Хронометр и Шестнадцать колоколов — два рассказа из сборника рассказов Альфреда Мейсона «Часы и дилеммы». Читать
Хронометр
1
Давно-давно один из наших лучших пароходов линии Даггер натолкнулся на скалы острова Сокотра под напором юго-западного муссона. Я был еще юнцом в конторе пароходного агента в Порт-Саиде, обучаясь своему делу, и в первые несколько недель мое учение подвигалось быстро и интенсивно. Пароход, о котором идет речь, назывался «Калобар», водоизмещением в одиннадцать тысяч тонн. Это был лучший корабль линии, излюбленной пассажирами. Но, к счастью, обратный приток с Востока как раз уже миновал, и на пароходе было не больше семидесяти душ, не считая офицеров и экипажа. «Калобар» тяжело напоролся на камень и накренился под опасным углом, тогда как бешеные волны колотились о его корму и перекатывались через палубу. Были также неприятности в туземной части экипажа. Но ранним утром удалось все-таки спустить одну спасательную шлюпку. Она уносила двадцать пять женщин и детей, ее экипаж составляли лучшие английские моряки под командой третьего офицера. Это была отчаянная попытка, но, по всей видимости, единственная. Однако по одной из излюбленных ироний океана, именно те, кто остались на борту «Калобара» ожидать смерти — были спасены, а о спасательной шлюпке никто больше никогда не услышал.
Большой торговый пароход, шедший из Карачи в Ливерпуль, подобрал потерпевших кораблекрушение с останков корабля и своим естественным ходом в десять узлов, сниженным до семи из-за муссона, доставил их в Аден. Там они подождали следующего пассажирского парохода и прибыли в Суэц в середине июня. Из Суэца они по железной дороге проехали в Порт-Саид, где я с ними встретился. Мне было столько дел с заказом из кают, с закупкой для них платья, отправкой телеграмм на родину и добыванием банковских переводов, что из всех этих осунувшихся растерянных путешественников я хорошо запомнил только одного в качестве пассажира с покойного «Калобара».
Мой начальник привел его в маленькую комнату, которую я занимал на набережной. Она была на втором этаже, и если бы я высунулся из окна, то мог бы видеть большой волнорез со статуей Лессепса, простирающейся в море. А внизу вся гавань кишела судами, от маленьких средиземноморских фелюг до трубастых гигантов из далеких морей…
— Будьте добры выслушать мистера Триника, — сказал начальник. — и составить петицию в министерство торговли, которую он подпишет, а я скреплю.
Собственно говоря, прошение уже было отправлено по собственной инициативе компании, и предложение пароходного агента было только благожелательной попыткой найти какое-нибудь занятие для мистера Триника, пока ему приходилось ждать в Порт-Саиде.
— Я могу вас передать с чистой совестью своему помощнику, — сказал агент мистеру Тринику и оставил его со мной.
Наружность мистера Триника была настолько же обыкновенной, насколько имя было странным. Лицо его было серовато-белого цвета, лет ему было немного за пятьдесят, у него имелись большие уши и маленький нос-пуговица, но от него излучалась такая скорбь, выделявшая его из всех, что я относился к нему, как к высокой особе.
— Я хочу знать, что она умерла, — сказал он, когда мы остались одни. У него был провинциальный акцент, но какой, я не мог установить. — Я кончил свою работу. Видите ли, у меня была табачная плантация на Яве. Я достаточно заработал. Я ехал обратно в Ливерпуль со своей дочкой, чтобы обзавестись домом. Ей было двадцать четыре года. Она прожила там со мной семь лет — после того, как умерла моя жена. Было пора свезти ее на родину и дать ей шанс устроить свою жизнь среди соотечественников.
У него под мышкой были сложенная карта и очень тонкая книга. Он положил их на стол и вынул из кармана кожаный футляр.
— Вот она, взгляните.
Он передал мне футляр и, повернувшись ко мне спиной, прошел к окну. В нем было две фотографии той же самой девушки: одна в профиль, другая — в анфас. У меня захватило дыхание. Я не мог согласовать ее с тем человеком, который смотрел в окно. Тут дело было не только в наружности, хотя вид у нее был достаточно необычный. Это было одно из лиц, которые не забываются. Чувствовался юмор в очертаниях ее рта, а в ее больших глазах была удивительная мудрость. С фотографии, в анфас, она глядела на вас, точно она знала вас, извиняла вас, чудесным образом соглашалась принять вас в свое общество. На фотографии, снятой в профиль, она смотрела вперед. За пределы мира, спокойно ожидая приближения чего-то.
— Да, — сказал я и закрыл футляр. Больше мне нечего было сказать.
— Вот видите, — он повернулся от окна, сунул футляр к себе в карман и заговорил совершенно спокойно. — Ливерпульский план теперь совсем оставлен. — Мне казалось, что Ливерпуль не совсем подходил к этим двум фотографиям. Мне представлялась улица с маленькими виллами, двориками и цветниками. — Но я хочу знать, что моя дочь умерла. Как я могу вернуться в Ливерпуль и жить там один столько лет, если я не буду этого знать. Мне нужно узнать, что Мона умерла, не правда ли?
Он обращался ко мне, как разумный человек, таким голосом, которым он просил бы объяснить ему какие-то подробности в расчетах. Голос был сухой и без слез, как и его глаза. Но я ощущал безмерное горе в этом человеке, делавшее всякое выражение сочувствия бесполезным и банальным.
— Что я могу для вас сделать, мистер Триник? — спросил я.
Он развернул свою карту на моем столе и прикрепил все ее четыре угла.
— Шлюпка была хорошо оборудована во всех отношениях, — говорил он. — На ней были добрые английские моряки, вода, пища, офицер, понимающий в мореплавании, паруса, и она не была переполнена.
— Но вы же не воображаете, что в подобную бурю… — воскликнул я, и он не дал мне кончить фразу.
— Почему же капитан, в таком случае, ее отправил?
— Пожалуй, да, — должен был я признать. — Очевидно, он считал, что есть шанс.
— Вот именно, я изучал эту книгу, — он показал мне заглавный лист. Это был «Лоцман Аденского залива». — Я купил ее у одного из офицеров грузового парохода, который доставил нас в Аден. После первого сильного порыва ветер в начале июня часто спадает, так написано в этой книге. И я скажу вам еще одно. К северу от Сокотры есть течение к востоку, скоростью сорок миль в день. Я еще скажу вам третье: во время юго-западного муссона, чем ближе вы подходите к арабскому берегу, кроме как на одном участке, тем легче вы попадаете под ветер и тем спокойнее море.
— Арабский берег! — воскликнул я. — однако, мистер Триник, такое расстояние…
— Три сотни миль, и ветер все время сзади, — быстро ответил он. — Измерьте сами по карте, вот, — он вынул циркуль из кармана и передал его мне. У него наготове было все, что могло помочь его доказательствам.
Я с неохотой взял циркуль и отмерил расстояние.
— Да, триста миль, около того, — сказал я.
Итак, существовала та страшная возможность, которая мучила моего посетителя.
— Их мог подобрать какой-нибудь пароход, идущий на восток, — ответил я.
— Уже две недели, как шлюпка оставила корабль. Мы бы об этом услышали.
Радиотелеграф в то время был еще чудом будущего. Но Аденский залив был одним из величайших проездных путей в мире. Можно пересечь Атлантический океан и не увидеть ни одного парохода раньше, чем не завидишь берег; но в узком море за Перимом всегда плывешь в компании. Идет постоянный обмен сигналами. Из доброй дюжины портов не позже как через неделю уже пришли бы вести, что шлюпка «Калобара» с ее обитателями была спасена.
