Доктор и мертвец — первые главы детективного романа Николая Гейнце «На рынке любви».
Первый визит
Молодой врач Григорий Григорьевич Долинский проснулся от сильного звонка, раздавшегося в занимаемой им квартире.
Собственно говоря, квартиру занимал не он, а старушка вдова Мина Карловна Шварц с двумя взрослыми дочерями, а Долинский снимал у нее две комнаты под кабинет и спальню с правом пользоваться залом, как приемной комнатой для больных. Но, увы, этим правом ему приходилось пользоваться весьма редко — больные не обращались к его помощи. Григорий Григорьевич не более года как окончил курс в военно-медицинской академии, конечно, не успел приобрести себе никакой практики, кроме случайной. В силу этого-то его так нервировал раздавшийся в квартире поздней ночью звонок. Он знал, что хозяйка с дочерьми дома и что к ним не ездят поздние гости, а потому все вероятности были за то что звонок раздался по его адресу, как врача. Приглашение на визит! На первый визит!
До сих пор у Григория Григорьевича были случайные и то редкие приходящие больные, но визита он не сделал еще ни одного. Небольшие средства к жизни он добывал переводами и редактированием популярных медицинских книжек, для одного петербургского букиниста-издателя. И вдруг ночной звонок.
Долинский разволновался. Дрожащей рукой он нащупал на ночном столике спички, зажег свечу и тревожным взглядом уставился на закрытую дверь спальни. До, его чуткого уха донеслось шлепанье туфель, одетых на босую ногу. Это прислуга шла по направлению к его двери. Через минуту в двери раздался стук. Григорий Григорьевич быстро надел туфли и накинул старенький халат.
— Это вы, Настя?
— За вами приехали, Григорий Григорьевич, с запиской, карета дожидается у подъезда.
И молодая круглолицая женщина, приотворив дверь, просунула руку, державшую записку.
— Карета… записка… — пронеслось в уме Долинского. — Скажите, что сейчас оденусь…
— Да некому сказать-то, швейцар ушел…
— Хорошо, хорошо, сейчас…
Шлепанье туфель раздалось снова. Настя ушла.
Долинский разорвал конверт, на котором карандашом был написан адрес, и вынул записку, видимо спешно писанную тоже карандашом на чистой стороне счета одного из загородных фешенебельных ресторанов. Карандаш был довольно бледен, так что Григорию Григорьевичу пришлось поднести записку в самой свече и наклониться над ней.
Отблеск свечи осветил его взволнованное лицо с правильными резкими чертами нерусского типа, с целой шапкой темно-каштановых волос на голове, и с пушистыми усами и небольшой бородой такого же цвета. Большие карие глаза были неотводно устремлены на записку, и в них сперва отразилось недоумение, а затем ужас. Он невольно вздрогнул всей своей высокой плотной фигурой.
Долинский прочел следующее:
«Поезжайте на Фурштадтскую (следовал точный адрес), не медля ни минуты. Ему жить осталось не более часа. Не принимайте никаких мер — они бесполезны, но только констатируйте смерть. Прислуге прикажите внести его в дом, сказавши, что он пьян. Это обычное явление ее не удивит. Если исполните все, как должно, то этим обеспечите свою карьеру и заслужите мою любовь.
Зина.
Прилагаемые двадцать пять рублей отдадите кучеру».
В конверте вместе с загадочной запиской действительно лежала двадцатипятирублевая бумажка, сложенная вчетверо. Григорий Григорьевич сначала, не заметил ее, вынув одну записку.
Он несколько раз прочитал последнюю и видно было, что она была для него не менее загадочна, нежели для нас с вами, читатель. Бережно вложив записку снова в конверт, он несколько раз прошелся по комнате, тряхнул головой, как бы желая отогнать от себя неотвязную мысль, и быстро стал делать свой туалет.
Не далее как через пять-десять минут он уже спускался по парадной лестнице, причем Настя светила ему жестяной кухонной лампой. В подъезде его встретил уже бодрствующий швейцар.
