Из времен польского мятежа — фрагмент из романа Ивана Пономарева За нас Европа, вышедшего в Библиотеке ДМ.
I. ГЛАВА ЕВРЕЙСКОГО КАГАЛА
На Сенаторской улице города Варшавы находился каменный трехэтажный дом, принадлежавший купцу Розенблюму. Хозяин дома, Гершко, имел в Варшаве несколько магазинов с готовым платьем и галантерейными товарами. Он был невысокого роста, с большой русой бородой, отвислым брюшком, толстым сине-багрового цвета носом и большими серыми глазами. Гершко носил очки в золотой оправе, с темно-синими стеклами, скрывавшими его ястребиный взор.
Многие варшавские старожилы помнили Гершка простым фактором «Рижской гостиницы». Жид за два злотых готов был обегать весь город, а теперь, по истечении нескольких лет, он превратился в первой гильдии купца и ворочал сотнями тысяч.
Его благосостояние началось вследствие удачного глаптажа.
В той гостинице, при которой он состоял фактором, поселился молодой пан, по фамилии Люцинский, только что вернувшийся из Парижа и спустивший в этом городе крупное состояние. Молодой щеголь приехал в Варшаву с пятью тысячами франков, случайно уцелевшими у него в кармане.
Прокутившийся в пух и в прах, красавец не унывал. Сознавая силу своей красоты, он был уверен, что ему удастся вновь нажить состояние.
В своем расчёте Люцинский не ошибся. В него до безумия влюбилась графиня Пинская. Ей было с лишком тридцать лет, но на вид она казалась гораздо моложе. Варшавская молодежь сильно увивалась за хорошенькой женщиной, но она оставалась верна своему богачу-мужу.
Варшавские жиды уже знали, что Люцинский прожил в Париже все свое состояние. Гершко, постоянно ему прислуживавший, также хорошо знал, что приезжий франт сильно нуждается в деньгах.
Вдруг, его поразило одно обстоятельство. Однажды вечером, в номер, занимаемый Люцинским, явилась скромно одетая дама, лицо которой было скрыто под густой черной вуалью. Спустя два часа, незнакомка удалилась, а на другой день жид увидел, что на мизинце молодого человека оказалось кольцо с крупным бриллиантом, а в галстуке еще более ценная булавка с солитером.
«Ай-вай, — подумал жид», — пан отыскал клад в лице вчерашней гостьи.
Свиданья в гостинице были довольно редки, но зато всякий раз после них у Люцинского оказывалась очень ценная вещь. Да и кроме того, фактор заметил, что бумажник постояльца после ухода незнакомки делался гораздо толще.
Жид всячески старался узнать, что это за таинственная дама, которая так щедро наделяет Люцинского. Но это ему не удавалось. Она выходила из гостиницы в сопровождение постояльца. Отойдя от дома несколько шагов, молодой человек усаживал ее в съемный экипаж, после чего возвращался к себе.
«Если бы мне только удалось узнать, кто эта богачка, — рассуждал жид, — мне недолго пришлось бы оставаться фактором». Он так задался этой мыслью, что потерял аппетит.
Наконец, судьба сжалилась над ним. Однажды незнакомка вышла из гостиницы никем не сопровождаемая. Гершко шмыгнул за ней и когда она села в экипаж, жид вскарабкался на задние рессоры. Когда экипаж остановился, незнакомка вышла из него, дав извозчику крупную монету и пошла пешком.
«Ну, теперь я узнаю, кто ты», — подумал фактор, следуя за ней.
Пройдя несколько домов, незнакомка вошла во двор дворца графа Пинского.
«Теперь ясно, что это сама графиня, — подумал еврей, — только такая богачка, как она, в состоянии делать такие подарки».
Но задача еще не была закончена. Чтобы эксплуатировать свое открытие, жиду необходимо было добыть осязательные доказательства.
Фактор почти ежедневно подавал письма, адресованные на имя постояльца.
«Наверно и она пишет своему милашке, — рассуждал он. — Необходимо понюхать».
Люцинский любил ловкого фактора и настолько ему доверял, что когда уходил из гостиницы, вручал ему ключ он своей комнаты. Вот этим-то обстоятельством факторы и решился воспользоваться.
