Из под венца в камеру — фрагмент из криминального детектива Фёдора Константиновича Иванова «Тайны Замоскворечья».
I.
Замоскворечье, этот характерный уголок Москвы, долгое время стоявший особняком, ревниво охранявший свои вековые традиции, живший совсем особенной жизнью от остального города, с каждым годом теряет теперь когда-то присущие ему своеобразные черты. Столичная шумная жизнь широкой волной ворвалась в тихие улицы Замоскворечья. Запестрели чуть не на каждом доме разноцветные вывески, линия конки прорезала замоскворецкую «Палестину», появились новые постройки с открытыми палисадниками, с балконами и террасами на улицу, чего прежде никогда не бывало. С каждым годом исчезают старинные купеческие дома, угрюмые и мрачные, с высокими заборами, утыканными гвоздями, и с вечно запертыми воротами. Скрытно от посторонних глаз шла в этих старинных домах жизнь коренных обитателей Замоскворечья… Эта жизнь действительно была «тайной». Много слез, неведомых остальному миру, массу горя и даже преступлений скрывала эта «тайна», а раскрывать ее бывало иной раз не под силу и опытнейшему из следователей. Немало возникало уголовных дел на этой своеобразной почве, дел возмутительных, над распутыванием которых ломали голову и следователи, и сыщики, а в конце концов, благодаря все той же «тайне», «приходилось за не отысканием виновных предавать дело воле Божией и сдавать его в архив»1… Одно из таких дел, кровавых и страшных, и послужило канвой нашего правдивого рассказа, действующие лица которого были в свое время хорошо известны многим из москвичей…
***
На паперти одной из наиболее старинных замоскворецких церквей в ожидании свадьбы, толпился народ. В церкви зажигали паникадила, священник уже прошел в алтарь. Толпа волновалась в ожидании приезда жениха.
— Чья свадьба-то? — осведомился один из прохожих, какой-то купчик, считая долгом присоединиться к толпе зевак.
— Свадьба неважная, — ответил местный лавочник, кругленький и коротенький человек, известный в околотке под кличкой «Кубаря». Не стоящая совсем свадьба, — приказчик женится…
— На ком же это он, на белошвейке, что ли? — любопытствовал купчик.
— Кабы на белошвейке, мы бы и внимания не взяли дежурить-то тут… А-то такое дело выходит, что отдает за этого самого приказчика, Константина Петрова Шустова, свою дочь хозяин его, купец Иван Никанорыч Цветаев… И дочь то у него одна, как перст…
— А уж красавица какая эта Лизавета Ивановна, — вмешалась в разговор старушонка, одетая вся в черном, — такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать… Тихая, скромная, рукодельная…
— Может, этот Цветаев то из тех купцов, которые, например, в проходном ряду пылью торгуют? — соображал купчик.
— В ста тысячах купец. Иван Никанорыч нам довольно хорошо известен, две лавки в городе, домик свой собственный имеет… Кафтана ни в жисть не выворачивал2, ни в «яме» не сиживал, нечего и толковать, — обстоятельный купец во всех смыслах…
— Чудно! — развел руками купчик, — ловкач, должно быть, приказчик-то этот, коли угораздило его такое дело обтяпать…
— И того нет, — махнул рукой лавочник, — тихоня, воды не замутит…
— В тихом то омуте, люди говорят, черти водятся…
— Это так точно, ну, только Константин Шустов не из таких: у этого ума не хватит и за хозяйскую голенищу залезть, а не то чтобы, например, из приказчиков сразу в хозяева выйти…
— Ты, батюшка, о том посуди, — вмешалась опять в разговор старушонка, — сколько к Лизавете Ивановне женихов сваталось, из купеческих сыновей, из самой что ни на есть первой гильдии, ан всем отказ… Свахи то пороги обили у Ивана Никанорыча, а Костька Шустов и без свахи обошелся… Где это видано, скажи на милость?..
— Любопытно будет на такую свадьбу посмотреть, — рассудил купчик и протеснился поближе к паперти.
— Вот вам и Костька Шустов, воскликнул кто-то в группе приказчиков, стоявших у церковных ворот, загордеет теперь, не то што нашему брату руку протянуть, а, гляди, и картуза-то на твой поклон не снимет…
— Ну, это ты, брат, ах, оставь! — запротестовал другой приказчик, молодой малый с добродушным, чисто русским лицом, опушенным русой бородкой.
— Да нечего тут — «оставь!»… Что верно, то верно…
— Занапрасно ты Костю обижаешь: какой он был, такой и останется, — горячо заговорила русая бородка, — душевный он человек, таких промежду нас другого и не найдешь…
— Это ты правильно… В кургузом сюртуке ходит, книжки читает, за ученого себя числит, нашим братом, приказчиком, гнушается…
Русая бородка хотела что-то возразить, но крики: «едет, жених едет!» отвлекли от него внимание товарищей. Вдали показалась коляска, которая и остановилась около церкви.
Из коляски выпрыгнул седенький старик с бритой физиономией. Одетый весь в черном, в цилиндре, с бриллиантовыми перстнями чуть не на всех пальцах. Он торопливо поднялся по ступеням паперти и прошел в церковь.
— Как же говорили, жених молодой, а это какой-то Кощей Бессмертный, — недоумевал знакомый уже нам купчик, обращаясь к окружающим.
— Да не жених это вовсе, — объяснял ему кто-то из толпы, уж ли Уболдина, Николая Алексеевича, не знаешь? Миллионщиком слывет…
— Который сейчас мехами торговлю ведет меховщик Уболдин, пояснял другой, — Ай да Костька Шустов, знай наших, миллионщики к нему в провожатые записались, — восхищался один из приказчиков, которых набралось около церкви уже достаточное количество.