— Кто тебе дал записку? — спросил его Долинский.
— Барыня, она в карете…
Григорий Григорьевич вышел из подъезда и направился к стоявшему перед ним экипажу, довольно изящному для наемного, закрытому ландо.
На дворе стояла темная ноябрьская ночь. Тусклые газовые фонари полуосвещали Большую Московскую улицу, в одном из многоэтажных домов которой жил Григорий Григорьевич Долинский.
Швейцар отворил дверцу ландо, и Долинский, приказав кучеру ехать на Фурштадтскую, уселся в экипаж. Дверца захлопнулась и ландо поехало довольно быстро.
Никакой барыни в экипаже не было, но рядом с Долинским кто-то сидел, издавая временами резкие хрипы. Григорий Григорьевич нащупал в кармане, своего ватного пальто с меховым воротником коробку шведских спичек, вынул ее, зажег спичку и осветил ею внутренность экипажа.
В противоположном его углу полулежал мужчина в собольей шапке и в богатой ильковой шубе. Лицо его было кругло и красно и длинные рыжеватые усы были единственным его украшением. Из-под шапки выбивалась маленькая прядь белокурых жидких волос. Глаза были закрыты. Он тяжело дышал и по временам из его груди вырывались хрипы. Правая рука его свесилась, а левая лежала на колене.
Все это внимательно осмотрел Долинский при свете нескольких зажженных спичек. Он взял лежащего за левую руку выше кисти. Пульс бился очень слабо.
— Она права! Он умирает! Это агония! Но Отчего? Кто виноват в этом? Он так здоров на вид… — пронеслось в голове Григория Григорьевича.
«Не принимайте мер… и заслужите мою любовь…» — вспомнились ему фразы из полученного письма. Он оставил руку полулежавшего соседа.
Ландо между тем уже повернуло с Литейного на Фурштадтскую улицу. Долинский опустил окно и, высунувшись в него, крикнул кучеру номер дома а сам стал внимательно вглядываться в освещенные над воротами фонари с номерами.
Экипаж остановился у роскошного дома особняка с великолепным подъездом. Григорий Григорьевич вышел из экипажа и окликнул стоявшего у ворот дворника.
— Что прикажете? — подскочил тот.
— Надо вынести барина, он плох…
— Слушаю! — ни мало не удивился дворник и позвонил в парадный подъезд.
Через несколько минут вышел швейцар, и узнав в чем дело, тоже ни мало не удивившись, вынул вместе с дворником своего бесчувственного хозяина в швейцарскую. Долинский, сунув кучеру двадцатипятирублевку, прошел туда же.
Его таинственного спутника уже усадили на венское кресло в роскошной швейцарской, залитой электрическим светом.
— Я позвонил лакеям, сейчас внесем на кресле, не извольте беспокоиться… — сказал швейцар, видимо, удивленный присутствием Долинского.
— Я доктор, — пояснил тот.
Над пропастью
— Это с ним не от болезни, а с вина, — заметил швейцар как бы про себя, не глядя на Долинского.
Григорий Григорьевич впервые почувствовал всю неловкость своего положения.
Зачем он здесь? По какому праву он хочет проникнуть в совершенно незнакомый ему дом и присутствовать при эпилоге несомненно тяжелой и страшной драмы? Не лучше ли ему уйти? Ведь здесь, несомненно, совершено преступление, и он делается его участником. Все это промелькнуло быстро в голове юного доктора в этой роскошной швейцарской, перед этим полутрупом, сидящим в венском кресле.
Отуманенный именем «3ина», он бросился в роковое преступление и теперь только с полной ясностью понял, что перед ним разверзается пропасть — пропасть преступления. — Что скажет он домашним этого незнакомого ему человека? Каким образом объяснит свое присутствие около него? Встречей в ресторане! — Он вспомнил, что записка была написана на ресторанном счете. Но он может запутаться и выдать себя головой.
