Женская месть

Женская месть — фрагмент из романа Николая Эдуардовича Гейнце «Петербургские апаши: роман из современной жизни «воров» и «подонков» Петербурга».

Тень прошлого

Занавес опустился.

Опера кончилась, и публика стала шумно покидать свои места.

Из кресла первого ряда быстро поднялся высокий, статный брюнет лет тридцати с небольшим и торопливо направился к одному из боковых выходов.

Он не кинулся как все к вешалкам, а пошел по коридору, в который выходили двери из лож бенуара, и дойдя до одной из них, осторожно постучался в нее.

Почти тотчас же дверь приоткрылась и густой мужской бас, с добродушной интонацией, произнес:

— А, вот и наш женишок! Входите, входите, не стесняйтесь…

Пришедший сделал два шага вперед и очутился в маленькой комнатке, так называемой аванложе, где в эту минуту, суетившийся капельдинер одевал полную, красивую даму в меховую ротонду, а три барышни в белых одинаковых платьях терпеливо ждали своей очереди.

Господин, пригласивший брюнета войти, стоял уже одетый около самой двери и оказался стройным стариком с умным, прямодушным лицом.

Он ласково улыбнулся вошедшему и, указывая ему на одну из барышень, смущенно потупившуюся, шутливо произнес:

— Смотрите, как рада, что вы пришли! Оперу не слушала, все на вас смотрела, благо вы близко сидели… А давно ли от музыки с ума сходила!..

— Илья Иванович, брось ты Лизочку конфузить… — укоризненно покачала головой полная дама… — И совсем неправда, что она оперу не слушала!.. Вагнер её любимый композитор и она боится пропустить хотя бы одну ноту из его бессмертной музыки…

— Ладно, рассказывай там… — засмеялся старик. — Я вижу, что вижу…

Пока в аванложе идет этот мало значащий разговор, мы несколько познакомим наших читателей с встреченными нами лицами.

Старик был известный банковый деятель Илья Иванович Постромский, а дама и барышни, его жена и дочери.

Вошедший к ним в ложу брюнет, был жених старшей дочери Постромского, Елизаветы Ильинишны, Борис Александрович Славский, недавний скромный земский врач, а теперь богатый домовладелец, благодаря полученному им после дяди крупному состоянию, заключающемуся почти исключительно в нескольких домах, разбросанных по фешенебельным улицам Петербурга.

Он всего три месяца как приехал в столицу из глухой провинции, вводиться в права наследства, но успел влюбиться и сделаться женихом красивейшей и богатейшей невесты в Петербурге.

Лизочку Постромскую трудно было не назвать красавицей. Самый взыскательный скептик не нашел бы в ней ничего, что не было бы безукоризненно правильно, гармонично и полно невыразимой грации.

Стройная блондинка, с кротким личиком, тёмно-синими глазами и прекрасной, светлой улыбкой, она олицетворяла собой героинь знаменитого Рафаэля, поклонника чистой классической красоты.

Сестры её были значительно хуже её, но и они были очень миленькие барышни, смело гордившиеся своею свежестью, юностью и… богатым приданым.

Славский и Постромская как-то очень быстро полюбили друг друга.

Отец молодой девушки был закадычный друг дяди молодого человека, и последний нашел в его радушной семье самый ласковый прием.

Через месяц он уже просил руки Лизочки.

Родители охотно согласились, так как не видели препятствий к этому браку, и помолвку официально объявили.

Молодые люди утопали в блаженстве.

Свадьбу решили не откладывать надолго, и с описываемого нами вечера до неё оставалось всего две недели.

Молодые после венца уезжали на три месяца заграницу, а затем должны были навсегда поселиться в Петербурге, в одном из роскошных домов молодожена.

Таково было наружное положение наших героев, когда мы бесцеремонно забрались в аванложу.

Через пять минут вся компания уже покидала театр.

Славский вел под руку свою невесту и, крепко прижимая её ручку к себе, тихо спрашивал:

— Ты довольна сегодняшним вечером, моя дорогая?..

— Да, очень… — также тихо отвечала она… — Но меня пугала одна женщина…

— Женщина? — удивился он.

— Да… Ты засмеешься над моими словами, назовешь их ребячеством, но право я не могла отрешиться от неприятного чувства, видя, как одна дама не спускала с тебя глаз…

— Ого, ты уже ревнуешь… — улыбнулся он. — Скоро…

— Да нет же, нет!.. Это не ревность… это что-то другое… Мне казалось, что она тебя ненавидит…

— Меня ненавидит? Дама?.. — широко открыл он глаза.

Она крепче прижалась к нему.

