Два друга — начальный фрагмент из детективного романа Фергюса Хьюма «Мисс Мефистофель».
I. Лица при свете огня
Дождливое воскресенье — тоскливое, унылое и бесконечно мокрое. Казалось, даже колокола, созывавшие людей на вечернюю службу, ощущали гнетущее влияние непогоды, а их медные голоса звучали хрипло и ворчливо, словно они звонили в знак протеста. К тому же холодно! Это совсем не бодрящий, резкий морозец — поскольку здесь, в Мельбурне, мороз и снег бывают крайне редко. Но настойчивый, пронизывающий, грызущий холод, достаточно неприятный, чтобы заставить дрожать и трястись от желания поскорее добраться домой, и очутиться у яркого огня и в сухой комнате. Над головой — свинцового цвета небо с огромными массами черных туч, из мрачных недр которых льется непрерывный дождь, шумно стучит по блестящим крышам и превращает сточные канавы на улицах в миниатюрные реки.
А еще ветер — порывистый, холодный ветер — налетающий неожиданно и гнавший дождь прямо на зонтики спешащих пешеходов, а то и, пользуясь своим преимуществом, выворачивая их наизнанку с пронзительным свистом торжества. Из расписных церковных окон лился ровный свет, а тусклый, размытый свет уличных фонарей отражался в мокрых тротуарах. Такой ночью, даже собаке не хочется оказаться на улице, и все же множество людей спешили в церковь, в ответ на звон колоколов.
Некоторые люди, однако, — более умудренные жизнью — предпочли остаться дома, чем сидеть в церкви с влажными ботинками и в мокрой одежде. Хотя, возможно, их души страдали от подобного упущения, тела, безусловно, чувствовали себя комфортнее. Среди этих безбожников, предпочитавших комфорт церковной службе, было двое молодых людей, снимавших комнату на втором этаже, окна которой выходили на церковь, теперь полную мокрых и пышущих религиозным порывом прихожан.
Комната в пансионе — особенно в таком, где постояльцы платят всего двадцать пять шиллингов в неделю — обычно не отличается особой роскошью, и эта комната, не была исключением из правил. Она была квадратной, с довольно высоким потолком, стены были оклеены тусклыми красными обоями, которые, выгорев от времени, приобрели оттенок ржавчины.
На улице быстро темнело, и в комнате не было никакого света, кроме того, который исходил от потрескивающего угля, ярко пылавшего в камине и освещавшего комнату причудливым образом. Он посылал блики света в темные углы, словно желая узнать, что там спрятано, а затем, разочаровавшись, угасал, превращаясь в тусклое, сердитое свечение, чтобы обрушиться хаотичной массой на темноту и весело вспыхнуть снова.
Комната, в которой огонь проделывал эти эльфийские трюки, была обставлена удобно, но мебель имела несколько унылый вид. Ковер был потертым, за исключением места под столом, где можно было различить некоторые следы его первоначального узора. Рояль был задвинут в угол наискосок, а рядом с ним лежала огромная, неопрятная груда нот. В одном конце комнаты стоял письменный стол, заваленный бумагами, а прямо над ним — полка с небольшим набором потрепанных книг. Рядом со столом стоял раздражающе яркий буфет, на котором стояли несколько стаканов, кувшин с водой и наполовину пустая бутылка виски. Четыре или пять кресел из плетеной лозы были разбросаны по комнате, покрытые ковриками из меха кенгуру, а стены и каминная полка были почти сплошь увешаны фотографиями, в основном женщин, но кое-где мелькало мужское лицо, демонстрируя хорошо узнаваемые черты Бетховена, Шопена и других знаменитых музыкантов.
Эта нелепая квартира представляла собой отдельную гостиную из пансиона в Ист-Мельбурне и в настоящее время была занята Эзрой Лазарусом, журналистом. Сам Эзра Лазарус сидел за роялем, наигрывая обрывки музыки, а на коврике у камина, покуривая трубку, лежал мужчина, облокотившись на локоть, подперев голову рукой, глядя на горящие угли и слушая игру своего друга.
Эзра Лазарус был молодой человек среднего роста, со стройной фигурой, бледным лицом, довольно мечтательными, темными глазами, черными волосами и аккуратно подстриженной бородой. Он одевался опрятно и, в отличие от большинства представителей своей нации, не носил никаких украшений. Почему он стал журналистом, никто не знал — и сам он меньше всего, — поскольку его вкусы лежали не в русле рутинной работы в газете, он обладал необыкновенной любовью к музыке, и был превосходным пианистом. Что касается остального — сдержанный в поведении, мягкий в речах и склонный к одиноким прогулкам. И все же он не был мизантропом. Те, кто знал его близко, находили его очаровательным собеседником, легко ориентирующимся в оригинальных идеях и книжной философии, по своей сути, он был идеалистом и сторонился контактов с будничным миром. Для человека с таким складом ума журналистская сфера была крайне неподходящей. Он чувствовал это, но очутившись в такой ситуации, ему не хватало энергии, чтобы бросить свою неподходящую работу, и он принимал свою судьбу с восточной апатией, в какой-то мере вознаграждая себя тем, что каждую свободную минуту посвящал занятиям музыкой.
Человек, лежавший у огня, был его полной противоположностью, как внешне, так и темпераментом. Высокий, жилистый молодой человек двадцати шести лет, с беспокойными проницательными серыми глазами под ярко выраженными бровями и чувствительным ртом, почти скрытым под небольшими светлыми усами. У него был тонкий и прямой нос с изящно очерченными ноздрями, голова была хорошо посажена на широких плечах. У него была привычка откидывать ее назад, что придавало ему несколько высокомерный вид. Светлый цвет лица с тем красновато-коричневым оттенком, который появляется от постоянной жизни на свежем воздухе, и в целом он выглядел скорее человеком, увлекающимся спортом, нежели учебой.
Это был Кит Стюарт, который, проведя большую часть своей жизни в Гипсленде и путешествуя по Австралии, годом ранее приехал в Мельбурн с благородным намерением посвятить себя литературе. О том, что он был беден, можно было догадаться по его потертой, но хорошо вычищенной одежде, а на его лице постоянно было выражение настороженности, свойственное тем, кому приходится бороться с миром в молодости и быть со всеми начеку.
Кажется странным, что две столь непохожие натуры, как эти, могли уживаться вместе, но как ни странно, какая-то глубинная симпатия сблизила их с того самого момента, как они познакомились. Еврей и христианин, музыкант и студент, люди разных национальностей, разных направлений мысли, — и все же сам факт, что они оба могли жить в своем собственном идеальном мире, не обращая внимания на бурлящую вокруг жизнь, казалось, налаживал между ними согласие, а их взаимная изоляция почти незаметно сближала их.
Кит жил в пансионе всего неделю, поэтому Эзра ничего не знал о жизни своего друга, кроме того, что он был беден и честолюбив. Поскольку Стюарт никогда не предлагал никакой информации о себе, Эзра, с деликатностью чувствительной натуры, избегал навязывать себя. Неисчерпаемые темы из книг и музыки, прогулка по берегу Ярры или случайный поход в театр — вот, пожалуй, и все, что ограничивало их общение. Их внутренний мир все еще был неизвестен друг другу. Однако для всех наступает момент, когда желание излить душу сочувствующему собеседнику становится непреодолимым. Именно в такой момент Эзра Лазарус впервые узнал о прошлой жизни Стюарта.
