Старые друзья — фрагмент из романа Николая Гейнце «Жертвы азарта», готовящийся к выходу в Библиотеке ДМ.
I. В опере
В Мариинском театре шел «Евгений Онегин».
Первый акт кончился и публика партера, разом поднявшаяся, хлынула к выходам, заполонив проход.
В четвертом ряду кресел, среди немногих оставшихся на местах, продолжал сидеть в своем кресле молодой человек лет двадцати шести-семи.
Это был рослый, хорошо сложенный блондин с коротко подстриженной бородкой, довольно большими усами и густыми, волнистой, плотной шапкой стоявшими волосами.
Прекрасный цвет лица, ясный и добродушный взгляд голубых глаз, симпатичная усмешка свежих губ, за которыми виднелись белые, здоровые зубы, делали его красивое лицо очень привлекательным и невольно располагали каждого к этому бодрому, сильному не по-петербургски свежему человеку.
Однако и того, что принято называть провинциальным, в нем не было. Скромная темная пара сидела ловко, белье было превосходное, заколотый крупной темной жемчужиной галстук был несомненно заграничный и последней моды.
Пользуясь ярким освещением зала во время антракта, молодой человек разглядывал ложи, время от времени прикладывая к глазам небольшой карманный бинокль.
Чаще чем на какую-нибудь другую, он поглядывал на ложу первого яруса, с правой стороны, очень близкую к нему.
В ложе, кроме юного лицеиста, были три дамы. Одна полная, сильная брюнетка не русского типа, уже поседевшая, но еще не утратившая следов ни былой красоты, ни былой свежести. Вторая, по-видимому, её дочь, сильно напоминала ее чертами смуглого лица, была как и мать очень нарядно одета и сильно декольтирована. В этом туалете, в залитом электричеством зале, она смотрелась совсем красавицей.
Третья, приблизительно одних лет со второй, резко выделялась от них обеих своим туалетом, очень изящным, но простым сравнительно с бальными туалетами своих спутниц по ложе.
Раз она встала, обращаясь зачем-то к лицеисту, и оказалась очень стройной, высокой девушкой, с прекрасным бюстом и — к большому удовольствию блондина из четвертого ряда — без той «осиной» талии, которые так мозолят глаза у современных барышень.
Вообще она ему очень нравилась и притом — вся.
Нравилось её милое, мягко округленное личико, большие, под пушистыми ресницами карие глаза, беглый, то вспыхивающий, то замирающий, румянец щек, нравилась манера сидеть, наклон головы, внимательный и чуткий, грациозный поворот шеи и медленная, все лицо освещающая улыбка.
В нем не было дерзкой привычки упорно лорнировать женщину, но эта тёмно-русая, металлическим блеском отливающая под электрическим освещением головка, невольно привлекала его и он пару раз не устоял от искушения, несмотря на близость расстояния, наводить на нее бинокль и видеть ее близко-близко, почти на расстоянии руки.
Он отворачивался, делал вид, что рассматривает все ложи вообще, но через минуту опять возвращался к этой ложе и неотрывно смотрел на стройную фигуру в сером платье.
Ему показалось почему-то, что она заметила то исключительное внимание, которое возбудила в нем, и он, встретившись с её взглядом вздрогнул и покраснел.
Лицеист вышел из ложи.
На смену ему вскоре явились двое — невысокий офицер в адъютантский форме и эффектный, лет тридцати с небольшим, брюнет во фраке и широко вырезанном белом жилете.
Оба — и офицер, и статский вели несколько минут общий разговор, потом статский наклонялся над стулом девушки в сером и стал ей что-то говорить.
Она пару раз наклонила голову, как бы в ответ. Раз улыбнулась, раз удивленно вскинула на него бархатные глаза, потом взяла с барьера бинокль и навела его за одну из противоположных лож.
И опять все её движения показались бесконечно милыми блондину в четвертом ряду кресел и он ощутил что-то вроде зависти к господину во фраке, который имеет право входить к ней в ложу, говорить с ней, смеяться.
Антракт окончился. Посетители вышли из ложи, их место опять занял лицеист.
В следующем антракте блондин поднялся и, вместе с толпой, направился в буфет.
Когда он до него добрался, тут была уже масса народа. Одни толпились у самого буфета, другие расположились курить у окон и вдоль противоположной стены.
Блондину посчастливилось наткнуться на свободный столик. Он присел к нему, спросил содовой воды и закурил папиросу.
— Плетнин?.. — вопросительно окликнул его кто-то.
Он поднял глаза и увидел молодого человека своих лет, в модном, длиннополом сюртуке, с приподнятыми плечами, в тугом высоком воротничке и с крупными кольцами на пальцах левой руки, которой он подправлял свои усы, зачесанные вверх «à lа Габи».
Названный Плетниным сразу узнал окликнувшего, поднялся и протянул ему руку, ласково улыбаясь:
— Курбатов… Здравствуй…
Рукопожатие их было горячо и радостно, как у старых давно не видавшихся приятелей, и одну минуту казалось, что они обнимутся и расцелуются.
Но этого не случилось. Словно опасаясь неуместного при толпе излияния чувств, Курбатов быстро присел за стол к приятелю и спросил:
— Давно ли в Петербурге?
— Недавно. Всего три дня.
— Из имения?
— Нет, из заграницы…
— В этакую-то пору? Петербург не блещет климатом, мой милый, вообще, но в это время года он невыносим… Ты где был заграницей?
— Везде понемножку. Последнее время — в Италии…
— И променять синее небо Италии на то серое солдатское сукно, которое висит над Петербургом!.. Голубчик, ты самоубийца.