Николаю Алексеевичу Уболдину придется играть одну из главных ролей в нашем рассказе, а потому познакомимся с ним поближе. «Миллионщик», как называла его толпа, не принадлежал к коренному замоскворецкому купечеству. Появился он в Москве недавно и завел торговлю мехами. Солидные купцы отнеслись к нему недоверчиво именно в виду того обстоятельства, что прошлое Уболдина представлялось им несколько темным, а сам Николай Алексеевич очевидно не желал их посвящать в подробности своей прежней деятельности. Ходили слухи, что Уболдин вел торговлю в западных губерниях, а затем переселился в Москву. Вот и все, что знало о нём московское купечество. Кредита Уболдин не искал, а, следовательно, и не имелось надобности наводить о его личности особенно точные справки. Год от году дела его шли все шире и блестящее. Уболдин купил в Замоскворечье дом и повел довольно открытую жизнь, далеко не похожую на ту, которую вели его соседи. Николай Алексеевич был вдовец, всем домом заправляла привезенная им с собой в Москву старушка-экономка, остававшаяся полной хозяйкой во время отъездов Уболдина из Москвы, которые случались не редко. Куда ездил Уболдин, никому не было известно, даже и приказчикам. «За товаром хозяин уехал», заявит в магазине на другой день отъезда совершенно неожиданно старший приказчик Николая Алексеевича, Вукол Степаныч, и — конец делу! Этот Вукол пользовался неограниченным доверием хозяина, а на слова был далеко не тороват. Уболдин привез Вукола с собой в Москву и только он один был посвящен во все «тайны» своего хозяина, а таковых у него, по-видимому, водилось не мало…
Купцы, посещавшие Николая Алексеевича, нередко встречали у него людей, совершенно им неведомых, которые появлялись и исчезали как-то внезапно. Это были большей частью евреи и поляки, которых Уболдин обыкновенно рекомендовал «негоциантами, приехавшими из северо-западного края». Наши московские коммерсанты как-то подозрительно сторонились от этих «негоциантов», а те платили им той же монетой. Подозрение, выказываемое к «негоциантам» со стороны московских коммерсантов, пожалуй, имело основание. Как-то раз один из гостей Николая Алексеевича, по профессии тоже меховщик, попробовал завести разговор с одним из приезжих гостей Уболдина на интересовавшую его тему, предполагая, что он имеет дело тоже с меховщиком, но тот оказался ровно ничего не смыслящим в этом деле и заявил, что он мехами не торгует.
Когда же ему был задан вопрос: в чем же заключается его торговля, — он ответил слишком уклончиво. «Зачем Николаю Алексеевичу эти купцы, если они его товаром не торгуют?» — соображали московские коммерсанты и разводили руками…
Наружность Уболдина тоже не располагала к нему. Какой-то сухостью и бессердечностью светились его серые глазки из-под густых уже начинавших седеть бровей. Всегда изысканно одетый, чисто выбритый, прилизанный и приглаженный, с ехидной насмешливой улыбочкой на тонких губах он производил почти отталкивающее впечатление. Впрочем, солидное купечество воздавало ему должное, за его ум, практическую сметку, знание законов и строго аккуратное ведение дела… Таков был московский первой гильдии купец Николай Алексеевич Уболдин…
— Одначе жениха что-то долго нет, ишь ломается, точно генеральская свадьба, — негодовал лавочник, — битый час дожидаемся…
— Гляди, гляди, сам пристав сюда идет, — заметил кто-то в толпе, — экая, подумаешь, приказчику честь! Еще, того гляди, в церковь по билетам пускать станут…
К паперти действительно подошел пристав, начальнически оглядел присмиревшую толпу и спросил:
— Жених еще не приезжал?
— Никак нет, ваше высокородие, — отвечали из толпы, — одначе должен быть скоро, уж паникадилы зажгли…
Пристав молча прошел в церковь.
— Едет, едет! — раздались вскоре после того голоса, когда на улице показалась коляска, в которой сидел давно ожидаемый жених, рядом с шафером.
Толпа оживилась, раздвинувшись на две стороны и образовав на паперти не широкий проход, она жадными глазами впилась в стройную и высокую фигуру жениха, ловко выскочившего из коляски.
Шустов не сразу вошел в церковь, он заметил в первом ряду приказчика с русой бородкой, который, несколько минут тому назад, так горячо защищал его от нападок товарища.
— А, Ваня, и ты, милый, здесь, — заговорил Шустов, протягивая ему руку, — коли пришел на свадьбу посмотреть, так приходи и на бал, все тебе рады будут…
— Ну, уж, где уж нам, — лепетала в ответ русая бородка, обеими руками сжимая руку Шустова, — нам бы хоть здесь-то на твое счастье посмотреть…
— Приходи, приходи! Мы тебя ждать будем…
При самом входе в церковь Шустова встретил Уболдин.
— Позвольте заранее поздравить вас, дорогой мой, ласково говорил «миллионщик», протягивая Шустову руку, — видите, нашел время и в церковь приехать, а отсюда отправлюсь на бал, и до самого утра у вас веселиться буду…
Николай Алексеевич хотел весело рассмеяться, но смех у него как-то не вышел, и он только закашлялся.
— Не знаю, как и благодарить вас, — заговорил жених, отвечая на рукопожатие, — это большая честь для меня, маленького человека, что вы не побрезговали нашим приглашением, а за то, что и в церковь приехали, вдвойне спасибо…
— Счастливчик вы, батюшка, — усмехался Уболдин, — этакую красавицу подцепил! Да и то надо правду сказать, — пара вы ей, тоже красавец писанный…
— Позвольте прервать вашу беседу, — раздался вдруг сзади жениха голос, — господин Шустов, я попрошу вас на пару слов…
Шустов оглянулся и увидал физиономию пристава.
— Что вам угодно? — несколько удивленно спросил он, отходя вместе с полицейским офицером в левый придел, где в эту минуту не было никого из посторонних.
— Я должен сообщить вам очень неприятную вещь, — официальным тоном заговорил пристав, понижая голос, — свадьба ваша не может состояться…
Шустов побледнел, пошатнулся, и невольно оперся рукой на окно, около которого они остановились.
— Не может состояться?.. Как не может состояться? Что вы такое говорите?.. Уж не ослышался ли я?..
— К сожалению, нет!.. Я имею предписание арестовать вас, — отчеканил пристав, внимательно наблюдая за Шустовым.
