Раненное божество

Раненное божество – рассказ А. Э. В. Мейсона из сборника «Дилеммы».

1

В тот вечер в гостиной миссис Мэйн присутствовало всего двое молодых людей, и вполне естественно, что они сидели поодаль и разговаривали друг с другом. По крайней мере, так это определила Синтия Мэйн. В действительности же, молодой человек искренне слушал, и Синтия ощущала чувство полета. Ее голос дрожал, и лицо было взволнованным, ее шарм, чуть игривый, очаровательный наряд – все указывало на то, что она успешно решает одну из великих задач мира. Но это было не так. Она спорила со своим кавалером так, как Синтия понимала сущность спора: куда им стоит пойти, чтобы танцевать всю ночь напролет, как только эти надоедливые старики заснут в своих постелях. Пойти ли в «Фифти-фифти», «Эмбасси» или в «Кафе де Пари»? Но так и не найдя нужного решения, Синтия внезапно сдалась. Она откинулась на спинку стула и уронила руки на подлокотники.

– Я боролась весь вечер, и у меня не осталось сил, – сказала она угрюмо. Затем она резко встала и, отдернув штору, выскочила на балкон.

Там, сбитый с толку, ее и обнаружил спутник. Наклонившись вперед, локтями она опиралась о красную обивку балконного парапета, а ладонями сильно давила на глаза в тщетной попытке избавиться от преследовавшего ее видения.

– Синтия, что, ради Бога, я сделал, что обидел тебя? – виновато спросил юный джентльмен.

Синтия, подняв голову, пристально на него взглянула. Она сочла его вполне естественный вопрос совершенно неподходящим.

– Ты, Джим? О чем ты? Ничего, конечно.

Она посмотрела на Грин Парк и откинула голову как будто хотела искупать лоб и шею в его прохладной тени и успокоить свое волнение.

– Это один из маминых званых вечеров, – сказала она. Там есть люди, с которыми я не знакома. Возможно, она без меня встречалась с ними весной в Каире, Тунисе, Алжире или где-то еще. Так как же я могу сказать, кто из них делает это, правда?

– Да, вряд ли, – подтвердил Джим.

Синтия попятившись от пролетевшего по дорожке перед ней листка бумаги, нахмурила свой красивый лоб и стала рассматривать гостей ее матери через зазор в шторах. Джим, угрюмо оглянувшись, забыл о манерах.

– Это обыкновенное сборище. У них ничего нет против тебя, – сказал он.

– Да, но один из них не является частью этого сборища, – с осуждением заметила Синтия. Он это и делает.

Джим шутливо протянул: «Все это делают». Но этим летним вечером его тактичность была особенно сильна.

– Что делают, Синтия? – мягко спросил он.

– Тише!

Изящная ладонь сжала рукав его пальто. Синтия нуждалась в обществе, а не в беседах.

– Меня ждет ужасная ночь, Джим, пока мы не выставим оборону.

Синтия была такой несчастной. Джим перевернул свою ладонь и взял ее за руку.

– Я знаю. Мы сейчас выскользнем и сбежим. Моя машина стоит у входа.

Синтия лишь встряхнула головой.

– Это будет несправедливо по отношению к Мамочке. Нам надо подождать. Они все скоро уйдут. Кроме того, для меня важно выяснить, кто из них это делает. Потом я смогу быть уверенна в том, что кто бы он ни был, ему никогда больше не переступить порог этого дома.

Это было ужасной угрозой, но Джим осознал, что так было бы справедливо. У людей не было права поступать с Синтией так, что она боялась ночи, несмотря на то, что все происходило в гостиной. Должно быть, они сделали ставку на черное. И вдруг ужасающее объяснение несчастья Синтии сразило его.

– Дорогая, ты ясновидящая? – со страхом спросил он. Он развернул ее к себе и с удовольствием изучал. Он рассмотрел ее с головы до ног – от аккуратно уложенных в прическу каштановых волос до миловидных ступней. Она была стройным, длинноногим, субтильным созданием. Все его знания о медиумах сводились к мысли о том, что, как правило, они были склонны к полноте и габаритам. Он вздохнул с облегчением, но Синтия посмотрела на него с большим любопытством.

– Нет, – ответила она после минутного размышления. – Только одно. А больше никаких странностей. Но то не моя вина. Есть явная причина. – И она, задыхаясь, тревожно спросила: – Я не кажусь тебе скрытной, Джим?

Джим твердо заверил:

– Никто не был столь открыт.

Синтия облегченно вздохнула.

– Спасибо. Ты успокоил меня, Джим. Теперь я могу сказать тебе больше. Об этом – кто-то в гостиной о нем знает. И весь вечер думает об этом. И заставляет меня о нем думать – придя сегодня вечером сюда, чтобы навевать мне эти мысли. И это кошмар!

И она вдруг показала рукой на территорию Грин-Парка, от Пикадилли на севере до Букингемского дворца на юге.

– Да, кошмар, – повторила она низким голосом.

Она наблюдала за проходящей мимо ужасающей процессией, бесконечной и всегда с севера на юг. Она двигалась не под тенью деревьев, а вдоль каймы дороги между аккуратных рядов полей под жарким солнцем и знойным воздухом, желтым от пыли. Начиналась процессия со стада белых волов, вслед за которыми шли козы, и замыкали шествие блеющие овцы.