— Да, мы бы уже слышали, — согласился я и снова посмотрел на карту. — Если они достигли Аравии, это случилось бы тут, около Дофара, не так ли? — сказал я.
— А тогда, — спросил Триник, — где же моя девочка? В гареме какого-нибудь несчастного черного султана, правящего над капустным полем и живущего в блокгаузе? Послушайте, вот, — он начал перелистывать страницы «Лоцмана», — «бедуины Бени-Гара питают большую ненависть к европейцам». Бедуины Бени-Гара — это тот народ, который живет около Дофара. Предположим, что лодка пристала немного ближе, вот здесь, у Камарской бухты.
Снова он перелистал страницы книги и прочел:
— «Племя махра очень многочисленно и могущественно. Их вражда к англичанам очень велика» … Я хочу удостовериться, что моя дочь умерла.
— Вы хотите, чтобы мы послали пароход вдоль берега, поглядеть, не потерпела ли там крушение спасательная шлюпка? — сказал я.
— Этого не достаточно, — сказал Триник и снова сослался на «Лоцмана». — Лодки в тридцать или сорок тонн вытягиваются на берег во время юго-западного муссона. Было бы нетрудно вытащить на берег спасательную шлюпку и спрятать ее. Нет, я хочу, чтобы правительство обыскало эту полосу побережья с одного конца до другого при содействии военного судна. Я хочу, чтобы всякий туземный королек вынужден был показать своих домочадцев. Я хочу знать, что моя дочь умерла.
Я достал листок бумаги и начал составлять прошение в министерство торговли. Весь день мы над ним работали, и когда оно было закончено и подписано, его отправили в Англию, тогда как Триник сам отнес его копию генеральному консулу в Каир. Как всем известно, министерство торговли немедленно предприняло розыски, а вскоре после того вторичная попытка была предпринята пароходной компанией. Но от Камарской бухты до островов Курия-Мурия, крайних восточных и западных пределов, между которыми были возможны розыски, не было найдено обломков какого-либо судна, и ни один рыбак не мог ничего рассказать про каких-либо спасшихся людей. Шлюпка «Калобара» исчезла со всеми своими пассажирами. Мистер Триник повез свое горе домой в Ливерпуль и также для меня исчез. Понемногу обычный ход дел и новые впечатления изгладили в памяти катастрофу. К тому же меня перебрасывало по всей шахматной доске мира. На следующий год меня перевели в Коломбо, оттуда — в Гонконг, оттуда — в Лондон, и только через пятнадцать лет я вернулся в Порт-Саид в качестве главного агента компании «Даггер».
2
События, о которых я буду теперь говорить, случились на шестой год моего пребывания на посту главного агента. Да, я провел в Порт-Саиде целых пять лет, причем наслаждался каждой минутой. У меня была самая приятная работа для человека, который любил корабли и вообще этот город — настоящий гранд-отель, через который весь свет в одну дверь входит и в другую выходит. Как-то утром я заметил, что мои часы остановились, и в тот же день я понес их маленькому Папаяни, ювелиру на почтовой улице. Он открыл крышку и вставил себе в глаз увеличительное стекло.
— Сломана главная пружина, мистер Вудьер, — сказал он. — Мне на это понадобится три дня.
Он положил часы в ящик. В этот день у него что-то было на уме, что-то он хотел мне сказать. Вернувшись к своему прилавку, он перегнулся через него и уже открыл рот, но в эту минуту вошла какая-то дама, совершавшая кругосветное путешествие, и спросила у него серебряную ложку с эмалевым значком египетского флага. Момент был упущен.
— Через три дня, мистер Вудьер, — сказал Папаяни и перенес внимание на покупательницу.
Ровно через три дня я вернулся к Папаяни и спросил свои часы. Они были уже готовы. Он поставил их на точный час, сверив с хронометром, который громко тикал в своем футляре из красного дерева.
— Правильно идут? — спросил я.
— О, да.
— Ну, если вы удовлетворены, тогда все в порядке, — сказал я, и, прикрепив часы к своей цепочке, я вышел, оставив позади себя весьма разочарованного часовщика.
Он был настолько разочарован, что в тот же вечер написал мне письмо, прося меня зайти в его лавку. Я был заинтригован такой настойчивостью. Папаяни был не такой человек, чтобы беспокоиться по пустякам. Очевидно, у него было что сказать. Поэтому я прошел опять на почтовую улицу как раз в тот час, когда он закрывал магазин на завтрак. Он отворил стеклянную дверь и снова запер ее за мной.
— Я должен что-то вам показать, мистер Вудьер, — сказал он. Пройдя за прилавок, он поднял с полки позади себя большой хронометр в футляре из красного дерева, по которому он накануне поставил мои часы.
— Но вы уже мне их показывали вчера, — ответил я.
— Вы знаете, что это такое, мистер Вудьер? — спросил он.
— Конечно, знаю, это — судовой хронометр.
— С какого парохода?
Я повернул к себе ящик и раскрыл крышку. На зеленой прокладке не было этикетки — только на диске часов было имя фабриканта из Глазго.
— Не имею никакого представления.
Тут он вдруг перегнулся плечами и грудью через прилавок.
— «Калобара», — сказал он.
Я его снова разочаровал.
— «Калобара»? «Калобара»?
Я служил много лет и во многих портах компании «Даггер». За двадцать лет я видел целую вереницу судов, все были друг на друга похожи, каждый имел свое особое имя. Однако через минуту я вспомнил «Калобара».
— Он потерпел крушение около Сокотры?
Папаяни кивнул.
— Торговый пароход доставил уцелевших в Аден. Оттуда они поехали дальше.
— Но откуда же вы знаете, что этот хронометр именно с этого парохода? Кто-нибудь украл его и продал вам?
Папаяни покачал головой.
— Часы не мои. Мне их оставили для чистки и починки месяца два назад.
— Но откуда же вы знаете, что они с «Калобара»? — повторил я.
Папаяни принял загадочный вид.
— Я проявил любопытство. Тут есть номер, видите ли. — Он вынул хронометр из футляра красного дерева и показал мне номер, выгравированный на дне его. — Я написал фабриканту в Глазго. Часы с этим номером были сделаны для «Калобара» двадцать четыре года назад.
Тут я начал вспоминать — больше, чем мне хотелось вспомнить. Я отступил от прилавка, как будто этот хронометр был чем-то живым и опасным. Я не хотел ничего про него больше слышать. Но вопреки самому себе, я все-таки спрашивал:
— Так вам его принесли, вы говорите?
— Месяца два назад.
— Кто его принес?
— Имя у меня где-то записано, — ответил Папаяни. Он открыл ящик и оттуда достал большую книгу заказов. Просмотрел заказы, данные больше двух месяцев назад, проводя пальцем по страницам. — Я плохо запоминаю имена. «Хассан Бу Али, имам Мербата», — прочел он.
И это мне ровно ничего нового не сказало.
Мербат находился на арабском побережье в округе Дофара. Это я знаю. Как раз в этом районе, по заключениям Триника, спасательная шлюпка «Калобара», бегущая от юго-западного муссона, могла пристать к земле. Я вспомнил одно выражение Триника: шлюпка была хорошо снабжена. На ней отлично мог оказаться также один из судовых хронометров. Была также другая фраза, которую он повторял и повторял. Стоя здесь, в лавке Папаяни, я желал, чтобы он этого не делал. Мне не хотелось слышать опять эту фразу, которую живой голос повторял в агонии отчаяния, которую память шептала мне. Шептала. По другую сторону улицы в кафе один из фокусников гала-галла показывал свои штуки, доставая цыплят из карманов туристов. Он их показывал уже лет двадцать. Но сейчас я видел не его, а Триника. Голос его гремел в моих ушах через пространство двадцати лет: «Я хочу знать, что моя дочь умерла». Я повернулся к Папаяни.
