Подборка статей о французском писателе Борисе Виане, авторе нескольких художественных романов и черных детективов.
Видео-версии
Статьи
Борис Виан. Проза жизни
В богатейшей панораме французской литературы трудно отыскать писателя более необычного, яркого и многогранного, чем Борис Виан. Парадоксально его творчество, эффектна жизнь, беспримерна посмертная слава. Человек-легенда при жизни, писатель-легенда после смерти. Современные словари публикуют его фотографии и посвящают ему подробные статьи, дотошно перечисляя весь спектр его занятии: инженер, романист, драматург, изобретатель, поэт, трубач, джазовый критик, журналист, переводчик, автор песен, шансонье, актер, режиссер, продюсер, конферансье, либреттист… А еще в середине 60-х годов (умер Виан в 1959-м) подробнейшие литературные справочники Франции, содержащие сотни фамилий разномасштабных литераторов, либо вовсе не упоминали его имени, либо числили Виана среди третьеразрядных юмористов. Чем же объясняются подобные метаморфозы? Присмотримся поближе к его жизни.
Борис Виан родился в 1920 году в, если пользоваться отечественной терминологией, зажиточной интеллигентной семье. Необычные имя и фамилия (между прочим, Виан — анаграмма имени Иван) дали позднее повод к возникновению легенды о славянском происхождении писателя; он подшучивал над этой легендой, например, в своем стихотворении Славянская внешность. Счастливое детство, омраченное, правда, с двенадцати лет хроническим сердечным заболеванием, которое всю жизнь как дамоклов меч висело над Вианом и в конце концов свело его в могилу, учеба в престижном техническом вузе, увлечение на любительском уровне джазом — все это само по себе не предвещало ничего экстраординарного. Так же как и страсть к розыгрышу, веселым, типа капустников, вечеринкам, как и дружба с незаурядным и бескомпромиссным, убийственно бескомпромиссным эксцентриком и циником по прозвищу Майор, с которым неоднократно можно встретиться в прозе Виана, как и характерное для послевоенной Франции увлечение всем американским. И однако, когда отдаешься всем этим увлечениям с душой, они сливаются в чрезвычайно изысканный и необычный — но и гармоничный — коктейль: наподобие тех, что разыгрываются на пианоктейле Колена в Пене дней.
Ко времени своих первых, предназначенных для узкого семейного круга литературных опытов — к середине сороковых годов — Виан оказывается в самом водовороте бурной жизни французской интеллектуальной богемы, того, что сейчас мы бы назвали привычным советским словом андеграунд. Что имело бы и прямой смысл, ибо столицей в столице, интеллектуальным центром Парижа становится после войны район Сен-Жермен-де-Пре с его многочисленными подвальчиками, кумиром и эмблемой которых вскоре и стал Виан — признанный острослов, душа любой компании, трубач в популярном джазовом оркестре, неистощимый выдумщик и парадоксалист. Жизнь проживается им во всей ее полноте, на сон почти не остается времени, ежедневно после монотонной службы инженера он ныряет в людское море, он живет — и он творит свою жизнь, превращает ее всю без остатка в акт творчества1; первые литературные опыты — пока просто продолжение его жизненного горения на бумагу.
По-настоящему он вторгается в литературу в 1946 году. В этот год он пишет сразу два романа (Пена дней, Осень в Пекине), много лет спустя включенных критикой в знаменитый квартет или тетралогию виановских романов, еще один — переводит с американского (во Франции это обычный термин), начинает вести колонку Хроника лжеца в наимоднейшем экзистенциалистском журнале Тан модерн. О Пене дней с похвалой отзываются маститые Жан-Поль Сартр и Раймон Кено, благодаря их поддержке она доходит да финального голосования жюри престижной литературной премии Плеяды — но ее не получает (искаженными именами обидчиков — Жана Подана, Марселя Арлана, Жана Грожана — Виан тут же награждает персонажей Осени в Пекине). Главный же успех выпал на долю вышедшего в ноябре 1946 года перевода романа американского писателя Вернона Салливана Я приду плюнуть на ваши могилы. Этот черный роман сразу попал в список бестселлеров и, в упорной борьбе опередив Джеймса Бонда, стал самой читаемой во Франции книгой 1947 года. Вышедшие чуть позже Пена дней и особенно Осень в Пекине прошли, правда, почти не замеченными, но тем не менее кажется, что перед молодым автором открывается широкая дорога к успеху; он начинает новый роман, публикует в периодике новеллы (вскоре объединенные им в, увы, при жизни единственный сборник Мурашки), ведет рубрику в журнале Джаз-Хот, сочиняет предвосхищающую театр абсурда пьесу Всеобщая живодерня (или Начинающему живодеру), переводит один за другим романы Вернона Салливана, пишет стихи, играет на трубе, увеличивает свое семейство… И вдруг… хотя вдруг в общем-то и не было.