— Арестовать?.. Здесь?.. Да этого быть не может!.. Это сон какой-то… Господин пристав, ведь это жестоко, ведь это неслыханный скандал… Уж я не говорю о себе… но она… невеста… Лиза моя… Старик отец…
— Успокойтесь, скандала я, по возможности, постарался избежать… Невеста ваша уже предупреждена и сюда не приедет… Я даже устроил так, что вы поедете отсюда не со мной, а с чиновником сыскной полиции, он ждет меня на паперти…
— Боже мой, да за что же, за что?.. Ведь это одно недоразумение… Ведь я ни в чем не виноват…
— Это уж дело судебного следователя, а не мое… Советую вам оправиться, собраться с духом и уехать… Священник уже мной предупрежден… Вы уедете отсюда прямо в камеру следователя…
— Я еду, господин пристав… но мне все-таки кажется странным, почему меня арестовывают здесь, а не в квартире… Согласитесь, что здесь не место для ареста…
— Я был у вас на квартире, но, к сожалению, уже не застал… А почему я, тем не менее, успел прибыть сюда ранее вас, это мне неизвестно…
Последние слова пристав заметно подчеркнул.
— Я мог и медлить арестом, — продолжал он, после некоторой паузы, — но неужели для вас было бы приятно, если бы я увез вас к следователю тотчас после того, как был бы совершен брак?
— Вы совершенно правы, я должен сейчас ехать и объясниться со следователем, — ответил, несколько оправившись, Шустов, — укажите мне того человека, который должен сопровождать меня.
— Идите вперед и садитесь в свою коляску, он последует за вами.
Бледный, как мертвец, опустив глаза в землю, шел Шустов из церкви среди толпы любопытных, уже давно обративших внимание на слишком продолжительную беседу жениха с полицейским офицером, который, впрочем, с совершенно равнодушным лицом и даже в некотором отдалении следовал за Шустовым.
На паперти пристав остановился и, сделав глазами знак какому-то прилично одетому господину, стоявшему в стороне от толпы, повернул обратно в церковь.
Шустов быстро сбежал с паперти, неизвестный последовал за ним, коляска уже оказалась наготове, очевидно кучер был кем-то заранее предупрежден.
Пред глазами изумленной толпы, жених, в сопровождении человека, на которого никто до сих пор не обращал внимания, сел в коляску, и она быстро, прежде чем кто-нибудь успел обменяться словом, скрылась из глаз…
Большинство из бывших в церкви и на паперти вовсе не поняли действительную причину неожиданного отъезда жениха, но когда вслед за ним из церкви ушел священник, а за ним тронулись певчие и стали гасить свечи в паникадилах, толпа загудела и заговорила, толкуя по-своему причины такой неожиданной и неслыханной развязки.
Между тем пристав, выходя из церкви после отъезда Шустова, почувствовал, что его кто-то тронул сзади за рукав.
Полицейский офицер оглянулся и увидал Уболдина.
— А, Николай Алексеевич, вы как сюда попали, спросил пристав, здороваясь с «миллионером».
— Очень просто. Я — провожатый со стороны жениха, — спокойно ответил Уболдин, — я потому остановил вас, что пред моими глазами происходят диковинные вещи, непостижимые, можно сказать…
— «Провожатый со стороны жениха», — насмешливо повторил пристав, несколько недоумевающе посматривая на Уболдина, — не говорите так, почтеннейший Николай Алексеевич, «провожать» этого жениха придется очень далеко и не по вас такая роль… Впрочем, извините, я тороплюсь к следователю…
— Не хотите ли, я вас подвезу, — предложил Уболдин, — на моих лошадях скорей доедете, а тем временем я добьюсь от вас толку, если только вы перестанете говорить загадками…
Пристав в знак согласия кивнул головой и поспешно сбежал с паперти, Николай Алексеевич едва успевал за ним следовать.
— Ну-с, объясните, наконец, начал Уболдин, уже сидя с приставом в коляске, что значат ваши слова: «жениха придется далеко провожать?»…
— Да как же не далеко! — рассмеялся пристав, — по Владимирской дорожке, за бугры уральские, — вот каков маршрутец-то этому жениху предстоит!..
— Да вы не шутите? — сдвинул брови Уболдин.
— Плохие шутки! С вами я секретничать не стану, вы человек солидный, разбалтывать до поры, до времени, каждому встречному не станете… Знаете ли вы, в чем обвиняется Шустов, и заметьте, при наличности самых явных улик?
— Да, говорите же в чем? — почти крикнул Уболдин.
— В поджоге, в двойном убийстве и в краже, по малой мере шестидесяти тысяч рублей!..
II.
На другой день после описанных событий, несмотря на сравнительно позднее время дня, в доме купца Ивана Никанорыча Цветаева, у Серпуховских ворот, царила невозмутимая тишина. Можно было предположить, что обитатели этого дома еще спокойно спали, но не то было на самом деле… Не до сна было старику Цветаеву, всю ночь проходившему из угла в угол по кабинету, заложив руки за спину и опустив седую голову на грудь… Всю ночь проплакала и дочка его, Лизавета Ивановна, сидя наверху в комнате матери, добрейшей старушки, Анны Васильевны, совсем потерявшей голову в виду страшного несчастья, так внезапно и грозно разразившегося над тихим домом Цветаевых.
Давно уже заглох в столовой самовар, но никто не вышел к утреннему чаю, прислуга, забившись в кухню, не осмеливалась напомнить хозяевам, что время подходит к обеду…
— Господи, что же это будет такое, — причитала на кухне старая нянька, Парамоновна, утирая заплаканные глаза, — точно весь дом у нас вымер, точно, прости Господи, покойник у нас в доме!.. Не думали, не гадали, вдруг этакое горе нагрянуло…
— И не говори, Парамоновна, — вторила ей кухарка, — пойдет теперь суд да дело, потянут к расспросу Ивана Никанорыча… Сраму-то сколько на свою седую голову примет…
Кухарка не договорила и испуганно выглянула в окно, заслышав стук подъехавшего к воротам экипажа.
— Кого это еще нелегкая несет?.. Вот уж не в пору гость хуже татарина, — пробормотала Парамоновна, тоже заглядывая в окно.
Стукнула калитка, и на просторном, усыпанном песком дворе Цветаева, показалась щеголеватая фигура Николая Алексеевича Уболдина.