И Долинский уже сделал движение к выходной двери.
«И заслужите мою любовь!» — вдруг промелькнула в его уме фраза письма.
Он остался и даже как-то машинально ответил на замечание швейцара:
— Но я привез его и хотел бы сдать его с рук на руки домашним. Быть может понадобится моя помощь?
— Все может быть! — сказал швейцар. — Придется, значит, доложить барыне.
— Барыне?
Да, супруге ихней…
В это время по мраморной лестнице, устланной мягким ковром, спустились два рослых, франтовато одетых лакея.
— Опять налимонился! — заметил один из них.
Другой толкнул его локтем, указав движением головы на стоявшего в швейцарской Григория Григорьевича.
— Несите, братцы! — вмешался швейцар. — Да скажите, чтобы доложили барыне.
— Доктор… Как прикажете доложить? — обратился он к Долинскому.
— Это все равно! Скажите: доктор, который привез… — отвечал тот.
— Скажите: доктор… — подтвердил швейцар, чуть заметно с недоумением пожимая плечами.
— Доложим! — в один голос сказали лакеи, уже поднявшие кресло и направившиеся с ним по отлогой лестнице.
Долинский расстегнул пальто, и швейцар помог ему снять его с тем заметным пренебрежением, с которым сытые слуги богатых петербургских домов относятся к дешевым вещам. Освободившись от шарфа, калош и шапки, Григорий Григорьевич стал медленно ходить по швейцарской с видом человека, принявшего окончательное решение.
— Будь что будет! — казалось, говорило выражение его лица.
Через несколько минут один из лакеев быстро сбежал вниз и произнес лаконическое:
— Пожалуйте!
Долинский последовал за ним наверх.
Лестница после десяти-двенадцати ступеней разветвлялась на два марша таких же. размеров. На верхнюю широкую площадку выходили две двери, видимо, двух половин дома.
Лакей распахнул перед Григорием Григорьевичем правую дверь и, проведя его через переднюю, ввел в великолепно убранную залу, освещенную огромной электрической люстрой. Белые мраморные стены, белая мебель с лёгким золотым рисунком, огромные зеркала, великолепные картины в массивных золоченых рамах и блестящий как зеркало паркет, — все это, залитое электрическим светом, представляло для Долинского, не видавшего роскошных квартир, волшебное зрелище.
Он даже на мгновение зажмурил глаза.
— Барыня сейчас сюда будут. Они на своей половине… — сказал лакей и бесшумно вышел.
Григорий Григорьевич остался один. Ему стало как-то еще более жутко в этой светлой, блестящей комнате. Как будто при этом свете перед ним еще более выделялось то темное пятно, которое он впервые в эту ночь клал на свою совесть. Он даже отшатнулся, увидев свое изображение в одном из огромных зеркал.
Уйти! Но теперь куда же уйти?
Он почувствовал, что у него подкашиваются ноги, и осторожно опустился на один из изящных стульев.
Из зала вела дверь, видимо, в другие комнаты, утопавшие во мраке. Откуда-то издали доносился до него неясный шум и голоса.
— Он здесь! Это его половина! — сообразил Долинский.
В эту самую минуту в передней послышался легкий шелест, мягкие шаги и в дверях зала, как в рамке картины, появилось воплощение художественной мечты великого мастера кисти. За такую именно чудную картину принял Долинский вошедшую в зал хозяйку дома.
Это была молодая, высокая, стройная женщина с пышными, черными как смоль, волосами, спускавшимися на шею волнистыми bandeau[головная повязка (фр.)] и резко оттенявшими нежную белизну, нельзя сказать чтобы правильного, но несомненно, обворожительного личика, которому придавали особую прелесть большие, искрящиеся, агатовые глаза… блеск… которых не сдерживался густыми ресницами. Густые соболиные брови, маленькие коралловые губки, как бы созданные для страстных поцелуев, и красивый разрез ноздрей дополняли очарование этого лица. Над верхней губкой рельефно выделялся темный пушок, а в маленьких розовых ушках горели крупные бриллианты, блеск которых мерк перед блеском глаз этой обворожительной женщины.