Позади ехала старая разбитая телега, и пара дряхлых лошадей тянули ее под предводительством такого же дряхлого старика. Телега была заполнена матрасами, разным скарбом и домашней утварью. На этой куче сидели, покачиваясь и цепляясь, дряхлая старуха и совсем маленькие дети. Это было скопище и людей, и животных, вместе принимавших участие в этой громадной ужасающей миграции. То были не первооткрыватели, скорее перелетные птицы. Невзрачная картина, на которой старик, не имея телеги или лошади, как мешок, везет на себе еще более дряхлую старуху.

Весь день, начиная с севера заканчивая югом, процессия медленно и неуклонно движется. Только с приходом ночи останавливается, а на рассвете возобновляет свое шествие. Засыпая Синтия хорошо знала, что придет момент, когда процессия начнет свой путь, и старик с дряхлыми лошадьми снова зашагают, подпрыгивая, гротескно передвигая ноги, как марионетки. И придет кошмар. Когда кто-то из них упадет, и их растопчут. Но никому не будет дела. Но этот момент еще не пришел.

Позади нее в гостиной началось волнение.

– Они уходят, – сказала она.

Двое молодых людей повернулись к окну, и Синтия положила ладонь на руку Джима и удержала его.

– Постой же! – прошептала она с нетерпением. Я знаю, что мы выясним, кто же это.

Они наблюдали сквозь портьерную прорезь за оживлением и тем, как гости вставали по одному и расходились, хозяйка со сдержанной учтивостью и вежливыми фразами-клише распространялась о проведенном восхитительном вечере. Они видели и слышали, как миссис Мэйн повернулась к картине на стене и сказала:

– Эта? Да, довольно милая, не так ли? Давайте взглянем на нее поближе.

И Синтия, и Джим оба сконцентрировали внимание на том госте, которому понравилась картина, и пересекающем теперь вместе с миссис Мэйн гостиную. То была смуглая женщина среднего телосложения и неопределенного возраста где-то между тридцатью шестью и пятьюдесятью. У нее не было ни ярко выраженной внешности, ни особой красоты. И было что-то жесткое в ее походке.

– Она так же непримечательна, как и овца, – сказал Джим, имея ввиду, что вряд ли это та особа, которая так тревожила и контролировала блистательную молодую девушку рядом с ним.

– Подожди! – посоветовала Синтия. Ты представлялся ей?

– Нет.

– Кажется, Мамочка представляла меня ей. Но я ничего о ней не помню. К тому же, она находилась на другом конце обеденного стола.

– Это не она, – ответил Джим.

Миссис Мэйн подвела свою гостью к картине, изображающей старое французское шато в сверкающих лучах солнца. Великолепный газон, ровный и зеленый, как изумруд, и цветочные клумбы, расположенные перед солидным и элегантным домом, серебристое сияние газона по краям. По обеим сторонам шато располагались аллеи из высоких каштанов, а позади него поднимался высокий голый холм.

– Много лет назад, мы с моим супругом увидели этот дом будучи в путешествии по Франции, – объяснила миссис Мэйн. Я в него влюбилась, и супруг купил мне его. Там мы проводили четыре месяца в году. После смерти мужа я все еще возвращаюсь туда, но пять лет назад Синтия…

– Ваша дочь? – прервала незнакомка.

– Да, у моей дочери возникло к нему отвращение. Поэтому я продала его монсеньеру Франшару. Он создал огромное состояние на войне и стал этим очень знаменит, так мне рассказывали.

– Вот эта женщина, Джим. – сказала Синтия с легким дрожанием в голосе.

Но подозреваемая женщина больше не выказывала никакого интереса к картине. Джим испытал страх от того, насколько сильно Синтия была сосредоточена, а ее чувства обострены. Это могло привлечь внимание особы к портьерам за ее спиной, за которыми скрывалась молодая пара. Но ничего не произошло! Странная женщина улыбнулась, поблагодарила хозяйку за вечер, пожала ей руку и захромала – именно это слово пришло Джиму в голову – захромала к выходу. Не было ничего более банального, чем ее уход.

Как только она ушла, Синтия проскользнула обратно через занавески и заняла место подле матери.

– Мамочка, кто та особа, что обсуждала с тобой Шато Доре? – спросила она, пожимая руки отбывающим гостям.

– Мадам Д’Эстури, – ответила мать. Она была добра ко мне в Алжире. Она приехала в Лондон неделю назад и сообщила о себе. А я пригласила ее на обед.

– Алжир! – начала Синтия, а про себя добавила: «Я была права. Ее больше нельзя пускать в дом. Я завтра поговорю об этом с Мамой».

Теперь комната опустела, остались только ее мать, Джим и она сама.

– Мы собираемся съездить на танцы, – сказала она.

Мать Синтии улыбнулась.

– У тебя есть ключ?

– Да.

Миссис Мэйн повернулась к молодому человеку.

– Джим, не давай ее оставаться допоздна. Она завтра снова поедет на танцы. Спокойной ночи, мои дорогие.

У двери гостиной Синтия сказала:

– Джим, я сбегаю за накидкой, а ты заведи свою старую машину и жди меня в холле.