— Меня вызвала смерть тетки. В Неаполе я нашел телеграмму, которая ждала меня уже неделю…
— Как фамилия твоей тетки?
— Башилова…
— Постой… Это та Башилова, у которой дом на Невском?
— Та самая.
— И ты наследник?
— Да.
— Вот счастливчик!.. Черт знает, как глупо распоряжается судьба! Я, например, родился с исключительной способностью быть наследником. У меня прорва родни и… ни одного наследства. У тебя же великолепное именье, деньги и вот на Невском… И какой дом!.. Ведь это же минимум тридцать тысяч дохода.
— Да, около того…
— Sontagskind!.. Форменный Sontagskind!..
— Скажи лучше, что ты поделываешь со времени университета?
— Что поделываю я!.. Очень мало, мой милый, поделываю.
— Служишь?
— Ну, конечно. Служу и притом в привилегированном пункте. Курбатов — нельзя иначе. Хоть мы и в прогар, но связи есть… Служу, до известной степени преуспеваю, хотя и очень мало для этого делаю, и верчусь среди долгов. Всегда адски счастлив выдавая вексель а чертовски озабочен, погашая его… Как видишь — начал лысеть и к тридцати годам буду иметь куафюру под действительного статского… Что сказать тебе еще?.. Да, жду женитьбы, вернее — жду приданого, которое помогло бы мне, уже окончательно ничего не делая, поддержать курбатовское достоинство.
В этот момент раздался звонок, призывающий на сцену.
Но Курбатов задержал приподнявшегося было Плетнина.
— Погоди, посидим. Так приятно поболтать минутку…
Курительная комната и буфет опустели.
Плетнин и задержавший его Курбатов остались одни у своего столика.
— Дай мне бокал пива, что ли, — кивнул Кубатов лакею и обернулся к Плетнину, — ты не в претензии на меня, что я лишил тебя Фигнера?
Тот улыбнулся.
— Нет.
— В таком случае рассказывай, как жил, что поделывал… А propos[Кстати (фр.)], ты позволишь по-прежнему называть тебя Николаем?
— Не позволю, а прошу… Ты спрашиваешь как я жил? Начало тебе известно — уехал заграницу с целью пробыть три месяца, а пробыл полтора года…
— Захватило?
— Нет. Просто не захотелось быть тем летучим туристом, который промчится вдоль или поперек Европы со скоростью курьерских поездов и вернется домой с таким впечатлением, словно промелькнула у него перед глазами пестрая панорама городов, заливов, гор, слилось в одну расплывчатую картину и больше ничего… Мне хотелось, хоть немножко узнать ту Европу, которая всех нас так манила. Ну, и…
Плетнин добродушно усмехнулся над самим собой:
— И пролетели незаметно полтора года… Вернулся прямо в имение, в Питер не тянуло. Писал тебе, писал из заграницы, писал из имения… Ответов, как водится, не получал…
— Не сердись… Тут, брат, такая суматоха…
— Верю… А дальше, право, и рассказывать нечего. Занялся хозяйством, каждый год на месяц, на два отлынивал по старой памяти, заграницу, не избежал само собой разумеется, Египта, одним словом пяти лет как не бывало и по совести, не жаль их. Жилось хорошо и интересно.
Курбатов вздохнул.
— Счастливец… Надолго к нам теперь?
— Право не знаю… Месяца два во всяком случае надо пробыть. В доме много запущенного, неустроенного… вообще дела.
— A потом?
Тоже не знаю. Я ведь еще вроде как с луны упал. Два дня меня и управляющий, и архитектор терзают. Многое фантазируют, конечно, но во многом и правду говорят. Тетка жила по-старому и дом, если сделать кой-какие перестройки, в полтора раза дохода больше давать будет.
— А денег она много оставила? — поинтересовался Курбатов.
— Нет. На все предполагаемые перестройки однако, во всяком случае, хватит. Тысяч около пятидесяти…
Курбатов вздохнул на этот раз уже глубже.
— Фу, ты!.. Домина этакий, нигде поди не заложенный, пятьдесят тысяч денег… Знаешь что?
— Ну?
— У меня пропала всякая охота с тобой беседовать. Ты так богат тем, чего у меня нет вовсе, что через пять минут у меня могут зародиться самые преступные замыслы на твой кошелек. А мне этого не хотелось бы… для первого раза, по крайней мере… Пойдем в зал. Ты где сидишь?
— В четвертом ряду.
— Как и полагается миллионеру. В качестве субъекта без гроша в кармане, я сижу в первом ряду, конечно… Впрочем, это кресло моего кузена Лужского… Помнишь — князек Серж?..
— Паж?
— Теперь уже шлемоносец и даже преступил корнетское звание — поручик… Тоска, мой милый, здесь в абонементные дни. Всё одни и те же лица… Знаешь всех наперечет…
Плетнин насторожился.
— Постой, — он слегка покраснел, — меня… меня заинтересовала одна ложа…
— Которая?
— В первом ярусе направо… кажется, четвертая…
— Кто сидит?..
— Три дамы. Одна смуглая такая, пожилая. Другая, по-видимому, дочь. Лицеист еще там…
Курбатов кивнул.
— А, знаю!.. Это Станицкие…
И расхохотался.
— Ты чего? — удивленно на него посмотрел Плетнин.
— Ничего… Но ты бойко начал. С первого шага увлекся Аннет Станицкой… Ого!..
— Это которая Аннет?
— Ну, конечно, «la belle noirande», прекрасная смуглянка, как ее прозвали у нас. Хороша?
— Красавица, но… я не о ней хотел тебя спросить. Кто другая, в сером?