Конечно, можно считать это несчастным случаем, гримасой фортуны, могло бы такого крушения с Вианом и не произойти. Но — кто знает — может быть, он заслужил своей независимостью, нонконформизмом, принципиальным нежеланием не только идти на сделки, но даже рассматривать возможность компромисса с окружающей, как у нас было принято говорить, буржуазной действительностью, со степенным благополучием общества потребления эту свою долю, тот неожиданный и неоправданно жестокий удар, остракизм, которому он подвергся?
Скандал нарастал постепенно. Уже сразу после выхода в свет первого романа Вернона Салливана среди противоречивых отзывов о нем громче всех раздавались голоса возмущенных его безнравственностью. Если солидные литературоведы занимались сравнением этой книги с писаниями Генри Миллера и Святилищем Фолкнера, респектабельный обыватель при поддержке прытких журналистов вопиял о том, что роман этот подрывает основы морали и нравственности (заметим в скобках, что в конечном счете больше вреда Виану принесли все же спокойные профессионалы, а не крикливые радетели морали). Постепенно, под давлением развернутой в газетах компании издатель романов Салливана Жан д’Аллюэн, близкий приятель Виана, был вынужден сделать сенсационное признание: Вернон Салливан не существует, романы его Вианом не переведены, а написаны, французская публика пала жертвой лихой мистификации. Признание это вызвало взрыв ярости и негодования, кончившийся судебным процессом над Вианом и его издателем. Суд приговорил Виана за двух первых Салливанов к штрафу в 100 000 франков, что па тем временам не могло стать для него финансовой катастрофой, но критики, разъяренные, что их провел какой-то шутник, навсегда внесли его в черный список. Отныне имя его упоминалось в сфере серьезной литературы только в уничижительном контексте — ну а в газетах появились статейки с названиями вроде Борис Виан плюет уже не на наши могилы, а в свою трубу.
Откуда же взялся ставший для Виана его проклятием Вернон Салливан? Первый его роман Я приду плюнуть на ваши могилы был написан буквально за пару недель по просьбе Жана Д’Аллюэна, чье издательство стояло на грани банкротства и нуждалось в срочной помощи. Нужен был бестселлер, и Виан недолго думая взялся за его изготовление. Роман изготовлялся по рецепту, достойному великого Гуффе2: толика расовых проблем, щепотка-другая секса, капля наркотиков, протереть алкоголем и обязательно приправить жестокостью — все это, конечно же, в американской упаковке. Ну и не забыть динамичный, детективный сюжет (можно с элементами сайнс фикшн), погони, большущие американские автомобили, виски, разнообразные убийства и насилие, эффектный и неожиданный финал…3. Автор? С легендой никаких затруднений: малоизвестный американский писатель, негр, которого из-за острой расово-социальной направленности его творчества не печатают за океаном. Имя? Тут Виан остался верен себе: он любил давать своим персонажам имена друзей, а иногда и недругов. В джаз-оркестре Клода Абади вместе с Вианом играли еще два музыканта, фамилия одного из них была Вернон, а другого — Салливан, они и стали крестными новоиспеченного писателя…4.
К моменту приговора уже был написан третий из основных романов Виана — Красная трава — и начат четвертый, самый мрачный и жестокий, — Сердцедер (или Вырви-сердце), который он дописал, но заговор недоброжелательности, ядовитого полуумолчания со стороны критиков, перемежаемого уничижительными нападками, привел к тому, что доступ в высокую литературу был писателю отныне заказан. И роман этот, законченный в 1951-м и вышедший в 1953 году, стал у Виана последним.