Определить ее туалет было невозможно — это была сплошная волна чёрных кружев, сквозь которые просвечивал ярко-пунцовый шелк.
Григорий Григорьевич встал, ошеломленный этим видением. Но видение приближалось к нему. Он сделал навстречу несколько шагов и произнес:
— Доктор Долинский.
Видение протянуло ему руку. Это была маленькая, нежная ручка, без всяких украшений, кроме золотого обручального кольца на безымянном пальце.
Долинский почтительно пожал эту ручку.
— Я не знаю, как вас благодарить. Бедный Серж, сегодня кажется в худшем состоянии, нежели обыкновенно. Его теперь вероятно, уложили в постель. Я бы попросила вас осмотреть его.
— Я весь к вашим услугам.
— Пройдемте сюда… — сказала молодая женщина и направилась в гостиную, которая, как и, следующие комнаты, была уже освещена.
Гостиная была убрана в турецком вкусе.
Молодая хозяйка опустилась на одну из тахт и жестом пригласила сесть рядом с собой Григория Григорьевича. Тот сел. Она нажала пуговку электрического звонка, помещающуюся над тахтой, и через несколько секунд, в гостиную неслышными шагами вошел благообразный слуга, с гладко выбритым лицом и совершенно седыми, обстриженными под гребенку волосами. Он почтительно остановился в дверях.
— Что Сергея Петровича уложили?
— Так точно. Только сегодня они что-то очень плохи. Не пригласить ли доктора, а то неровен час…
— Мне уже доложили об этом… Вот доктор! Проведите его к Сергею Петровичу…
Старый слуга с чуть заметным недоверием посмотрел на Долинского, вставшего при этих словах молодой женщины с тахты, и угрюмо произнес:
— Пожалуйте!
Григорий Григорьевич последовал за ним.
У трупа
В сопровождении старого слуги Долинский прошел вторую гостиную, кабинет и вступил в спальню.
Это была довольно обширная комната в два окна, стены которой были обиты стеганой темно-пунцовой материей. Такого же цвета портьеры на дверях и окнах и пушистый ковер, покрывавший весь пол и заглушавший шум шагов, делали ее местом комфортабельного отдохновения.
Широкая, изящная французская кровать стояла посередине комнаты, а остальное ее убранство заключалось в низенькой мягкой мебели, покрытой тем же томно-пунцовым шелком, большом туалетном столе с огромным зеркалом и всевозможными туалетными принадлежностями и умывальнике, представляющем из себя целое мраморное сооружение.
На кровати, постельное белье которой сверкало серебристой белизной, под легким пунцовым, шелковым стеганным одеялом, лежал уже раздетый слугами недавний неожиданный спутник Григория Григорьевича. Лицо лежавшего было как-то странно неподвижно, и если бы не открытые, казавшиеся стеклянными глаза, можно было подумать, что он спит. Но Долинский не подумал этого. Одного взгляда на лежащего было для него достаточно, чтобы понять, что здесь все кончено для врача тела.
Старый слуга, шедший сзади Григория Григорьевича, видимо, не понял этого и не видел в глазах своего барина страшного призрака смерти. Это доказывалось тем, что он произнес пониженным шепотом:
— Кажись, започивали, а то икали очень, сильно икали, с хрипом…
Долинский ничего не отвечал. Его охватил какой-то панический ужас. Только силой воли он не убежал без оглядки от этого трупа. Не труп пугал его.
За время своей академической практики в клинике, в анатомическом театре он привык смотреть на мертвецов, как на научный материал, но этот труп олицетворял собой совершенное преступление, в котором он принимал участие. Он присутствовал при эпилоге страшной жизненной драмы в качестве действующего лица, и полная неизвестность подробностей этой драмы делала ее еще более ужасной.