— Не сердись на мои слова, Боря… но… мне казалось… что она знает тебя….

Он весело рассмеялся.

— Фантазия, Лизок! Ты знаешь, у меня здесь нет ни души знакомых?

— А там, где ты жил раньше… разве не могло быть?.. — нерешительно спросила молодая девушка.

По его красивому, выразительному лицу пробежала тень.

— Там… — медленно произнес он. — Да, там, конечно, были…

— И ты ни в одной не возбудил ненависти? — пытливо спросила Постромская.

Борис Александрович несколько секунд как бы не решался ответить, но затем, бодро тряхнув головой, весело сказал:

— Нет! Я никому никогда не причинял зла! Могу поклясться в этом!

Молодая девушка облегченно вздохнула.

— Значит, я ошиблась… — произнесла она. — Слава Богу! Я так, последнее время, боюсь за наше счастье…

— И совершенно напрасно, голубка!.. С чего бы тебе бояться?

— Все, что происходит со мной теперь, слишком прекрасно! — со вздохом произнесла Постромская. — Мне кажется, что это сон, который должен рассеяться… Слишком большое счастье несет за собой несчастье…

— Все это пустяки! — решительно прервал он ее… — Мы будем счастливы вопреки пословицам и злым людям! Ты увидишь…

Продолжать разговор далее им не пришлось.

В эту минуту они вышли на подъезд, и сам Постромский разъединил их.

— Прощайтесь до завтра и по домам! — весело обратился он к парочке. — Довольно, наворковались…

Борис Александрович нежно пожал руку невесте, распростился с её родителями, и усадив их всех в карету, тихо пошел по панели, решив добраться до дому пешком.

Миновав площадь он, не обращая внимания на дорогу, пошел по какой-то улице, совершенно не замечая, что сзади, от самого театра за ним следует закутанная женская фигура.

Едва позади стих шум разъезда, и извозчики все реже и реже стали перегонять его, таинственная незнакомка, преследовавшая его, сделала порывистое движение вперед и схватила Славского за руку.

Он быстро обернулся.

— Что вам угодно? — хотел он задать ей стереотипный вопрос, но взглянув на ее лицо, замер в изумлении.

— Юлия Михайловна… — только и мог выговорить он.

— Узнали? — с иронией произнесла она. — А я так и на это не рассчитывала!.. И то слава Богу!..

— Как вы попали сюда, в Петербург? — после паузы, успев овладеть собой, спросил он. — Когда?

— Неделю уже живу, выслеживаю милого дружка, бросившего меня на произвол судьбы!.. — отвечала она.

— Я вас не бросил, я честно расстался с вами… — отпарировал он. — Я вам написал…

— Ну, конечно, поиграл и бросил!.. В провинциальной глуши и Юлия Рощина хороша была, а как денежки получил, да в Питер попал, так и получше можно обзавестись!.. Видела твою кралю, мой любезный друг, хороша, что говорить, но ведь и я не хуже… Или забыл?..

Он выдернул у нее свою руку, за которую она крепко держалась.

— Оставьте меня, Юлия Михайловна!.. — сердито крикнул он. — Между нами все кончено и вопроса о нашей бывшей близости поднимать не стоит!.. Я всей душой люблю свою невесту, а у вас есть муж. Вернитесь к нему!..

Отвергнутая злобно захохотала.

— Как это у тебя все просто, мой коханный! А ты забыл разве, что у меня есть письма, которые я могу показать твоей невесте? Пойдет ли она после этого за тебя…

Молодой человек задрожал.

— Вы не сделаете этого!.. — испугано крикнул он.

Она снова порывисто схватила его за руку.

— Не сделаю, если ты исполнишь мою просьбу… — страстным шепотом произнесла она. — Последнюю…

— Говорите, я согласен…

— Ты поедешь ко мне и проведешь у меня эту ночь…

Он попятился.

— Никогда!..

— Но ведь в противном случае я разобью твое счастье… Подумай!.. Одна ночь моя, а затем ты свободен, как птица!.. Письма мы вместе сожжём и с ними исчезнет твое прошлое!.. Иначе берегись!..

В ее голосе звучала угроза.

Славский колебался.

— Но ведь я больше вас не люблю!.. На что я вам, равнодушный и чуждый? — спрашивал он.

— Я так хочу!.. — повторяла она. — Едем, или завтра утром мадмуазель Постромская узнает все!.. Я лично расскажу ей историю нашей безумной страсти, и она вряд ли захочет взять себе в мужья человека, уже раз изменившего клятвам…

— Это шантаж… — пробовал протестовать он.

— Считай, как хочешь, но эта ночь моя!

