Леонардо Шаша — пылкий книгочей. Он читает медленно, добротно, предпочитая додумать одну длинную мысль, чем наспех нахватать десяток. В его постоянном круге чтения — Стендаль, Обрученные Мандзони, Парадокс об актере Дидро, Мемуары Казановы, 42-я параллель Дос Пассоса, Лампедуза, с его самой сицилийской книгой Гепард, Анатоль Франс, Паскаль, Бернанос… Когда Шаша только начинался как писатель, он целиком погрузился в испаноязычную прозу, испытал мощное и плодотворное влияние Унамуно (не из этого ли источника его яростный антиклерикализм), Ортеги, Америко Кастро, Борхеса. На одном — самом важном источнике творческих замыслов Шаши — остановимся особо.
Когда наконец будет поставлена проблема Борхес и послевоенная итальянская культура, можно будет подробно рассказать о том, что метафоры Бумажного шарика и Стен Анагора Буццати — это тонко переосмысленные борхесовский Алеф и город Бессмертных (новелла Бессмертный) и что его пространственно-временной релятивизм опирается на Новое опровержение времени Борхеса; что игре Ландольфи с пустотными смыслами предшествовали не только сюрреалистские пустоты Де Кирико, но и культурологические пустоты аргентинского мастера; что релятивистская критика слова у Табукки восходит к борхесовскому скепсису по поводу выразительных возможностей слова; что (впрочем, об этом уже много говорено) Имя Розы, как на трех китах, держится на трех борхесовских новеллах…
В журнале Эспрессо беседу между двумя писателями сопровождает фотография: Борхес и Шаша за столиком фешенебельного ресторана. Гостеприимство, однако, не мешает Шаше проделывать с борхесовскими парадоксами то, что впоследствии сделал Эко: он строит на их основе концепцию антигероя.
Любым способом (1974) — лучшая и самая борхесианская вещь Леонардо Шаши. Один из ее центральных персонажей — дон Гаетано — образованнейший иезуит, щеголяющий именами Оригена, Иренея, Псевдо-Дионисия, но,— поясняет Шаша, — вовсе не в смысле церковной ортодоксии. Скорее… в смысле Борхеса. Что же это за смысл, по Леонардо Шаше? У Борхеса в книге Вымыслы есть новелла Три версии предательства Иуды, в центре которой — парадоксальное построение: Подлинный спаситель рода человеческого — Иуда; Христос, Царь Иудейский — обыкновенный трус. Иуда вынуждает его стать на путь Спасителя, обрекая себя на всеобщее презрение: он понимает: не будь он Иудой, не бывать и Христу. В этом его великая жертва. Блистательный вероятностный парадокс Шаша переводит обратно на теологический жаргон и вкладывает его в уста дона Гаетано: Священник, погрешивший против святости… на самом деле ее подтверждает, возвышает, служит ей. Тайну трех убийств романа Любым способом пытались разгадать многие, даже предполагали, будто трех высокопоставленных лиц убил рассказчик — художник, сочиняющий детективы. Все проще: преступен сам нравственный парадокс; Борхес, заменивший Бога. Убийца — дон Гаетано. На вопрос, отчего же погиб он сам, ответит нам другой Борхес, библиотекарь из романа Умберто Эко, запустивший смертоносную машину и сам ставший ее жертвой.
В этом контексте особый интерес представляет эссе Леонардо Шаши о Борхесе из сборника Краткие хроники. Прочтя в Монде сенсационную заметку о том, что Борхеса якобы не существует, что его выдумали Биой Касарес на пару с Мухика Лаинесом, Шаша — надо отдать должное его проникновению в стиль аргентинского писателя — замечает, что все это — очередная борхесовская выдумка. В эссе Неизвестный Борхес Шаша предлагает весьма любопытную концепцию творчества аргентинского писателя и философа. По мысли Шаши, Борхес совместил теологию с эстетикой, превратил разговор о Боге в разговор о литературе. Как бы в продолжение борхесовских рассуждений, Шаша производит выразительную подмену: Не Бог, но книги создали мир. Не божество сотворило ад, рай и чистилище, но Божественная комедия. Шаша, разумеется, не ставит себе задачей фундаментально исследовать Борхеса, однако его рассуждения небезынтересны профессионалам-латиноамериканистам: ведь и Джон Апдайк (независимо от Шаши) заметил, что Борхес превращает теологию в эстетику. Здесь, надо думать, один из самых точных ключей к борхесовской культурологи.
Шаша и Россия
Особая тема, объединяющая все рассматриваемые произведения,— Россия. Нравственная катастрофа сочувствующего коммунистам сицилийца, узнающего о событиях XX съезда партии (повесть Смерть Сталина), или решение убрать Сталина из Мавзолея (рассказ Вынос тела) столь же значимы для Шаши, как и национальная трагедия — гибель Альдо Моро. Узнав о том, что коммунистические боги, которым он поклонялся, в действительности насквозь лживы, герой Шаши не становится в позу злобствующего циника. Покорно, с характерной выдержкой сицилийского крестьянина воспринимает он крушение идеалов. Есть что-то пугающее в этой покорности: поневоле задаешься вопросом, не подведет ли героя интуиция, сможет ли он в следующий раз угадать в новом вожде народов очередного ненасытного властолюбца. Вопросы, которые ставит Шаша, небезразличны и для отечественных народников.
В самые трудные моменты жизни герои Шаши обращаются за помощью к русской литературе. Виче из Рыцаря и смерти в перерыве между допросами читает Мертвые души. В финале романа он размышляет о Смерти Ивана Ильича. Герой Кандида, возмущенный авторитарными замашками секретаря партячейки, сетует на вечное возвращение к сталинщине и обзывает секретаря Фомой Фомичом, обнаруживая прекрасное знание Села Степанчикова. В Открытых дверях спор служащих прокуратуры о необходимости ввода высшей меры органично переходит в обсуждение высказываний Толстого и Достоевского по поводу смертной казни. Судьи-фашисты возмущены Толстым: они готовы во всех смертных грехах винить художественную литературу, которая смеет останавливать карающий меч правосудия. Как можно говорить об открытых дверях, спрашивает Шаша, если на порог не пускают Льва Толстого?! В конечном счете Россия для писателя — не только объект интересов, но и вершительница всеевропейских судеб. Многие мои одноклассники, — с горечью признается Леонардо Шаша, — кончили жизнь в России.
Шаша представлен у нас как автор политических повестей и романов. Конечно. Он много пишет и о политике. Однако нельзя его превращать в чистого политика — он ведь отчасти и Кандид, и Майорана. Вернуть Шашу в его собственное социокультурное измерение — вот, видимо, очередная проблема отечественных итальянистов.
И. Петровский
