале бравый сыщик, предложив свою полуфантастическую версию преступления, все же останется на этой стороне.
Вообще же детектив, сложившись как жанр в XIX веке, имел дело, как правило, с преступлениями уголовного характера (убийства, кражи, грабежи так далее), которые за редчайшими исключениями перекрывались понятием греха. Последнее же подразумевало нарушение какого-то из предписаний этических кодексов, в той или иной форме выработанных практически любой религией к тому моменту, когда складывающаяся национальная государственность, включая в свою структуру отдельными институтами господствующую религию, часто еще не имела соответствующих юридических уложений и на правах таковых использовала религиозные нормы. Вот почему в число библейских десяти заповедей, например, помимо так называемых заповедей богопочитания (запрещение идолопоклонства, упоминания имени бога всуе, соблюдение субботы и других), вошли и те, которые освящали принятые в обществе акты гражданского состояния (не убивай, не кради, не прелюбодействуй). На тех же принципах строился дисциплинарный устав древнеегипетского общества, зафиксированный в оправдательных речах из 125 главы Книги мертвых.
Потребности конституирования религии как одного из главнейших институтов общественного устройства, не считая специфических способов подкрепления вроде идеи богоизбранности исповедующего ее народа, обусловили необходимость сочинения таких нот для пастушеского рожка, которые могли бы привлечь паству к пастырю; для многих религий ими стала идея загробного воздаяния (или возмездия), естественным образом повлекшая за собой на божий свет концепцию изначальной греховности человека, или, применительно к иудаизму и христианству, первородного греха человечества. Вспомним знаменитую формулу Бердяева: В основу истории мира положено преступление: основа истории — в грехе, смысл истории — в искуплении греха и возвращении творения к творцу, свободному воссоединению всех и всего с Богом, в обожении всего, что пребывает в сфере бытия, и окончательном оттеснении зла в сферу небытия…. Не случайно отличительным признаком детектива — преступлением и наказанием, переход между которыми опосредован процессом расследования, — обладают многие основополагающие и второстепенные ветхозаветные мифологические сюжеты, начиная с истории Адама и Евы, отведавших запретного плода; Каина, поднявшего руку на брата; Хама и Ноя; Симеона и Левия, вырезавших целый город в отместку за поругание сестры; Рувима, позарившегося на наложницу своего отца, и так далее. Сколько раз приходилось богу хватать за руку погрязших в грехах или просто забывшихся иудеев и израильтян, отступивших от буквы или духа завета, — поражать проказой Мариам, замыслившую вместе с Аароном низложить Моисея; расправляться с Кореем и его приспешниками — левитами, организовавшими еще один заговор против Моисея в Палестине; наказывать Давида смертью сына за то, что он ради обладания Вирсавией погубил ее законного супруга Урию Хеттеянина, и тому подобное. Почти в буквальном смысле детективен библейский рассказ о незавидной участи жителей Содома и Гоморры — ведь здесь два ангела господних осуществляют натуральный частный сыск по поручению своего патрона.
Что же касается Нового завета, то все приключения Иисуса в Иерусалиме вплоть до распятия на Голгофе укладываются в русло вполне канонического детектива с заранее расписанными между другими персонажами ролями прокурора-обвинителя, судьи, свидетелей и осведомителя.
Нет ничего удивительного в том, что те или иные мифологемы Священного писания, представлявшие собой сюжетные заготовки, перелицовываются в наше время под безупречные по жанровым признакам детективы. Так, в романе англичанина Грэма Грина Сила и слава (1940) новозаветные декорации Иудеи меняются на обстановку начала первой половины тридцатых годов нынешнего столетия в мексиканском штате Табаско; роль Понтия Пилата в диалоге с Иисусом берет на себя неулыбчивый лейтенант, мобилизованный и призванный антиклерикальной революцией; ему в романе противостоит единственный Христос, которого мы заслуживаем (а герой Грина, как и Мерсо у Альбера Камю, — по-своему посторонний в окружающем его мире) — беглый католический падре, скомпрометировавший свой сан пристрастием к спиртному и тайным нарушением целибата. Священника в руки его антагониста за семьсот пес предает метис-мексиканец, занимая в схеме, заимствованной писателем из христианской легенды, место Иуды. Есть в романе и более мелкие совпадения. Точно так же, как Иисус, который направлялся в Гефсиманский сад, уже зная, что там его ждет предательство Иуды, и священник предвидит свою участь, когда поворачивает коней назад во время второй встречи с метисом. Лейтенант-гонитель после расстрела священника шагает, точно каждым шагом говоря: «Что я сделал, то сделал». Это является очевидной парафразой ответа Понтия Пилата первосвященникам: Что я написал, то написал (Ин. 19:22).
Проецируя евангельскую притчу на реальные исторические события и замещая в ней Бога-сына человеком, писатель допускает эту инверсию по отношению к каноническому новозаветному тексту для того, чтобы воплотить в романе коллизию революции и веры, столкновение вполне жизненного и увлеченного своим представлением о путях социального преобразования революционера и столь по-земному грешного, но на каком-то уровне стойкого в славе служения вере священника. Конфликт Силы и славы перекроен Грином так, что реформатором и носителем новой идеологии, нового взгляда на устройство общества выступает уже не Христос-священник, а лейтенант; гонимая им жертва, готовясь на заклание, оправдывает теперь не меч, но мир, защищает свободу страдать и страданиями приблизиться к райскому блаженству вопреки навязываемым силой благодеяниям.
Сергей Белозеров