Она властно взяла его под руку, и он последовал за ней покорно, как ребенок.

Сердце его томительно ныло и болело, но если бы он мог заглянуть в будущее, то несомненно оно заболело бы еще сильнее.

В порыве злобы

Несколько десятков шагов парочка сделала молча.

Славский в эти короткие мгновения перестрадал больше, чем во всю свою жизнь, и предчувствие чего-то еще более ужасного, теснило его грудь.

Но об отступлении он не думал.

Ему надо было вырвать письма у своей бывшей любовницы, чтобы сохранить любимую девушку, и это сознание отдавало его в полную власть своей мучительницы.

Вся эта сцена поразила его тем сильнее, что он совершенно не ожидал ее.

Правда, у него была довольно продолжительная связь с этой женщиной, женой мелкого почтового чиновника, там в глуши провинциального южного городишки, но перед отъездом он почти порвал ее, а когда надумал жениться, то написал ей и об окончательном разрыве.

Видеть ее, теперь, здесь, в Петербурге, было для него полной неожиданностью.

Он шел за ней, как автомат, ничего не понимая, ничего не соображая, и когда она толкнула его к саням стоявшего у панели извозчика, он машинально сел в них.

— На Петербургскую!.. — приказала она вознице и села рядом со своим спутником. — Поживей!..

Застоявшаяся лошадь стрелой понеслась вперед.

Разговор и во время переезда не возобновлялся, пока санки по приказанию Рощиной не остановились перед невзрачным подъездом гостиницы, на одной из узких глухих улиц Петербургской стороны.

Она первая вышла из саней и подала руку Славскому.

— Выходи… Мы приехали…

Он молча повиновался, но перед убогим грязным входом в гостиницу, в нерешительности остановился.

— Что же ты не входишь? — тоном злой иронии спросила она, после того, как расплатилась с извозчиком и приказала ему отъехать от подъезда. — Или теперь это невзрачное помещение не соответствует твоему вкусу?

— Если хотите, да… — смело повернулся он к ней. — Вы могли выбрать более приличное помещение для проживания…

— Живу, где позволяют мои средства… — грубо отрезала она. — Ведь я наследства не получала!..

— Но я бы всегда готов ссудить вас…

— В подачках не нуждаюсь!.. Не за деньги вас любила раньше, а теперь и тем более ничего не возьму!.. Входите, чем богата, тем и рада!..

Борис Александрович поневоле должен был повиноваться. Брезгливо морщась, он поднялся по узкой скользкой лестнице на второй этаж и здесь был встречен бойким коридорным.

— Какой номер прикажете? — начал было тот, но заметив спутницу гостя, тотчас переменил тон. — Пожалуйте, пожалуйте, все готово!.. — засуетился он. — Вот сюда, направо… номер десятый-с.

Славский машинально пошел за ним и вскоре был подведен к двери на которой красовалась цифра «десять».

— Ты можешь идти… — обратилась Рощина к коридорному. — Пока ты нам не нужен… Понадобишься, позвоним… Слышишь?

Она при этих словах так внушительно показала ему рукой, что он может убираться, что шустрый парень в один миг исчез из виду.

Молодая женщина повернула находившийся в замке ключ, распахнула дверь в слабо освещенный двумя свечами номер, и жестом пригласила своего спутника войти.

Он повиновался.

Она вошла вслед за ним, вложила ключ в дверь уже со стороны комнаты и, повернув его два раза, вынула из замка и спрятала к себе в карман.

Борис Александрович не заметил этого.

Он был совершенно под впечатлением убогой обстановки и с брезгливым любопытством рассматривал ее.

Его спутница, между тем, сбросила с себя черную кружевную шаль, прикрывавшую ее голову, сняла плюшевое пальто и осталась в одном темно-синем гладком платье.

Оно удивительно шло к ее оригинальной жгучей красоте.

Ее нельзя было назвать красавицей в буквальном смысле этого слова, но в ее черных, больших глазах было столько огня, рот с чувственными губками так красиво алел на смуглом лице, а вся гибкая, девически стройная фигура была так обаятельно прекрасна, что от нее трудно было оторвать глаз.

Грациозным, кошачьим движением, она скользнула вперед и встала прямо перед Славским.

— Ну, что же, раздевайся, гостем будешь!.. — улыбаясь начала она, но вдруг, обхватив его шею своими стройными руками, громко, отчаянно зарыдала.

Молодой человек осторожно, но твердо снял ее руки со своих плеч.

— Успокойтесь, Юлия Михайловна… — холодно заметил он. — Сцены ничего не поправят…

Эти жестокие слова произвели на нее впечатление удара хлыстом.