— Тоже Станицкая, племянница. Девица строгого и научного жития. Была на курсах и… и не имеет приданого. Voila tout, мой милый…
И Курбатов подозрительно покосился на товарища:
— Неужели она тебе больше той понравилась?
— Гораздо больше…
— Странно!.. А впрочем, очень может быть, что ты и прав. Мы ведь тут все по-барски: куда люди, туда мы. Принято считать красавицей и воспламеняться — считаешь и воспламеняешься.
Позабыв недавнее намерение идти в зал, Курбатов вынул портсигар и достал папиросу.
— А ты хочешь?
— Пожалуй…
— Эх, мой милый, — заговорил Курбатов, раскуривая папироску, — я очень рад, что судьба свела нас, но я недоволен, что это случилось в опере. Тут место тихое и чинное. Столкнись мы где-нибудь иначе, на каком-нибудь этаком soirée gala[торжественный вечер (фр.)], я бы мог занять тебя куда лучше. Сразу бы отрекомендовал тебе в кратких харастериках тот наш золотой и золоченый мирок, который именуется веселящимся Петербургом… Это занятно, а тут…
Но Плетнин упорно возвращался к Станицким.
— Послушай, кто это Станицкие?
— Станицкие?.. Станицкие, мои милый, это два разных мира. Смотря с кого начать — с пап — Станицкого или с маман Станицкой. Папа — Станицкий вьючный верблюд, который на своих горбах не без натуги мчит свою семейку по песку затрат к оазисам жизни. Когда-то корректный прокурор, он для заработка, уже в генеральском ранге, стал в оппозицию Фемиде, сиречь перешел в адвокатуру. Работает как пара волов, достает много, даже очень много, но вряд ли столько, сколько жаждет маман — Станицкая… Перехожу теперь к ней. Маман Станицкая имела счастье родиться графиней Скворинской и не может забыть этого до сих пор.
— Полька?
— Конечно. Сначала она била на большой свет, но при пяти прокурорских тысячах в год это очень трудно. Теперь она бьет на эксцентричность и это удается ей лучше. Она бывает на бегах и скачках, режется в тотализатор, дочь тоже…
— И дочь?
— Еще как!.. Аннет Станицкая знает все беговые и скаковые генеалогии, великолепно правит, ездит верхом и на велосипеде и, убей меня, если она не дерется на рапирах…
— А та другая?
— Ольга?.. О, та выше этого или ниже, — как хочешь.
— Ты знаком с ними?
— Кто не знаком со Станицкими? Хочешь — представлю…
— Пожалуйста…
— Bene. Сегодня вторник, у них четверги. Я тебя везу, это кончено. Но зато сегодня вечером ты мой. Мы ужинаем. Идет?
— Согласен.
И они поднялись, чтобы идти в зал.
II. Философ
Курбатов оказался неоцененным компаньоном.
Кулинарные познания его были изумительны. По-видимому он в совершенстве знал все тайны кухни и погреба и, не заглядывая в карту, продиктовал такую программу ужина, что француз метрдотель кивал головой с возрастающим восхищением:
— Mais oui, monsieur[Хорошо, месье (фр.)]!.. Mais oui monsieur!..
Плетнин не без удивления покосился на своего университетского товарища:
— Однако!..
— Что?
— Талант у тебя…
— Практика, мой милый, практика и вкус… С гордостью могу сказать, что создал и пустил в обращение по крайней мере дюжину соусов… Как видишь по обращению сего синьора, я пользуюсь в петербургских ресторанах некоторой популярностью…
Закуска была уже подана, старые товарищи успели раза два чокнуться, лед разлуки был сломан и разговор велся откровенно.
— Послушай, Александр, сколько ты получаешь жалованья? — неожиданно спросил Плетнин.
— Около трех тысяч… Считай с наградными четыре…
— И это все? Никаких посторонних получений?
— Никаких.
— Тогда, извини, я ровно ничего но понимаю. Ресторанная популярность голубчик, вовсе не такая дешевая вещь, чтобы ею можно было заручиться на четыре тысячи в год…
Курбатов весело расхохотался.
— О, наивная душа!.. Квартира, лакей и портной — вот мои четыре тысячи!..
— Но тогда…
— Откуда эти шестнадцатирублевые Мутоны?.. Игра, мои милый, игра…
Плетнин смотрит на него с нескрываемым удивлением.
— Ты играешь?
— С переменным успехом, но с постоянным рвением, голубчик… Да, играю… Скользкая почва, скажешь ты?.. Совершенно верно, но всё-таки почва и, как видишь, до сих пор я сохраняю хотя и неустойчивое, но все же равновесие… У меня, если посчитать, до десяти тысяч долга и я верчусь, не задавлен, плачу по сотне целковых за сюртук, завтракаю, обедаю и ужинаю в лучших ресторанах, до известной степени имею даже кредит, если хочешь, и все это — благодаря картам.
— Ты страшно счастлив, одно могу сказать.
Курбатов с легкой гримасой пожал плечами.
— Этого я не скажу. Если б я был счастлив, я имел бы кучу денег, а ее у меня нет. Капризная фортуна чаще показывает мне шиньон, чем улыбку, но я умею жить с ней в ладу. Бррр!.. Ты сделал такие глаза, голубчик, словно перед тобой шулер!.. Сохрани Бог! Мое искусство не в пальцах.
— А в чем же?