Когда постоялец ушел, Гершко вошел в его помещение. Стоявший в комнате небольшой письменный стол был не заперт. Выдвинув ящик, жид едва удержал готовый сорваться крик удивления: там находились пачки ассигнаций и груда золота. С трудом поборов непреодолимое желание опустить в свой карман желтые кругляши, Гершко увидел пачку писем, связанных шелковой ленточкой.
— Как они важно пахнут, — сказал он, поднося пачку к своему носу. — Пхе! И чего только молодые дамы не выдумают.
Развязав ленточку, он увидел, что все письма написаны одной и той же рукой, подписаны «Виктория» и украшены выпуклой золотой графской короной! Сомнений у жида, кто писал эти письма, не оставалось. Он знал, что графиня носит имя Виктории.
Сначала Гершко хотел опустить в карман всю пачку, но передумал.
«Гершко, стой! — сказал он про себя, — я от радости чуть не сотворил глупость. Зачем пачка, когда довольно взять и два письма. Если забрать все, выйдет гевулт1. Пан сразу догадается, что в его столе рылись».
Придя к этому заключений жид взял два письма, а остальные перевязал опять лентой и положил на прежнее место. С трудом оторвав алчный взгляд от золота, он с глубоким вздохом закрыл ящик и удалился из комнаты.
На другой день он заявил хозяину, что отказывается от службы и должен поехать в свой родной Бердичев, к больной тетке.
— Я не ожидал от тебя, что ты такой хороший племянник, что отказываешься от места, чтобы навестить больную, — сказал хозяин.
— Тетка детей не имеет, — ответил он, — а свои деньги никому, кроме меня, её любимому племяннику, не оставит.
— А, это другое дело, — смеясь, ответил хозяин.
Гершко нанял в самом отдаленном квартале комнату и немедленно туда переехал.
На другой день, он с утра бродил около дома графа Пинского. Во втором часу дня графу подали роскошное ландо и он выехал из своего двора. Жид только этого и дожидался. Он сейчас же подошел к швейцару и спросил дома ли графиня.
— А тебе жидовская морда, зачем графиня понадобилась? — спросил швейцар, недружелюбным взглядом окидывая фактора.
— У меня есть важный интерес. Вельможная пани потеряла одну вещь и мне надо ей передать ее.
— А ты не врешь?
— Разве я, такой маленький человек, осмелюсь врать такому, как вы, важному пану? Если я соврал, то пан всегда может мне дать по морде.
— Графиня дома. Я дам звонок и о тебе доложит дежурный лакей.
Когда графине доложили, что ее желает видеть еврей Розенблюм, графиня вздрогнула. Эту фамилию она часто слышала от своего возлюбленного, расхваливавшего фактора той гостиницы, куда она ходила на свидание. Гершко был принят.
— Что вам от меня нужно и кто вас прислал ко мне? — спросила она дрожавшим от волнения голосом.
— Ясновельможная пани, — ответил жид, кланяясь до земли, — меня никто не прислал. Я случайно нашел два письма, адресованные пану Люцинскому.
Лицо графини покрылось бледностью.
— Какое же мне дело до того, что вы нашли письма, адресованные совершенно мне незнакомому человеку? Вы к нему и отнесите их.
— Это мной уже было сделано, — ответил жид, видя, что графиня едва держится на ногах. — Он человек не богатый, а все-таки мне предлагал за возвращение находки десять тысяч злотых. Я же прошу за них сто тысяч и меньше не отдам. Я знаю одного ясновельможного пана, который, чтобы сохранить честь своего имени, без торга отдаст просимую мной сумму.
Графиня беспомощно опустилась на кушетку.
— Хорошо, я отдам вам эти деньги. Где письма?
— Они со мной.
— Подождите меня здесь, и я принесу требуемую вами сумму.
Несчастная жертва шантажа с трудом вышла в другую комнату. Торг состоялся.
«И зачем я так дешево их уступил, — рассуждал жид, поспешно оставляя дом графа. — Она так струсила, что дала бы больше. Ах. Гершко, Гершко! — укоризненно качая головой, продолжал он свои размышления. — Зачем ты оба отдал? Следовало бы взять плату за одно, а потом повторить ту же штуку и с другим письмом».
Получив сто тысяч злотых, Гершко открыл лавку купли и продажи. К этой торговле он присоединил агентуру продажи живого товара, дававшего ему громадные барыши, а после к этим предприятиям, присоединил и ростовщичество в обширных размерах. Богатство бывшего фактора быстро увеличивалось. Ему удалось жениться на единственной дочери богатого купца, после смерти которого все состояние перешло к нему. Среди еврейства он пользовался особым почетом и ему удалось стать во главе могущественного варшавского кагала. Гершко с большим трудом добился этой высокой чести.