В этот тоскливый воскресный вечер Эзра водил пальцами по клавишам рояля, смутно следуя своим мыслям, а результатом было странное смешение мелодий — причудливый полонез Шопена с его фантастическим сочетанием патриотической радости и отчаянной боли и поток бурных аккордов, предваряющих испанский танец, проникнутый любовной истомой и яростной южной страстью. Снаружи можно было услышать пронзительные завывания ветра, хлеставшего по окнам, потоки дождя бешено били в стекла и время от времени из соседней церкви доносились звуки органа.
Кит спокойно курил и сонно слушал приятную мешанину из звуков, пока Эзра не начал играть музыку из «Травиаты» с ее лихорадочным ритмом и глубинной печалью. Тут он вдруг вздрогнул, сжал кулак и, вынув трубку изо рта, с нетерпением вздохнул, услышав, что Лазарус перестал играть и медленно обернулся.
— Памятный момент? — спросил он своим мягким голосом, имея в виду музыку.
Стюарт снова взял трубку, выпустил густое кольцо дыма и снова вздохнул.
— Да, — ответил он, помолчав, — она напоминает мне… женщину.
Эзра рассмеялся, печально и одновременно насмешливо.
— Всегда Вечная Женственность Жорж Санд.
Кит сел, скрестив ноги, перед камином и пожал плечами.
— Не будь циником, старина, — сказал он, оглядываясь, — мне надоело слушать непрестанные нападки на женщин… Боже мой! неужели мы, мужчины, сами так чисты, что можем позволить себе бросать камни в женщин, ведь к этому полу принадлежат наши матери и сестры.
— Я не хотел быть циничным, — ответил Эзра, обхватив руками одно колено, — я всего лишь процитировал Санд, потому что, когда мужчина о чем-то задумывается, то это обычно… женщина.
— Или долг… или преступление… или горе, — быстро перебил его собеседник, — мы можем перебрать все эти варианты.
— Кто теперь циник? — спросил еврей с улыбкой.
— Я — нет, — решительно возразил Кит, затягиваясь трубкой, — а если и так, то это лишь тонкий слой цинизма, под которым мы сегодня прячем свои естественные чувства. Но музыка вернула меня в то время, когда «Планк был консулом»[Цитата из Горация.]… ровно двенадцать месяцев назад.
— Ба! Планк все еще консул! Не унывай, мой друг! Ты все еще находишься в славном городе Праге.
— Славном? Это как сказать. Я думаю, это очень неприятный город, бедный город. Богема очаровательна в романах, в реальной жизни это обычно охота за тем, что Мюрже называет этим прожорливым животным, — полкроны.
— И за женщинами!
— Ах, ба! Лаиса и Фрина. Обе очаровательны, но слегка непристойны, не говоря уже о дороговизне.
— Возьми щит за другую сторону, — мягко сказал еврей.
— Лукреция и… и… клянусь Юпитером, не могу вспомнить имя ни одной другой добродетельной женщины.
— Кто эта леди из музыки?
— Моя невеста, — коротко ответил Стюарт.
— А! — задумчиво протянул Эзра. — Значит, у нас есть нечто общее, я тоже помолвлен.
Стюарт весело рассмеялся.
— И мы оба думаем, что наши возлюбленные совершенны, — легкомысленно сказал он. — «Дульсинея — самая прекрасная женщина на свете», — бедный Дон Кихот.
— Для меня! — с ударением произнес Эзра.
— Конечно, — ответил Стюарт с улыбкой. — Я представляю ее себе высокой, темноволосой и статной, царственной дочерью Иудеи, обладающей красотой Вирсавии и величием Эсфири.
— Совершенно неверно, — сухо ответил Лазарус, — она невысокая, не темноволосая и не статная, но…
— Полная противоположность — я понимаю, что ты имеешь в виду, — спокойно сказал Кит, — ну, а моя Дульсинея похожа на тот портрет, который я описал: красивая, умная, бедная и… гувернантка.
— И ты не виделся с ней уже год?
— Нет — целых двенадцать месяцев — она где-то в районе Сандхерста, пытается вбить важные исторические даты и правило трех в толстые головы пяти маленьких бездельников, а я… ну, я неудачливый литератор, делающий то, что в просторечии называется «гибнет».
— Что вынудило тебя заняться писательством? — спросил Лазарус.
— Что вынудило меня? — повторил Стюарт, бессмысленно глядя на огонь. — Бог его знает… судьба, наверное… У меня вообще была довольно странная жизнь. Я родился в бедной, но честной семье, вполне традиционная история, не правда ли?
— Твои родители живы?
— Мертвы! — лаконично ответил он.
Последовала пауза, и несколько мгновений, в течение которых Кит, был погружен в глубокую задумчивость.
— По словам сэра Вальтера Скотта, — заметил он наконец, — у каждого шотландца есть родословная. У меня она длинная, как хвост воздушного змея, только совершенно бесполезная. Я бы продал всех своих предков так же охотно, как Чарльз Серфес продал своих, за несколько фунтов. Моя семья утверждает, что имеет отношение к Стюартам.
— Твоя фамилия пишется по-другому.
— Она пишется правильно, — холодно возразил Кит, — в старой доброй шотландской традиции. Что же касается другой, то это французский вариант, адаптированный Марией Стюарт, когда она вышла замуж за дофина Франции.
— Ну, теперь я знаю твою родословную, а какова история твоей жизни?
— Моя жизнь? — О! Я как точильщик ножей у Кэннинга. «Истории у меня нет». Мои отец с матерью обнаружили, что королевское происхождение — это не хлеб с маслом, поэтому они продали отцовские владения и уехали в Австралию, где я и родился. В то время бушевала золотая лихорадка, но, полагаю, они унаследовали невезение Стюартов, ибо не заработали ни пенни. Потом они завели ферму в Гиппсленде и разорились. Мой отец умер от разрыва сердца, а мать вскоре последовала за ним, так что я остался сиротой, практически без гроша. Я скитался по всей Австралии и занимался всем, чем придется. Подавив семейную гордость, я устроился на работу в магазин в Сандхерсте, которым владел человек по имени Проггинс, и там я встретил Евгению Рейнсфорд, которая, как я уже говорил, учила юных Проггинсов. Я получил от отца частичное образование, и много читая, решил заняться литературой, вдохновленный, полагаю, поэтической меланхолией австралийского буша. Я писал стихи с обычным успехом, потом я вышел на сцену и обнаружил, что никоим образом не являюсь гением от природы, поэтому стал сотрудником небольшой провинциальной газеты, писал блестящие статьи о погоде и урожае, пытаясь разнообразить их методом «ножниц и клея». Жёг до полуночи воск и написал несколько статей, которые были приняты в Мельбурне, поэтому, с обычной для гения неосмотрительностью, я бросил работу и приехал сюда, чтобы поджечь Темзу, или, скорее, Ярру. Излишне говорить, что мне это не удалось, иначе бы меня здесь не было, так что вот моя история в двух словах.
— А мисс Рейнсфорд?
— О, я обручился с ней перед отъездом из Сандхерста, — сказал Кит, его лицо стало нежным, — благослови ее Господь… письма, которые она мне писала, были моим оплотом отчаяния… Ах! какой же жалкий червь человек в этом мире без любви хорошей женщины, которая утешала бы его.