— В некотором умении владеть собой. Я не зарываюсь ни в выигрыше, ни в проигрыше, умею вовремя ставить точку… О, я далек от совершенства, но насколько это в моих силах, — я стараюсь следовать тем высоким образцам, которые вижу перед собой… Но приступим к еде, разговор прекрасная приправа, но отнюдь не самостоятельное блюдо… Не тронь Гассан, я положу сам…
Курбатов ел и пил с большим аппетитом и оживленно болтал, находясь, очевидно, в великолепнейшем расположении духа. Но на лице Плетнина он успел подметить легкую тень и усмехнулся.
— Сознайся, — проговорил он, отбрасывая салфетку и тем давая понять татарину, что покончил с парой маленьких птичек, — сознайся, что ты слегка фраппирован моим признанием?
— Сказать тебе откровенно, — я действительно не могу понять карт, как средства к жизни. Строить всю свою жизнь на одном случае…
— Та-та-та!.. Ты делаешь крупную ошибку… На одном случае!.. Не на одном случае, а на ряде, на длинном ряде случаев.
— Но всё ли равно?
— Далеко нет. Случай — дикая стихийная вещь. Ряд случаев — нечто уже стройное, разумное, своего рода закон. Случай ничего не значит и ничего не доказывает, а ряд случаев создал теорию вероятностей…
— Фразы…
— Пусть… Но разве я-то фраза?.. Разве те деньги, которые я плачу здесь и в тысяче других месть — фраза?.. Разве пять лет моей жизни — фраза и самообман?.. Э, мой милый, фразы говоришь ты, а я противопоставляю тебе факты… Вот я в костях и во плоти, и весь я, каков есть — продукт карт, продукт ряда случаев.
Он видимо разгорячился, попал на своего конька и даже отставил взятый было бокал шампанского.
— Что такое все эти пять лет моей жизни? Ряд случаев, длинный ряд счастливых и несчастных случаев, случаев — когда «везет» и «не везет». Пользуясь первыми и возможно меньше теряя на вторых, я создаю себе известный плюс. Иногда он больше, иногда он меньше, иногда вырывается более счастливая полоса, иногда затягиваются неудачи. Если начать припоминать, я мог бы назвать случаи, когда чувствовал себя почти Крезом, погашал тысячные долги, просыпался набитый сторублевками, словно корюшка икрой.
— Но бывало и наоборот?..
— Бывало, — чистосердечно сознался Курбатов, — часто бывало. Бывало так, что я просыпался без гроша, без целкового на вексельную бумагу. Но разве это что-нибудь значит? Ведь в конце концов я все-таки живу, трачу по одним кабакам вчетверо больше, чем получаю жалованья и при случае, швыряю сотню-другую рублей также легко как ты… если не легче… Скажи мне теперь — барышах я или убытке?
— В убытке, и в большом, — серьезно ответил Плетнин.
— Почему?
— Ты жжешь свою свечу с обоих концов. Сколько тебе лет? Как и мне — двадцать шесть, двадцать семь. А посмотри на себя — тебе сорок.
— Будто?
— Не будто, а верно. А ведь ты подтянут, ты следишь за собой, молодишься. Еще пять лет и ты — старик и весь твой хваленый «ряд случаев» сведется к тому, что сначала проглотит твою молодость, а там и самую жизнь.
Курбатов принужденно засмеялся.
— Форсированный марш к могиле?.. Эх, ты!.. Проповедник, с полусотней тысяч дохода!.. Ну, а скажи — тебе не нравится комфорт жизни? Ты не любишь тонких блюд, старых вин, дорогих сигар?.. Тебя не манят прелести жизни, не пользуешься ты ими?
— Но не такой дорогой ценой. Судьба дала мне состояние. Я богат и все, что может дать богатство — в моем распоряжении. Но, если бы я не был богат — это еще большой вопрос, стал ли бы тянуться и этим «радостям жизни», раз за них приходится расплачиваться такой ценой, какую даешь ты… Впрочем, споры тут и сентенции бесцельны. Это дело вкуса и темперамента.
— Браво! — поднял бокал Курбатов, — ты наболтал много ерунды, но в конце концов изрек великую истину. Именно дело вкуса и темперамента!.. А потому — выпьем за темперамент!..
Он опорожнил свой бокал и смеющимися глазами смотрел на Плетнева.
— Ну, а теперь переменил разговор. К слову сказать, румынские скрипки плохо аккомпанируют столь серьезным вещам, давай сплетничать, если хочешь… Видишь этого субъекта с бутоньеркой? Год тому назад он разорился бы, съевши здесь котлету, а теперь он тратит тысяч тридцать на тот рыжий шиньон, который сидит с ним.
— Карты?
— Нет, лучше — биржа… Блажен, кому судьба вложила биржевой компас и у кого поэтому нос направлен всегда по ветру.
— А тебе этого не дано?
— Нет.
— Пробовал?
— Увы…
И Курбатов комически вздохнул.
Но через минуту он уже сиял и кивнул Плетнину в сторону входа:
— Смотри… Герой дня!..
Плетнин повернул голову к входу.
В зал входил молодой человек, довольно высокий, худой, с бледным лицом. Держался он немного сутоловато и в своей темной, из какой-то тяжелой, толстой материи пиджачной паре казался еще худее и бледнее.
Вид у него был усталый, истомленный, походка медленная, неверная и только одни запавшие, обведенные синевой глаза горели лихорадочным блеском.
— Некто Огницкий, — успел шепнуть Курбатов, — ведет отчаянную игру. За последнее время выиграл тысяч триста…
— Огницкий уже поравнялся с их столом, встретился глазами с Курбатовым и на ходу протянул ему руку.
Курбатов задержал эту длинную тонкую руку с несколькими кольцами на худых, с узловатыми и суставами пальцах.