— На что похож этот имам?
Папаяни описал его. Это был высокий, полный, богатый и опрятно одетый человек средних лет, черный, как смоль.
— Конечно, я видел его в самом лучшем виде, — сказал Папаяни.
— Когда это было?
— Он находился на пути в Мекку. Он ждал в Суэце пароход в Джедду и приехал на поезде в Порт-Саид.
Я не знал, что мне делать. У меня было искушение уйти из лавки Папаяни, не говоря ни слова, в надежде, что эта неприятная история с «Калобаром» уплывет обратно в туман забвения. Если бы я серьезно верил в такую возможность, я бы так и поступил. Но у меня уже было убеждение, что это невозможно. Эта история старалась в течение двадцати лет пробиться сквозь кору событий. Она обеспечила себе бессмертие, так как оставила загадку. Неразрешенная загадка переживает все остальное.
— Хассан Бу Али должен зайти за хронометром на обратном пути, — сказал я.
Я играл с защелкой его стеклянной двери. Я отворял и снова закрывал дверь. Фокусник уже уходил. Забвение засыпало бы его своим мраком в тот момент, когда он зашел бы за угол, но для загадки хронометра забвения не было. Я вернулся обратно в лавку.
— Я должен повидать этого монарха, когда он вернется обратно в своем зеленом тюрбане. — сказал я со смехом, который едва ли звучал естественно.
Папаяни кивнул:
— Я вызову вас по телефону, мистер Вудьер. Я могу сказать, что я заложил куда-нибудь часы, и задержать его, пока их ищу.
Вернувшись домой, я взялся за «Лоцмана Аденского залива». Просмотрев все места, которые Триник отметил карандашом:
Опасный народ — стр. 115.
Якорная стоянка, защищенная с юго-запада — стр. 136-7-8.
Мербат — народ цивилизованный — стр. 122.
Я с интересом открыл страницу 122. Мербат был главным торговым городом княжества Дофара. Из него вывозили курения и гуммиарабик на собственных баржах. Имам взимал десятипроцентный сбор с вывоза и пятипроцентный с ввоза. И — да, так и стояло! — население отличалось приветливостью.
Все это было отлично. Но вставал ряд вопросов. Почему, если население было приветливое, и шлюпка прибыла в Мербат, спасшихся не отправили на одной из барж вдоль берега Кадена, как только кончился муссон? Почему, если шлюпка прибыла в Мербат, и народ там был приветливый, никакого следа шлюпки не нашли во время розысков — ни министерство торговли, ни компания «Даггер»? А если лодка не достигла берега, откуда взялся хронометр? К тому же я был не очень уверен в сведениях «Лоцмана». Он был издан в 1882 году, и с тех пор новых данных не было. Корабли обычно обходят этот неприветливый участок берега.
Я отложил загадку в сторону и удалил ее, насколько мог, из своих мыслей. Прошли месяцы. Однажды у меня зазвонил телефон. Говорил Папаяни: один человек, но не Хассан Бу Али, с зеленым тюрбаном паломников, вернувшихся из Мекки, зашел за хронометром. Не могу ли я поскорее прийти? Я отправился туда с возможной скоростью, но когда я прибыл в лавку Папаяни, там никого не было, а хронометр «Калобара» в его оправе из красного дерева стоял на прилавке.
Папаяни начал всячески извиняться и оправдываться. Он рассказал следующее:
— Араб, но не Хассан Бу Али, а человек в зеленом тюрбане, вошел, оглядываясь направо и налево, как деревенский житель, впервые попавший в город. Он спросил часы, дал мне квитанцию и вынул деньги. Я прошел к телефону — он тут в углу — и вызвал вас в контору. Я сказал: «Пусть мистер Вудьер сейчас приедет». Через плечо я заметил какое-то движение, и когда я обернулся, моего араба больше не было.
— Вы напугали его, — сказал я.
— Его все пугало! — ответил Папаяни, пожимая плечами.
Мне оставалось только надеяться, что теперь Имам придет сам за своим хронометром, а не будет посылать слугу. Однако он не разрешил мою загадку. Через два дня наемная коляска, сопровождаемая скороходом, остановилась у моих дверей. Конторщик поднялся ко мне в комнату с поручением от скорохода: не могу ли принять одну даму.
— Разумеется, — сказал я; и по честности — я не знаю, что побудило меня спросить, есть ли у этого скорохода зеленый тюрбан.
— Да, — сказал мой конторщик, и в ту же минуту я оказался у окна. Внизу стояла коляска, а в ней сидела египетская дама, так завуалированная и закутанная в такое количество одежд, что самый опытный знаток не мог бы различить — костлявая она или пухлая, толстая или тонкая, молодая или старая.
— Пускай она лучше поднимется, — сказал я.
Как только она вошла в комнату, она сказала по-арабски, очень тихим голосом, что хотела бы поговорить со мной наедине. Я поклонился и сказал по-английски своему конторщику:
— Принесите стул для дамы и уходите.
Легкий вздох, еле заметное движение закутанной женщины дали мне повод начать. Как только мы остались одни, я сказал по-английски:
— Так вы были в спасательной шлюпке «Калобара».
Она сидела совсем неподвижно. Я сообразил, что она не слышала своего родного языка в течение двадцати лет, и что как старательно она ни готовилась к возможности его вдруг услышать, знакомые звуки ее поразили.
— Да, — ответила она, наконец, и так же по-английски. — Я думаю, я была единственной из спасшихся. Я предпочла бы не спастись…
— Расскажите мне, — сказал я, и она рассказала.
— У нас был ужасный переход. Три дня и три ночи. Некоторых волны смыли за борт. Другие умерли от истощения. Я была единственная, которая спаслась. Мы наскочили на скалы в Мербатской бухте, и одну меня выбросило на берег с обломками лодки.
Имам потребовал ее к себе. У него был каменный дом с садом и с домиком в саду для его жен.
— Он сделал меня своей женой. Я убила бы себя, если бы могла. У меня не было способов… Человек привыкает ко всему… Он не был недобр ко мне.
Этими краткими словами она изложила историю двадцати страшных лет. Имам вел торговлю на юге, вплоть до Занзибара, на запад — вплоть до Адена. Он отложил деньги в Адене, и этой весной, взяв с собой жену и небольшое количество слуг, отправился на паломничество в Мекку. В Джедде, на обратном пути, он скончался. Ей осталось крупное состояние.
— Так вы теперь свободны! — воскликнул я по глупости.
Она сидела, как каменная. И ее молчание служило мне ответом. Как могла она быть свободна, когда влачила за собою цепь этих двадцати страшных лет? Она сказала:
— Я слышала, что все, кто остались на обломках парохода у Сокота, были спасены. Это правда?
— Да.
— Был там плантатор с Явы?
— Мистер Триник. Да.
Честное слово, Триник как будто бы стоял передо мной! Я видел его так ясно. И незначительные черты его лица, и кожаный бювар с двумя портретами его дочери, и огромное отчаяние, которое окутывало его достоинством. И вот теперь в той же самой комнате, через двадцать лет, находилась его дочь. Я в этом не мог сомневаться. Девушка с мудрыми и спокойными глазами, и удивительно одухотворенным взглядом — чего она ждала в те дни с такой уверенностью? — и этот ворох платьев были одним и тем же существом, только через промежуток двадцати лет ужаса.