Она взбежала наверх и, минуя маленькую гостиную, прошла в спальню. Когда она доставала накидку из шкафа, ей послышалось легкое движение в гостиной рядом с ее спальней. Выйдя из комнаты, она увидела, что дверь на лестницу закрыта, а мадам Д’Эстури сидит в кресле, ожидая ее.

На лице мадам Д’Эстури больше не осталось бессмысленного выражения.

2

– Я думала, вы ушли, – запинаясь, проговорила Синтия.

Мадам Д’Эстури улыбнулась этому детскому жесту. Ее улыбка заставила Синтию почувствовать себя ребенком, притом беспомощным, – чувство, которое она очень не любила.

– Конечно, я знала, что ты была за портьерами на балконе, – мадам Д’Эстури объяснила очень спокойно. – Я спряталась в темноте гостиной и наблюдала за тобой. Я видела, как ты побежала наверх, и последовала за тобой.

Синтия была обеспокоена и раздражена. Она совершила нечто ненавистное самой себе. Она решила вести себя нахально.

– Вы думаете, что поступили достойно, придя на мамин обед с целью шпионажа и вторжения? – спросила она, топнув ногой и надменно подняв красивое лицо над горностаевым воротником накидки.

– Я не думала о своих манерах, – спокойно ответила Мадам Д’Эстури. – Я искала тебя годами. Этой весной меня посетила первая догадка, что это именно ты. А сегодня вечером я убедилась окончательно. Я не отпущу тебя даже во имя моих хороших манер.

Синтия не притворялась, что находится в замешательстве относительно предмета настойчивости Мадам Д’Эстури.

– Я ни с кем об этом не говорила, даже с мамой, – сказала она.

– В этом твоя вина, – ответила Мадам Д’Эстури с жесткостью.

Негодование сошло с лица Синтии. Теперь она была слаба. У нее не осталось возражений.

– Я ненавижу об всем этом думать, – сказал она в оправдание.

– И все же ты думаешь.

– Временами. Я не могу справиться с этим, – и Синтия задрожала и запахнула на себе накидку.

– Когда ты об этом расскажешь, то не будешь больше думать. Освободишься от тирании своих воспоминаний.

Синтия взглянула с любопытством, почти с надеждой на Мадам Д’Эстури.

– Мне бы хотелось, – сказала она.

Возможно, все эти повторяющиеся кошмары, навязчивые идеи были предупреждением того, что стоит рассказать и принять наказание. Она сделала последнюю попытку уклониться.

– Однажды я приду поговорить с вами, мадам Д’Эстури, очень скоро. Сегодня вечером мне нужно развеяться.

Мадам Д’Эстури покачала головой.

– Тебе понадобится пять минут на то, чтобы все рассказать, а юный джентльмен не будет против подождать десять минут.

У Синтии не было подхода к своему нежеланному посетителю. Мадам Д’Эстури была такой же неприступной, как и Джим. И она обладала огромной властью, которую ей давала цель, незабываемая ни на час в течение десяти долгих лет. Молодая девушка, добрая, самостоятельная, изысканная и благородная от макушки до кончиков пальцев. Несмотря на свою веру, что мир принадлежит исключительно молодым, она послушно сидела перед лицом обыкновенного и довольно невзрачного собеседника и зачитывала свой рассказ. Чтение – наиболее подходящее слово. Ее воспоминания были такими непрерывными и ясными.

3

– В том июле мне было девять лет. Пятнадцатого числа я перебралась из Англии со своей гувернанткой. Мы миновали Париж и по Восточной железной дороге прибыли в Нейи-сюр-Морин, станцию Шато Доре. Мамочка была в Лондоне и намеревалась присоединиться ко мне в августе. Поэтому, понимаете, мы с гувернанткой вынуждены были оставаться в Шато Доре. Даже в Париже, в пятницу ничего определенного невозможно было выяснить, а в полдень субботы Восточная железная дорога была захвачена армией. Мы были в пятидесяти милях от Парижа. Обе наши машины, всех лошадей моложе двадцати лет, и фермерские тележки на следующий день забрали в командование. До нас никто не мог добраться, мы не могли уехать, и не поступало никаких писем или телеграмм, даже газет. Ясно, что маленькой девятилетней девочке это очень понравилось. Я читала с гувернанткой Жюля Верна «На комете»¹, я играла, представляя, что нас забрали в космос, как солдат гарнизона. Мы, действительно, были так же изолированы, за исключением шума огромных поездов, которые и днем, и ночью грохотали в сторону Востока позади холма.

Захватывающие события происходили и в нашей маленькой деревне. Однажды утром я обнаружила, как старый школьный учитель и мэр Полидор Кромек катили два больших столба на дорогу и закрепляли их тяжелой цепью.

– Пусть теперь шпионы приходят! – закричал Полидор Кромек. – ‘Ah, les salauds! ² Мы будем готовы.

Он сделал большой глоток темного пива и объяснил «маленькой мисс», как он меня называл, что днем и ночью у цепи будет охрана, и никто не придет без разрешения.