Она мгновенно выпрямилась и, смотря ему в лицо злыми, расширившимися глазами, спокойно спросила:

— Итак, все кончено? Навсегда и бесповоротно?

— Конечно!.. Возвратите мне письма и расстанемся друзьями…

Молодая женщина сделала угрожающий жест.

— Итак, все кончено? Навсегда и беря прямо в глаза? Ты, которому я два года отдавала не только свое тело, но и свою душу? Так поступают только подлецы!..

Борис Александрович побледнел.

— Что же вам от меня надо? — с еле сдерживаемою яростью заговорил он. — Что? Чего вы требуете? Разве у меня сохранились по отношению вас обязательства? Разве я вас обесчестил, лишил доброго имени, положения? Мы любили друг друга пока любилось, ничем не связанные, ничем не обязанные друг перед другом, и теперь расходимся, как расходятся тысячи людей, чувства которых остыли…

— Но, если моя любовь не остыла, если я все еще люблю тебя!.. — с отчаянием вскричала она.

Он сделал нетерпеливый жест.

— Разве я виноват в этом? Постарайтесь забыть, вот все, что я могу вам посоветовать!..

Она горько рассмеялась.

— Забыть? Да разве можно забыть человека, которого боготворила, на которого молилась!.. Нет, забвение не для меня!.. Я найду его только в могиле!..

— Прекратим, Юлия Михайловна, эту сцену!.. — сурово заметил он. — Вы не девочка, которую поймал на удочку ловкий негодяй, я не обольститель, обязанный прикрыть свой грех браком!.. Мы сошлись как взрослые разумные люди, так и разойдёмся же разумно!.. Разве я когда-нибудь, что-нибудь вам обещал? Любить, пока любится, но не больше!.. Я остыл первый, вот и все… Точно также и вы могли…

— Я никогда бы тебя не разлюбила!.. — прервала она его. — Ты это знал!..

— Ошибаетесь, я ничего не знал!.. — холодно покачал он головой. — Ведь любили вы и до меня, однако…

Рощина смертельно побледнела.

— Ты… ты… решаешься еще оскорблять меня? — сдавленным голосом произнесла она. — Ты? Мой кумир? Мой бог?

Он слегка покраснел.

— Вы принудили меня к этому…

 Она уныло покачала головой.

— И так все кончено!.. — голосом полным безнадёжного отчаяния произнесла она. — Все? Свет померк и осталась вечная, беспробудная тьма!.. Убогая жизнь, пьяница муж и те, чьи грязные прикосновения отныне я не посмею отвергать!.. Ужасно!..

— Я дам вам средства уехать от мужа!.. — поспешил заметить Борис Александрович…

Она посмотрела на него затуманившимися от слез глазами.

— Уехать?.. Куда?.. — жалобно прозвучал её голос.

— Куда хотите?.. Свет велик!..

— А тебя отдать другой, ненавистной?! О, нет, я не способна на это!.. — с взрывом внезапной злобы, почти закричала она. — Взгляни на меня, разве я не хороша!..

Разве я подурнела, что ты бросаешь меня как старую галошу!.. Ведь я лучше её, твоей невесты, этой кисло-сладкой девицы!.. Вернись ко мне, брось ее, и ты увидишь, каким блаженством я тебя подарю…

Она снова обвила его шею руками и приложила свои пылающие губы к его щеке.

Он с отвращением оттолкнул ее.

— Прекратим же эту комедию, Юлия Михайловна… — сердито крикнул он. — Отдайте мне письма, и я уйду!.. Мне ваши выкрики противны!..

— И так все кончено?.. — глухо спросила она

— Все, решительно все!.. — нетерпеливо воскликнул он… — Я обожаю свою невесту и ни на кого не променяю ее!..

— И ты рассчитываешь быть счастлив с ней?..

— Я думаю…

— Ха-ха-ха… — вдруг залилась она истерическим смехом. — Ты плохо знаешь меня, если питаешь такие надежды!.. Ты думаешь, я только из-за писем заманила тебя сюда? О, нет!.. Я готовлю тебе месть и такую, которая лишит тебя не только твоей возлюбленной, но и доброго имени и всего остального!..

— Месть?.. — испуганно прошептал он, отступая к двери…

— Да, и такую, которая не снилась нашим мудрецам!.. Ты выйдешь отсюда, только перешагнув через мой труп!.. Смотри!..

Она выхватила из кармана платья маленький пузырек, и прежде чем Славский успел остановить ее, она проглотила его содержимое.

Почти тотчас она зашаталась, и не поддержи ее Борис Александрович, она упала бы на пол.