— А сейчас ты чем занимаешься? — задумчиво спросил Эзра.
— Ничем. Я живу одним днем, сегодня здесь — завтра там. Я бродяга на земле, современный Каин, Красавчик Принц Чарли в изгнании — адское невезение моих королевских предков все еще преследует меня! — пожав плечами, — давай больше не будем об этом говорить, старина, мы можем возобновить разговор завтра, а пока сыграй мне еще что-нибудь. Я в поэтическом настроении и хотел бы продолжить строить воздушные замки.
Эзра рассмеялся и, повернувшись к роялю, заиграл фрагмент из Хенсельта, патетическую, мечтательную мелодию, которая тихо разливалась по комнате и наполняла душу молодого человека смутной тоской.
Бессмысленно глядя в сердце горящих углей, он видел среди синеватых языков пламени и красного мерцания огня видение дорогих ушедших дней — появлялись тени, тени прошлого.
Пылающий закат, купающий широкую равнину в нежных багряных тонах. Белые ворота, ведущие в сад, полный цветов, а над воротами тени прекрасной женщины, разговаривающей с мужчиной, в котором он узнал себя. Мнемозина — самая печальная из богинь — взмахнула своей палочкой, и тени заговорили.
— Когда ты вернешься, Кит? — спросила тень девушки.
— Когда я стану великим человеком, — гордо ответила другая тень. — Я еду, как рыцарь По, на поиски Эльдорадо.
— Эльдорадо далеко, — отвечал сладкий голос девушки, — это Святой Грааль богатства, и его найти невозможно.
— Я найду его, — с надеждой ответила тень мужчины. — А ты будешь ждать и надеяться.
— Я буду ждать и надеяться, — ответила девушка, грустно улыбаясь. И тени расстались.
Дождь равномерно барабанил по стеклам, тихая музыка разливалась по комнате, а Стюарт рассеянным взглядом смотрел в пылающее сердце огня, словно ожидая найти там Эльдорадо своей мечты.
II. Кит попадает в приключение
После бури наступает затишье. Поэтому следующим утром солнце ярко светило в голубом небе, и земля имела тот чистый, здоровый вид, который всегда можно наблюдать после сильных дождей. Сильный ветер просушил улицы, промокшая листва деревьев в Фицрой Гарденс выглядела свежей и зеленой, а в воздухе ощущалась легкая прохлада, которая действовала очень бодряще. Действительно, это было похоже на весеннее утро, слегка вдохновляющее. Вокруг царило приятное ощущение вновь обретенной радости, оживляющей как животный, так и растительный мир.
После завтрака Эзра, собиравшийся в редакцию «Свистка», газеты, в которой он работал, предложил Киту пройтись с ним до города, и поскольку молодому человеку было нечего делать, он с радостью согласился. Они медленно прогуливались по садам, любуясь сверкающей зеленью деревьев, белыми статуями, резко выделявшимися на изумрудном фоне, и яркими всплесками цвета от тех немногих цветов, которые распустились в это время.
Стюарт, казалось, полностью оправился от своей хандры предыдущей ночи и весело шагал, время от времени глубоко вдыхая свежий воздух. Эзра, внимательно наблюдавший за ним, видел по его действиям, насколько сильно он ценит окружающую обстановку, и был удовлетворен тем, что молодой человек в высокой степени обладает тем поэтическим чутьем, которое так близко радости или мраку природы.
— В такое утро хочется жить, — радостно сказал Кит. — Я всегда завидовал сатирам и дриадам языческого мира, с их глубоким животным умением наслаждаться природой — не чувственностью, а бурной способностью наслаждаться простой жизнью.
— Подобно той, которой Готорн наделил Донателло? — предположил Эзра.
— Бедный Донателло! — со вздохом произнес Стюарт. — Он является прекрасной иллюстрацией пословицы: «Где невежество — там блаженство»… он был счастлив, пока не полюбил… как и Ундина, пока не обрела душу.
— Ты, кажется, много читал? — заметил Лазарус, глядя на него.
— Мои познания в книгах несколько отрывочны, — небрежно ответил Стюарт. — В мою сеть попадается всякая рыба, и в результате получается странная мешанина, но давайте отложим эти приятные разговоры и вернемся в реальный мир. Как ты думаешь, я могу решить свои проблемы?
— Пока не знаю, — задумчиво ответил еврей, поглаживая бороду, — но если тебе нужна срочная работа, я могу помочь тебе получить место.
— Литературная?
— К сожалению, нет — место клерка в… в… ну, в общем, в конторе.
— Тьфу! Я ненавижу мысль о том, чтобы быть запертым в конторе, это такое искусственное существование. Впрочем, нищие не должны быть разборчивыми, так что расскажи мне все об этом.
— Моему отцу нужен клерк, — спокойно сказал Эзра, — и если я порекомендую тебя, думаю, ты сможешь получить эту работу.
— Хм! И чем занимается твой отец?
— Не очень аристократическим делом… ростовщичеством.
Кит резко остановился и с удивлением посмотрел на своего спутника.
— Не могу представить, чтобы ты был сыном ростовщика, — сказал он озадаченно.
— А почему бы и нет? — спокойно спросил Эзра. — Я же должен быть чьим-то сыном.
— Да, но ростовщик… это так ужасно и не поэтично. Твой отец должен быть человеком литературным — заниматься туманными рассуждениями и запутанными теориями — современным рабби Иудой, ведущим диспуты о Талмуде.
Лазарус только пожал плечами и медленно пошел вперед, а его спутник последовал за ним.
— Мой дорогой мальчик, времена Маймонида прошли, и мы, по сути, народ, зарабатывающий деньги. Проклятие, которое Иегова наложил на евреев, было таким же, как у Мидаса: все, к чему они прикасаются, превращается в золото.
— Довольно приятное наказание.
— Мидас так не считал, но вернемся к делу… мой отец, Яков Лазарус, имеет свою лавку на Рассел-стрит, так что я поговорю с ним сегодня, и, если он будет не против, завтра я возьму тебя с собой. Я не сомневаюсь, что ты получишь место, но жалованье будет небольшим.
— Во всяком случае, оно позволит сводить концы с концами, пока я не найду свое Эльдорадо.
— Ты имеешь в виду литературную славу, я полагаю. Как ты вообще начал писать?
— Кажется, ты задавал мне этот вопрос вчера вечером, — сказал Кит, улыбаясь, — и я ответил, что не могу этого объяснить. Подобно Поупу, я лепетал в стихах, и стихи рождались. Не сомневаюсь, что они были достаточно плохи. Я точно не знаю, почему все авторы начинают со стихов; возможно, потому, что рифмы так легки: фонтан вызывает в воображении гору, а голубь неизменно сопровождается любовью.
— У тебя, после твоего приезда в Мельбурн, были опубликованы какие-нибудь статьи?
— Одна или две, но, вообще говоря, никто не видит во мне будущего Шекспира или Диккенса. Я рассылал пьесы режиссерам, но их отклонили под предлогом, что все пьесы приходят из Лондона. Я встречался с редакторами, и мне говорили, что в газете нет места… издатели встречались со мной и указывали, что колониальный роман означает разорение… воодушевляющее будущее для интеллектуалов Австралии, не правда ли?
— Мы все должны пройти это испытание, — спокойно ответил Лазарус. — У самой длинной дороги есть поворот.