Кагал, — это такое учреждение, которое вполне располагает судьбой местного еврейства. Он не только без всякого контроля чинит суд и расправу, но от него зависит и благосостояние каждого еврея. Если кагал наложит на еврея отлучение, то это равносильно приговору умереть голодной смертью. Такому отлученному уже нет места среди своих собратьев: всякий еврей считает своей священной обязанностью нанести ему зло и всевозможными средствами подорвать его состояние. Под страхом того же отлучения, ни один еврей не имеет права, не только купить у отлученного или продать ему что-нибудь, но даже не должен и разговаривать с ним. Поэтому, все бегут от него, как от чумы.
Европейский костюм, который носил Розенблюм и отсутствие пейс также долгое время мешали ему добиться великого положения. Грязный лапсердак2 и длинные локоны — считаются у евреев признаком высокой нравственности и благонадежности.
Наконец, ему удалось убедить собратьев, что глава кагала должен ради блага его членов, иметь свободный доступ к влиятельным лицам. Лапсердак же и пейсы служат препятствием для достижения этой необходимой цели.
В тот день, когда начинается наш рассказ, самые влиятельные члены кагала получили от Розенблюма приглашение пожаловать к нему в дом, в восемь часов вечера. По особому знаку, помещенному на пригласительном билете, все уже знали, что их зовут на тайное заседание, на котором должен быть решен вопрос чрезвычайной важности.
II. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Прошло восемь лет с тех пор, как ловкому фактору удалось сорвать за письма графини большой куш.
Гершко, получив деньги, в гостиницу, где проживал Люцинский, не показывался. Однако, избегая с ним встречи и опасаясь, чтобы ему за шантаж не помяли бока, он следил за каждым шагом красавца. Он узнал, что Люцинский женился на родной сестре графини Марии, принадлежащей к старинному польскому роду, но давно прогоревшему.
Отличавшись замечательной красотой, девушка не могла похвастать своим приданным и поэтому женихи ее избегали. Виктория, любившая до безумия пана Яна, чтобы не разлучаться со своим возлюбленным, давно мечтала женить его на Марии. Это ей вполне удалось, и Люцинский получил из рук графа Пинского семьдесят пять тысяч рублей. Эта сумма составляла тот капитал, который граф, в угоду своей жене, подарил новобрачной.
Граф Пинский был страшный богач и Люцинский поступил к нему на службу личным секретарем и главным контролером над управляющими имениями.
Гершко только тогда вполне успокоился, когда узнал, что граф со всей своей семьей в сопровождении секретаря, отправился заграницу. Уже два года прошло со дня их отъезда, и Розенблюм мечтал, что они никогда не вернутся.
Гершко занимал в своем доме прекрасное помещение и уже держал камердинера. Богач в своем кабинете проверял отчеты, когда вошел к нему камердинер.
— Что тебе надо, Вуко? Ты знаешь, что я не люблю, когда меня тревожат во время моих занятий, — сказал хозяин по-польски.
— Пусть ясновельможный пан простит мою смелость, но какой-то знатный господин приказал немедленно доложить пану, что ему необходимо переговорить по экстренному делу.
— А как его фамилия?
— Пан не сказал.
— Попроси сюда.
В кабинет вошел Люцинский.
При этой неожиданной встрече, которой он так долго и тщательно избегал, Розенблюм побледнел.
— Пан вельможный, пан ясновельможный, — заикаясь и трясясь всем телом, пробормотал трусливый жид.
— Вижу, почтенный Гершко, что память и при богатстве тебе не изменила, — с улыбкой сказал вошедший и, не ожидая приглашения, развалился на диване.
— О, кто вельможного пана только раз увидит, тот никогда не забудет. Таких красавцев, как ясновельможный пан, больше нет.
— Однако, ты, жидюга, чертовски разбогател. Должно быть, у графини легкая рука. Ну, теперь скажи мне, бездельник, где ты подцепил два письма, которые продал за сто тысяч?
— Я их нашел в передней, ясновельможный пан, — ответил жид, чувствуя, что приближается час расплаты.
— Врешь, каналья! Я их потерять не мог.
— Вельможный пан дает слово простить меня?
— Даю.