Парамоновна, еще раз отерев глаза, вышла на крыльцо, навстречу нежданному гостю.
— Дома, милая, Иван Никанорыч? — ласково спросил Уболдин, посматривая на опущенные шторы в помещении, занимаемом Цветаевым.
— Дома, батюшка, дома… Только, не знаю, право… Кажись, нездоровы они… Всю ночку не спали, а теперь, надо полагать, прилегли…
— Я ведь, старуха, знаю, какое у вас несчастье случилось, — заговорил Уболдин, я не для пустых разговоров приехал: у меня дело есть к Ивану Никанорычу, ты так ему и скажи…
Старуха с минуту потопталась на месте, не зная, что ответить, но настоятельный тон, каким говорил Уболдин, по-видимому, успокоительно на нее подействовал и, проводив Николая Алексеевича в гостиную, Парамоновна отправилась в кабинет хозяина.
Цветаев продолжал ходить из угла в угол, по-прежнему опустив голову и устремив глаза в пол. Он даже не слыхал, как скрипнула дверь, как окликнула его старая Парамоновна…
— Иван Никанорыч, батюшка, — робко повторила нянька, — гость к вам пожаловал…
Старик остановился и несколько мгновений молча смотрел на старуху, как бы не узнавая ее и с трудом соображая, что такое она говорит…
— Гость?.. Какой еще там гость?.. Не до гостей мне теперь, — вздохнув, проговорил старик, снова принимаясь измерять шагами комнату.
— Николай Лексеич Уболдин… По делу, говорит, на счет этого самого несчастья… — робко лепетала Парамоновна, держась за дверь и ожидая грозного хозяйского окрика.
Однако Иван Никанорыч не крикнул. При имени Уболдина, с которым он не был близко знаком, Цветаев нахмурился, но затем, по-видимому что-то обдумав, кротко ответил:
— Проси сюда Николая Алексеевича, да чаю нам подашь, закуску приготовь…
Парамоновна с облегченным сердцем ушла из кабинета, а Цветаев разгладил бороду и, тряхнув седыми кудрями, видимо прибодрялся и постарался принять более спокойный вид.
— Извините меня, мой добрейший Иван Никанорыч, — заговорил Уболдин, входя в кабинет и пожимая руку хозяина, знаю, что вам не до гостей, но услыхав о вашем несчастье, счел долгом заехать к вам выразить свое соболезнование…
— Спасибо вам, Николай Алексеевич, за ваше внимание, — говорил Цветаев, подвигая гостю кресло, — только прямо вам скажу: не до соболезнований мне теперь… Нужен мне добрый совет, как поступить, что предпринять… Знаю, что вы человек умный, деловой, вот поэтому и рад, что вы ко мне пожаловали… У меня тут голова кругом идет: посоветоваться не с кем, старуха моя плачет, дочь тоже… Да и какой совет с бабьем, — канитель одна…
Старик грустно улыбнулся и махнул рукой.
— Рад служить, чем могу, — ласково посматривая на хозяина, говорил Николай Алексеевич, — а вы, батюшка, голову то не вешайте, вам еще радоваться надо…
— Как это радоваться? Что вы такое говорите, Николай Алексеевич?
— Да так, — очень просто. Благодарите Бога, что вовремя все это обнаружилось. Каково было бы ваше положение, если бы преступление позже сделалось известным… Если бы ваша дочь замужем за убийцей, за поджигателем очутилась!..
— Во-первых, Николай Алексеевич, — перебил Цветаев, — он и не убийца и не поджигатель… Напрасно вы Костю обижаете… Несчастный он человек и больше ничего.
— Ну, извините, Иван Никанорыч, — резко ответил Уболтин, не я обижаю вашего Костю, а вы меня. Не имея веских данных, я обвинять человека не стану. Если я говорю, что он преступник, значит, имею на то основания…
— Какие там основания! Не верю я в эти улики, да и нет их…
— Вы говорили со следователем и с приставом? — спросил Уболдин, как-то нервно подергиваясь в кресле.
— Пристав наскоро рассказал мне кой что, а следователя еще не видал, — ответил Цветаев.
— Ну-с, а я беседовал и с тем, и с другим. Улики есть, и они несомненны. Шустов, как вам известно, обвиняется в убийстве отставного чиновника Груздева и его служанки, у которых он бывал и ранее, но обстоятельство это скрывал от всех и даже от вас…
— Да неужто Костя бывал у этого Груздева? — развел руками Цветаев.
— Бывал-с, и даже неоднократно, а между тем Груздев вел жизнь замкнутую и никого у себя не принимал. Затем в сенях, в квартире убитого найдены калоши, которые впопыхах убийца забыл надеть. На калошах имеются медные буквы «К» и «Ш», то есть Константин Шустов.
— Случайность… совпадение, так сказать, — растерянно бормотал Цветаев, видимо ошеломленный словами Уболдина.
— Полноте, добрейший Иван Никанорыч, — рассмеялся тот, — какое тут совпадение, когда Шустов уже признал, что калоши его…
— Так это из-за калош то в каторгу человека ссылать, по-вашему!.. Мудрено что-то, Николай Алексеич, видит Бог, мудрено!
— Да не из-за калош только, чудак вы, право, Иван Никанорыч, — горячился Уболдин, — слушайте дальше: при обыске в квартире Шустова найдены серебряные вещи, находившиеся у убитого, который, как известно, занимался закладами…
— Злые люди подкинули, очень просто, — возразил старик, теряя однако все более и более прежний решительный тон.
— Кроме того, — продолжал, не слушая его, Уболдин, — убийца, желая скрыть преступление, как известно, поджог квартиру Груздева, но это не удалось, — огонь был вскоре потушен. На полу найден обгоревший смятый и разорванный лист газеты… Представьте себе, что этот обрывок бумаги как раз подходит к тому лоскутку, который найден у Шустова в кармане пальто, а на пальто оказались следы крови…
— Будет, Николай Алексеевич, довольно, пощадите!.. — вскочил с кресла Цветаев и заходил по комнате, потирая ладонью свой высокий лоб, на котором невольно выступил холодный пот.
Уболдин замолчал и молча наблюдал за стариком.