— Без сомнения, но моя дорога кажется чертовски длинной.
Эзра рассмеялся, и они пошли вниз по Коллинз-стрит, наблюдая за толпой людей, спешащих по своим делам, за кэбами, снующими туда-сюда, и канатными трамваями, плавно скользящими по рельсам. Остановившись на мгновение у Шотландской церкви, они услышали, как уличный шарманщик наигрывает веселую мелодию.
— Что это за мелодия? — спросил Кит, когда они возобновили прогулку. — Звучит очень мило.
— Песня из «Принца Карнавала», — ответил Эзра, имея в виду оперу, которая шла в то время в театре «Бон-Бон». — Ее поет Каприс.
— Каприс. Я бы хотел посмотреть эту оперу, — сказал Кит. — Ты мог бы взять меня сегодня вечером в театр?
— Хорошо, — согласился Эзра. — Тебе понравится Каприс… она очень очаровательна.
— А если верить слухам, то еще и порочна.
— К тому же, она самая добросердечная женщина в мире, — сухо закончил еврей.
— Какое противоречие, — рассмеялся Стюарт.
— Женщины всегда противоречивы… это прерогатива слабого пола.
— И они в полной мере пользуются этим.
Этот легкомысленный обмен любезностями закончился внезапно, ибо, как только они подошли к отелю «Виктория», их напугал женский крик.
На другой стороне улицы плакала и заламывала руки ярко одетая девушка, а ребенок лет семи стоял, парализованный страхом, прямо на пути трамвая, который мчался вниз по склону. Двое мужчин в ужасе наблюдали за тем, что казалось неизбежной гибелью ребенка, поскольку, хотя водитель жал на тормоза, скорость была слишком велика, и столкновение казалось неизбежным. Внезапно Кит пришел в себя, и, резко прыгнув вперед, сорвал ребенка с рокового пути, упав вместе с ним на землю. Он не опоздал ни на секунду, ибо едва он упал, как вагон на меньшей скорости проехал мимо и в конце концов остановился у подножия склона.
Стюарт поднялся на ноги, сильно потрясенный, его одежда была порвана и покрыта грязью, а в рука, на которую он упал, болела. Эзра подошел к нему, а спасенный ребенок стоял на тротуаре в объятиях ярко одетой девушки, которая что-то оживленно говорила, не обращая внимания на толпу зевак.
Кондуктор трамвая подошел, чтобы узнать, в чем дело, и, убедившись, что никто не пострадал, удалился, и трамвай вскоре покатился дальше по улице. Толпа постепенно расходилась, пока не остались только ребенок, Эзра, Кит и девушка с пронзительным голосом.
— О! Боже мой, — говорила быстро, без пауз, эта молодая особа, которая, по-видимому, была няней, — подумать только, что тебя чуть не раздавила эта махина, и все потому, что ты выбежала на дорогу и не смотрела на меня, когда я отправляла письмо в почтовый ящик. Я ничего не видела, потому что у меня на затылке нет глаз.
Ребенок, странная худенькая девочка с темными глазами и великолепными рыжеватыми волосами, не обратила внимания на эту тираду, а дернула Кита за пальто, чтобы привлечь его внимание.
— Спасибо, дядя, — сказала она тоненьким, писклявым голоском, — я расскажу маме, и она поблагодарит тебя, а я подарю тебе поцелуй.
Кита тронул в самое сердце эти наивные слова, и, наклонившись, он поцеловал ее бледное личико, которое она подставила, к большому ужасу няни, которая вскинула руки в воздух.
— О! Боже мой, — пронзительно заголосила она, — что скажет твоя мама, мисс Мэг, я не знаю, можно ли целоваться с незнакомыми джентльменами на улице? Не то чтобы он этого не заслуживал, вытащив тебя из-под махины, которому не следовало бы позволять ездить и калечить…
— Придержи язык, Блэггингс, — резко сказал Эзра, — тебе следует внимательнее следить за Мэг, иначе когда-нибудь случится непоправимое.
— О! Боже мой! — воскликнула Блэггингс, всхлипывая. — Да это же мистер Лазарус. Прошу прощения, сэр, это не моя вина, как вам хорошо известно, дети всегда удирают даже у самых бдительных.
— Ну, ну, — сказал Лазарус, наклоняясь, чтобы поцеловать Мэг, — меньше слов, больше дела. Благодаря моему другу здесь все обошлось.
— Который он должен получить медаль, — заявила мисс Блэггингс, на женское сердце которой красивое лицо Кита произвело впечатление. — Но, Боже мой, их дают только за спасение утопающих, хотя я никогда не подпускаю мисс Мэг к воде, махины непредсказуемы в своих действиях и на их движения нельзя полагаться.
— До свидания, Мэг, — сказал Лазарус, отчаявшись перебить Блэггингс. — Передай своей маме, что я зайду и поговорю с ней об этом.
— И приводи с собой молодого человека, — сказала Мэг, взглянув на Кита.
— Приведу молодого человека, — повторил Эзра, после чего удовлетворенная Мэг сделала неуклюжий реверанс обоим мужчинам и уже собиралась уходить, как вдруг вернулась и, дернув Кита за пальто, заставила его наклониться, обняла его за шею и поцеловала.
— Мама будет довольна, — пробормотала она, а затем спокойно побежала прочь с Блэггингс, которая продолжала высказывать упреки, «Боже мой! Я покраснела до корней волос из-за такого поведения», — излишнее утверждение, учитывая, что ее лицо постоянно было цвета свеклы.
— Пойдем в отель «Лэйнс» и выпьем по стаканчику бренди, — сказал Эзра, когда Мэг и ее подопечная скрылись из виду, — тебе это нужно после такого потрясения.
— Как зовут ребенка? — спросил Кит, входя в бар. — Ты, кажется, знаешь ее.
Эзра тихо рассмеялся и заказал стакан бренди для своего друга.
— Забавным образом распоряжается судьба, — сказал он довольно некстати. — Сегодня она сыграла тебе на руку, ибо этот ребенок — дочь Китти Марчерст, более известной как «Каприс».
— Я не знал, что у нее есть ребенок, — сказал Кит. — Кто отец? Она замужем?
— Нет, она не замужем. Что касается отца, это долгая история; я расскажу тебе все как-нибудь в другой раз. А пока ты оказал ей услугу, которую она никогда не забудет.
— Много пользы это мне принесет, — с недоверием произнес Кит.
— Ты попал в самую точку, — спокойно ответил Эзра. — Она может быть тебе очень полезна, учитывая, что в настоящее время она является царицей, фавориткой сцены. Я познакомлю тебя с ней сегодня вечером, а потом…
— Ну?
Эзра пожал плечами и медленно ответил:
— Лучший друг честолюбивого мужчины — умная женщина. Эту замечательную фразу произнес человек мудрее меня.