— Когда я узнал, кто ходит к пану, то задумал взять частичку писем. Пана не было дома. Я вошел в комнату. Стол оказался незапертым, я и взял парочку писем.
— Но ведь в столе находилась масса денег и дорогих вещей? Как же ты ими не соблазнился?
— Гершко честный человек, — с достоинством возразил еврей, — и вором не был.
— А украсть письма, это по-твоему не воровство?
— Пхе, какое же воровство? Простая бумажка, в руках пана не имеющая никакой стоимости.
— Однако, за эти бумажки, не имеющие никакой стоимости, ты взял сто тысяч?!
— Ясновельможная пани могла приказать выгнать Гершка в шею, а бумажки остались бы в моих руках, как ничего не стоящие.
— Ты угрожал продать их графу!
— А вольно было слушать моих угроз. Гершко знает характер графа. Если бы граф узнал, что в моих руках письма его жены, то запорол бы бедного еврея до смерти.
— Ну, а зачем ты соврал, что я тебе десять тысяч давал? Ведь ты, негодяй после кражи удрал из гостиницы без оглядки.
— Это я сделал, чтобы доказать графине, насколько вельможный пан любит красавицу, что за простой лоскуток бумаги с её подписью, дает такую большую сумму.
Люцинский от этой нахальной выходки расхохотался.
— Ну, будет об этом, я дал слово простить тебя и прощаю. Вижу, что ты негодяй из негодяев. Вижу также, что ты умный мошенник, а с умными людьми я люблю иметь дело. Теперь, Гершко садись и слушай со вниманием, что я буду говорить.
До сих пор стоявший хозяин присел на кончик стула.
— Вы, жиды, все знаете, что творится на свете. Вероятно вам также, известно, что Польша решилась сбросить цепи, в которые ее заковала Россия и что в Париже существует могучее и грозное польское народное правительство?
Хозяин утвердительно наклонил голову.
— Жизнь, имущество, благосостояние всех жителей королевства находится в руках этого всесильного правительства. Так как соображение высшей политики требует, чтобы оно оставалось в Париже, то народное правительство решило образовать в Варшаве центральный комитет. Власть этого комитета, согласно данному уполномочию, не ограничена.
При этих словах Люцинский вынул из бокового кармана, вчетверо сложенный почтовый бумаги и, протянув его сказал:
— Читай.
Дрожа от волнения, Гершко развернул бумагу.
На бланке значилось:
«Польское народное правительство, а далее следовало: Ян Люцинский назначается секретарем варшавского центрального комитета, дан в Париже 19 января 1861 года».
Подписи не было, но вместо неё была приложена печать, с одноглавым орлом и с надписью «польское народное правительство».
Во время чтения этого документа жид едва не свалился от страха с кончика стула. Ему было хорошо известно, что не одна уже казнь была совершена по приказанию этого тайного судилища. Да, кроме того, тот, чье доверие он бессовестно нарушил, этим странным правительством назначен на такой великий пост.
Люцинский видел впечатление, которое произвело на богача данное ему назначение! Жид с низким поклоном возвратил бумагу.
— Ты видишь, Гершко, какое доверие я тебе оказал? — За то, что ты меня не выдашь, я спокоен. Весьма возможно, что московское правительство, за открытие тайны, выдало бы не меньше той суммы, которую ты сорвал с графини, но ты на этот гешефт не пойдешь. Меня, по твоему доносу арестуют. Члены же комитета не будут обнаружены, потому, что никакая пытка не заставит меня открыть их имени. Не только ты, но и вся твоя семья будет предана самой лютой мучительной смерти, а богатства конфискованы.
— О, ясновельможный пан, Гершко не выдаст тайны. Она умрет с ним.
— Теперь я приехал к тебе по поручению комитета. Нам известно, что ты имеешь громадное влияние не только на варшавских евреев, но и вообще на всех жидов нашего царства.
— Вельможный пан не ошибся, мои родичи уважают Гершко Розенблюма.
— Ты должен убедить евреев в необходимости принять самое горячее участие в деле восстания.
— Это ясновельможный пан, вряд ли мне удастся, евреи пороха не любят.
— Да им и не придется его нюхать. Необходимо их материальное содействие. Нужны пожертвования, а равно и их теплое участие к нашему народному делу. Говорю нашему, потому, что жонд3 не делает разницы между поляками и евреями. Мы все дети нашего великого и дорогого отчества. Если мы достигнем цели, в чем я не сомневаюсь, то евреи точно также примут участие в делах королевства. Два, три еврея займут министерские должности.