— Что он сказал? — спросила она.
Я не хотел ей этого говорить.
— Он был вне себя. Он хотел, чтобы обыскали берег, чтобы найти обломки шлюпки. Мы и производили поиски — министерство торговли и компания «Даггер».
— Да. И что же?
Это был прямой вопрос. Я говорил ей о вещах умерших, конченных. Она не отставала от своего вопроса.
— Он собирался обосноваться в Ливерпуле. Ему было страшно ехать туда одному. Он оставался здесь, пока не убедился, что ему все-таки придется ехать одному. Тогда он отправился в Англию.
Она сидела неподвижно, молча некоторое время. Потом вдруг сдержанность ее оставила.
— Что мне делать? — простонала она, и ее возглас прорезал воздух, как нож. — Я думала, что он скажет хоть слово.
Ей был нужен кто-нибудь знакомый. Я спрашивал себя, зачем она пришла ко мне. Конечно, не для того, чтобы обсуждать, кому принадлежат часы. Но теперь причина была ясна. Для того выбора, который ей предстояло сделать, она хотела раскрыть книгу и ткнуть пальцем в фразу, которая показала бы, какой путь избрать. Я сидел и смотрел на нее. После этого одного возгласа она снова казалась спокойной. Она спряталась в обволакивающий ее кокон. У нее не было формы, не было лица. Только воспоминание о ее возгласе предупреждало меня, что следует быть осторожным. Дело было в том, что я обладал тем словом, которое она спрашивала.
На расстоянии все это кажется легко. Но в то время я сильно колебался, вспоминая те две фотографии. Мне хотелось, чтобы она вернула себе все то, что возможно, из той жизни, которую обещали эти фотографии; конечно, остатка жизни, не больше. С другой стороны, можно ли было еще что-нибудь вернуть? Если предположить, чтобы она поехала в Ливерпуль, если бы предположить, что она застала бы своего отца живым — какая жизнь ждала бы их обоих? Мир, разумеется, немало продвинулся вперед за последние двадцать лет. Но достаточно ли? Разве не было предрассудков, укоренившихся в крови, которых не могла скрыть самая либеральная полировка воззрений? Как бы то ни было, сделать выбор должна была она. Я сказал, одолевши в себе внутреннюю борьбу:
— Ваш отец сказал больше, чем я вам передал. Он сказал: «Я хочу убедиться в том, что моя дочь умерла».
Она двинулась или, скорее, наклонилась вперед на своем стуле. Я думал, что она готова лишиться чувств и падает на пол. Я вскочил с места. Но из глубины складок ее платья протянулась рука и остановила меня. На самом деле она только преклонялась перед посланием.
— Двадцать лет! — сказала она. — Горе само уничтожает себя за такое время. Что бы я внесла, кроме смятения?
Понизив голос, она добавила:
— И он тоже теперь, во всяком случае, обретет мир.
Она поднялась со стула.
— Не рассказывайте никому о моем посещении.
Она не стала ждать ответа. Она ушла раньше, чем я успел подойти к двери. Я услышал, как отъезжает коляска. Через некоторое время я вспомнил про хронометр и телеграфировал Папаяни, чтобы он отдал его, когда за ним зайдут. Но никто за ним не зашел.
Шестнадцать колоколов
Сильвия Строуд устраивала вечер в канун Нового года в помещении отеля «Семирамида». На него она пригласила, прежде всего, молодых и красивых, но также и неудачников, и старых друзей, которые уже немного поистерлись по углам, и новых друзей, со свежим блеском новизны — получалась мешанина, радовавшая ее мудрое горячее сердце. Один из неудачников отверг ее предложение, и, оглядывая большой длинный стол, Сильвия чувствовала, что его отсутствие готово нарушить совершенство ее радости. Но, в конце концов, он все-таки пришел. И те странные обстоятельства, при которых это произошло, сделали этот вечер особо памятным в ее жизни. Некоторые из ее гостей впоследствии, когда выяснились все факты, говорили, что это довольно-таки жутко, и содрогались. Но Сильвия Строуд понимала это по-другому, и она отметила этот вечер, по примеру древних римлян, белым камнем.
Оставалось еще несколько минут до полуночи. Огни во всем ресторане уже начинали тускнеть. На кораблях, находившихся в море, дежурные уже готовились по этому случаю ударить в колокол шестнадцать раз. Именно в эту минуту Майкл Кройл появился в зале, продвигаясь настолько быстро, насколько это позволяла переполненная зала. Сильвия, завидев его, встала и подозвала его к себе.
— Майкл! Вы мне писали, что не можете прийти.
— К своему удивлению, я сообразил, что могу, — ответил он, смеясь. — Я и пустился бегом. Я совсем запыхался.
Сильвия освободила ему место рядом с собой и велела лакею принести стул. — Вас бы не хватало на моем вечере, — сказала она.
— С вами мой вечер будет совершенством, — сказал он, садясь за стол.
Майкл Кройл был человеком средних лет, худощавый, седой, истомленный, обычно в его глазах было растерянное выражение человека, который ждет, чтобы случилось что-то, что никак не случалось и не хотело случиться. Но в этот вечер растерянное выражение исчезло. Глаза Майкла были ясными, в них не сквозила усталость, манеры его были свободными и непринужденными, в нем чувствовалась уверенность. Улыбка, обещавшая добрые вести, дразнила любопытство Сильвии.
— Расскажите мне, — сказала она, и когда она наклонила к нему свою голову, она заметила при постепенно угасающем свете ламп, что, кроме довольства и спокойствия, какая-то новая духовность, нечто крылатое светилось и сквозило сквозь маску его лица. Она окинула взглядом своих гостей. Все они разговаривали и смеялись во весь голос, со смешными разноцветными бумажными шапочками над их веселыми раскрасневшимися лицами. Некоторые, зажмурив глаза и наморщив лоб, пускали шутихи, отвернувшись, как будто бы они боялись, что их подбросит до неба. Другие дудели во всякие флейты и волынки, и, как это ни удивительно, никто не занимался изречением поучительных слов. Сильвия, убедившись, что все гости развлекаются по-своему, с чистой совестью повернулась к человеку средних лет, сидевшему рядом с нею.
— Расскажите мне. У вас еще есть время до полуночи.
— Есть ли? — спросил он и оглянулся на белый круг часов, мерцавший на стене за ним. — Много времени мне не нужно, но, пожалуй, столько времени потребуется. Я хочу, чтобы вы знали, потому что вы были ко мне так добры около года назад.
Сильвия повела своими молодыми плечами.
— Я ничего не сделала.
— Кроме того, что навсегда дали мне почувствовать, как среди вашего собственного счастья вы нашли время и внимание для того, чтобы отозваться на то горе, под тяжестью которого — я скажу прямо — я тогда сгибался.
Он говорил с улыбкой на губах, как будто бы вспоминал с легкой жалостью и благодушной насмешкой о каком-то глупом ребенке, принявшем легкую царапину за смертельную рану. Майклу Кройлу не было надобности быть особенно точным в датах и повторять Сильвии свою, известную для нее, повесть.
— Это было самое меньшее, что я могла сделать, — вставила она. — Так как именно в моем доме вы в первый раз встретили Джоанну Феррерс. И с этого начались все ваши беды.
— Милая моя, — ответил Кройл, — вы дали мне пять чудесных лет. Джоанна, двадцати трех лет, красавица с темно-каштановыми волосами, с золотыми искорками, с огромными темными глазами, со свежим румянцем на щеках — и я, побитый жизнью человек тридцати пяти лет, с женой, которая меня не любила и которая не хотела со мной развестись. Если бы я мог жениться на Джоанне, это был бы рай. Но у нас было пять лет — и столько же радости.