— Не из театра?
Огницкий отрицательно мотнул головой.
— Нет… обедал у Павловского.
— Была игра?
— Да. Взял тысяч семь… Под конец пошло…
Курбатов выпустил его руку и он всё той же ленивой, медленной походкой прошел к одному из столов.
— Удивительное счастье! — повел в его сторону глазами Курбатов, — бьет всех и каждого. И талант!.. Проигрывает, выигрывает — глазами не моргнет… Вот ты на меня удивлялся, а что я такое в сравнении с ним? Из двадцати четырех часов в сутки он верных пятнадцать проводит за картами… Первый час ночи, а он только с обеда. Другими словами с восьми часов и по сейчас он резались в ландскнехт. У Павловского дома всегда ландскнехт… А еще через час он отправится в клуб, там до пяти, если не позже…
— Кто он такой? — спросил Плетнин.
— А, право, не знаю… Да вряд ли и вообще кто знает. Появился с год тому назад в клубе, выиграл чуть ли не с красненькой в кармане три тысячи, а там и пошел… Игрок девяносто шестой пробы. Гнет до безумия и налит такими кушами, что рядом стоять жарко.
— Да ведь есть же все-таки прошлое какое-нибудь?
— Конечно есть, но только кому оно интересно? Впрочем, слыхал я что-то такое… Музыкант он, что ли, в консерватории был. Вообще ерунда… Приличен, рассчитывается до гроша, корректен — чего тебе больше?.. Ты видишь стол налево, где два кавалера и две дамы?
— Вижу.
— Кавалер постарше — Нейбер, художник.
— Слыхал.
— Ну, вот тебе яркая противоположность Огницкому. Насколько одному везет, настолько второму не везет. Зарабатывает кучу денег и все остается на зеленом поле. Теперь уж и заработок не тот, дешевить начал. Увлечется, задолжает и к утру платеж… Он тут как-то прошлой зимой шесть панно за две тысячи спустил, а панно писались графу Теплову по заказу за пятнадцать тысяч, специально для эскизов заграницу ездил, виды с графской виллы снимал… Молодого человека рядом с ним видишь?
— Ну?
— Тоже раритет в своем роде, некий Винтер. Два братца их. Папенька им завод оставил, дюжину каменных домов и верных два миллиона денег. Взысканы судьбой, а? Но держу пари, что еще двух таких миллионеров, как этот Бобочка и его братец Вилли, на свете нет.
— А что?
— Да их у нас в Петербурге «бедными Аяксами» зовут. Видишь ли, папаша их, судя по всему, плохо верил в их благоразумие и, умирая, все состояние до гроша оставил в пожизненное владение жене. Года три или четыре тому назад мамаша вручила Боби и Вилли по полумиллиону. Они открыли какую-то контору и за полтора года у обоих не осталось ни гроша. Карты!.. Теперь они живут тем, что рвут у мамаши: Боби с завода, Вилли с домов. Кроме того — векселя, туча векселей. Подпись Боби, бланк Вилли и наоборот — подпись Вилли, бланк Боби. С утра и до обеда они заняты — достают денег и платят по векселям, вечером они играют, проигрывают и ложатся спать, чтобы утром опять летать по ростовщикам и нотариусам… Я игрок поневоле, по расчету, по необходимости, но скажи чего ради эти два молодца несут такую каторгу, а?..
Плетнин не отвечал, медленно прихлебывая шампанское и посматривая на тот стол, где одиноко сидел Огницкий.
Он интересовал его гораздо больше, чем Боби или Вилли.
Перед Огницким стоял кофе и бутылка коньяку, который он пил из маленькой ликерной рюмки.
Следивший за ним все время Плетнин насчитал этих рюмок уже несколько, но лицо Огницкого не менялось. Оно оставалось все таким же бледным, мертвенным, сосредоточившим всю жизнь лишь в глазах.
Когда Огницкий брался за рюмку или за чашку крупные камни его колец сверкали и переливались, составляя какой-то странный контраст с этой бледной, худой, безжизненной рукой.
Теперь Плетнин хорошо рассмотрел его лицо.
Оно не было во всяком случае заурядным. Правильное по чертам, без всяких признаков усов и бороды, оно однако нисколько не напоминало актерского лица. Темные брови, резко очерченные, еще сильнее оттеняли худобу и бледность лица. Волосы, в противоположность бровям, были светлые, даже очень светило, редкие и мягкие, слегка кудрявящиеся. Лихорадочный блеск глаз скорее говорил о болезненности, чем о внутреннем оживлении. Такие глаза Плетнин видел у чахоточных или у изнуренных лихорадкой людей.
«Да и что как не лихорадка вся его жизнь? — подумал Плетнин, — есть болотная лихорадка, почему не быть карточной?..»
Он не мог отдать себе отчета, почему именно, но что-то тянуло его к этому человеку, какая-то смутная, непонятная симпатия.
Между тем Курбатов продолжал развивать свою карточную философию:
— Черт возьми, оставь мне отец хоть просто два миллиона без заводов и домов я бы никогда не прикоснулся к картам… Я играю, чтобы жить, но скажи — мне ради чего играют эти идиоты?
Плетнин невольно рассмеялся.
— Чтобы дать жить таким умным людям, как Курбатов, — сказал он.
Засмеялся и Курбатов.
— Это зло, но… но отчасти верно…
Они просидели еще около часа. Огницкий давно уже вышел, все такой же бледный и утомленный, каким и приехал.
— В клуб? — спросил его Курбатов, когда он проходил мимо их стола.
— Да… увидимся?..
Вопрос этот он бросил скорее машинально, чем сознательно и прошел не останавливаясь.