III. Принц-Карнавал
«Бон-Бон» был самым маленьким, красивым и роскошным театром в Мельбурне. Здесь шли исключительно комедии, бурлески и оперетты, причем последний вид развлечений был в данный момент гвоздем программы. Партера не было, амфитеатр и ложи были подняты совсем немного над уровнем партера. В оформлении преобладали розовый, белый и золотой цвета, сиденья были обиты бледно-розовым плюшем, занавески и драпировки были подобраны в тон, а электрические лампы, светящиеся сквозь розовые шары, придавали театру довольно теплое сияние. Купол был украшен аллегорическими фигурами, изображающими Мома, бога смеха, и Аполлона, бога музыки, а по всем стенам были размещены изысканно расписанные медальоны со сценами из знаменитых опер и бурлесков. Просцениум представлял собой широкую раму из тусклого золота, занавес — из розового плюша, а по обе стороны от сцены стояли статуи Оффенбаха и Планше из белого мрамора в натуральную величину. В целом, очаровательный театр, был больше похож на уютную гостиную, чем на место публичных развлечений.
У входа находилась высокая лестница из белого мрамора, ведущая в широкий коридор, стены которого были скрыты огромными зеркалами, а кое-где стояли белые мраморные статуи греческих божеств, державшие в руках электрические лампы. С одной стороны находилась курительная комната — роскошная гостиная, — а с другой — буфет, весь в стекле и блеске, который ломился между актами от жаждущих зрителей.
Эзра и Кит приехали около девяти часов, когда закончился первый акт «Принца Карнавала», и, найдя салон переполненным, Лазарус сел за один из маленьких столиков с мраморной столешницей. Закурив сигарету, он принялся показывать Киту всех присутствующих знаменитостей.
Первыми, на кого он обратил внимание Стюарта, была группа из трех человек. Один, высокий, дородный мужчина с красным, гладко выбритым лицом и черными волосами, был одет в безупречный фрак и с высокомерной улыбкой болтал с белокурым юношей и невысоким, лысым старым джентльменом.
— Видишь этих троих? — сказал Эзра, указывая на группу. — Темноволосый мужчина внушительного вида, похожий на Сэмюэла Джонсона, — это Тед Мортимер, арендатор театра, идиот с моноклем — лорд Сантон, приехавший из Лондона, чтобы посмотреть на нас, австралийских варваров, а человек, подверженный апоплексическим ударам, с лысой головой — не кто иной, как мистер Колумбус Уилкс, великий путешественник, который собирается написать книгу об Австралии и Новой Зеландии.
— Это, пожалуй, займет у него некоторое время, — заметил Кит с улыбкой.
— Вовсе нет, — холодно сказал Лазарус. — Он промчится через всю Австралазию за несколько недель, будет гостем губернаторов из разных колоний, а затем изложит свои впечатления о нашем правительстве, политике, торговле, развлечениях и пейзажах в серии блестящих статей, правдивость и точность которых будут вполне соответствовать времени, которое он потратил на сбор материалов.
— Но он не может судить о вещах так быстро.
— Конечно, нет. Он будет смотреть на все сквозь розовые очки шампанского и лести, поэтому его книга будет изображать нашу страну как некую Утопию девятнадцатого века.
— А лорд Сантон?
— Потомственный законодатель, которого чествуют за его титул, и он вернется в свои родовые пенаты с твердым убеждением, что мы добросердечный народ… из дикарей.
— А ты суров, — сказал Кит с усмешкой, — тебе следует прочитать лекцию под названием «Люди, которых я заметил»; она, безусловно, имела бы успех.
— Да, среди женщин, а не мужчин. Они не любят слушать критику в свой адрес. А вот и звонок, занавес поднимается, так что нам лучше пройти на свои места.
Они вышли из опустевшего салона и прошли в амфитеатр, который в колониях занимает то же место, что и партер в лондонских театрах. Несмотря на то, что зал был переполнен, им удалось занять прекрасные места, которые, по сути, обычно резервировались для критиков «Свистка». Оркестр заиграл оживленный вальс, в такт которому притоптывали небожители на галерке, а затем занавес поднялся, открыв очаровательную сцену, изображающую площадь в Риме.
«Принц Карнавала» был одной из тех фривольных французских опер с несколько непристойным сюжетом, остроумными диалогами, блестящей музыкой и множеством возможностей для ярких костюмов и живописных декораций. Основной состав и хор состояли в основном из девушек, с небольшим количеством мужчин, чтобы их низкие голоса уравновешивали пронзительность женских. О сюжете лучше всего сказать как можно меньше, поскольку он представлял собой всего лишь череду интриг, связанных пикантными куплетами и искрометными хорами, с вкраплениями балетных сцен.
Насколько Кит мог понять, речь шла о приключениях шарлатана Калиостро в Риме, который был комическим персонажем пьесы и фигурировал в различных обличиях, самым удачным воплощением из которых было обличие видного политика. Калиостро пытается добиться расположения молодой девушки, возлюбленной шарлатана по имени Принц Карнавала, который мешает ему на протяжении всей пьесы. Во втором действие был карнавал в Риме, и толпа ряженых распевала буйный хор и забрасывала друг друга цветами. Внезапно, во время затишья в этой фантастической мешанине, раздался высокий, чистый голос, исполняющий блестящую трель, и сразу же после этого Каприс весело выскочила на сцену, напевая мелодичную песенку в ритме вальса, под которую в такт мелодии двигались ряженые.
Она была одета в костюм арлекина, на лице — маска, в руке — шутовской жезл, а на шапочке и платье были прицеплены бесчисленные серебряные колокольчики, которые непрерывно звенели, когда она танцевала. Но внимание Кита привлекли бриллианты, которые были на ней — несколько звезд и ожерелье. Она казалась одним сплошным сиянием драгоценностей, и у него заболели глаза от их блеска и сверкания во время быстрых вращений ее неугомонной фигурки.
— Это фальшивые драгоценности? — шепотом спросил он Эзру.
— Фальшивые! — отозвался тот с тихим, язвительным смехом. — Каприс носит фальшивые драгоценности! Спроси у мужчин, которых она разорила, куда ушли все их тысячи… куда делись все их земли, лошади, акции, зарплаты! Фальшивые! Ба! Дорогой друг, ты не знаешь, во сколько разрушенных домов и разбитых сердец оцениваются эти бриллианты.
Действие продолжалось. Диалоги сверкали остроумием, а хоровые сцены становились все более буйными. Интрига закручивалась, ситуация следовала за ситуацией, и во всем этом Каприс была центральной фигурой, пока пьеса не достигла кульминации в диком, причудливом хоре, в котором она танцевала энергичный канкан с Калиостро и в конце концов вскочила ему на плечи, чтобы образовать живую картину, когда занавес упал под восторженные аплодисменты публики.
Эзра и Стюарт вышли, чтобы закурить, а со всех сторон слышались хвалебные отзывы о Каприс.
— Она сделала бы себе состояние на лондонской сцене, — сказал Сантон Мортимеру. — В ней столько дьявольского… а?.. клянусь Юпитером! Почему, черт возьми, она не выступает в городе?
— Ага! — хитро ответил Мортимер. — Я не собираюсь ее отпускать, если смогу. Не соблазняйте мою единственную овечку, когда у вас есть собственная отара.
— Она не очень похожа на овечку, — сухо заметил Колумбус Уилкс.
— Ее внешность обманчива, — холодно возразил Мортимер. — Мой дорогой сэр, у нее характер дьявола, но она любимица публики, и я мирюсь с ее капризами ради прибыли.
Пока шел этот разговор, Эзра и его друг спокойно курили в углу, болтая об опере, когда еврей вдруг обратил внимание друга на высокого мужчину, который доверительно разговаривал с приятелем. У него было худое, острое лицо, проницательные голубые глаза, светлые волосы и борода.