И он кивнул, грустно смеясь своим воспоминаниям.
— Веселье! Глупые маленькие общие шутки. Боже мой! Разве они не делают страсть вдвое более яркой? Вы смеетесь, вы берете ее под руку, вы чувствуете, как она вам отзывается, и вы уже не смеетесь, но вы жалеете весь мир и всех, кто проходит мимо вас. Как жаль, что другие не могут хоть немножко почувствовать вашу радость, ваш восторг. Но в том-то и дело, что они, бедняги, никак не могут.
Сильвия многозначительно посмотрела на часы. Минуты, оставшиеся до полуночи, быстро убегали. Скоро свет должен был погаснуть и снова зажечься, должны грянуть новогодние песни и подобающие приветствия — все, что полагается к новому году; и тогда все, что случилось с Майклом Кройлом в этот удивительный вечер, так навсегда и останется для нее скрытым. Она чувствовала, она была уверена в этом, что он никогда ей этого не расскажет, если только это не случится сегодня ночью. Он действительно как будто торопился рассказать ей, он точно запыхался, чтобы поспеть это сделать.
— Что же, продолжайте, Майкл, — сказала она.
Все, что он до сих пор сказал, Сильвия уже знала. Она знала также и о том, что Джоанна Феррерс упала с лошади во время охоты в Нью-Форест; как ее принесли в лечебницу, стоявшую на высоком холме над этим морем деревьев; как она долго там лежала с переломанным спинным хребтом.
— Джоанна стойко боролась, не правда ли, Сильвия? Она не хотела сдаваться, ведь правда? Только время от времени у нее нечаянно вырывалось какое-нибудь словечко. Как-то вечером, когда лихорадка на время ее оставила, она сказала с радостным смехом: «Мне свежо, подумайте только». И она вдохнула в себя воздух — сердце при этом сжималось. Но она говорила, что поправляется, что наверное поправится — а потом внезапно приблизился конец. Есть силы, которые устанавливают сроки — к своему сроку Джоанна ослабела. Еще две недели — и она покинула нас во сне.
Так говорил Майкл Кройл. А Сильвия отозвалась вопросительным «да?», которое она произнесла как можно более терпеливым тоном. Все это она также знала, но, несомненно, были какие-то странные вещи, которых она не знала и которые должна была узнать раньше, чем пробьют часы; нечто, преобразившее Майкла Кройла из одинокого сдержанного человека, стоявшего на страже над самим собой, из этого довольно-таки обыкновенного нового Овидия, разглагольствующего о радостях любви. Сильвия торопила его с каким-то волнением, которое она не вполне постигала сама.
«Он должен разделить со мной какую-то странную тайну, — думала Сильвия. — Это будет моя награда за немного сочувствия и за доброе товарищество».
И как раз в своем стремлении испытать нечто, выходящее за пределы обычного человеческого горизонта, она шла дальше от окружавших ее людей, она должна была затем признать, что в эту ночь получила роскошную награду.
— В тот день, когда мне сообщили, что все будет кончено в какие-нибудь две недели, я приехал из Хэмпшира на поезде, — продолжал Кройл. — Я не обращал особого внимания на места, мимо которых проезжал. Я сидел в купе один. Но так случилось, что в одном месте я выглянул из окна. Я увидел склон, весь заросший вереском, белую харчевню на углу дороги и широкую полосу шоссе — полосу всего в несколько ярусов в длину; и тут в первый раз я почувствовал тот ужас, который должен был произойти. Джоанна обычно ездила по этой дороге в моем большом автомобиле, чтобы навестить меня в моем доме у моря. Она радовалась, как ребёнок, великолепной новой игрушке, и, кроме радости по поводу игрушки, она также ощущала — как весело радоваться своей игрушке. Она обычно сидела впереди и отвечала на приветствия полицейских и сторожей, стоявших на перекрестке. Всякая напыщенность вызывала у нее смех. И когда я вдруг выглянул из окна на это место дороги, где — всегда в дни скачек и часто в другие дни — стоял человек, приложив руку к шапке при ее проезде, я почувствовал, о, не в словах, но как течение месяцев и годов, что она уже никогда больше не проедет по этой дороге, до скончания времен, никогда не будет смеяться над собой за то, что разыгрывает важную леди в большом внушительном автомобиле.
Он остановился и улыбнулся своим воспоминаниям, рисовавшим перед ним живую картину в воздухе.
— И я никогда больше не ездил по этой дороге, — просто закончил он. — И когда мне приходилось сидеть в поезде и проезжать мимо этого перекрестка с белой харчевней — кажется, она носит имя герцога Корнуэльского — я смотрел в окно в противоположную сторону. И вы это понимаете?
— Да, понимаю, — сказала Сильвия.
— Так было до этой недели, — продолжал он, и Сильвия бросила на него внимательный взгляд. — Потом вдруг, без особой причины, моя точка зрения совершенно изменилась.
Сильвия была поражена. Неужели и он пошел по пути всех людей? Неужели он починил свое отчаяние осколками новой страсти? Неужели несколько лет уже излечили эту рану? Что же, это было довольно обычно, но она ожидала не этого. Поэтому она была несколько задета.
— Так вы отправились в гости и поэтому отказались приехать на мой вечер, Майкл? — сказала она. — Конечно, всякий имеет право создавать себе новых богов и даже новых богинь, но нужно ли из-за этого бросать старых друзей? Она так не поступала!
— Вы все поняли совсем не так, Сильвия, — сказал он со спокойным, довольным смехом. — Я никуда не ходил в гости. Но я встретился с самым удивительным и самым чудесным явлением.
— Где? — спросила Сильвия, еще не совсем успокоенная. — В Лондоне?
— Нет, вы только послушайте. Вы знаете, или, вернее, вы не знаете, что я продолжал писать письма?
— Джоанне?
— Да.
Сильвия прямо посмотрела на него.
— Совсем такие же письма, какие я писал, когда она лежала в лечебнице. Я рассказывал ей все, что делал и что думал, и обсуждал с нею вещи, которыми мы оба интересовались, и спрашивал ее, что она думает о том или другом. Такие длинные письма, как пишут друг другу влюбленные — записывая все, что может занять другого.
— Но, ради Бога! — воскликнула Сильвия. — Что же вы делали с письмами после того, как вы их написали?
Майкл Кройл рассмеялся:
— Я не отправлял их на почту, можете быть уверенны! Но мне и не нужно было этого делать. У меня было представление, нет, убеждение, что Джоанна читает письма через мое плечо, пока я их пишу. Сильвия, я чувствовал прикосновение ее руки на моем плече, когда она наклонялась вперед, чтобы прочесть слово, которое я еще не кончил писать. Я слышал ее легкий смех по поводу вещей, которые, как я знал, должны были ее позабавить. Я никогда не решался оглянуться — таким путем Орфей потерял Эвридику. Я просто продолжал писать. Так вот. Когда я писал ей в тот самый день, когда пришло ваше приглашение, я посреди письма вдруг почувствовал, что мне больше писать не надо, что написание писем пришло к концу.
Сильвия, хотя фантазия и воображение играли свою роль, и немалую роль в ее жизни, обладала здравым практическим фундаментом, на котором она твердо стояла. Она могла вибрировать, как хорошо построенный маяк, но она оставалась на своей угоде. Она задала вопрос:
— Но что-нибудь, наверное, случилось?
Кройл покачал головой.
— Нет, моя милая. Писание писем определенно пришло к концу, это было все.