— Быть сегодня буре! — кивнул ему вслед Курбатов, — высокого давления игру поведет.
— Почему ты так думаешь? — спросил Плетнин.
— Видно, лицо уж такое. Я это заметил, как только у него бледность эта и веки опущены — капут, камня на камне не оставит. Либо сам вдребезги продуется, либо других разденет…
И Курбатов неожиданно оживился:
— Николай!
— Что?..
— У меня план один есть.
— Какой?
— Затащить тебя в клуб. Поедем?
— Что я буду там делать?
— Смотреть. Увидишь Огницкого во всем блеске, меня в момент моего священнодействия, Боба и Вилли, в судорогах проигрыша… Вообще масса любопытного, а?..
Плетнин на минуту задумался.
— Рано мне вставать, а впрочем… пожалуй.
III. В клубе
Девять лет тому назад, на первом курсе университета, судьба свела Плетнина с Курбатовым.
Ничего в сущности не имеющий, живущий на иждивении своего дядюшки-сенатора, Курбатов числился среди товарищей за «аристократика» и «белоподкладочника». С крупными средствами уже и тогда, Плетнин почему-то в белоподкладочники или, как их иначе называли, в «кирасирскую дивизию» не попал и считался простым и добрым малым.
Круглый сирота, Плетнин вырос под опекой двоюродного брата своего отца, очень честного человека, великолепного хозяина, но довольно небрежного педагога. Имение Плетнина он уберег и устроил превосходно, что же касается воспитания своего питомца, то, выписав швейцарку и гувернера, он всецело сдал им его на руки и ни о чем больше не заботился.
С десяти лет Плетнин попал в гимназию, приезжая к опекуну лишь трижды в год — на рождественские и пасхальные вакации, да на каникулы.
С поступлением в университет для Плетнина началась совершенно самостоятельная жизнь.
Объяснение с опекуном, за несколько дней до отъезда в университет, было кратко, но характерно.
— Как жить хочешь? — спросил опекун, — с нянюшками и мамушками, или самостоятельно?
— Самостоятельно.
— Не надуришь?
— Постараюсь.
Ответ, по-видимому, вполне удовлетворил опекуна и он в сжатой форме посвятил питомца в его материальную обстановку:
— С капитала ты имеешь шесть тысяч в год. Имение дает тысяч десять. Давало бы и больше, да затей много. Один конский завод тысячи три в год уносит. Но это твое желание и я ничего не имел против. Приятно иметь свой хороший угол… Тысячи на три, на четыре, признаюсь, и я тебя наказывал с моими постройками и обзаведением. Это уж был мой каприз, надеюсь, ты тоже ничего против этого не имеешь, так как твое Поддубное теперь краса и гордость всей губернии. Когда тебе угодно будет меня турнуть, можешь действовать как пожелаешь, но до тех пор я держусь старой политики и весь твой доход шестнадцать тысяч. Довольно тебе этого?
— Даже много, — рассмеялся Плетнин, — шлите, дядя, шесть тысяч и я буду жить как набоб…
— Увидим… Кой что, впрочем, я для тебя в Петербурге приготовил.
Эти приготовления заключались в том, что еще среди лета, в Петербург был прислал управляющий, подыскавший небольшую, но очень миленькую квартирку на Васильевском острове и меблировавший ее. Туда же были отправлены два рысака своего завода с верным кучером.
— Овес и сено будешь получать отсюда, — напутствовал опекун Плетнина перед отправкой — повара Михея за роскошь не считай. По кабакам потратишь впятеро больше и будешь есть дрянь, а тут я тебе один столько провианта нашлю, что хоть весь курс корми — хватит.
И опекун сдержал слово, — все четыре года университетской жизни Плетнин провел помещиком, не раз сам смеясь над собой.
«Благодаря вам, дядя, — писал он, — я здоров как бык, но право мне порой кажется, что я живу не в девятидесятых, а в сороковых годах. Ваше масло, крупа, мука, окорока, гуси, индейки, соленья и варенья делают меня сказкой на весь Васильевский остров. Для мамаш я что-то вроде сказочного принца и если я женюсь, не кончив курса — это будет ваша вина».
Но жениться он не женился и курс кончил вполне благополучно.
С Курбатовым он сошелся не сразу. Сначала ему претил и отшибал как-то фатоватый тон щеголя-студента, но затем он разглядел, что это в сущности веселый, легкомысленный и добродушный малый, с которым всегда можно весело и приятно провести время.
Курбатов и тогда уже отличался знанием жизни и был просвещенный чичероне по вечернему Петербургу.
Дядя-сенатор, кроме квартиры и стола, давал ему двадцать пять рублей в месяц и Курбатов как-то ухитрялся на эти деньги приобретать белые перчатки, тонкие духи, театральные кресла, конфеты для хористок, букеты для «примадонн».
То скачки, то бега, изредка карты и тогда уже давали ему кой какой доход в связи с его редкой способностью делать долги. Но все-таки Плетнин не ожидал встретить в нем то, что встретил теперь — почти профессионала-игрока.
Курбатов, несмотря на наружное легкомыслие, всегда казался ему карьеристом, наследственным, так сказать, чиновником, который и сам по себе и по связям своей бесчисленной родни непременно должен сделать и сделает блестящую карьеру.
Он высказал ему это и теперь, по дороге в клуб.
Курбатов рассмеялся.
— Милый друг, в пять лет делают карьеру только балетные танцовщицы. Чиновники же не вытанцовываются так быстро.