— Все, что вы говорите, — после некоторого молчания заговорил Цветаев, — ужасно… Ужасно и трудно объяснимо… Но, вот вам крест, и все-таки верю в то, что Костя тут не причем…
Уболдин пожал плечами и недовольно повернулся в кресле.
— Извольте, я согласен с вами, что Шустов — не убийца, что все перечисленные мной улики простая случайность, совпадение, как вы изволите выражаться… Пусть будет по-вашему… Но вот в чем вопрос: может ли он быть оправдан при наличности таких улик?
— Авось Бог милостив, не попустит же Он невинного за чужие грехи пострадать…
— Авось!.. Русский я человек, Иван Никанорыч, а не люблю этого слова! Тут, батюшка, никакой «авось» не поможет… Прав или нет Шустов, а все-таки он пойдет в каторгу, — это как дважды два — четыре!
— Все может быть, спаси его Господи, — вздохнул Цветаев и перекрестился.
— Песенка его спета, не о нем вам нужно заботиться, Иван Никанорыч, а о дочери… Вот кто несчастная, вот, о ком нужно Богу молиться…
Голос Уболдина дрогнул, и он замолчал.
— Спасибо вам, Николай Алексеич, — проговорил Цветаев, заслышав редкую сердечную нотку в голосе Уболдина, — вот все говорят, что сухой вы, бесчувственный будто бы человек… Ан на деле-то все это неправда выходит, — и вас чужое горе трогает…
— Достойная девица дочка ваша Лизавета Ивановна, я хотя и мало ее знаю, но глубоко уважаю, а потому вдвойне за нее больно и обидно… — несколько оправившись, произнес Уболдин.
— Что делать-то! Видно, Господь нас за грехи наказывает… Пропадет она теперь, смается… Вот и вчера говорила, что в монастырь уйдет…
— Это в двадцать-то лет в монастырь!.. Бога побойтесь, Иван Никанорыч, что вы такое говорите, горячо воскликнул Уболдин.
— Что тут поделаешь то!.. Замуж ее теперь никто не возьмет, — огласка то на всю Москву пойдет, да не то что на всю Москву, а, пожалуй, на всю Россию… Суды-то теперь гласные, позор-то её по всем газетам пропечатают…
— Никакого тут позора нет, — протестовал Уболдин, — Лизавета Ивановна — такая девушка, из которой завидная хозяйка выйдет… Вам хлопотать надо, чтобы она скорее этого Шустова забыла, а там все пойдет как по маслу…
— Вашими бы устами да мед пить, Николай Алексеевич, — грустно усмехнулся Цветаев, — конечно, кто говорит, девочка она молодая, жизнь свое возьмет… Только думается мне, что не бывать ей замужем… Знаете, у нас в купечестве народ-то какой!.. Ведь ей глаза показать никуда нельзя будет, вряд ли порядочный жених навернется…
— А вы меня за какого считаете, — за порядочного или нет? — задал неожиданно вопрос Уболдин.
— Вас?.. То есть как это? — растерялся Цветаев, изумленно вытаращив глаза на гостя.
— Да так — очень просто… Видите ли, Иван Никанорыч, я человек прямой и слов своих на ветер не привык бросать… Что сказано — то свято… Если Лизавета Ивановна пожелает когда-нибудь назвать меня своим мужем, я это за великую честь почту. Стар я — это правда, далеко я ей по годам не пара, ну да это другое дело… А только вот вам моя рука, что от слов своих никогда не отступлюсь… Простите меня, может быть не вовремя я этот разговор начал, впрочем, вы сами виноваты… Взорвало меня, что вы так о своей дочери судите, цены ей не знаете…
— Поразили вы меня, Николай Алексеич, то есть так поразили, что я и слова-то все растерял… Не соображусь, что вам и ответить, — говорил Цветаев, ошеломленный неожиданным оборотом разговора.
— Хе-хе-хе! — рассмеялся Уболдин, быстро меняя тон, — не ожидали так скоро жениха дочке найти! Ну, да вы не пугайтесь, ведь это я к слову только сказал… Не подумайте, что я нарочно с этой целью к вам приехал… Прощайте, мой добрейший, засиделся я у вас, не падайте духом, да дочке-то очень убиваться не дозволяйте… Все перемелется — мука будет. Так-то-с!
Уболдин торопливо пожал руку совсем растерявшегося Цветаева и вышел из кабинета, прежде чем тот успел опомниться…
***
Веселый и довольный вернулся Николай Алексеич домой и, пройдя к себе в кабинет, велел позвать Вукола Степаныча, своего доверенного приказчика, о котором мы уже раз упоминали.
Через несколько минут в кабинете появился Вукол. Это был человек, атлетически сложенный, с черными блестящими глазами, весь заросший черной бородой, в которой уже резко серебрилась седина.
Заметив блаженную улыбку на губах Николая Алексеевича, Вукол как-то подозрительно оглядел хозяина с ног до головы.
— Где это вы пропадали? Я к вам тут по делу разов пять заходил, а вас все нет, — словно сквозь землю провалились, — недовольным тоном проговорил Вукол.
— У Цветаева был, старик совсем убит, надо же его пожалеть…
— Будет вам очки-то мне втирать, не за тем вы к нему ездили… А только, верьте слову, Николай Алексеевич, нужно вам это дело бросить…
— Какое «это дело»? — нахмурившись спросил Уболдин.
— Женитьбу эту непутевую… Экую, подумаешь, красавицу нашли, точно Москва-то клином сошлась… Экая невидаль, скажите пожалуйста, да я бы и внимания не взял…
— Молчи! — крикнул Николай Алексеевич, быстро вскакивая с кресла и ударив кулаком по столу, — ни слова больше!
Уболдин точно весь переродился и вырос. Весь дрожа от злобы, он с какой-то ненавистью смотрел на приказчика. Лицо его побагровело, хищные глазки, казалось, готовы были выскочить из-под нахмуренных бровей.