— Что-нибудь заменило их?
Тут Кройл засмеялся и согласился:
— Только это случилось не сразу. Я должен сказать, что стал чего-то ждать.
— Послания? — спросила Сильвия. И она, невольно поддаваясь его тону, говорила так, как будто Джоанна жила в соседнем доме на лондонской улице и могла в любую минуту прислать ему записку.
— Оно не пришло, — ответил Кройл. — Но вы были правы. Я настолько его ожидал, что почувствовал: мне приходится отказаться от вашего приглашения, Сильвия. Я должен был держаться наготове.
— Для чего?
— По честности, я н знаю. Для чего? Ни для чего определенного. Ничего не было, видите ли, и раз ничего не было, я подумал, что мне, пожалуй, лучше написать вам и спросить, не слишком ли мне поздно все-таки прийти на ваш вечер.
— Почему же вы не написали? — спросила Сильвия.
— Я начал, — сказал Кройл. — Действительно, я уже писал, когда мне пришло в голову, что для меня настало время снова посетить все места, которые в моей памяти связаны с Джоанной. Я их избегал. Я никогда не любил наслаждаться своим собственным страданием — ни я, ни Джоанна этого никогда не делали, — но я всегда знал, что рано или поздно я их должен снова увидеть, и что я буду рад их увидеть. Вот теперь был случай, когда эта возможность естественно мне представилась. Я сказал, что не могу к вам прийти. Ничто, чего я ожидал, не воплотилось. Я был свободен. Я телеграфировал в одну гостиницу в Нью-Форест, где я останавливался с пятницы до понедельника в то время, когда Джоанна лежала больная. Вы помните эту лечебницу. Это большое квадратное здание, построенное, кажется, на высшей точке холма. Большая дорога в Саутгемптон мимо него, и как раз около дома на нее выходит боковая дорога из Брокенхарста. Когда спускаешься от этой твердыни через Барлинг, то подъезжаешь к моему отелю — это длинный красный дом на дороге, с большим садом и огородом позади него. Я телеграфировал, чтобы забронировать комнаты, в которых я обычно останавливался, окнами в сад, и когда я заручился ими, то выехал туда на поезде в последний день старого года.
— Сегодня? — воскликнула Сильвия.
— Да, сегодня, — ответил Майкл.
Как же так могло случиться, что он уже вернулся, и так рано? Сильвия была заинтригована, но она не стала на этом задерживаться. Стрелки часов зачеркивали минуту за минутой и не оставляли времени для расспросов.
— Знаете, — продолжал Майкл, — я сидел у того самого окна, которое я обычно избегал, и я с нетерпением ждал, чтобы открылся вид на темную дорогу у харчевни герцога Корнуэльского на перекрестке. Там, между железной дорогой и шоссе, есть площадка для игры в гольф — жалкий маленький треугольник из травы и песка, — кажется, это единственное поле для гольфа, на котором игроки еще продолжают гордо расхаживать в красных куртках. Со странным волнением я ждал, когда завижу эти красные фигуры. Я стал смеяться, когда действительно завидел две из них среди редких кустов, когда мимо меня промелькнула белая харчевня герцога — промелькнула и скрылась, — но не раньше, чем я успел завидеть большой роллс-ройс, вылетевший из-за поворота, и полицейского, который прикладывал руку к шапке, отдавая военный салют.
Сильвия наклонилась вперед. Ее воображение было возбуждено этой картиной человека в поезде и большого автомобиля на дороге, в котором, может быть, сидела девушка, слегка наклонившись вперед, полная радости, восторга от темных светящихся глаз до красных губ.
— Это было видение, — прошептала она.
Майкл Кройл откинулся назад. Он, в свою очередь, был удивлен.
— Это мне никогда не приходило в голову, — воскликнул он. — Это мне и не снилось.
Он немного помолчал и затем сказал, покачав головой:
— Нет, милая, это было бы занятно.
— Занятно?
«Какое странное выражение по такому поводу», — подумала Сильвия. Но по лицу Майкла было видно, что ему действительно занятно.
— Да, но если бы в этом автомобиле была Джоанна, я бы это понял, не правда ли? О, да, я бы ее узнал. Но это было только чистейшее совпадение, — и он покачал головой. — Я прибыл в «Форест-отель» в середине дня. Там уже собралось немало народу: одни приехали для разнообразия, другие для того, чтобы избежать праздничного шума. По большей части это были пожилые одинокие люди: отставной генерал из Пенджаба, пара типичных старых дев, которые странствуют по свету с Бедекерами под мышкой, гувернантка, живущая на пенсию, человек, посвятивший свою жизнь наблюдению за птицами, бездетная пара средних лет, — вот, какой там собрался народ. Все они были приветливы, все старались извлечь из минуты все, что можно. Они были даже веселы, но все же это было довольно печальное сборище. Там, однако, была одна молодая пара, недавно поженившаяся, которая всех нас оживляла; оба они были молоды, он был чиновник из Индонезии, приехавший в отпуск. Она — уроженка горной местности Дорсетшира. Оба они были красивы, оба друг в друга влюблены, и при этом они держались достойно. Они были сдержанными и очень вежливыми друг с другом, хотя от времени до времени они вдруг начинали хохотать по поводу какой-нибудь маленькой шутки, понятной только им, и этим они себя выдавали.
Сильвия засмеялась. Можно было бы подумать, что Майкл описывает Джоанну и самого себя в те дни, когда она еще была жива.
— С нами они были очаровательны, — сказал Майкл. — Если они и считали нас сиротами и беспризорными на этом свете, они не подавали виду, если не считать, что их внимание к нам об этом свидетельствовало. Мы встретились в салоне за коктейлем перед обедом. Мы обедали за отдельными маленькими столиками в столовой, выходящей в сад, перекидываясь друг с другом фразами через комнату, а после обеда мы начали играть в одну игру.
Он несколько мгновений помолчал.
— Дамы стали играть в игру, обыкновенную салонную игру, подходящую к компании и к случаю. Один из нас должен был выходить из комнаты. Остальные должны были выбрать какой-нибудь предмет в комнате, на котором все сосредоточивали свои мысли. Потом человек, вышедший из комнаты, призывался обратно и должен был, путем вопросов или же следя за нашими взглядами, угадать, какой предмет мы задумали.
— Но все это было довольно-таки буднично? — спросила Сильвия. Она ожидала чего-нибудь гораздо более подходящего к моменту, гораздо более драматичного, чем этот весьма обычный и скучный вечер.
— Это и было очень буднично, — согласился Кройл. — Вот почему все это мне и кажется таким правдивым и естественным. Не было ничего странного или многозначительного во всем, что предшествовало. Все, до самого последнего удивительного эпизода, пришло путем последовательности повседневных фактов. Нельзя было поэтому ни в чем усомниться. Не было никакой драмы. Вечер струился к своему окончанию, как тихая река впадает в море.
— Вечер? — прошептала Сильвия. — Этот вечер? Сегодня?
— Да, этот вечер, — ответил Майкл, как будто удивляясь, что она этим поражена.
Но как же, собственно, раз он был в Лондоне, и еще не было двенадцати часов, он мог провести этот вечер за сотни миль отсюда в Хэмпшире? Сильвия отстранилась от него, как будто бы ей показалось, что он лишился рассудка, но она увидела, что он заметил ее движение, и что тень пробежала по его лицу. Она тотчас же снова наклонилась вперед.
— Итак, сегодня, конечно, я понимаю, милый. Итак, вы, бедный, заброшенный, играли в животное, растительное и минеральное царство в салоне вашего отеля.