Полидор развлекал меня в то время. Он был низким, приседал и шатался. У него был громкий раскатистый смех и большие руки и ноги, соответствующие ему. И он носил огромные закрученные черные усы, которые я обожала. Потому что они покрывались пивной пеной, превращавшейся в маленькие лопающиеся пузырьки. А потом он высовывал огромный язык и облизывал их. Он знал, как я обожала наблюдать за этим зрелищем, поэтому всегда старался создать маленькое представление. Я наблюдала за ним и хлопала руками, когда он заканчивал. Полидор лопался от смеха.

– Хорошая маленькая мисс! Ложись спать без страха! Никто не пройдет. Courage! Courage!³

Полидор тогда все время выкрикивал: «Courage!», хотя я не могла представить зачем. Мы, конечно, знали, что во многих милях от нас солдаты вели бои, но это не было нашей реальностью. Пока. Наша деревня была в стороне от главной дороги, шедшей на восток и запад позади холма, недалеко от железной дороги. Она располагалась в местечке изгиба Морина рядом с проселочной дорогой, которая больше никуда не вела.

Три последующих недели наша деревня дремала под солнцем, а Полидор кричал: «Храбрость и мужество! Мы их достанем». Потом Полидор перестал кричать, и ходил с кислым и угрюмым лицом. А если видел меня, то пожимал плечами и говорил горько: «Конечно, это всего лишь Франция». Как будто, если я не была француженкой, то у меня были какие-то преимущества перед Францией. Повозки беженцев день за днем скрипели по дороге на другой стороне холма, а мы слышали звук тяжелых орудий, приближавшихся каждый день. Моя гувернантка собиралась переоборудовать замок под госпиталь. Однажды ночью, в последнюю ночь, когда я засыпала в Шато Доре, я вдруг услышала среди мертвой тишины совершенно новый и странный звук. Как будто мальчик бегал по дорожке и стучал палкой по железным рельсам. Так я впервые услышала пулеметную очередь.

На следующее утро, сразу после завтрака, я побежала в деревню. Весь совет деревни собрали в мэрии, а остальные жители стояли молчаливо снаружи, наблюдая за происходящим в окно. Пришли вести, что мы были окружены уланами. Все верили в это. Уланы! Были крестьяне, помнившие 1870 год[Автор имеет в виду Франко-прусскую войну, которая закончилась битвой при Седане, когда был пленен Наполеон III. – Прим. редактора.]. Само это название несло панику и отчаяние. То, что произошло дальше, ошеломило всех. Из-за деревьев вышла группа из четырех мужчин в форме. Женщины и даже несколько мужчин закричали: «Уланы! Уланы!»

Деревенский совет поспешно закончился, и все устремились на улицу. Полидор тер лоб огромным цветным полотенцем и, шумно дыша, выкрикивал проклятия. Первым, кого осенила догадка, был старый учитель:

– Это французская форма. Они зуавы, – закричал он.

И все начали пробираться к ним, с облегчением выкрикивая благодарность. Но энтузиазм спал, как только мы подошли ближе. Все увидели, что трое зуавов поддерживали и почти несли четвертого. Он был маленьким лейтенантом, почти мальчиком и очень красивым. Он был таким же белым, как лист бумаги, а в глазах стоял ужас боли, хотя губы улыбались нам. Кровь сочилась из-под формы на груди. Мне он показался молодым раненым божеством.

Я пробралась сквозь толпу и сказала:

– Его надо доставить в замок. Там мы будем ухаживать за ним.

Но один из солдат покачал головой и с благодарностью улыбнулся.

– Нет, мисс. Мы должны оставить его здесь в первом доме. Если кровотечение остановить, и он сможет лежать смирно, то выживет. Многие смогут. Кроме того, нам нужно найти свою часть.

Первым домом в деревне был небольшой универсальный магазин и лавка сладостей, которые держала мадемуазель Кромек, увядшая старая дева и сестра мэра.

– Но он испортит мою мебель, – воскликнула она, стоя у двери своего магазина и преграждая дорогу.

Буря недовольства поднялась со стороны жителей деревни, у которых не было мебели, которую можно было бы испортить. Со всех сторон я слышала:

– Ты слышал нечто подобное?

– Для тебя есть француженка!

– Грязная лисица!

– Кулаки дрогнули, а рты плюнули.

Единственными добродушными людьми были солдаты.

– Пойдем, матушка, – сказал тот, что улыбнулся мне. Представь на мгновение, что этот прекрасный парень твой сын.

Они добродушно отстранили ее, внесли паренька и очень аккуратно уложили на диван. Затем их главный (он носил сержантские нашивки) снова вышел, и подойдя ко мне, обратился:

– Мадемуазель, – сказал он, в вашем Шато есть повязки и тот, кто сможет ухаживать за раненым. Наш юный офицер – хороший парень. Я поручаю его вам. Нам бы всего бокал вина поскорее, нас отправили от батальона, нужно вернуться назад.