Возникал вопрос, не являлся ли этот эпилог драмы между чуждыми ему лицами прологом к драме его начинающейся жизни, так как жизнь человеческая вообще есть цепь из звеньев отдельных потрясающих драм. Большинство из них происходят незаметно и тихо, но это их свойство не уменьшает, а скорее увеличивает их значение для действующих лиц. Громкий крик легче тихого стона.
Все это неслось в голове Григория Григорьевича.
Философские мысли, как это ни странно, появляются в человеческом мозгу в самые критические моменты жизни. Разум как бы желает этим доказать и всю силу своего невозмутимого спокойствия перед остальными чувствами, но увы, ничего не доказывает.
Философия остается философией, а жизнь жизнью. Так случилось и теперь.
Долинский решительно подошел к постели и положил руку на лоб лежавшего. Перед ним был холодеющий труп.
— Слишком поздно… — медленно отчеканивая каждое слово, произнес он.
— Поздно? Почему?.. — упавшим голосом спросил старый слуга.
— Он умер!
— Умер?
И вслед за этим, как эхо повторенным его последним словом, Григорий Григорьевич услыхал глухие рыдания. Это плакал старый слуга, опустившийся на колени перед постелью у ног своего барина и уткнувшийся в складки сбившегося одеяла.
— Как он любил его! — мелькнуло в голове Долинского.
Он несколько секунд смотрел на эту умилительную картину, а затем беззвучно вышел из спальни и направился в первую гостиную той же дорогой, которой только что пришел сюда. Он застал молодую женщину сидящей на тахте, почти в той же позе, в которой он оставил ее за несколько минут перед этим. Она бросила на него вопросительный взгляд
— Я пришел слишком поздно… — тихо произнес Григорий Григорьевич.
— Слишком поздно?.. — вопросительно повторила она, как бы не поняв значения произнесенных им слов.
— Ваш супруг умер…
— Умер?.. — снова как эхо повторила молодая женщина, и по ее красивому лицу пробежала чуть заметная тень.
— Да, умер…
— Вы, быть может, удивляетесь, — заговорила после небольшой паузы, с какой-то неестественной торопливостью, молодая женщина, — что я так спокойно приняла это страшное известие, но это объясняется тем, что я уже давно была к нему подготовлена. Жизнь, которую вел мой муж за последние годы, должна была окончиться катастрофой, и то, что случилось, лучше того, что я ожидала…
Долинский невольно с удивлением посмотрел на нее.
— Но садитесь, пожалуйста, — прервала она саму себя, — мне надо с вами переговорить.
Григорий Григорьевич сел в кресло напротив молодой женщины.
— Случилось, повторяю вам, лучше, чем я ожидала. Он умер дома, в своей постели, а между тем я каждую ночь с тревогой ждала, что он умрет в ресторане, или в каком-нибудь другом притоне, труп его привезут домой при содействии полиции и произойдет полная огласка его смерти, от вина… Ведь он умер от вина?
Молодая женщина остановила на Долинском взгляд своих прекрасных глаз, как бы гипнотизируя его для нужного ей ответа.
Он почувствовал на себе этот гипноз и с дрожью в голосе отвечал:
— Несомненно, он умер от разрыва сердца, вследствие злоупотребления алкоголем.
— Вот, видите ли, — оживилась его собеседница, — разве я не права, говоря, что он умер приличнее, нежели я могла ожидать.
Григорий Григорьевич молча наклонил голову в знак согласия.
— И кроме того судьба послала ему в последние часы его жизни вас, доктора, который несомненно облегчил его страдания там, где вы с ним встретились, и бережно доставил его домой… О, а не знаю, как благодарить вас!
И молодая женщина протянула Долинскому руку. Он взял и почтительно поцеловал ее. Он положительно недоумевал.
«Знает ли она, при каких условиях погиб ее муж и я очутился около него?» — пронеслось в его голове.