— Это моя месть!.. — шептали губы умирающей над самым ухом ошеломлённого молодого человека. — Я нарочно завезла тебя в эту грязную гостиницу, чтобы огласка была громче!.. Все подумают, что ты убил меня!.. Тебя будут судить, но если даже и оправдают… то она… твоя невеста… не захочет… тебя… Я отомстила…

Дыхание её все затруднялось и с последним словом оно совсем покинуло ее.

У Славского на руках лежал труп.

Он, как доктор, не мог не видеть, что людская помощь здесь бесполезна.

Отчаяние, граничащее с безумием, охватило его.

У трупа

— Боже мой, что же это? Что же это? — шептал он побледневшими губами, не чувствуя в себе силы сдвинуться с места и освободить свои руки от страшной ноши.

А между тем, самоубийца уже стала остывать.

Теплота её тела быстро испарялась и холод смерти начал сковывать члены.

Этот холод привел Славского в себя.

Он почувствовал его через тонкую ткань платья покойницы и у него мелькнула, наконец, мысль, что он может положить ее на кровать.

Порывисто бросившись вперед, он почти швырнул труп на широкое ложе и с облегченным вздохом расправил затёкшие руки.

Вместе с тем, как он избавился от своей страшной ноши, к нему возвратилась и ясность мысли.

Ужас его положения рельефно обрисовался перед ним.

Ночью в этой грязной гостинице, наедине с мертвой женщиной, он несомненно будет принят за её убийцу.

Чем он может доказать, что она отравилась сама, а не была удалена им с его жизненного пути, как помеха к его женитьбе?

И если даже судьи поверят в его невинность и оправдают его, то как и чем он может оправдаться перед невестой, которой по скверной мужской привычке, не далее, как в только что истекший вечер, клялся, что в его жизни не было ни одной женщины, перед которой он чувствовал бы себя виноватым.

И он даже не лгал.

Связь с Рощиной, замужней женщиной, казалась ему самым обычным явлением в жизни холостяка, и послав ей письмо, уведомляющее о полном разрыве, он искренно верил, что покончил с ней все счеты.

И вдруг, эта женщина вновь встала на его пути с непонятной ему жаждой мести.

Она не пожалела своей молодой жизни, чтобы только не видеть его счастья с другой.

И она блестяще достигла цели!

Славский с ужасом сознавал, что его брак с Постромской теперь невозможен, даже если она сама поймет и простит его.

Стать женой опозоренного человека не позволят ей ни родители, ни общество, хотя бы в душе её и продолжала жить любовь к нему.

Она была слишком дитя своего времени.

Кто знает даже, когда все от него отвернутся, но отвернется ли и она, поверив, что именно он виновник смерти этой женщины.

Холодок пробежал по спине Бориса Александровича.         

Он с ненавистью посмотрел на кровать, где лежал труп молодой женщины и вздрогнул, увидев, что её широко открытые неподвижные глаза смотрят прямо на него.

— Безумная, что ты наделала? — с отчаянием воскликнул он и, не будучи более в силах совладать со своим горем, истерично разрыдался.

Слезы облегчили его. Когда рыдания прекратились, он принялся почти спокойно обдумывать свое положение.

Что его ждет?

Когда в номер войдут и увидят его наедине с трупом, то естественно у всех мелькнет мысль, что он убил ее, и его арестуют.

А дальше? Его, конечно, отвезут в тюрьму, а на другой день все газеты протрубят его имя, бесцеремонно называя убийцей.

Чем он докажет свою невинность?

Поверят ли ему, что он не успел помешать молодой женщине принять яд и был лишь жертвой её мести?

— Конечно, не… — вслух ответил себе Славский. — Мне не поверят и станут меня судить!..

Ему представилось, как будут копаться в его прошлом и, конечно, найдут его во всем виновным.

Да и действительно, не виноват ли он?

Этот вопрос в первый раз пришел ему в голову.

Разве честно было с его стороны затевать связь с замужней женщиной, оставляя ее под кровом мужа, а охладев к ней, бросить ее на произвол судьбы?

Припоминая теперь свои отношения к Рощиной, он видел их в совершенно новой окраске, чем они представлялись ему раньше.

Их роман не был легкой интрижкой, как он предполагал. Если с его стороны не было глубокого чувства, то со стороны молодой женщины оно, видимо, существовало и даже глубже, чем он мог надеяться.

Она любила его страстно и сильно, он понял это только теперь, когда она отдала жизнь, чтобы не допустить его брака с другой.