— Этот джентльмен, — сказал Лазарус, — вероятно, мог бы рассказать тебе кое-что об этих бриллиантах, его зовут Хирам Джексон Фентон, он американец, управляющий страховой компанией «Никогда не сдавайся!». Ходят слухи, которые вопреки обыкновению в данном случае правдивы, — что он последнее увлечение Каприс.
— У него, должно быть, куча денег, чтобы удовлетворять ее прихоти, — сказал Кит, глядя на американца.
— Деньги! — Эзра пожал плечами. — У него не так много наличных денег, потому что он живет не по средствам. Однако, немного осмотрительно играя на фондовом рынке и время от времени получая помощь от сынов Израиля, ему удается держаться на плаву. Наша подруга Каприс скоро разорит его, и тогда он вернется в Великую Республику, я полагаю… мы избавим Австралию от мусора.
— А кто этот бледный человечек, который только что подошел?
— Действительно какой-то блеклый, не правда ли? — критически заметил Эзра. — Это его помощник управляющего, Эван Малтон. По какой-то необъяснимой причине они неразлучны.
— А мистер Малтон тоже влюблен в Каприс?
— Очень… и ему стыдно, ведь он женат всего двенадцать месяцев… он пренебрегает своей молодой женой и увивается за своей богиней.
— А Хирам Д… как его там, не возражает?
— Вовсе нет. Видишь ли, они оба связаны со спекуляциями и работают вместе ради взаимной выгоды. Малтон — это Лазарь… я не имею в виду себя, — который подбирает крошки любви, падающие со стола мистера Фентона.
— Это не может продолжаться долго, — с отвращением сказал Кит.
— Это будет продолжаться до тех пор, пока Малтон не избавится от Фентона, или Фентон не возьмет верх над Малтоном… тогда случится скандал, и слабейший будет лежать на лопатках. Скажи мне, как ты думаешь, кто победит?
— Предположу, что Фентон, — ответил Кит, переводя взгляд с женоподобного лица Малтона на хитрое, властное лицо американца.
— Совершенно верно. Он, я полагаю, более сильный из этих двоих негодяев.
— Негодяев?
— Да. Я называю негодяем любого мужчину, который пренебрегает своей женой ради легкомысленной любви. Что касается Фентона, то он самый бессовестный человек из всех, кого я знаю.
— Ты, кажется, неплохо знаком со скандалами мельбурнского общества, — сказал Стюарт, когда они возвращались на свои места.
— Конечно, это моя обязанность. Пресса вездесуща. Но скажи мне свое мнение о Каприс?
— Судя по ее сегодняшней игре, она дьявол.
— Подожди до конца этого акта, и ты поклянешься, что она ангел.
— Что из этого будет верным?
— И то, и другое… она гремучая смесь!
Занавес снова поднялся под шарканье публики, устраивающейся поудобнее, и изображал праздник в саду дворца Калиостро, сияющий разноцветными огнями, с людьми в фантастических костюмах. Согласно сюжету, Калиостро завладел своей наградой и успешно ухаживает за ней, когда входит Принц Карнавал и поет балладу «Так давно», надеясь тронуть сердце своей неверной возлюбленной.
Каприс, одетая в легкий костюм из шелка и бархата, который прекрасно подчеркивал ее красивую фигуру, стояла в центре сцены с грустной улыбкой и с чувством пела вальсовый рефрен песни.
«Ибо это было так давно, любовь моя,
Время радости и горя, любовь моя!
И все же это сердце твое
Мое, любовь моя, мое!».
Она придала звенящим словам нотку чувства, которая была восхитительно прекрасна.
— Я верю, что она чувствует то, о чем поет, — прошептал Кит.
— Если бы ты знал ее историю, ты бы вряд ли удивлялся этому, — с горечью сказал Эзра.
Песню просили исполнить на бис, но Каприс отказалась, и, поскольку аплодисменты и выкрики не стихали, она пожала плечами и холодно удалилась со сцены.
— Она сегодня не в духе, — сказал Мортимер Сантону. — Они могут аплодировать до посинения, но черт возьми, они не получат от нее ответа, эта мошенница! Ее не зря называют Каприс.
Так и случилось, ибо публика, видя, что она не собирается их ублажать, погрузилась в угрюмое молчание, а Каприс холодно продолжила диалог. Раскаявшийся Калиостро возвращает девушку Принцу Карнавалу, и опера заканчивается повторением галопа, исполненного хором, в котором Кит увидел, как женщина с грустными глазами нескольких мгновений назад снова превратилась в насмешливого, язвительного беса, танцующего и поющего с безрассудной самоотдачей, которая одновременно завораживала и отталкивала его.
— Какая противоположность, — сказал Кит, выходя из театра, — только что плакала, и сразу же после этого — смеялась!
— С примесью дьявольщины в обоих случаях, — цинично ответил Эзра. — Она женщина-сфинкс как у Гейне… ее губы ласкают, а когти ранят.
Они вместе выпили и покурили, после чего прошли кругом к служебному входу, поскольку Эзра, пытаясь поучаствовать в судьбе Кита, хотел познакомить его с Каприс. Лазарус, по-видимому, был хорошо знаком со швейцаром, и после нескольких слов с ним их впустили в таинственную область за кулисами. Каприс, закутанная в тяжелую меховую накидку, стояла на сцене, разговаривая с Фентоном. Вокруг было сравнительно тихо, поскольку рабочие сцены, закончив свои работы, покинули на ночь театр. Стюарт с трудом мог поверить, что маленькая златовласая женщина, которую он видел перед собой, — это то самое блистательное существо, каким она была час назад, — настолько бледной и усталой она выглядела. Но вскоре проявилась другая сторона ее переменчивой натуры, поскольку Фентон, сказал что-то, что ей не понравилось, она резко одернула его и повернулась спиной к смущенному американцу. При этом она заметила Лазаруса и быстро подбежала к нему с протянутой для приветствия рукой.
— Мой дорогой мистер Лазарус, — быстро сказала она, — я так рада вас видеть! Мэг рассказала мне сегодня все о своем приключении и о том, как она чудом избежала смерти. Боже мой, что со мной было если бы я ее потеряла?! Но джентльмен, который ее спас… где он?
— Он здесь, — сказал Лазарус, указывая на Кита, который стоял, краснея и смущаясь, перед этой богиней сцены.
В следующее мгновение, повинуясь внезапному порыву, она была рядом с ним, держа его руки в своих.
— Вы сделали то, за что я никогда не смогу отплатить, — быстро сказала она тихим голосом. — Вы спасли жизнь моего ребенка, и вы не найдете меня неблагодарной. Слова ничего не значат, но если дела могут что-либо доказать, вы можете приказывать.
— Надеюсь, юная леди в порядке, — пробормотал Кит, когда она отпустила его руки.
— Да, немного взволнована, но в целом здорова, — ответила Каприс с облегчением в голосе. — Боже мой, какая я беспечная. Позвольте мне представить вас этим джентльменам — мистер Фентон, мистер Малтон, и, наконец, что не менее важно, мистер Мортимер.
Трое мужчин холодно раскланялись, Фентон, в частности, смотрел на Кита свысока, отчего тот покраснел и занервничал, решив, что это из-за его потрепанной одежды.