— Хотя евреи не особенно богаты, но все-таки от пожертвования не откажутся. Мы любим Польшу и считаем ее своей второй родиной. Гершко соберет влиятельных людей на совет.
— Кроме того, правительству известно, что ни у одного государства в мире не организована так хорошо полицейская служба, как среди евреев, нет учреждения, где бы у вас не было своих агентов. Для нас это очень важно. Мы должны знать, что происходит в Петербурге. Когда начнутся военные действия, вы должны сообщать о всех движениях москалей, а в случае надобности, направить врагов на ложный след.
— Я не сомневаюсь, что евреи сумеют угодить народному правительству.
— Итак, ты дашь мне знать о результатах переговоров.
— И где я найду вельможного пана?
— Я сам к тебе найду. Теперь, милый Гершко, покончив с общественным делом, перейдем к нашим старым счетам. Ты мне должен сто тысяч злотых или пятнадцать тысяч карбованцев.
Гершко, хоть и задрожал, но скорчив умильную физиономию, заикаясь, сказал:
— Насколько Гершко память не изменяет, ясновельможный пан денег ему не давал.
— Это верно, что я не давал, но за меня выдала графиня. Это одно и тоже, так как карман у нас общий. Если бы не наши деньги, то до сих пор ты оставался бы несчастным фактором гостиницы — а теперь — ты миллионер.
— О, вельможный пан, до миллиона еще далеко! — с неподдельным чувством вскричал жид.
— Полно врать. Один этот дом с его обстановкой стоит дороже миллиона. Я настолько великодушен, что не требую с тебя ни процентов, ни пая из твоих предприятий. Великодушие мое настолько велико, что я ограничусь возвращением одного капитала.
— Шановный пан, смилуйся над бедным евреем! — со слезами в голосе вскричал хозяин.
— Еще слово и я удвою требование.
— Нех пан подождет, — со вздохом сказал жид.
Скрежеща зубами, Розенблюм пошел в спальню и дрожавшими руками отпер несгораемый шкаф.
«Чтобы тебе, проклятому ляху, подавиться», — рассуждал он, отсчитывая требуемую сумму.
Он вернулся в кабинет и рассыпаясь в любезности, вручил Люцинскому деньги.
— Спасибо, Гершко, — сказал тот, пряча в карман банковые билеты. — На днях зайду за ответом.
Не подав хозяину руки, незваный гость удалился.
III. ВЕЛИКИЙ ЦАДИК
После ухода Люцинского, Гершко долго не мог успокоиться. Когда прошли первые моменты злости, Розенблюм заперся в кабинете и стал размышлять:
«Пан Ян прав. Будь Гершко на его месте, то не ограничился бы возвращением капитала. У него такая власть, что он мог бы меня разорить дотла. Теперь в его лице я приобрел могущественного покровителя. Гершко сумеет, пользуясь протекцией пана, с процентами вернуть сто тысяч. При его содействии и гордая супруга банкира Яшевского будет искать моего покровительства. А какая красавица! Сама судьба покровительствует мне, и я добьюсь, что Ольга, целуя мои руки, будет умолять меня спасти честь её мужа. Да, надо во что бы ни стало угождать Люцинскому. Вижу, что ему мало денег, которые так щедро выдаёт влюбленная в него графиня. Глупая баба, и зачем ей платить за любовь при её красоте. Однако, примемся за дело».
Розенблюм вынул из письменного стола несколько карточек и, поставив на каждой условный знак, написал приглашения. Призвав камердинера, он приказал ему взять извозчика и развезти карточки по адресам.
За полчаса до назначенного срока, первым пришел в дом Розенблюма великий цадик Борух Шельманович. Ему было пятьдесят пять лет. Он был высокого роста, сутуловат, носил длинные рыжие пейсы и клинообразную бородку. Левый глаз его был закрыт, а правый выражал хитрость и ненасытную алчность. На нем был длинный черный шелковый лапсердак, белые чулки и башмаки. Борух Шельманович пользовался огромным влиянием не только среди варшавских евреев, но к нему приезжали жиды со всего царства Польского.