— Помилуйте… За что же… Это был мой долг… — несвязно пробормотал он.
— Нет, не говорите, ваша услуга для меня важна вдвойне… Мой муж не любил лечиться и уже с год, после смерти нашего домашнего доктора — она назвала фамилию одного известного покойного врача — муж не хотел обращаться к докторам и, не будь сегодня вас, вышли бы неприятные осложнения со свидетельством о смерти. Вы, конечно, не откажетесь выдать его?
Григорий Григорьевич вздрогнул, но пересилив свое волнение, ответил:
— Конечно, я даже обязан… Я вам доставлю его завтра утром, надо мою подпись засвидетельствовать в полиции, но мне необходимо для этого знать звание, имя и отчество покойного и его лета.
Долинский вынул записную книжку.
— Губернский секретарь Сергей Петрович Новоземов… Мужу в прошлом мае исполнился тридцать один год.
Долинский все это записал в свою книжку и встал прощаться. Молодая женщина тоже поднялась с тахты. При прощальном рукопожатии Григорий Григорьевич ощутил в своей руке кредитную бумажку довольно странной, как ему показалось, плотности. Он опустил ее в карман и вышел.
«Свидетельство о смерти»
Григорий Григорьевич Долинский быстро, спустился с лестницы, оделся при помощи швейцара, сунул ему в руку несколько серебряной мелочи, благосклонно принятой бравым аргусом дома Новоэемова, и вышел на улицу.
Было около четырех часов утра, и Фурштадтская улица была совершенно пустынна. Извозчика ни одного не было. Мороз сделался как будто сильнее.
Долинский быстро пошел по скользкой, обледенелой панели по направлению к Литейной. Отсутствие извозчиков не особенно огорчало его. Он все равно решил пройти пешком, чтобы успокоить свои взвинченные всеми происшествиями этой ночи нервы.
На петербургских улицах существует среди ночи промежуток времени не более четверти часа, когда они кажутся совершенно пусты и случайного пешехода даже охватывает жуткое чувство одиночества, среди этих улиц, которые кажутся необычайно широкими, и между этими каменными громадами, которые выглядывают еще грандиознее.
Григорий Григорьевич попал именно в этот момент жуткой пустоты петербургских улиц, но его душевное настроение искало одиночества, и окружающая тишина благотворно действовала на него.
Он шел и думал. Мысли одна другой несообразнее, мечты одна другой неосуществимее в бешеной скачке неслись в его отуманенной голове. Совершенная им сделка с совестью ради любимой им женщины была уже совершившимся фактом. Она ушла куда-то вдаль. Он почти не думал о ней.
«Любимой… — пронеслось в его голове. — Разве это любовь? Не есть ли это только волнение молодой крови перед восхитительным образом женщины?»
Он чувствовал уже теперь, что образ автора письма, Зины стушевывается перед тем восхитительным видением, которое он только что созерцал в реальном образе госпожи Новоземовой.
«Как ее зовут?» — даже остановился он на минуту и припомнил, что она не назвала себя.
Он миновал уже в это время Невский проспект и шел по Владимирской улице. Тут было оживленнее и шумнее. Григорий Григорьевич замедлил шаг и все-таки через десять-пятнадцать минут был у подъезда своего дома и позвонил к швейцару.
Только очутившись в своем кабинете, Долинский вспомнил о полученной им плате за визит и, опустив руку в карман, вынул кредитную бумажку, сложенную в несколько раз. Он развернул ее и невольно вздрогнул. Это был кредитный билет в пятьсот рублей. Он имел представление о них только понаслышке, но никогда не видел такой огромной суммы в своих руках, да еще в виде одной кредитной бумажки.
Охватившее его было радостное чувство, чувство обладателя таких денег, вдруг омрачилось сознанием, что они нажиты не трудом, не есть результат добытых им знаний, а случаем и преступлением. Он даже выронил кредитный билет из своих рук, как будто он жег ему их, и раза три прошелся по кабинету.