— Моя карета уже здесь? — спросила Каприс в ответ на слова Малтона. — Тогда я, пожалуй, поеду. Спокойной ночи всем. Мистер Стюарт, вы не подадите мне руку? — и она удалилась с довольным Китом, оставив Фентона и Малтона окаменевшими от ярости, в то время как Мортимер и Эзра смотрели им вслед, посмеиваясь.
Каприс оживленно болтала со своим новым другом, пока он не усадил ее в экипаж, а затем вдруг стала серьезной.
— Приходите ко мне на ужин через две недели в воскресенье, — сказала она, высунувшись из окна. — Мистер Лазарус будет вашим проводником. До свидания, — протянув ему руку в перчатке. — Благослови вас Бог за спасение моего ребенка.
Карета отъехала, но Кит успел заметить, что по ее лицу катились слезы, и он еще раз удивился этой странной натуре, провожая карету взглядом.
— Она совсем не похожа на ту особу, как о ней говорят, — сказал он вслух.
Эзра, стоявший прямо за ним, расхохотался.
— Я знал, что ты скажешь, что она ангел.
IV. Лазарус
Это была очень маленькая лавка расплющенного вида, словно верхний этаж раздавил нижний. Три позолоченных шара, висевшие в воздухе над широкой дверью, указывали на род занятий владельца, и, чтобы не было никаких сомнений, на пыльных, забрызганных дождем окнах красовалась надпись «Лазарус, ростовщик» выпуклыми золотыми буквами. На верхнем этаже было три окна, и, поскольку они были лишены штор или занавесок, а одно или два стекла были разбиты, верхняя часть дома имела несколько разоренный вид. Нижние окна, однако, компенсировали пустоту верхних, будучи полными чудес, и за их мутным стеклом можно было увидеть бесчисленные предметы, представлявшие собой потрепанные обломки былого процветания.
Золотые и серебряные часы с прикрепленными к ним маленькими бумажными этикетками, указывающими их стоимость, выстроились в заманчивый ряд, а их цепочки были изящно развешаны между ними, перемежаясь с нитями красного коралла, старомодными медальонами и браслетами из агата и янтаря. Потертые серебряные чайники уныло стояли на заднем плане в компании с треснутыми чашками и блюдцами, по-видимому, из редкого старого вустерского и севрского фарфора. Тусклые бархатные подносы, содержащие бесчисленные монеты и медали всех видов, старинные украшения давно вышедшей из моды эпохи, были нелепо смешаны с револьверами, ружьями, ложками, графинами и японскими подносами, украшенными развалившимися золотыми драконами. Богато украшенные индийские кинжалы, потускневшие серебряные кружки вперемешку с угрожающего вида американскими ножами Боуи. Банкноты давно разорившихся банков были выставлены как диковинки, а детская погремушка лежала рядом с «Книгой Красоты», со страниц которой смотрели ухмыляющиеся лица времен Дорсе и леди Блессингтон. И на всей этой странной разнородной смеси лежала густая серая пыль, словно пытаясь из жалости скрыть эти остатки былой роскоши и разрушенных жизней.
Лавка была широкой, с низким потолком и неглубокой, с удушливой атмосферой пыли, сквозь которую золотые солнечные лучи проникали тяжелыми, плотными лучами. С одной стороны располагался ряд маленьких кабинок, похожих на кабинки для переодевания на пляже, предназначенных для обеспечения секретности тем, кто ведет дела с мистером Лазарусом, а с другой — длинные ряды старой одежды висели на стене, напоминая призраков своих бывших владельцев. Дверь в глубине, обитая выцветшей зеленой байкой и украшенная гвоздями с медными шляпками, вела в личный кабинет руководящего гения этого места. Вся лавка имела крайне мрачный вид, а пол, заставленный ящиками и тюками, с небольшими просветами то тут, то там, естественно, несколько смущал незнакомцев (тем более, что яркий солнечный свет снаружи мешал им видеть хоть что-нибудь перед собой), когда они впервые входили в это мрачное логово, где мистер Лазарус сидел, как паук, поджидая незадачливых мух.
В одной из вышеупомянутых кабинок для переодевания крупная краснолицая женщина с грубым голосом и сильным запахом джина пыталась заключить сделку с маленьким бледнолицым еврейским юношей, чьи черные бусинки глаз презрительно разглядывали обветшалый чайник, который по утверждению грубой дамы, был серебряный, а еврейский юноша категорически отрицал это. Грубая женщина, откликавшаяся на имя Тибси, пришла в ярость от такого противодействия и приготовилась дать бой.
— Старики знают больше, чем молодые, — проворчала она сердито. — Не соплякам меня учить.
— Уймитесь, — пропищал Исайя, таково было имя визгливого мальчишки. — Пять шиллингов, и то дорого.
Миссис Тибси фыркнула, и ее одежда — клетчатый платок и коричневая шерстяная кофта — содрогнулись от гнева.
— Господи помилуй, послушайте этого щенка, — сказала она, поднимая пухлые руки, — да за пять шиллингов его сейчас не купишь. Не будь мой милый так ко мне жесток… я же все закладывала у тебя, включая четыре серебряные ложки, чайник, решетку для гриля и совок для угля. Не упрямься, голубчик, скажи десять шиллингов и шесть пенсов.
— Пять шиллингов, — ответил непоколебимый Исайя.
— Вы, евреи, — проклятие этого места, — закричала миссис Тибси, колотя по стойке ужасно потрепанным зонтиком. — Вы мошенники и обманщики, как гадюки, и я ненавижу ваши крючковатые носы, да, ненавижу.
— Сейчас я позову босса, — сказал Исайя высоким голосом, похожим на паровозный свисток, на что миссис Тибси ответила раскатистым басом, и этот дуэт становился все громче и громче, пока внезапно распахнувшаяся дверь, обитая зеленой байкой, не заставила их обоих замолкнуть.
Появился старик — такой маленький старичок, — очень сгорбленный, одетый в засаленный старый ольстер, который закрывал его до самых потрепанных тапочек. У него были седые волосы и борода, пронзительные черные глаза под косматыми седыми бровями, острые черты лица и цвет лица, как грязный пергамент, испещренный бесчисленными морщинами.
— Опять ты? — сказал он тихим голосом с еврейским акцентом. — Ты дьявол!.. ты… кхе… кхе… — здесь его схватил приступ кашля, и он довольствовался тем, что свирепо смотрел на миссис Тибси, после чего неукротимая женщина тут же встала перед ним и, схватив чайник, потрясла им у него перед носом.
— Пять шиллингов! — завизжала она, — пять шиллингов за это!
— Слишком много… слишком много, — сказал Лазарус в отчаянии, — скажи четыре, дорогая, четыре.
— Десять, мне нужно десять, — сказала миссис Тибси.
— Нет, нет, четыре. Ты говоришь десять, но имеешь в виду четыре.
— Скажи шесть.
— Четыре.
— Тогда бери, — сказала миссис Тибси, со злостью швырнув его на прилавок, — и чтоб тебе пусто было!
— Всему свое время… всему свое время, — усмехнулся старик и скрылся за дверью.
— Вот видишь, надо было брать пять, — захихикал Исайя, выписывая залоговый билет. — Вот четыре шиллинга, не пропей их.