— Этот салон был редко употреблявшейся комнатой в передней части дома, выходившей на дорогу. Моя гостиная помещалась за ней и уходила окнами в сад; из нее был выход прямо в салон. Поэтому моя гостиная, естественно, использовалась для того, чтобы в ней мог дожидаться тот, кому выходила очередь отгадывать. Разумеется, Синтии Стайл, молодой жене, также выпало выйти из комнаты. Это была высокая молодая стройная женщина с волосами цвета ржи и серыми глазами. На ней было синее платье, хорошо оттенявшее ее белую шею и плечи. Я помню, что одна из дам-путешественниц воскликнула в порыве восторга, как только дверь моей гостиной закрылась за Синтией: «О, я надеюсь, что она быстро угадает!».
Мы все стали смеяться, но мне кажется, что в глубине души у нас у всех было то же самое желание. Мы ничем, даже самой мелочью, не хотели омрачить радость нашей молодой пары — мы относились прямо-таки с интересом собственников к их счастью во время этого новогоднего сезона. Марк Стайл, ее муж, уверенно засмеялся. «Я не думаю, что Синтия станет долго гадать», — сказал он, и мы начали сговариваться насчет того, какой предмет в комнате выбрать. В конце концов мы сошлись на розе в букете цветов, стоявшем в стеклянной вазе на маленьком коврике на крышке большого рояля. И мы решили не смотреть на эту розу слишком пристально, но и не отводить от нее свои взгляды, а только помнить о ней. Потом генерал, который был у нас церемониймейстером, встал и подошел к двери в мою гостиную. Он отворил ее.
— Миссис Стайл! Мы готовы.
Потом он снова затворил дверь и вернулся на свое место, важно поглаживая свои седые усы с насколько возможно непринужденным и невозмутимым видом. И мы также сидели в различных позах, точно восковые фигуры из музея мадам Тюссо, ожидая, чтобы Синтия Стайл появилась и начала нас расспрашивать.
Но она не появилась. Мы ждали, думая, что она воспользовалась случаем сбегать к себе в комнату и освежить помаду на губах и попудрить нос. Мы не были нетерпеливы, нет. Мы даже любили ее за это. Мы считали, что эта постоянная забота о своей внешности была комплиментом для нас, бедных отбросов общества. Но она все не появлялась и не появлялась. Кто-то задвигал ногами и снова застыл в прежней позе, кто-то кашлянул. Генерал из Пенджаба испустил звук «хррхм-ха-ха», подобно слону, и снова умолк с виноватым видом, а Синтия все не появлялась. Я не притязаю на то, чтобы быть более чувствительным, чем кто-либо другой, к тому, как окружающие меня люди реагируют на происходящее; но я ощутил постепенную и необыкновенную перемену в душевном состоянии каждого из нас. Может быть, этому содействовало то молчание, которое мы хранили, а также те тщательно выбранные позы, в которых мы застыли, но что-то в комнате нарастало, это правда. Нечто странное и новое нарастало в комнате. Несколько минут тому назад мы вели игру с полусерьезным отношением взрослых людей, попавших в подобные обстоятельства: вели послеобеденную игру, которая должна была занять нас до той минуты, когда мы должны были потушить огни, растворить окна и услышать, как церковные колокола звонят над полянами Нью-Фореста и шлют свое послание в новогоднюю ночь.
Но мысль о предстоящей встрече нового года постепенно изгладилась из наших умов. Что-то должно было случиться, здесь и сейчас. Так я определял то новое убеждение, которое переползало от одного посетителя к другому в молчаливой комнате лесной гостиницы; оно господствовало над нами, оно соединяло нас всех волшебными чарами ожидания.
Одна из дам-путешественниц, наконец, нарушила молчание, которое было невыносимым и в то же время казалось нерушимым. Я думаю, что она была из более крепкого теста, чем все мы остальные.
— Я бы хотела, чтобы Синтия наконец пришла, — недовольно сказала она.
Да, мы все, хотя и были так недолго знакомы, называли ее мысленно «Синтия». Но дама не вполне владела своим голосом. Он возвысился, дрогнул каким-то оттенком истерии — в нем определенно чувствовался страх. Именно эта нотка страха, встретившая отклик в наших собственных невыраженных чувствах, заставила Марка Стайла подняться на ноги.
— Я приведу ее, — сказал он и поспешил к двери. Только долю секунды он колебался, затем ручка двери заскрипела в его руках. Он повернул ее. Когда дверь отворилась, мы увидели через щель, что в соседней комнате было темно. Марк Стайл скользнул в дверь.
— Синтия! — вскрикнул он испуганно. Но тут тревога потонула в смехе. — О! — добавил он и закрыл за собой дверь.
Взрыв его смеха всех нас успокоил. Старый генерал что-то буркнул и закрутил свой ус. Он добродушно добавил:
— Эта молодая обезьянка, очевидно, устроила какую-то каверзу.
Нас всех это восхитило. Очевидно, Синтия Стайл собиралась устроить нам какой-то приятный и неожиданный фокус. Мы стали терпеливо ждать. Да, теперь мы могли ждать спокойно. Она завербовала своего мужа. Тем лучше. Значит, нужна была маленькая подготовка. Мы решили предоставить им время, а пока заняться загадками о том, какое развлечение эта молодая пара нам готовит. Мы перебирали все возможности, от шарады до спиритического сеанса, от диалога до танца, когда тот господин, жизнь которого была посвящена наблюдению за птицами, сказал:
— А они долго не идут, не правда ли?
Они, действительно, долго не приходили. И все наши неясные страхи начали снова сгущаться и дразнить нас. Но мы прогоняли их. Мы громкими возгласами заставили умолкнуть наблюдателя за птицами. Как он осмеливался — он, который должен был по своему роду занятия быть самым терпеливым из нас, проявлял такое беспокойство. Отставная гувернантка поспешила на выручку, подобно тому, как ей, вероятно, нередко приходилось успокаивать панику в каком-нибудь классе.
— Я думаю, они действительно собираются удивить нас. Они переодеваются, а это занимает немало времени — спросите у генерала!
Маленькая шутка может много сделать, и генерал принял ее весьма благодушно.
— Однако, милостивая государыня, вы же меня не знаете, — ответил он, закручивая свои усы. — Через десять минут после того, как я выхожу из своей ванны, вы не нашли бы на моем костюме какого-либо непорядка хотя бы с одной пуговицей.
Но хор смеха, встретивший эти слова, быстро затих. Настала какая-то новая стадия нашего ожидания. Мы стали опять наблюдать за дверью, скорее опасаясь, нежели желая, чтобы она, наконец, открылась. Сильвия, я должен был бы сказать: «они стали следить за дверью, они были испуганы». Я мог чувствовать их страх, трепетавший вокруг меня, задевавший меня.
— Но сами вы не испугались, — сказала Сильвия.
— Во мне не оставалось места для страха, — отвечал Майкл Кройл. — Я только сознавал, что теперь мой черед войти в эту комнату. Эта уверенность наполняла меня, и я поднялся со своего места.
— О, не собираетесь же вы за ними последовать? — воскликнула одна из дам взволнованным голосом. Кажется, это была пожилая полная супруга.
— Пора мне это сделать, — ответил я, и супруг той дамы начал протестовать против моего безумства.
— Ничего подобного, мистер Кройл, — сказал он. — Времени у нас еще много. Вы только испортили бы то представление, которое они для нас готовят. Соберитесь духом и запаситесь терпением, дайте им этот шанс. Остается еще целый час до полуночи.