— Но все-таки…
— О, если дело пошло на «все-таки», то «все-таки» у меня есть. Я уже сказал тебе, что я преуспеваю. В нашем привилегированном ведомстве нет старой номенклатуры и наши помощники делопроизводители тебе ничего не говорят, но переведи меня на старочиновничий язык и я буду что-то вроде начальника отделения. А это, голубчик, для пяти лет много и стоило изрядного труда всем тем чинам третьего класса, которые имеют счастье состоять моими дядюшками и дедушками по мужской и женской линии…
— Но твои карты?..
— Не вредят ли они службе, хочешь ты спросить?.. Пока я не записан на черную доску ни в одном клубе и пока я не мечу банка ни в одном игорном доме — нет. Скорее наоборот — они мне придают известную солидность… Но вот мы и приехали, мой милый. Вылезай… Ты не был тут ни разу?
— Нет.
— Тем лучше. Новизна впечатлений поможет тебе провести время без скуки.
Что Курбатов был в клубе своим человеком — это Плетнин заметил сразу. И не только своим человеком, но и значительным, хорошо поставленным, очевидно щедрым на чай человеком. Начиная со швейцара и кончая последним официантом, все очень низко сгибались перед «Александром Петровичем» и на перерыв спешили ему услужить.
Маленький, толстый господин с седеющей бородкой и каким-то плаксивым выражением пухлого лица попался навстречу Курбатову в первой комнате и пожал ему руку.
— Уже уходите? — слегка удивился Курбатов.
— Да… что будете делать?..
И маленький господин кисло улыбнулся.
— Нет никаких сил. Огницкий свирепствует… Десять радужных, как корова языком слизнула.
— Что же это такое?..
И он засеменил дальше.
Курбатов усмехнулся.
— Тип!..
— А что?
— Воробьев, ресторатор известный. Не одну сотню тысяч на своем веку выиграл, но проигрывать ужасно не любит. Тысяча у него уже это предел, дальше не подцепишь. «Полоса нашла»… Зато если ему попрет, — все высосет… Яков Антонович, и вы?..
Последнее восклицание относилось и высокому тучному господину, лет за сорок, круто остриженному, с массой жетонов на часовой цепочке.
Пожав на ходу руку Курбатова, он ответил жирным баском:
— Заехал, на огонек…
Он хотел идти дальше, но скользнул глазами по Плетнину и задержался.
— Господин Плетнин, Николай Федорович?..
— Знакомы? — удивился Курбатов.
— Как же. Соседи по имению. Всегда любуюсь и завидую. Кабы продавалось — всенепременно купил бы… Хо-хо-хо!..
И он, широко шагая своими массивными ногами, прошел мимо.
— Вот как! — проговорил Курбатов, — так ты, значит, сосед нашего архимиллионера, «российского Вандербильдта»?..
— Его имение верстах в двадцати… Скажи, он тоже играет?
— Еще как… За последнее время что-то не видно было, а то гнул тут так, что небу жарко. И нарывался жестоко, тысячи до двухсот в год оставаясь… Да, мой милый, вот кого надо спросить — чего ради он играет. Два, если не три миллиона дохода! Ну, что ему выигрыш или проигрыш… А вот таится же и в нем бес азарта, а?..
Уже около часа Плетнин был в клубе. Сначала его «водил» Курбатов, поучая и объясняя, называя фамилии, давая краткие биографии.
Затем он отправился попытать счастья, предоставив Плетнина самому себе.
— Теперь, мой милый, ты здесь как дома…
Плетнин, постояв несколько минут около того стола, где сел Курбатов, отправился. приостанавливаясь то тут, то там.
«Не хитрая механика» — вспомнилось ему выражение Курбатова, объяснявшего ему премудрые тайны макао.
Действительно нехитрая механика. Сдают и считают очки. Но какая игра физиономий, какие драмы в глазах, в складках рта, в дрожании рук, поднимающих эти карты.
Клуб фешенебельный, не шелестят бумажки, не звенит золото, но картина от этого не мягче. Нервно выводимые мелками цифры те же деньги и кругом на всех лицах Плетнин читал тоже выражение, которое ему знакомо по Монако.
Там это ярче, сильнее, животнее, резче бросается в глаза от контраста с бесстрастными, официально-холодными лицами крупье. Здесь этого нет, здесь все охвачены азартом и если есть равнодушные лица, то это лишь маска, сквозь которую нет-нет да и прорвется то гримаса бешенства, то улыбка торжества.
И как игра меняет людей. Какими подозрительными, грубыми, несдержанными делает она их. Он тут всего несколько минут, но услышал уже резкие слова, обидные интонации. В другом месте за меньшее возникла бы крупная история, а здесь ничего. Приличные и воспитанные, по-видимому, люди обмениваются резкостями, словно привыкли к ним с детства, давно утратили способность обижаться и возмущаться.
Даже Курбатов, говоривший, что он сядет всего на минутку, просто так, и тот немедленно и резко изменился за столом. Черты лица стали словно острее как-то, голос резче, глаза разгорелись беспокойным алчным огоньком. Гладко и старательно причесанными, он теперь нервно теребит свои волосы и начинающаяся на темени лысинка, тщательно скрытая раньше, теперь выступила резко и откровенно.
Главное внимание Плетнина было возбуждено тем столом, где по словам Курбатова шла «серьезная» игра.
Около этого стола столпилась особенно густая кучка и подошедший сюда на несколько минут Плетнин увидел бледное, бескровное лицо Огницкого, его тонкие, в кольцах пальцы, нервно метавшие карты и глухой, сдавленный голос, нетерпеливо ронявший:
— Жир… пять… девятка!