Цадик — это высшая духовная власть. Евреи смотрят на цадиков, как на людей, одаренных могущественной властью творить чудеса. Цадик должен в совершенстве изучить Талмуд и, вообще, считается самым ученым из ученых. Вера в них среди евреев обоего пола так велика, что не было примера ослушания их воле. Доходы этих ничего не делающих людей так велики, что самая выгодная торговля не могла бы принести такой дивиденд, какой попадает в карманы цадиков. Без одобрения цадика никто из евреев не предпримет ни одного дела.
Шельманович родился в Бердичеве, но учение окончил в еврейской школе в Варшаве. Перед самым окончанием с ним случилось приключение. Одна замужняя еврейка обратила свое благосклонное внимание, на стройного юношу и вступила с ним в связь. Однажды, обманутый муж застал его в объятиях жены и выбил ему левый глаз. Это обстоятельство все же не помешало жиду со временем попасть в цадики. За свою чудодейственную силу Шельманович удостоился прозвища «Великого». В особенности его влияние увеличилось до громадных размеров после следующего случая. У одного богатого еврея был званый вечер. В числе гостей находился один молодой и богатый торговец. Этот еврейчик корчил из себя либерала и довольно пренебрежительно относился к святости цадика. В этот вечер он с особой силой доказывал, что Шельманович просто шарлатан. Слушатели пришли в ужас от его слов и призывали громы небесные на голову неверующего. На другой день цадик уже знал, что о нем говорил торговец.
Спустя три дня после этого разговора, в глухую полночь, загорелась комната, в которой преспокойно спал либеральный еврей. Торговец едва спасся. Хотя имущество было застраховано, но у него сгорело двадцать пять тысяч рублей, вынутых им накануне из варшавского банка. Было полное основание предполагать, что вольнодумца подожгли. Между тем, среди еврейского населения укрепилось полное убеждение, что небесная кара постигла купчика за то, что он нехорошо отзывался о великом цадике.
Кроме того, всем было известно, что Шельманович обладает чудодейственной силой исцелять бесплодных жен. Гершко Розенблюм убедился в этом на своей супруге. Рахиль в течение трех лет, к великому огорчению мужа, не производила потомства. Он решил прибегнуть к помощи цадика Шельмановича. Рахиль, также жаждущая иметь детей, изъявила полное согласие приходить к цадику и повторять за ним какие-то заклинания. Во время этих заклинаний, никто, кроме бесплодной женщины, не имел права войти в комнату, в которой отчитывал ее цадик. После нескольких визитов Рахиль почувствовала исцеление и через год к великой радости Розенблюма, родила сына названного в честь отца Гершкой. Спустя два года, после новых заклинаний цадика, появился на свет второй сын, Янкель.
Шельманович никогда платы за свои труды не назначал и когда принимался дар, то всегда говорил: это не для меня, а на добрые дела. Между тем, полученная сумма опускалась в бездонные карманы Шельмановича.
Гершко, а в особенности его жена с подобострастием приняли прибывшего. Посидев несколько минут в гостиной, Розенблюм пригласил цадика в кабинет.
— Должно быть важные новости, что ты пригласил меня на совещание, — сказал он хозяину, оставшись вдвоем.
— Даже очень важные. Разве иначе я осмелился бы потревожить вас, нашего великого цадика. Я счастлив, что вы пожаловали раньше всех, необходимо знать ваш личный взгляд.
— Говори.
— Польский народ решил произвести революцию.
— Это не новость. Я давно знал об этом, — спокойно ответил цадик. — Только не народ решил, как ты говоришь, а паны и шляхта. Когда же они думают привести в исполнение эту глупую выходку?
— Для восстания необходимы деньги. Вот вчера ко мне заезжал только что прибывший из Парижа секретарь центрального комитета.
— Кто такой?
— Ян Люцинский.
— Тот самый, который в Париже спустил огромное отцовское состояние?
— Да, он.
— Ну, теперь эта должность даст ему возможность с лихвой вернуть потраченное, если только до той поры он не попробует русской виселицы. Что же ему от тебя нужно?
— Он просил, чтобы я узнал у единоверцев, сочувственно ли они отнесутся к восстанию.
— То есть, попросту сказать, откроют ли дурням свои кошельки?
— Разве великий цадик не верит в успех? Ведь вся Европа примет сторону поляков.
— Ты ошибаешься. Глава французского народа слишком умен, чтобы для поляков таскать каштаны из огня. Он только тогда двинет свои войска, если заметит, что москали изнывают под ударами польских сабель, но этому не бывать.
— Что же прикажет великий цадик ответить секретарю. Прямо заявить отказ?