— Я посмотрел на часы и увидел, что он прав. Стрелки показывали ровно одиннадцать. Но упоминание о часе было только поводом для того, чтобы помешать мне сделать как раз то, что мне было предназначено выполнить. В эту минуту меня не остановило бы и землетрясение.
— Теперь мой черед, — сказал я. — Меня зовут.
И я пошел неровными шагами к двери, подобно человеку, пробирающемуся по узкому краю пропасти.
— Вы, конечно, вернетесь? — сердито спросил генерал.
— Конечно, — ответил я. Я повернул ручку и вошел в комнату. Пока дверь потихоньку за мной закрывалась, я услышал, как гувернантка говорила: «Я не слышала, чтобы кто-нибудь его звал. Он бледен, как приведение».
Это, конечно, было чистейшее воображение. Я думаю, все они настроились так, что ожидали какой-то изумляющей страшной катастрофы, затаившейся в моей гостиной. Чего я ждал сам, я не помню.
В течение нескольких последних минут я двигался помимо своей воли, как марионетка на веревочке, но как марионетка, обладающая сознанием. Комната, в которую я вошел, не была освещена. А за окном луна сквозила за белой пеленой облаков, и сад был залит слабым молочным блеском. Высокие окна были открыты, и свежий сырой воздух наполнял комнату. Было очень тихо. Только по временам какая-нибудь птица порхала с ветки на ветку, где-то вдалеке кричала сова. А на лужайке перед домом Марк Стайл прогуливался со своей женой, обхватив рукой ее плечи. Вот к чему сводилась эта катастрофа, Сильвия! Оказывается, Синтия Стайл при помощи самого простого приема, не отвечая на наши оклики из салона, заманила своего мужа в освещенный луною лесной сад. А когда он вместе с нею оказался среди волшебства ночи, такой таинственной в своем бледном сиянии, изумительная для них тайна их любви изгладила из их памяти и салон, и всю нашу такую обыкновенную маленькую компанию. Они погрузились в беседу, и мы перестали существовать. Да, но это не могло так продолжаться. Они нарушали правила игры, они заставляли маленькое общество, случайно собранное в этом месте среди лесов и объединенное известной потребностью, особенно остро ощущаемой именно в это время года, потребность в деталях, в любви, в родных, во всем, чего мы были лишены. И эти двое влюбленных, имевшие все, чего нам не хватало, были истинным утверждением именно в эту ночь. Они были утешением для нас, заброшенных. И они должны были утешать! На мне лежала обязанность позаботиться о том, чтобы эти счастливые люди исполнили свой долг перед сиротами и обездоленными.
Я подошел к окну. Но я еще не успел открыть рот, как услышал позади себя шепот.
— Не зови их, милый.
Шепот был негромкий, но ясный, и, не сочтите меня безумным, Сильвия, через мгновение слезы заструились у меня по щекам. Вы знаете, насколько невозможно вызвать снова в памяти — как ни напрягать свое воображение — тот голос, который был для вашего сердца самой чудной музыкой в мире. Как много раз я старался его уловить. Но совершенно невозможно также не узнать его, когда он действительно зазвучит для вашего слуха. Джоанна. Конечно, это говорила Джоанна, и сразу все для меня объяснилось. И то, почему кончилось писание писем, и то, почему я мог глядеть на отрезок дороги с белой харчевней на перекрестке, не испытывая отчаяния, и почему я приехал в эту гостиницу в лесу, которую я всегда считал для себя с тех пор запретной. Я плакал, я этого не стыдился. И я почувствовал руку Джоанны на своем плече.
Я повернулся, или, вернее, она повернула меня. В ней не было ничего необычного или нового. На ней было белое бархатное платье, которое она купила в Лондоне как раз накануне несчастного случая, и которое, как я вспомнил, надевала она только раз. Она светилась белизной на темном фоне комнаты. Ее темные глаза сияли, ее прекрасные губы улыбались. Кажется, я прошептал какие-то слова извинения за свои слезы. Я знаю, что она обняла меня. Когда я видел ее в последний раз, я наклонился и поцеловал ее в лоб, и он был холодный, как мрамор. Я вспомнил эту минуту, что тогда об этом не жалел, так как этот холод свидетельствовал о том, что кончились долгие дни и ночи страданий. Я теперь был в состоянии это вспомнить, потому что теперь руки ее были теплыми и влажными, и она лежала в моих объятиях, полная жизни.
— Милая моя, я стосковался по тебе, — сказал я.
Джоанна погладила меня рукой по щеке.
— Я знаю, милый, я читала твои письма.
— Ты их читала?
— Да. Через твое плечо, пока ты их писал.
— Я так и думал.
— Если бы ты хоть однажды поколебался в своей точке обо мне, — сказала она с гордой любовью, — я не могла бы прийти к тебе сегодня, — и она обхватила меня руками. — А теперь… — из ее уст вырвался такой вздох счастья, что все мои печали представились мне ничтожными.
— Ты тут, — сказал я и засмеялся.
Джоанна приложила палец к моим губам.
— Ш-ш… — и она показала на влюбленных, погруженных в беседу, там, внизу, на поляне. Я совершенно забыл про них, как они забыли про нас. — Мы им многим обязаны, — сказала Джоанна, и глаза ее смеялись. — Не будем возвращать их на землю, пока это возможно.
— Чем же мы им обязаны? — спросил я шепотом.
— Без них я не могла бы прийти к тебе, милый. Мне нужен был мост, по которому я бы могла прийти к тебе, а единственный мост, по которому я могла перейти, был мост совершенной любви. Таков закон.
Я поглядел в окно, туда, где оба влюбленных ждали в серебристо-сером туманном сиянии, чтобы колокольный звон нарушил тишину ночи. Они мне казались еще дальше, чем были на самом деле — много дальше. Воздух вокруг них казался более дымчатым, но он как бы образовывал арку, под которой они стояли, явственно выделяясь в чудном серебристом сиянии. И все это время Джоанна стояла рядом со мной, рука ее сжимала мою руку, дыхание ее я чувствовал на своей щеке… Я хотел, чтобы вы это знали, Сильвия, так как я хочу исчезнуть, как только погасят свет.
Майкл едва только кончил говорить, как огни погасли в большом зале ресторана, и на всех английских судах, от полюса до полюса, пробило шестнадцать ударов. Когда огни снова вспыхнули, и оркестр заиграл новогодний гимн, Сильвия протянула руку к Майклу Кройлу, но его уже не было.
— Вы видели, как он уходил? — спросила она своего соседа.
— Да. Он прошептал «доброй ночи» и вышел.
Этим ответом Сильвия удовлетворилась, но ненадолго. Майкл Кройл говорил о кануне нового года, как о давно прошедшем времени. Но сейчас был как раз канун нового года; вернее, всего каких-нибудь пять минут назад это был еще канун. Майкл рассказывал ей о событиях, происходивших меньше часа тому назад, событиях, случившихся с ним за сотни миль отсюда, в глубинах Нью-Фореста. Но он так и не закончил свой рассказ. Сильвия сидела, откинувшись в своем кресле, озадаченная и сначала несколько смущенная. Ей предоставлялось самой закончить рассказ. Она в этом была так же уверена, как Майкл был уверен в том, что теперь настал его черед пройти в комнату, выходящую в сад.
— Я сейчас вернусь, — сказала она своему соседу. — Не хотите ли вы со мной пройти к телефону?
Она попыталась вызвать дом Кройла на Динери-стрит, но номер все был занят. Она вызвала инспекцию, и ей сказали, что этот провод занят вследствие вызова в Нью-Форест, где Майкл Кройл только что скончался в комнате, выходящей в сад.