Но странное дело, даже теперь, когда это сознание пришло к нему, оно не вызвало в его сердце чувства признательности. В нем кипела лишь злоба на «взбалмошную бабу», как он мысленно называл ее за то, что она внезапно и неожиданно разбила его счастье.

— Лишиться навсегда Лизы? — с отчаянием думал он. — Отдать ее другому?.. О, это выше моих сил!..

Почему-то мысль о смерти не приходила ему в голову.

Ему страстно хотелось жить и даже в этом ужасном положении, в котором он находился, желание покончить с собой ни разу не закопошилось в уме.

— А что, если просто убежать отсюда? — внезапно мелькнула у него мысль, и он с радостью ухватился за нее. — Да, да, необходимо убежать!..

Он подошел к двери и взялся за ручку. Увы, она не поддавалась и ключа в замке тоже не было.

— Проклятая, она заперла меня, — со злобой подумал он и беспомощно оглянулся кругом. — Куда она могла девать ключ?

Внезапно его взгляд упал на повешенное ею у двери пальто.

— Наверно он в кармане… — подумал он и стал ощупывать последний.

Ключ действительно оказался там.

Славский уже хотел вынуть его и удрать, когда рука его внезапно наткнулась на какую-то бумагу. Вынув прежде ее, он развернул и с удивлением увидел, что это паспорт Рощиной. Из паспорта выпал миниатюрный запечатанный конверт, на котором ясным и твёрдым почерком стоял адрес мужа молодой женщины, а внизу подпись: «Прошу отослать на случай моей смерти».

Любопытство заставило молодого человека распечатать этот конверт.

— Может быть, в нем мое оправдание? — с воскресшей надеждой подумал он. — Дай-то Бог!..

Но, увы, с первых же строк он должен был разочароваться.

«Милый друг, — писала Рощина мужу. — Это письмо не застанет уже меня с живых, так как будет отослано тебе только в случае моей смерти, и смерти, конечно, насильственной. Я почти убеждена, что человек, с которым я обманывала тебя и который клялся мне в вечной любви, захочет избавиться от меня и не пощадит средств, чтобы достичь этого. Но я иду на это, уезжая от тебя!.. Я так его люблю, что смерть от его руки для меня слаще жизни, проведенной без него!.. Не поминай лихом твою несчастную жену, ставшей жертвой безрассудной страсти. Прощай».

Славский со стоном выронил из рук письмо.

И так она даже после смерти осталась верна своей мести и взводила страшное обвинение на него.

— Проклятая!.. Проклятая! — шептал он, скрежеща зубами и грозя кулаками неподвижному трупу.

На одну секунду ему показалось, что мертвая злорадно усмехнулась.

— Так, нет же, не удастся тебе погубить меня!.. — с внезапно вспыхнувшей энергией воскликнул он. — Я хочу и найду выход из моего ужасного положения!..

Он снова схватил паспорт и стал осматривать его с жадностью утопающего, хватающегося за соломинку.

На задней стороне документа стояла печать участка, в котором его владелица была прописана.

— Ага, ты солгала мне, что везешь к себе? — прошептал Борис Александрович. — Ты жила совсем на другом конце города…

Это открытие породило невольную радость в его сердце.

— В Петербурге ее никто не знает… — принялся соображать он. — Что, если я раздену ее, сожгу все её платье и белье, вместе с этими документами и тогда уже удеру отсюда!.. Ведь она жестоко поступила со мной, хотя я совершенно невинен, так почему же и мне не попробовать выпутаться?.. Вреда я ей этим не принесу, а сам избавлюсь от позора, суда и каторги.

— А выпустят ли меня отсюда одного? — сейчас же подумал он.

— Э, конечно, выпустят, когда я дам слуге двадцатипятирублевку!.. — утешил он себя. — Надо только уничтожить её вещи.

Он с лихорадочной поспешностью взялся за дело.

На его счастье в комнате топилась печка — дом видимо был старой постройки, с большими изразцовыми печами.            

Коридорный, в ожидании хорошей получки «на чай», не пожалел дров, которые ярко пылали.

Он схватил её коротенькое пальто на легкой вате, вынул из кармана складной перочинный нож крупных размеров и стал кромсать пальто на куски и бросать в печь.

Оно быстро сгорело.

Оставалось раздеть ее и уничтожить находившееся на ней платье и белье.

На это тоже не понадобилось много времени.  

Где ему было не распутать шнурки и застежки, он резал их перочинным ножом и через четверть часа работы, перед ним лежала совершенно обнаженная покойница.

Разглядывая почти равнодушно её неподвижное прекрасное лицо, ему внезапно пришла в голову мысль, заставившая его задрожать.