Мы все почувствовали какое-то воодушевление благодаря этому веселому и рассудительному солдату. Полидор побежал по узкой проселочной дороге к своей таверне за вином и стаканами. Между тем, я, будучи девятилетним ребенком, побежала домой так быстро, как только ноги могли нести меня. Мое сердце наполнилось гордостью. Улыбчивый солдат выбрал меня и доверил молодого раненого бога моей заботе. Однако, не добежав до дома, я услышала радостные голоса и посмотрела вниз со склона, ведущего в замок. Я увидела, как солдаты спешили вернуться в лес и размахивали фуражками на бегу. Я ворвалась дом, рассказала о произошедшем своей гувернантке и Онорин, одной из служанок. Втроем, нагрузившись мотками нити, хлопчатобумажной тканью и пузырьками с дезинфицирующим средством, а также пижамами, мы побежали обратно в маленький универсальный магазин.

Жители толпились на улице возле магазина все в том же недобром настроении. Нас приветствовали радостными криками.

– А, англичанки! – восклицали некоторые из них. Тогда, во Франции наши особы были у всех на языке, кроме Полидора. А старик лет восьмидесяти взглянул на меня с ухмылкой.

– Малютка! Мне бы только ее ноги, а больше ничего!

– Да, у нее есть ноги, у этой маленькой иностранки, – добавил осторожно Полидор. Она может бегать.

Гувернантка не позволила мне проследовать за ними в дом. Поэтому я осталась снаружи, в волнении переминаясь с ноги на ногу, гадая о том, что они делают там с моим раненым божеством. Я молилась всем сердцем, чтобы они не навредили ему. Тем временем жители деревни понемногу расходились. Стояло лето. Зерна следовало посеять, а лозы пригнуть, и не было молодежи, которая бы могла помочь. Я была рада, что они ушли. Я не хотела, чтобы они слышали стоны и возгласы боли моего божества, еще меньше я хотела, что они его запомнили и думали о нем. Но из распахнутого окна не последовало ни звука. И вся моя гордость за него превратилась в щемящий страх, что он умер.

Я помню, как закрыв глаза и сжав кулаки, отказываясь верить в это, я услышала, как Полидор Кромек проворчал:

– Это правда, знаешь. У старухи вся мебель будет в пятнах. Столько крови! А кто заплатит? Правительство? Вряд ли!

Бакалейщик, похожий на маленького хорька ответил:

– Да, им следовало отнести его в Шато. Какое значение для богатых будет иметь пара испорченных простыней? Они могут себе это позволить. Умрет ли он? Это война, а он солдат.

– Это хуже, чем война, – клятвенно заверил Полидор Кромек. – Это возвращение 1870 года.

Вдруг они замолчали, и я была уверенна, что один другого тычет под ребра, указывая на меня.

Молчание собравшихся было нарушено только что подошедшим – моим старым другом, школьным учителем.

– Господин мэр, – сказал он, обращаясь к Полидору Кромеку официально-авторитетным тоном, – я думаю, что если раненого офицера привезли в эту деревню, то должно быть враг совсем близко. Ничего хорошего о них беженцы не говорят. И вот, что я скажу вам, господин мэр, женщин нужно заставить уехать.

Старый учитель был единственным человеком в деревне с холодной головой на плечах. Полидор Кромек и маленький бакалейщик Гаврош были заняты своими собственными мелкими обидами и злобой. Мы потеряли рассудок, руководствуясь энтузиазмом в уходе за нашим раненым героем. И упустили важное – близость врага. Даже уланы, и те были забыты за прошедший час.

Полидор сорвался с места, чтобы предупредить всех об эвакуации деревни, и в ту самую минуту гувернантка позвала меня из окна дома.

– Он хочет поблагодарить вас.

Я зашла внутрь на цыпочках. Молодой зуав лежал на койке, устроенной на большой кушетке. Его рана не кровоточила, он был умыт и одет в пижаму, которую мы принесли из замка.

– Вам нельзя разговаривать, месье Анри, – сказала моя гувернантка. Он уже был для них «месье Анри» – а полностью, лейтенант Анри Флавель из 6-го полка зуавов.

– Пуля прошла сквозь лёгкое, но рана чистая, и, если он будет благоразумен, то поправится.

Зуав улыбнулся мне. Теперь ему стало легче. Боль в глазах стихла. Он подозвал меня слабым движением пальцев, и я присела – о, очень мягко! – чуть вдалеке от него, чтобы не беспокоить.

– Вы хотели отнести меня в свой замок, – прошептал он. – Спасибо, маленький друг. Нет, не нужно плакать. Вы слышали, что сказала мадемуазель? Я поправлюсь. – Потом он слегка рассмеялся, не взирая на то, что моя гувернантка пригрозила ему пальцем. – Когда я буду здоров, а вы подрастете, вы выйдите за меня замуж, маленький друг?

Я в порыве сжала ладони.

– О, я согласна!

– Хорошо. Вот, и решено, – сказал он, – его глаза весело сверкали, внезапно он сделался серьезным. – Теперь слушайте все! Вы должны уехать из деревни сегодня же вечером. У вас есть велосипеды? Хорошо. Возьмите деньги, какие есть, и уезжайте тайно после наступления темноты. Воющие друг с другом страны не безопасны для молодых женщин, не имеющих мужчин, способных защитить их. Езжайте вдоль дорог как можно быстрее. И не в сторону Парижа. На юг!

– Но мы не можем оставить вас здесь вот так! – воскликнула я.

Он упрямо покачал головой.

– Какая невыносимая жизнь ждет нас в браке, если вы отвергнете мою мольбу. Обещайте же мне!