— Я, пить? Ты, уродливый ублюдок, — сказала дама, сгребая деньги в свой объемистый карман, где они упокоились в компании с пустой бутылкой из-под джина, — я, пить, которая берет стирку и работает нянькой, и была настоящей леди, пока не связалась с алкашами: я, пи… — ну, и, поскольку слова изменили ей, миссис Тибси величественно выплыла из лавки, столкнувшись с Эзрой и Китом, которые как раз входили.
— Ураган в юбке, — сказал Кит, испуганный этим оборванным видением.
— Прошу прощения, джентльмены, — сказала миссис Тибси, отвесив очень шаткий реверанс, — но молодой ублюдок внутри разозлил меня, как гадюка, и если вы собираетесь что-то закладывать, пусть это будет не серебряный чайник, потому что этот старый Сатана внутри — настоящее проклятие сирот и вдов, — и, облегчив душу, миссис Тибси гневно удалилась, чтобы освежиться своим любимым напитком.
— Лестно для твоего родителя, — заметил Кит, когда они вошли в лавку.
— О, иногда они бывают гораздо хуже, — самодовольно сказал Эзра. — Исайя, где мой отец?
— В своей комнате, — ответил Исайя, продолжая чтение спортивной газеты.
Эзра открыл дверь, обитую зеленой байкой, без стука, и вошел, а за ним последовал Кит. Маленькая квадратная комната, еще более мрачная, чем лавка. У одной стены стояла раскладушка, придвинутая к стене, а рядом с ней большой железный сейф. В ржавом камине с едва тлеющим огнем на конфорке кипел старый, помятый чайник. В глубине было квадратное окно с грязными стеклами, сквозь которое свет падал на маленький стол, покрытый жирной зеленой скатертью и заваленный бумагами. За этим столом сидел старик Лазарус, бормоча что-то себе под нос. Он резко поднял голову, когда вошли молодые люди, и прокудахтал приветствие сыну, после чего его схватил сильный приступ кашля, который, казалось, совсем разбил его. Когда приступ прошел, он заговорил своим слабым, еврейским голосом.
— Хе-хе! Мой дорогой, — пристально посмотрев на Кита, — это тот молодой человек, о котором ты говорил? Ну, ну… слишком красивый, мой дорогой… женщины… ах, женщины, чтоб им пусто было, они будут морочить ему голову.
— Это его дело, а не твое, — резко сказал Эзра.
— Хе-хе! Но это мое дело… они будут любить его, а любовь означает подарки… а это означает деньги… мои деньги… я не могу ему доверять.
— Это довольно жестоко, не правда ли? — сказал Кит, вклиниваясь в разговор. — Нельзя судить о характере человека только по его лицу… хорошая внешность не всегда означает распутные принципы.
— А! Я знаю, знаю! — пробормотал Лазарус, потирая руки, — ну, ну, ты умеешь вести книги?
— Да, я привык это делать.
— Ты честный?
Кит рассмеялся.
— Обычно меня считают таковым.
— Хе-хе! Это еще ничего не значит. Какое жалованье ты хочешь?
— Три фунта в неделю, — скромно сказал Стюарт.
— О, мой дорогой, мой дорогой, какая большая сумма. Скажи два, мой дорогой, два фунта, или сорок шиллингов, это тоже очень много. Ты можешь прожить на два фунта.
— Я рад, что ты так думаешь, — сухо сказал Кит. — У меня на этот счет есть сомнения. Впрочем, нищие не могут быть разборчивыми, так что я согласен.
— На пробу, учти, на пробу, — осторожно пробормотал старик.
— Я вполне согласен, — ответил Кит самодовольно, надеясь, что к тому времени, как его испытательный срок закончится, он будет работать в какой-нибудь газете. — Какие часы работы?
— Девять, мой дорогой, — сказал Лазарус, поглаживая бороду, — от девяти до шести, с получасовым перерывом на обед… булочка и чашка кофе… не будь расточительным.
— С такой зарплатой я не могу себе этого позволить, — ответил Стюарт. — Ну, мистер Лазарус, раз уж все решено, я приду завтра в девять утра.
— Да! Да! Все правильно, но никаких скачек, никаких азартных игр, никаких женщин… они дьяволы, мой дорогой, дьяволы.
— Ты слишком строг к прекрасному полу, отец, — язвительно сказал Эзра, — учитывая, насколько женщины полезны для тебя.
— Ага! Совершенно верно, совершенно верно, — усмехнулся старик. — Я знаю уважаемых дам, они приходят к старику Лазарусу за деньгами… чтобы продать бриллианты… ах, мой дорогой, в этом сейфе много бриллиантов, хе-хе!
— Я удивляюсь, как ты не боишься, что тебя ограбят, — сказал Кит.
Старик поднял глаза, и в них вдруг блеснул огонек подозрения.
— Нет, нет, я храню ключи под подушкой, и у меня есть пистолет. Я могу стрелять, да, я могу выстрелить, тогда соседи, мой дорогой, все вокруг. О, я в полной безопасности… да, да, в полной безопасности. Никто не причинит вреда старику Лазарусу. Как Эстер, мой дорогой? — вдруг обратился он к сыну.
Эстер была девушкой, с которой был помолвлен Эзра.
— У нее все хорошо, — ответил он. — Я водил ее на днях посмотреть Каприс.
— Ага! — воскликнул старик Лазарус, поднимая руки. — Дорогая, дорогая, женщина. Я ее знаю, я ее знаю.
— Лично? — спросил Кит, после чего мистер Лазарус внезапно оглох.
— Да, да, красивая женщина. Всех губит, губит и тело, и душу, и смеется над ними, как дьявол, которым она и является.
Эзра с отвращением посмотрел на своего родителя и взял Кита за руку.
— Пойдем, — сказал он, — у меня назначена встреча.
— Хороший мальчик, хороший мальчик, — пробормотал его родитель, кивая головой, — зарабатывай деньги, мой дорогой, зарабатывай… — тут его прервал очередной приступ кашля, и Эзра поспешил увести Кита прочь.
— Тьфу! — сказал Эзра, поднимая шляпу, когда они вышли на улицу, — как я ненавижу этот смрад. Это как прогнившее дерево, убивает всех, кто находится радом.
— Как ты думаешь, твой отец знает Каприс? — спросил Кит, когда они шли вниз по Бурк-стрит.
— Не могу тебе сказать, — холодно ответил Лазарус, — я бы не удивился… он знает половину женщин Мельбурна. Когда мот хочет денег, он идет к моему отцу. Когда у женщины неприятности, она тоже идет туда. Несмотря на своих любовников, Каприс такая транжира, что я не сомневаюсь, что она имела дело с моим отцом. Если бы только написать о тайной жизни Лазаруса-ростовщика, это было бы очень интересно, уверяю тебя.
— Я рад, что получил это место, — задумчиво сказал Кит, — это немного, но этого хватит, чтобы прожить, пока я не встану на ноги.
— Ты обязательно попадешь на работу в газету, — ответил Эзра, — и, конечно, я сделаю для тебя все возможное.
— Ты очень добр, — с благодарностью ответил Кит, — ха-ха, какие странные шутки играет с нами эта плутовка Фортуна. Я приехал в Мельбурн, полный поэтических грез, и нашел свое призвание в конторе ростовщика… это не романтично, но зато это хлеб с маслом.
— Ты не первый поэт, который пошел к ростовщику.
— Думаю, я первый, кто устроился на столь выгодных условиях, — хитро возразил Кит.