— Ведь ее могут узнать те лица, у которых она до сих пор проживала? — подумал он, и у него опустились руки. — Как я раньше об этом не подумал.

И он остался неподвижный и мрачный перед трупом, казалось, подсмеивающимся над ним.

Страшная операция

В таком положении он пробыл более получаса, с немым отчаянием смотря на распростертое перед ним тело мертвой женщины.

Оно было прекрасно в своих линиях, но яд уже начал свое разрушающее действие.

На нежной коже появились тёмные пятна, и только лицо осталось нетронутое им.

Славский до боли ненавидел ее в эти минуты.

— Проклятая!.. Проклятая! — кричало все его внутреннее существо. — За что ты губишь меня? Что я сделал тебе дурного? Что?

Ответа не было.

Наконец он отвел глаза от трупа и беспомощно оглянулся по комнате.

Взгляд его упал на пол, и он заметил на нем пузырек, из которого Рощина выпила яд. Машинально подняв его и взглянув на приклеенную к нему этикетку, молодой человек чуть не вскрикнул. Он увидел на ней четко написанное свою фамилию, а внизу подпись «цианистый калий».

Этот пузырек он хорошо знал. Он хранился у него с другими медикаментами во всегда запертом шкафчике, оставленном им на хранении у своего приятеля, в том городке, где жила Рощина, ключ же от него и сейчас находился в его кармане.

Оставалось загадкой, каким образом молодая женщина достала яд, который, как хорошо помнил Борис Александрович, он собственноручно запер.

Но раздумывать об этом теперь было не время. Пузырек последовал за вещами покойной в печку, и Славский с вновь возвратившейся энергией стал обдумывать свое положение. Вскоре он пришел к выводу, что оно хуже, чем было полчаса тому назад.

Тогда он был лишь жертва ревнивой женщины, теперь же он стал косвенным преступником, уничтожив её платье и документы и этим дав повод заподозрить его виновность.

— Теперь-то мне окончательно не поверят, что я невинен? — с отчаянием подумал он. — Безумец, я, безумец!.. Что я наделал?!

Но раскаяние запоздало, он должен был с этим примириться.

Вдруг его голову осенила страшная мысль.

— Что, если попробовать обезобразить её так, чтобы и близкий ей человек не мог узнать ее? — мелькнуло в его мозгу. — Это единственный выход из моего положения!

В первую минуту он сам ужаснулся этой мысли, но затем она не показалась ему чудовищной.

— Собственно говоря, ведь никакого преступления я не совершу!.. — успокаивал он себя. — Ведь анатомируем же мы покойников, режем их иногда на куски, и никто нас не обвиняет за это!.. А тут почти тоже самое!.. Передо мной мертвое тело и я для своей безопасности немного обезображу его, чтобы оно не было узнано!.. Вот и все! Ведь мертвецы боли не чувствуют?.. А я буду спасен!.. Немного присутствия духа, ловкости и свобода передо мной!.. 

Последняя мысль его одушевила и придала решительности.

Он сунул руку в боковой карман сюртука, достал из него длинный футляр с инструментами и открыл его. Тонкий, блестящий ланцет первый бросился ему в глаза. Взяв его, он закрыл футляр, положил его обратно в карман и подошел снова к кровати.

На минуту слабость вновь охватила его. Ему безумно захотелось бежать прочь отсюда, от этой мертвой женщины, из этого грязного вертепа, но природное благоразумие сдержало этот порыв.

— Надо как-нибудь спасти свою шкуру! — шептал он. — Иначе каторга, нравственная смерть! Не забывай и невесту! Она умрет, если разочаруется в тебе!

Воспоминание о прекрасной девушке, отдавшей ему свое сердце и счастье, которой он должен был безвозвратно разбить, вновь возбудило его угасшую энергию.

Взяв себя в руки, он почти спокойно вооружился ланцетом и наклонился над умершей. Рука его не дрогнула, коснувшись её холодного тела.

— С чего начать? — мелькнул в его голове вопрос, и он тотчас решил, что прежде всего следует оскальпировать усопшую, чтобы по цвету волос не добрались до её следов.

Когда-то очень много и старательно изучавший хирургию, и в тонкости постигший ее, он особенно артистически срезал кожу с черепа покойницы.

Не без внутренней дрожи отделив ее от головы, и все время стараясь не запачкать руки, он подошел к печке и бросил тяжелую шевелюру на тлеющий пепел. Она не загорелась. Тогда он достал спички и поджег сухие блестящие волосы своей бывшей возлюбленной.

— Теперь срежу ей нос и все! — решил он и снова подошел к кровати. — Этого будет достаточно.