Тучная фигура «российского Вандербильдта», Солонина, виднелась тут же. Но он не играл, а стоял напротив Огницкого и с каким-то странным, словно выжидающим и подстерегающим выражением смотрел на него.
— В три метки одиннадцать тысяч взял, — услыхал Плетин чей-то завистливый шепот в адрес Огницкого.
За другим столом Плетнин увидел и Боби Винтера, за стулом которого стоял очень похожий на него молодой человек.
«Вероятно Вилли», — сообразил Плетнин.
Братья при каждой ставке обменивалось взглядами, советовались, одновременно пожимали плечами, закусывали губы, качали головами и вообще переживали одни и те же впечатления.
Они по-видимому проигрывались. Лица у обоих были мрачны и пожимание плеч становилось все чаще и чаще.
Их несчастье однако не трогало Плетнина. Под влиянием ли рассказа Курбатова или благодаря комическому единению братьев, одновременно приходящих в отчаяние или сияющих робкой надеждой, он не мог смотреть на них без улыбки.
Наконец, с одновременным жестом отчаяния, Боби и Вилли вынули бумажники. Сначала Боби опростал свой, затем Вилли опорожнил свой и оба пошли от стола, обмениваясь горячим шепотом.
Они прошли мимо Плетнина с озабоченными лицами и до того долетел обрывок из разговора:
— Нейбер?.. Он сам продулся…
Спросим у Фокштейна…
— Не даст. Скорее Либор…
Но трудно было догадаться, что братья питают надежду отыграться и отправляются на поиски денег.
В этот момент к Плетнину подошел Курбатов, недовольный и расстроенный.
— Проиграл? — спросил его Плетнин.
— Да…
— Много?
— Семьсот…
— Однако!..
Курбатов кисло улыбнулся.
— Не везло… А между тем, представь, было какое-то убеждение, что непременно сегодня выиграю…
Он вынул бумажник.
— Раз… два… Гм!.. Всего триста целковых, а завтра платеж по векселю… Неприятно!..
— Возьми у меня…
— У тебя? — Курбатов на секунду был в нерешимости, — нет, это свинство… Увидеть после стольких лет и по первому абцугу залезть в бумажник.
Он вдруг оживился.
— Разве вот что… У меня триста целковых, давай и ты триста…
— Ну?
— Я попробую сыграть пополам. Я убежден, что отыграюсь.
— Предчувствие?
— Ты смеешься?.. Напрасно… Давай деньги, если не жаль…
— Изволь…
Плетнин достал деньги. Курбатов пошел к тому столу, где сидел Огницкий, а Плетнин повернул к читальному залу, который он перед этим увидел, бродя по клубу.
Он уселся здесь, перелистывая иллюстрацию. В каком-то английском журнале он вдруг наткнулся на этюд женской головки, заставивший его вздрогнуть.
В поставе шеи, в тяжелом узле волнистых волос в овале личика и широком взмахе длинных, лучистых ресниц ему вдруг почудилась та девушка, которую он видел в ложе. Изумительное и редкое сходство. Её губы, её улыбка, даже поворот головы именно такой, в каком он видел ее там, в опере, из своего кресла. Игра случая, конечно, но какое страшное, необъяснимое совпадение.
Он не был суеверен, но ему невольно почудилось в этом что-то роковое, фатальное и он с какой-то смутной тревогой смотрел на эту прелестную, чудно исполненную головку.
Она, совсем она…
Он вынул записную книжку, выписал заглавие журнала и номер. Завтра же он непременно выпишет этот журнал.
Он все еще смотрел на иллюстрацию, когда в читальный зал вошел еще посетитель и опустился на одно из кресел.
Это был среднего роста, худощавый господин лет под сорок с нервным, желтоватым лицом. Он протянул руку за каким-то журналом, да так и остался — с вытянутой на столе рукой, с неподвижным тупым взглядом. Во всей его фигуре сказалось вдруг такое отчаянье, такая растерянность и беспомощность, что у Плетнина защемило сердце.
«Проигрался» — мелькнуло у него в голове.
Господин словно застыл в своей страшной позе. Электрическая лампочка под зеленым колпаком бросала на его лицо яркий свет и перед Плетниным словно картина какого-нибудь чудного художника стояла с надписью: «Игрок».
Что привело его сюда, в читальный зал?
Ужас перед завтрашним днем. Проиграл ли он все, что у него было, или еще хуже — зарвался и стоит теперь перед дилеммой: заплатит завтра то, что заплатить он не в силах?..
А дома? Не страх ли перед домом, перед семьей загнать его сюда, не малодушное ли желание хоть на несколько минут отсрочить неминуемое?..
Плетнин поднялся.
Шум отодвинутого им кресла и редкое движение с каким он захлопнул переплет журнала, вывели незнакомца из того состояния оцепенения, в котором он находился. Он вздрогнул и, точно проснувшись, уставился на Плетнина растерянным, испуганным взглядом. Затем он провел рукой по лицу и поднялся.
— Виноват, — смущенно проговорил он, проходя мимо Плетнина.
Когда Плетнин, следом за ним, вышел из читального зала, его уже не было видно.
Плетнин вернулся в тот зал, где оставил Курбатова. Тот уже не играл и шел к нему на встречу.
— Где ты пропадал?.. Поздравь, мое предчувствие оправдалось.
— Выиграл?
— Везло как повешенному. В четверть часа выиграл — угадай сколько?
— Почем я знаю?
— Без малого три тысячи. Вот твоя часть, получай… Хотел идти дальше, да благоразумно остановился… Кстати, посмотри, что там творят Огницкий с Солониным… И он повел его к главному столу.