Прежде чем я смогла пообещать, в комнату ворвался покрытый пылью и задыхавшийся мальчуган.

– Меня сюда отправила мисс Ловетеар, из замка.

Мы привыкли слышать, как переиначивают имя мисс Лойтер. Моя гувернантка протянула руку, и мальчик, затолкав руку под рубашку, вытащил письмо. Оно было от мамы.

Я добралась до Барбизона, но не могу проехать дальше. Поезжайте немедленно на велосипедах. Пусть мальчик вам покажет.

– Видите? – спросил Зуав. Отправляйтесь сегодня вечером.

И мы пообещали. Мальчик приехал на велосипеде из Барбизона и пробыл два дня в пути. Мы отправили его в замок за провизией. Моя гувернантка поставила стакан воды у постели зуава, дав ему таблетки опиума и заплатила немного денег мадемуазель Кромек за его содержание. Потом мы покинули его.

Это был день, насыщенный событиями. Напротив маленькой «Мари» я увидела нашего старого бородатого лесничего, папашу Франсуа, который беседовал с Полидором Кромеком и Гаврошем. Слезы катились у него по лицу. Он всхлипывал, как ребенок, когда говорил… На это было страшно смотреть…И меня это напугало. Но когда мы подошли ближе, Полидор прокричал: «Chut! Chut!»⁴ Старый лесник умолк. Меня это напугало еще больше. У меня появилось ощущение, что в деревне что-то назревает и растет, что-то ужасное. Некоторые догадки были чудовищными. Я вернулась в замок, и пока мы ели и ждали темноты, мое беспокойство продолжало расти, пока я не разрыдалась так, как будто у меня разбилось сердце. Моя гувернантка попыталась объяснить мое состояние страхом за мою собственную жизнь. Но я не боялась за себя. Я не понимала, что мы в опасности.

– Уже стемнело, Синтия, – сказала она, чтобы утешить меня. – Мы отправимся через несколько минут. – И она поднялась наверх, чтобы собрать кое-какие вещи.

Я осталась одна в большой столовой. Тени уплотнялись по углам. Я побежала на кухню. Все слуги уже уехали. Только тот мальчик, который должен был показывать нам дорогу, заканчивал трапезу.

– Гилберт, – спросила я, – куда мы поедем?

– По небольшому мостику в задней части деревни, через Морин, затем по проселочной дороге через Жуи-ле-Шатель, мадемуазель.

– Хорошо! Ты должен взять с собой мой велосипед, Гилберт. Встретимся у ворот, где начинается проселочная дорога. Скажи мадемуазель, и ждите меня там.

Я не дала ему времени на ответ. Я оставила его сидеть, глядя на меня с открытым ртом. Я не беспокоилась о том, что моя гувернантка не спустилась, пока я была в доме. Через кухню я попала на аллею. В деревне был свет только в трактире Кромекка, который проникал через открытую дверь, и лежал широкой полосой на земле. Я подбежала к ограде и двигалась рядом с ней. Меня никто не заметил. Никто не позвал. Я побежала к дому на окраине. Там также было темно. Я остановилась под окном дома, в котором лежал зуав. И прислушалась. Я не услышала его дыхания. Я протянула руку, чтобы прикоснуться к оконной ручке. Но окно было распахнуто. Я привстала на цыпочках, но не смогла заглянуть внутрь. Все было черным, да, даже в том месте, где должно быть белое пятно его простыни.

– Анри, – прошептала я. – Господин Анри! – В ответ не прозвучало даже вздоха.

Я была уверена, что он умер. Я слышала свои собственные рыдания. Но я должна была убедиться. Я толкнула дверь. Было заперто. Я сначала тихо постучала, потом в ярости. Ничего. Дом был пуст, как и все остальные. Случайно обнаружив ведро, я перевернула его дном к земле и, стоя на нем, забралась в комнату через открытое окно.

– Господин Анри, – прошептал я. Я ужасно боялась, но должна была убедиться. На кушетке никого не было. Простыни исчезли. Я подкралась к углу, где я видела его сложенную форму. И она тоже исчезла. Как и его штык, стоявший у стены. Не было никаких следов присутствия. Меня охватила паника от этой темной пустой комнаты. Я подбежала к окну и выбралась через него. Спрыгнув на землю, я уронила ведро. Мне показалось, что прогремела канонада. Я бросилась бежать, но кто-то схватил меня за руку. На грани полуобморочного состояния, я услышала жесткий дружеский голос:

– Мадемуазель, вы! Что вы здесь делаете? Вы должны были уйти с остальными. Все женщины покинули деревню. Это приказ. Вы, что, не знали этого? – и он ласково пожал мне руку. Как же вы меня напугали, честное слово! Нельзя так пугать старика!

– Мы собирались сегодня ночью, папаша Франсуа, – ответила я. – Мы едем в Барбизон. Но я хотела попрощаться с зуавом и убедиться, что он в порядке. А он ушел, папаша Франсуа.

– Конечно, ушел. Разве вы не знали? Вы не слышали? Они займут деревню завтра утром.

Я не хотела спрашивать, кого он имел ввиду.