Вторая операция была более легкая. Покончив с ней в минуту и убедившись, что покойница неузнаваема, он с головы до ног закрыл ее одеялом и отошел.

«Теперь удирать… — облегченно вздыхая, подумал он. — Чем скорее, тем лучше!»

Срезанный нос умершей, он бросил также в печку, закрыл плотно её дверцу и тогда внимательно осмотрелся кругом.

— Не оставить бы чего? — мелькнула осторожная мысль. — Тогда к чему было и совершать эту гнусность!

Но осмотр убедил его, что комната совершенно пуста. Малейший след покойницы огонь уничтожил дотла и невольный преступник, мог быть совершенно спокойным.

Теперь осталось только поскорее выбраться отсюда.

На этот счет Славский почему-то не очень беспокоился. Он плохо знал порядки гостиниц, но надеялся, что маленькая хитрость и щедрое на чай, помогут ему выскользнуть без труда.

Так оно и случилось.

Выйдя в коридор, Борис Александрович громко позвал слугу и пока тот бежал на его зов, он просунул голову обратно в комнату и с деланной веселостью крикнул:

— Поспи, голубка! Я скажу, чтобы тебя разбудили в восемь часов!.. Завтра увидимся здесь же!

Его хитрость блестяще удалась.

Коридорный услышал последнюю фразу, довольно осклабился и вытянулся в струнку, перед непривычно шикарным для него гостем.

— Понравилось, значит, вам у нас, барин? — спросил он Славского, когда тот, прикрыв дверь, обернулся к нему.

— Да, очень! — отвечал последний, — Тихо, чисто…

— Постарались для вашей милости!.. Барыня, что с вами, строго наказали, чтобы лучшую комнату им отвели… За ценой, говорят, мой друг не постоит!..

— Верно, верно! — Подтвердил молодой человек. — Сколько с меня следует.

— Три рубля хозяин приказали спросить, да за свечи сорок копеек… Итого три рубля сорок… — бойко отрапортовала слуга.

Борис Александрович вынул кошелек, достал из него десятирублевый золотой и протянул коридорному.

— Вот возьмите… — сказал он. — Пять рублей за сегодняшнее, а пять на всякий случай, если барыня утром спросит что-нибудь съесть или выпить… Разбудите ее в восемь часов, непременно?..

— Слушаю-с, ваше сиятельство… — чуть не до земли поклонился за щедрое «на чай», слуга. — Все будет исполнено… Не извольте сумлеваться…

— Прекрасно! Завтра вечером этот номер опять мой…

— Как прикажете, так и будет…

И провожаемый вязкими поклонами коридорного, Славский пошел к выходу. Сердце его усиленно билось, чем ближе он приближался к заветному выходу, но по наружности он был совершенно спокоен.

Но вот в замке у нижней двери щелкнул ключ, и свежий морозный воздух пахнул ему в лицо.

— Так смотри, любезный, в восемь разбуди барыню… — нашел он в себе силы еще раз сказать слуге и перешагнул роковой порог.

Ему безумно захотелось броситься бежать без оглядки, но благоразумие удержало его от этой неосторожности. Он тихо пошел по панели и только когда завернул за угол, то прибавил шагу. 

К счастью навстречу ему долго не попадалось ни души. Наконец он выбрался на более других оживленную улицу и заметил стоявшего у панели извозчика.

Вскочив в его санки, он крикнул ему название улицы, соседней с той, на которой он жил и только тогда окончательно успокоился, когда выехал с Петербургской стороны.     

— Спасен! Спасен! — пело в его душе, и ему хотелось расцеловать извозчика, так кстати попавшегося на его дороге.

А в гостинице, между тем, коридорный долго вертел в руках данный щедрым постояльцем золотой и глубокомысленно рассуждал:

— Спросит его барыня что-нибудь, или не спросит? Если спросит, то насколько и смею ли я взять сдачу себе? Он мне насчет этого ничего не сказал! Хорошо было бы, кабы она ничего не спросила, а он про деньги забыл… Шесть рублей, шесть гривен зараз себе в карман положил бы… Недурно!

Он приятно улыбнулся при этой мысли.

«В неделю у вас не больше, а тут на-ка сразу! Зинке брошку можно подарить! — продолжал он свои приятные мысли. — Обрадуется, шельма… давно подговаривается».

Он еще раз любовно посмотрел на золотой и, опустив его в карман, опустился на лавку, служившую ему кроватью.

— Хорошо, кабы барыня ничего не спросила, — была его последняя мысль, перед тем, как Морфей¹ принял его в свои объятия.

Где-то в отдалении часы плавно отбили пять ударов.

Гостиница погрузилась в тишину.