— Я тебе в последний раз говорю, Вукол, — как-то прошипел Уболдин, — не смей заикаться о ней, слова дурного не смей произносить… Нужен ты мне, дорог, дело, может быть, без тебя все прахом пойдет, а выгоню тебя, как последнюю собаку выгоню, если ты в этом деле против меня пойдешь…
— Да мне что ж!.. Ваше дело, не мое, жаль только мне, что околдовали вас…
— Околдовали! Верно ты это сказал Вукол, — заговорил Уболдин, наливая себе стакан воды, — ты меня давно знаешь, что для меня женская красота была — тлен! Я и молодой-то на красавиц не заглядывался… А тут не то… Вот закрою глаза, так и стоит она передо мной, неотступно стоит, к себе манит, словно русалка какая-нибудь…
— Русалка и есть, — вставил Вукол, — в омут головой и угодите из-за русалки то этой…
— В омут, так в омут, а уж поставлю на своем, будет она моей, ничего не пожалею, на все пойду…
— Эх, Николай Алексеевич, — досадливо заговорил Вукол, — блажить вы зачали, вот уж верно говорится: «седина в бороду, а бес в ребро»…
— Ну, уж это не твоего ума дело, — недовольно перебил Уболдин, — да и я глуп, — в разговоры с тобой пустился… Ты мне вот зачем понадобился: нынче мы ночью опять «туда» поедем, будь готов к двенадцати часам…
— Николай Алексеич, — завопил Вукол не своим голосом, — пожалейте вы себя, ведь этак-то долго ли до греха!.. Итак вы себя не бережете…
— Чем это я себя не берегу?
— В церковь вчера, незваные, непрошеные ездили, нынче опять-таки не выдержали, — к Цветаеву невесть зачем пожаловали, а теперь наткось, что затеяли… В притон, где беглые каторжники собираются, с визитом поедете…
— Мне нужно Битюга видеть.
— Да что Битюга! Это и я могу сделать… Скажите мне, что надо, я побываю и все разузнаю. Все лучше, чем вы поедете…
— Ничего ты сам не сделаешь, мне с ним о многом поговорить нужно… Он там, у следователя, напутать может.
— Ваша воля, а только помяните мое слово: будете без опаски дело делать, попадете, как кур во щи!
— Каркай, каркай, старая ворона! — как-то молодцевато усмехнулся Уболдин, — и похитрее дела разделывали, да не попадались… Ты вот лучше у Филатыча побывай, да скажи, что, мол, купцы будут, «лодку» чтобы он приготовил, вина получше запас… А в полночь я тебя жду…
Вукол хотел что-то возразить, но промолчал и, почесав недовольно затылок, вышел из кабинета…
III.
Только к вечеру семья Цветаева собралась в столовой, за самоваром. Последней вошла в комнату Елизавета Ивановна и молча опустилась на стул рядом с матерью.
Елизавету Ивановну, строго говоря, нельзя было назвать красавицей. Вся прелесть её молоденького личика, чисто русского типа, заключалась в темных глазах, опушенных длинными шелковистыми ресницами. Чарующее впечатление производил взгляд этих глаз, необыкновенно выразительных: в них, как в зеркале, отражалась вся бесконечная доброта, вся мягкость её характера… Стройная фигура, редкая грация движений делали то, что многие готовы были признать Елизавету Ивановну «красавицей из красавиц»…
— Был у меня нынче Уболдин, Николай Алексеич, — начал Цветаев, прервав наконец тяжелое молчание, — знаешь ты его, Аннушка?
— Знаю, бывал он у нас прежде, вот только последнее время, что-то запропал… По делу он к вам приезжал, Иван Никанорыч?
Старики Цветаевы, прожив душа в душу почти тридцать лет, держались особого, так сказать, этикета: Цветаев всегда говорил жене «ты» и «Аннушка», а она неукоснительно величала его на «вы» и «Иван Никанорыч».
— По делу он у меня был, — ответил Цветаев на вопрос жены, — да по такому делу, что я диву дался… Думаю и так, и этак, а все-таки ничего придумать не могу… Лизавета, — обратился он к дочери, — будет тебе хмуриться то, всю свою красоту девичью этак то выплачешь…
— Не нужна она мне теперь, папаша, нечего мне о ней заботиться… В монастыре я и без красоты проживу…
— Ну, опять монастырь, — недовольно возразил Цветаев, — это ты так, сгоряча только, в монастырь то хочешь, жизнь твоя еще вся впереди… Авось, Бог милостив, не одно только горе в жизни, — и радости встренутся…
— Оправдают, папаша, Костю? — живо спросила Елизавета Ивановна, быстро подняв голову.
— Я-то почем знаю… Я еще и следователя не видал…
— Так о каких же радостях вы говорите? Если Костя не будет оправдан, я решила в монастырь идти, уж вы и не удерживайте меня, а то я на себя руки наложу…
— Что ты, безумная, говоришь то, — строго перебил Цветаев, — ты бы о том подумала, что с отцом и матерью в таком разе станется?.. Ну, да этот разговор мы до поры, до времени оставим, а я вот что хотел спросить: ты когда-нибудь говорила с Николаем Алексеевичем?
— О чем это, папаша? — удивилась Елизавета Ивановна неожиданному вопросу отца.
— Ну, да так, вообще… Очень уж хорошего мнения о тебе Николай Алексеевич… «достойная, говорит, девица — дочка ваша, Лизавета Ивановна, очень я ее уважаю», ну, и прочее в том же роде… Вот мне диковинно и показалось это… К чему, думаю, он такой разговор завел?..
Елизавета Ивановна на минуту задумалась и вдруг, очевидно, вспомнив что-то, смешалась и вспыхнула…
— Ну, что ж ты не отвечаешь? — заговорил Цветаев, внимательно наблюдая за дочерью.
— Дурной, должно быть, человек этот Уболдин, — проговорила Елизавета Ивановна, приходя в себя и задумчиво опуская голову, — я теперь вспомнила… он со мной долго говорил, когда на ваши именины к нам приезжал…
— О чем же он с тобой говорил? Что же он тебе дурного сказал? — заинтересовался Цветаев.