– Они поймали меня в лесу и отправили обратно с посланием для мэра. Если в Нойли-сюр-Морине найдут французских солдат, оружие и даже французскую форму, то они сожгут каждый дом дотла. Мы не могли оставить офицера в самом первом доме, в который они нагрянут, в доме мадемуазель Кромек. Понимаете, маленькая мисс? Бедный папаша Франсуа разрывался между резней за свою деревню и жалостью к молодому офицеру. – Дом сестры мэра. Нет, тогда, наверняка, всех уничтожат. Поэтому мы его перенесли, очень осторожно. На носилках. Мы не навредили ему. О, нет.

– Где он сейчас, папаша Франсуа? – оборвала я.

Старик колебался и путался. Ох, понадобились бы годы, чтобы вытянуть из него правду, пока он рыдал и шептал, стоя на той темной улице.

– Это единственное место… Он там в безопасности… Деревня тоже. А ведь это не так уж плохо. Он ведь солдат. В прошлом месяце он спал во многих местах и похуже…

– Где!? Где!? – выпытывала я.

– Это в Пожарном укрытии. Но это всего на час-два. Ночью месье мэр и Гаврош увезут его через Морин и спрячут в безопасности на ферме.

Я не стала ждать последующих оправданий. Я вырвала свою руку и побежала через улицу. Да, у нас было пожарное укрытие позади трактира, на берегу реки. Жалкая маленькая хижина, заполненная противопожарным инвентарем и с насыпным полом. Я больше не боялась. Я обезумела от чувства, чувства маленькой девятилетней девочки к молодому богу в форме, сошедшему с облака. И он попросил меня выйти за него замуж. А они так к нему отнеслись! Я не сомневалась, кто это были – Полидор Кромек, его сестра со своей мебелью испорченной кровью раненого и маленький хорек Гаврош!

Бежа в припрыжку, с выпрыгивающим из груди сердцем, я чуть не врезалась в заграждение из лозы, выстроенное вдоль дороги по обе стороны от трактира, укрывающей столики. Однако, вовремя ухватившись, я уже бежала вдоль лозы, задержав дыхание и слушая биение собственного сердца.

Как раз с другой стороны ограды, в стороне, за столиком, на который не падал свет от открытой двери, сидели Полидор и Гаврош и пили. Я ошибочно подумала, что они услы­шали меня, но потом я убедилась в обратном и вот почему.

Перед ними стояла откупоренная бутылка, и Полидор хриплым хвастливым тоном произнес:

– Ещё стакан, старый товарищ! Я не достаю такой коньяк, как этот, каждому клиенту. Нет!

– Он хорош, – ответил Гаврош. Нам нужен этот напиток для свершений во имя спасения этого маленького уголка Франции. А? мой друг.

Они оба были наполовину пьяны. Я не обращала внимание на то, что они говорили. Они разглагольствовали о Франции, думая лишь о себе. И они еще не переправили мое раненое божество через реку. Я прокралась по траве к пожарному убежищу. Оно выступало черным силуэтом в ночи. Но у меня были глаза, как у кошки, и я могла видеть треугольник крыши. Дверь была не заперта. Я растворила ее.

– Господин Анри, – тихо сказала я, и он ответил откуда-то снизу, у моих ног. Там для него было устроено место, посреди комнаты, между двигателем и дверью. Они положили его носилки на насыпной пол.

– Вы! Маленький ангел! – шепнул он испуганно. – Что вы здесь делаете? Вы должны были уехать несколько часов назад.

Я опустилась на колени рядом с ним. Он дрожал от холода.

– Скоты! Скоты!

Он поднял руку и прикоснулся ею к моим губам.

– Послушайте! Прежде чем вы уйдете, обещайте мне, малютка, вы никому не скажите, даже своей матери, ни слова о том, что случилось этой ночью. Ради чести Франции!

– Не понимаю, – зарыдала я.

– Но вы поймете, дорогая. Поцелуйте меня! Спасибо! Помните! Ради чести Франции! Теперь идите! – и так как я не двигалась, его голос внезапно стал сильнее. – Тогда я сяду и это убьет меня.

– Нет, нет! – взмолилась я, вскочив на ноги. И через открытую дверь мы оба услышали, как мэр и Гаврош уговаривали друг друга пьяными голосами, споткнувшись на траве.

– Скорее посмотрите! Они несут фонарь? – спросил Анри. Он испугался сейчас, испугался за меня. С утра того дня, я больше никогда не ошибалась в нотках страха в мужском голосе.

– Нет, у них нет фонаря.

Зуав вздохнул с облегчением.

– Тогда, бегите! Бегите, маленькая возлюбленная! Так быстро и тихо, как только можете. О, пока есть еще время, дорогая. – И его голова упала на подушку. – Видите, я ничего не могу сделать!

В его голосе была такая настойчивость, что я сразу же выскользнула из убежища, спрятавшись за кустом на берегу реки, и услышала, как Полидор сыпет проклятиями, стучась в открытую дверь убежища.

– Значит, у вас был гость, мой лейтенант, – сказал он, и я никогда еще не слышала такой лживой сердечности в его голосе.

– У меня? – ответил Анри, и он говорил так громко, как только мог. – Мне стало душно. Я толкнул дверь здоровой рукой.