Несколько успокоившись, он отворил ящик письменного стола и бросил в него эту роковую плату за его первый визит, взял свечу и отправился в спальню. Но уснуть ему в эту ночь долго не удавалось.
Едва он впадал в сонное забытье, как перед ним как живые восставали обе женщины, отныне — он чувствовал это — долженствовавшие играть решающую роль в его будущей судьбе. Позади этих женщин, властно и победоносно глядевших на него во всеоружии чар грации, красоты и страсти, виднелся бледный легкий абрис девушки, когда-то дорогой его сердцу, но теперь бледневшей перед его взглядом, как бледнеют звездочки неба при первых солнечных лучах.
Григория Григорьевича охватило страшное волнение. Ему казалось, что вместе с этим удаляющимся чистым образом уходит его счастье и душевный покой, и волны бурного грозного житейского моря бьют его со всех сторон, и он тщетно борется с ними, стараясь достичь этих двух стоящих среди них чудных женщин, всецело являющихся олицетворением плотских желаний. Этот ужасный, почти вещий кошмар повторялся несколько раз, и лишь под утро Долинский заснул на несколько часов сравнительно крепким сном.
Он проснулся с тяжелой головой и разбитым телом. Не звоня прислугу, он надел туфли и халат и, вышедши в кабинет, тотчас же уселся за письменный стол, отыскал в медицинском календаре форму медицинского свидетельства о смерти и по этому образцу тщательно написал свидетельство о смерти губернского секретаря Сергея Петровича Новоземова, происшедшей от разрыва сердца вследствие злоупотребления алкоголем. Подписал его и аккуратно приложил свою именную сургучную печать.
Этот легкий труд, казалось, страшно утомил его. Капли пота выступили даже на его лбу. Это было не физическое, а нравственное утомление. Он довершал начатое им вчера преступление.
Он несколько минут молча смотрел на лежавший на столе изготовленный документ, а затем с нервной быстротой схватил со стола свой кожаный кошелек в котором было всего несколько серебряных рублей, вынул один из них и крепко нажал лежавшую на столе же кнопку электрического звонка.
На звонок явилась Настя. За это время Долинский успел бережно сложить бумагу и вложить ее в конверт.
— Сходите сейчас же к старшему дворнику — обратился он к Насте, передавая ей конверт и серебряный рубль — и попросите его, сейчас же отправиться в участок и засвидетельствовать мою подпись на этом документе. Рубль вы дадите ему на расходы и за хлопоты. Бумага нужна мне как можно скорее.
— Слушаю! — отвечала Настя и быстро удалилась исполнять его поручение.
Долинский сделал было движение по направлению уходившей Насти, и открыл даже рот, чтобы что-то сказать ей, но ничего не сказал и откинулся на, спинку кресла с тяжелым вздохом. Быть может, он хотел вернуть ее. Кто знает? Но было поздно. Документ уже был на пути принять официальную форму.
Григорий Григорьевич некоторое время просидел недвижимо на кресле, затем встал и отправился в спальню одеваться. Он делал в этот день свой туалет как-то особенно долго и тщательно переменил даже три имевшиеся у него галстука и остановился на первом, черном с белыми полосками, как более соответствующем его настроению. Вышедши в кабинет, он взглянул на себя в большое стенное зеркало и видимо остался доволен своей внешностью.
В это время вернулась Настя с пакетом в руках.
— Извольте, готово! Иван Захарович, — так звали старшего дворника, — был в участке, я сбегала к нему туда, благо недалеко и он все сделал… — сообщила еще запыхавшаяся от быстрой ходьбы молодая девушка.
— Благодарю вас, Настя! — сказал Долинский.
Та вышла.
После ухода Насти Григорий Григорьевич решил самому отвезти «свидетельство» в дом Новоземовых, а оттуда отправиться к автору вчерашнего письма.