— Подсел он ко мне, папаша, и начал говорить о том, что и красавица я, и умница, что меня надо на руках носить, а сам в это время так на Костю взглянул, что мне даже страшно сделалось, точно он его ножом в сердце ударил…
— Да! Так вот они какие дела-то! — раздумчиво говорил Цветаев, барабаня пальцами по столу и что-то обдумывая, — умный он человек, проницательный, всякого насквозь видит… Должно быть, и тогда он уже Костю подозревал…
— Да в чем же он мог его подозревать?.. Разве Костя что-нибудь дурное сделал? — проговорила Елизавета Ивановна, — ведь если его и арестовали, так из-за одного только недоразумения, вы же сами мне вчера, это говорили…
— Конечно, конечно, — поспешно ответил Цветаев, — Костя оправдается, я в этом и не сомневаюсь… А все-таки напрасно ты Николая Алексеевича дурным человеком называешь… Человек он во всех отношениях почтенный, опытный, на своем веку виды видавший…
— Право, папаша, мало он меня интересует, а теперь в особенности, — с досадливой ноткой в голосе заметила Елизавета Ивановна.
Цветаев встал из-за стола и раза два прошелся по комнате…
— Вот что, Лизанька, обратился он к дочери, пошла бы ты к себе в комнату, мне с матерью поговорить нужно…
Елизавета Ивановна испуганно взглянула на отца, но, не сказав ни слова, тотчас же ушла из столовой.
— К чему вы, Иван Никанорыч, разговор об Уболдине завели? — спросила Анна Васильевна, с недоумением посматривая на расхаживающего по комнате Цветаева.
— А вот к чему, матушка. Уболдин не прочь, кажется, к нашей Лизе посвататься, так и сказал: «за великую честь почту»…
— Ах, батюшки мои! — всплеснула руками Анна Васильевна. — Да с чего это ему, старому хрену, в башку-то взбрело!..
— Вот оно — бабье рассуждение, — недовольно буркнул Цветаев, — человек честь нам делает, а они его же ругают всячески…
— Помилуйте, Иван Никанорыч, какая же это честь? — горячо заговорила старушка, — человеку давно за пятьдесят перевалило, а он чуть не ребенка себе в невесты выбирает… Да и зачем он нам, коли у нас с Костей дело слажено…
— Был у нас Костя, да сплыл!.. Ты бы послушала, какие против него улики имеются!.. Не верю я в то, что он и в самом деле виноват, да и тому не верю, что он выкрутится… Пропал парень совсем…
— Господи, спаси и помилуй, — слезливо проговорила Анна Васильевна и перекрестилась, с каким-то ужасом посматривая на мужа.
— Вот, ты и разочти теперь, — продолжал Цветаев, — осталась наша Лиза ни вдова, ни мужняя жена… Не в монастырь же ее отдавать, в самом деле!..
— Ох, уж и не знаю, что вам на такие слова ответить, Иван Никанорыч… Знаю только, что Лизанька за Николая Алексеича ни в жисть не пойдет… Не люб он ей, ох, как не люб…
— Пошло, поехало! — раздраженно заговорил Цветаев, — ей еще не вздумай эти рацеи-то разводить… Ты о том теперь старайся, чтобы она скорее Костю из головы выбросила…
— Да неужто уж весь свет клином сошелся, Иван Никанорыч? Найдутся и другие женихи…
— Держи карман — найдутся!.. Лизавете теперь и носа-то показать никуда нельзя… Николай Алексеич — это такая находка, за которую надо обеими руками держаться…
— Воля ваша, Иван Никанорыч, а у меня и язык не повернется говорить теперь с Лизой об этом Уболдине…
— Да кто же просит сейчас о нем говорить, — несколько мягче ответил Цветаев, — на все свое время будет, а ты только это самое дело из виду не упускай… Узнает Лиза, что Костю обвинили, сама, может быть, его из головы выкинет… а тем временем Николай Алексеич у нас почаще бывать станет, попривыкнет к нему Лиза, а там, глядишь, по пословице: «стерпится — слюбится»… Уж будто так все за молодых и выходят, опять же и против судьбы не пойдешь…
— Не думала я, не гадала, что Лизаньку такая лихая судьба ждет, — заплакала старушка, склоняя седую голову на стол.
— Плакать тут нечего, слезами делу не поможешь, Костю силой назад не воротишь, а о дочери подумать надо, за нее придется пред Господом Богом ответ держать…
— Ох, верны ваши слова, Иван Никанорыч, чувствую я, что придется нам с вами пред Богом за Лизу ответ держать, коли мы ее за такого человека, как Николай Алексеич выдадим… Уж лучше пусть в монастырь идет, чем весь век горе мыкать…
— И не говори ты мне этих слов, — сердито перебил Цветаев, — слышать я этого не хочу…
Старик хотел продолжать, но был прерван нянькой Парамоновной, с перепуганным лицом появившейся в столовой.
— Ты чего? — обернулся недовольно Цветаев, с некоторой тревогой взглянув на испуганную старуху.
— Спрашивают вас, батюшка Иван Никанорыч… Следственный пристав приехал, по делу, говорит…
Цветаев изменился в лице, как-то машинально поправил на себе сюртук, разгладил бороду и молча пошел за Парамоновной в гостиную, где его ожидал судебный следователь.