– Да, печально, – согласился Гаврош. – Но все, кто остались в деревне, сейчас спят. Мы можем отвезти вас, мой лейтенант, в место, где о вас никто не проговорится. Мягко! Мягко!

Двое мужчин отошли от убежища с носилками в руках. Они понесли его, но не на восток к мосту, а на запад, туда, где моста вообще не было. Они были пьяны. Я подумала, что они ошиблись с направлением. Я выбежала из укрытия, с намерением окрикнуть их и услышала проклятие, когда один из них споткнулся, или мне так показалось. Я услышала громкий всплеск, увидела в темноте белый водоворот и то, как вспенилась река. Сквозь всплеск я уловила звонкий срывающийся крик:

– Беги! Беги!

Он был адресован мне. Но меня парализовало от ужаса происшедшего. Минуту я не могла двигаться. Потом я сорвалась с места и побежала туда, где все произошло. Я была уже рядом, когда случилось ужасное. Раненая голова зуава показалась на поверхности, его руки ухватились за берег, и я увидела, как Полидор Кромек поднял большую палку и бил изо всех сил по ним. Бакалейщик помогал. Зуав ушел под воду с небольшим всплеском.

Два человека, стоя на коленях на берегу, слушали и всматривались во тьму. Полидор сказал:

– Теперь все кончено.

А Гаврош ответил:

– Да, всё кончено. Мы должны были думать о нашей деревне, не так ли? Да, да, мы должны были думать о Франции.

Затем они встали и, обернувшись, увидели меня. Теперь я, действительно, помчалась. А они бежали за мной по пятам. По кустам, вдоль берега реки в сторону моста. Полидор Кромек в тот день уже злобно отзывался о моих юных ногах. Теперь он отзывался о них еще злее. Я слышала, как эти двое приминали траву за мной, пыхтя и качаясь, но у меня было преимущество. Тогда Полидор повысил голос:

– Маленькая мисс, подожди! Вернись в таверну и попрощайся с нами! Ты посмотришь, как я выпью пинту, и маленькие пузырьки будут лопаться на моих больших усах. Это…

Но я побежала быстрее. Я пересекла мост. Моя гувернантка и мальчик ждали меня с велосипедами у ворот.

– Быстрее, пожалуйста, – прокричала я. – Я после все объясню.

Моя гувернантка была женщиной чрезвычайно быстрой. Мы спустились по проселочной дороге на велосипедах, когда Полидор и Гаврош пересекли мост.

Крик прозвучал один раз, второй и с каждым разом все слабее. Потом мы его уже больше не слышали. Я действительно никогда не рассказывала своей гувернантке о преступлении, произошедшем в ту ночь. Нет, никому. С тех пор как мой зуав запретил мне. Но я нарушила свое обещание в ту ночь. Жестокость была в том, что «они» так и не вошли в деревню. «Они» начали отступление на следующее утро.

4

Синтия закончила свою историю. Минуту женщина средних лет и девушка неотрывно смотрели на неосвещенную решетку. Затем Мадам Д’Эстури медленно проговорила:

– За честь Франции, – сказал он.

– Да. Я не поняла, что он имел ввиду. Теперь я знаю, конечно. Хорошо, что ничего так и не было сказано. Война делает некоторых мужчин монстрами.

Мадам Д’Эстури поднялась.

– И многих женщин оставляет без детей, – добавила она.

Синтия быстро взглянула на нее.

– Но, мадам Д’Эстури… – начала она. Гостья прервала ее.

– Я была мадам Флавель до того, как стала мадам Д’Эстури. Ваш раненый зуав был моим сыном. Шесть лет я искала ответа, почему он погиб и желала потребовать справедливость до последнего гроша. Но, как он сказал, «за честь Франции». – И ее руки безвольно опустились. Она подняла на Синтию глаза. Они были полны боли.

– Могу ли я поцеловать вас? – спросила она. Она прижала девушку крепко к своей груди.

– Спасибо, спасибо. – шептала она прерывистым голосом. Она отпустила ее и застегнула накидку на шее.

– Теперь, – сказала она радостным голосом. – Мы можем спуститься вместе.

Но Синтия отступила назад. Мадам Д’Эстури, однако, не сделала и шага.

– Нет, нет, не делайте этого, – заплакала она. – Этот бедный молодой человек ждет в холле уже больше десяти минут. Пойдемте к нему. И я думаю, что эта старая история, которую ты рассказала мне, тебя больше не потревожит.

Она нежно обняла Синтию за талию, и они обе спустились вниз по лестнице. Но на полпути мадам Д’Эстури забежала немного вперед, рыдая. Ее сдержанность, в конце концов, подвела. Когда Синтия достигла последней ступеньки, она увидела Джима, терпеливо сидящего в кресле у входа, обмениваясь утешительными фразами с менее терпеливым дворецким.

Джим не стал жаловаться, что дало Синтии возможность извиниться. Она сказала:

– О, Джим, сегодня я не хочу ехать на танцы. Будь ангелом? Отвезешь меня вниз по дороге на Портсмут и обратно? Хорошо?

Лицо Джима озарилось улыбкой.

– Синтия, – сказал он, – светлые моменты твоей юной жизни, придают мне надежду на твое будущее.

И он вышел, чтобы завести машину.