— Такой глупости я не могу приказать. Это бы значило подвергнуть наш народ тяжкой ответственности. Народный жонд всю Польшу покрыл сетью тайных агентов. Кроме того, учреждены шайки жандармов-вешателей. Наш народ, в похвалу будь ему сказано, любит деньги.
Если я выскажу им мой взгляд на восстание, они с радостью закроют свои кошельки, а к их благополучию этого не должно быть. Ради народного блага, во время совещания ты услышишь от меня другие речи. Тебя мы уполномочим собирать пожертвования. Чем они будут больше, тем для нас лучше. Десять процентов из собранной суммы ты отдашь мне, чтобы я мог еще больше увеличить добрые дела. Остальную сумму вручишь секретарю.
— Все сделаю, как желает великий цадик.
— Мы должны быть очень осторожны в затеваемой панами игре. Евреи находятся между молотом и наковальней. Малейший неловкий шаг будет стоить жизни. Обе стороны должны считать нас своими друзьями. Каждый злотый, который еврей пожертвует, должен с лихвой возвратиться в его карман. Как москали, так и поляки, с громадными процентами пополнят наши расходы. Правой рукой мы будем давать пожертвования, а левой в тройной пропорции отбирать обратно…
Раздавшийся звонок перервал цадика.
Приглашенные на совещание явились в назначенный час. Когда все заняли места, Розенблюм, поднявшись с кресла, сказал:
— Благородные представителя многострадального народа! Для нас наступают дни великого испытания. Польский народ, подобно сынам Израиля, измученный московским игом, решился силой оружия добиться свободы. Честь и слава храбрецам! Когда при помощи Европы будет свергнуто ненавистное иго, евреи получат равенство и вольность. Наши дети, сидя на одной школьной скамье с детьми магнатов, будут совместно трудиться на благо нашей общей родины. Еврейская кровь наших сынов слишком дорога и священна, чтобы мы позволили ее проливать, но мы, как благодарные дети призревшего нас отечества, должны принести на благое дело — нашу лепту! Я удостоился чести получить запрос от народного правительства, имеющего свое пребывание в Париже, сочувствуют ли евреи делу восстания. Вот для того, чтобы дать ответ, я пригласил вас. Если вы на стороне восстания, то необходимо немедленно приступить к сбору пожертвований.
Поднялся с места старик с белой бородой.
— Я сознаю, высокочтимый председатель, — сказал он, — что мы должны открыть свои кошельки, если только не желаем, чтобы от нас поляки отняли силой трудом нажитые деньги. Что же касается того, что победа останется за москалями, то это так же верно, как то, что меня в течение восьмидесяти лет зовут Шмулем. Если Польша и получит свободу, то мы из кулька попадемся в рогожку. Паны и теперь взирают на нас с высокомерием, а с достижением свободы, будут жать нас хуже, чем русские. При московском правительстве мы стали здесь твердой ногой. Все лучшие польские земли в наших руках, а паны наши данники, работающие, чтобы уплачивать нам проценты за взятый капитал. Мое личное желание, чтобы все осталось по-старому.
Старик опустился в кресло.
— При всем моем глубоком уважении к досточтимому равви, я не разделяю его взгляда, — сказал, не вставая с места, цадик. — Европа стоит за Польшу. Если Польша будет иметь своего короля, наш народ много выиграет. Новое правительство, хотя и свободное, будет нуждаться в деньгах. Мы составляем силу капитала. Не одни паны наши данники, вся Европа в наших руках. Мы предложим Польше условия, и она примет их. Отказать не посмеет, так как в противном случае, евреи всего мира отвернутся от неё, и во избежание государственного банкротства, правительство примет те условия, которые мы ему продиктуем, утверждая, что пожертвования с нашей стороны необходимы. Я первый завтра внесу нашему председателю пять тысяч злотых. Всякий честный еврей должен оказать широкую помощь народному правительству.
Речь удачно прекратила все споры, никто из присутствующих не смел возражать. Была открыта подписка, давшая в итоге восемьдесят тысяч злотых. При этом кагал уполномочил Гершко Розенблюма произвести повсеместный сбор пожертвований и деньги непосредственно передавать жонду народному, или его уполномоченному. Собрание после ужина разошлось. Великий цадик был очень доволен. Из восьмидесяти тысяч ему приходилось восемь, так что не вынимая ни гроша, он опускал в свой карман три тысячи злотых.