***
На одной из отдаленных окраин Замоскворечья существовал трактир Филатыча, в настоящее время закрытый по распоряжению полиции. Филатыч сумел расположить свой вертеп в двух зданиях, причем одно из них ухитрился устроить на земле, входящей в район столицы, а другой — на земле уезда. И столичная, и уездная полиция давно уже косо посматривали на ловкого трактирщика, всегда умевшего во всяком темном деле очень искусно схоронить концы в воду. Обычными посетителями этого заведения были всякого рода тёмные личности, нередко бежавшие из-под надзора полиции, а иногда и с каторги. Трактир был пунктом сбыта всевозможных краденых вещей, тайной ссудной кассой, фабрикой фальшивых паспортов и, наконец, местом, где задумывались и обсуждались всевозможные планы, с целью поживиться чужой собственностью. Но этого сорта «деятели» были, так сказать, только «черной публикой» трактира, обладавшего, кроме того, и «дворянской половиной». Эта «дворянская половина» заключалась в двух комнатах в мезонине, имевших выход на балкон, не запиравшийся и в зимнее время. Во время внезапного появления в трактире полицейского обхода, гости «дворянской половины», не желавшие почему-либо встречаться с полицейскими, весьма удобно улепетывали через балкон и по наружной с него лестнице в квартиру Филатыча. Гости «дворянской половины» делились на две категории: здесь бывали люди, имевшие крупные тёмные дела с Филатычем. Преступное прошлое этих «дельцов» выступало настолько ярко, что их неудобно было показывать в людной «черной половине» трактира, куда всегда мог попасть какой-нибудь непрошенный посетитель, вроде агента сыскной полиции. Ко второй категории посетителей «дворянской половины», как это ни странно, принадлежали люди, иногда совершенно не запятнанной репутации, носившие громкое имя среди коммерческого мира, ворочавшие миллионами. В описываемое нами время замоскворецкие «их степенства», не были еще избалованы «Эрмитажами», «Ярами» и «Стрельнами». Развлечения, преподносимые этими учреждениями, были не по вкусу тем, кто помнил еще недавние лапти и сермягу. Дикая, необузданная натура требовала и диких удовольствий, а поставщиком таковых и состоял все тот же Филатыч. Здесь, на «дворянской половине» разыгрывались сцены самого бесшабашного разгула, вдалеке от посторонних глаз, в полной уверенности в сохранении этой своего рода «коммерческой тайны».
Филатыч, как какой-нибудь антрепренер, был неистощим в выдумках, имевших целью доставить развлечение своим почетным гостям. У него имелся целый штат своего рода «гастролеров», готовых ежесекундно потешить закутившего купца.
— Скучно, Филатыч, скажет, бывало, кто-нибудь из компании пустившихся в разгул коммерсантов, приспособь-ка нам что-нибудь почуднее…
Филатыч спускался с мезонина вниз и немедленно извлекал из какого-нибудь угла «черной половины» субъекта, имевшего исполнять роль «артиста-гастролера». Появлялся пред купцами пропившийся фабричный, побывавший уже не раз в балаганах под Новинским, умевший глотать зажженную паклю, протыкать проволоку в нос, вытаскивая ее изо рта и знавший многое множество тому подобных чудес. Вслед за этим артистом являлся выгнанный со службы чиновник, давно уже утративший облик человеческий, и тоже показывал свое искусство: ел и пил все что ни предложат ему разгулявшиеся «их степенства». Кормили господа коммерсанты этого артиста бумагой, пробками от только что раскупоренных бутылок, разбивали ему об голову дюжину тарелок и отпускали с миром. Не успеет спуститься с лесенки этот «артист», а на смену ему уже является третий: шестилетний ребенок, пьющий уже вино и распевающий перед компанией цинические песни… Смотрят «их степенства» на этого тщедушного с чахоточной грудью ребенка, удивленно таращат глаза при виде опрокидываемых им стаканов вина и приходят в восторг от этого еще невиданного ими «искусства»… Наскучат «артисты», Филатыч не задумается переменить программу увеселений: устроит, бывало, петушиный бой или еще что-нибудь «почуднее». Придумывал он иногда и такую забаву, от которой у свежего человека «мороз по коже пойдет и волосы дыбом станут»…
Николай Алексеич Уболдин, в компании с теми «негоциантами», о которых мы уже упоминали выше, тоже изредка посещал Филатыча, приказчик же Вукол был здесь постоянным гостем, а потому трактирщик и не выразил удивления, когда Вукол, на другой день ареста Шустова, забежал в трактир с известием, что «вечером сами Николай Алексеич пожалуют». Не развлечения, практикуемые в этом вертепе, привлекали Уболдина и Вукола в трактир Филатыча.
Были иные причины, заставлявшие Уболдина посещать это заведение и поддерживать отношения с его хозяином…
В назначенный час Уболдин и Вукол приехали к Филатычу и прошли прямо в «дворянскую половину».
— Все ли в добром? — приветствовал трактирщик Николая Алексеевича, отвешивая низкий поклон, — как вас, батюшка, Господь Бог милует?.. А я для вашей милости, все, как приказывали, припас: нарочно за вином вашим любимым ездил, а уж «лодку» собрал такую, какой еще и не слыхивали: басы аховые…
— Спасибо, Филатыч, спасибо, — ответил деловым тоном Уболдин, садясь за столик у окна, — только напрасно ты о басах старался… Знаешь, небось, что я к тебе не из-за «лодки» твоей езжу…
— Как не знать, многозначительно улыбнулся себе в бороду Филатыч.
— Ну, так и распространяться о ней нечего, ты мне лучше вот что скажи: Битюг здесь?
— У меня на квартире сидит.
— Зови его сюда, да не через общую комнату, а пусть вот отсюда пройдет…
Уболдин показал на балконную дверь.
— Слушаю. Сейчас явится, — поклонился Филатыч и поспешно спустился по лестнице вниз.
— Что ты из угла в угол точно маятник, болтаешься? — обратился Уболдин к Вуколу, — садись, — здесь тебе со мной чиниться не приходится…
Вукол сел и тяжело вздохнул.
— Лучше я, Николай Алексеич, внизу побуду, — начал он, — что-то у меня сердце не на месте: чует оно, что дело у нас неладно выйдет… По крайности, ежели буду внизу, предупредить вас успею…
— Незачем, — отрезал Уболтин, — Филатыч на стороже, не беспокойся — не проморгает… Ты мне здесь нужен: с Битюгом один на один объясняться тоже ведь не приходится…
Наружная лестница заскрипела под тяжелыми шагами, балконная дверь распахнулась и на пороге появился плечистый и рослый детина, в красной рубашке и щегольской поддевке, накинутой на одно плечо.
— Мир честной компании, — пробасил он и остановился у притолоки.
— Здравствуй, Битюг, — ласково сказал Уболдин, — у меня к тебе дело есть.
— Знаю. Без дела бы тревожить не стали.
— Вот что мне надо, — говорил Уболдин, понижая голос, — расскажи ты мне все в подробности, как убили Груздева, только все говори, ничего не скрывай.
— Чего мне скрывать-то, — усмехнулся парень, — чай, вы не следственный… Дозвольте присесть да стакашек вина опрокинуть. Апосля того я вам всю правду истинную выложу. Битюг выпил стакан вина и присел к тому же столику, где сидел Уболдин.