В пятидесятые годы, зарабатывая на жизнь, в частности, переводами (среди переводимых ним авторов Чендлер и Ван Вогт, Стриндберг и Брендан Биен), Виан начинает новую карьеру — карьеру шансонье и автора песен. Его стихи и песни (лучший сборник которых Не хочу подыхать вышел — не виановская ли это горькая ирония? — посмертно) быстро приносят ему популярность в мире шансон; если собственное здоровье вскоре закроет ему путь на сцену, то песни его с успехом и удовольствием исполняют многие французские шансонье, среди них и такие знаменитости, как Серж Реджиани, Мулуджи… Но и здесь все сложилось очень и очень непросто, И здесь Виана угораздило наступить на любимую мозоль их величества месье Месье. Одна из первых же песен, Дезертир, более чем скромная по меркам современного пацифизма, а по чуть испуганной формулировке самого Виана не антимилитаристская, а програжданская, вызвала бурю возмущения — как водится, в первую очередь со стороны любящих написать в газеты ветеранов, потом вояк действующих (чем выше чин, тем сильнее они усердствовали) и всякого рода национал-патриотов. Маячившая на горизонте алжирская война подогревала антиантимилитаристскую истерию, юные патриоты швыряли камни в окна Виана, власти предержащие во всеуслышание величали его изменником и предателем родины. Вторая волна кампании травли явилась будто отражением, эхом, странной копией дела Салливана. На всех путях (кстати, кто-то из друзей писателя обмолвился красивой фразой: Когда Виан натыкался на развилку пути, он шел дальше по всем дорогам сразу) не удавалось разминуться Виану с самодовольным монстром общества; очередной красивой легендой, на сей раз, правда, вполне достоверной, их столкновения и закончились, в 1959 году (год премьеры одной из лучших пьес театра абсурда, виановских Строителей империи) была осуществлена экранизация злополучного Я приду плюнуть на ваши могилы, вызвавшая активное неприятие со стороны Виана (если судить по опубликованному сценарию, этот мещанский фильм выглядит просто издевкой и по отношению к Виану, и по отношению к Вернону Салливану). Виан был приглашен на предварительный просмотр этого фильма, во время которого и скончался.
Посмертная судьба Виана складывалась поначалу спокойно, его личность и творчество канули в Лету почти полного забвения, лишь узкий круг посвященных продолжал чтить и читать Виана; одним из немногих очагов памяти о нем был, в частности, Патафизический Коллеж — французский аналог отечественного Обезвелволпала, основанный в память любимого писателя Виана — Альфреда Жарри5; при жизни Виан занимал в этом Коллеже почетные посты; сначала — Живодера 1-го класса, а затем и Трансцендентного Сатрапа. Но вдруг, после короткого пребывания в чистилище, сочинения Виана обрели утраченное время: новая волна, новое поколение, молодежь 1961 года нашла в Виане не писателя и не кумира — больше: собрата, человека, сумевшего в одиночку выразить всю их горечь и боль, все их неприятие лживости и жестокости устоявшегося вокруг мира, и началась слава… Началась мода… Обзоры, исследования, симпозиумы, посвященные феномену Виана… Переиздания в массовых сериях всех его книг… Дотошный сбор всего, рассеянного им по периодике. Всего неопубликованного… Издание фундаментальных обобщающих томов, вроде замечательного Борис Виан от A до Z… Виан надолго стал одним из самых популярных писателей Франции. Сейчас, в период новой стабилизации и неоконсерватизма, волна моды схлынула, оставив на виду несомненные достоинства виановской прозы и высокую его репутацию почти у всех слоев читающей публики.
Как и следовало ожидать, достаточно причудливо сложилась судьба Виана и в нашей стране. Уже к началу 80-х годов было известно не менее трех неопубликованных переводов Пены дней, не дошедших, правда, в силу своей аполитичности до массового тиражирования в самиздате (этой эпохой датируются и первоначальные версии двух из представленных в настоящем издании переводов романов). Однако до выхода в свет представительного однотомника в 1983 году главным пропагандистом писателя оказался крупнейший советский композитор Эдисон Денисов — страстный поклонник творчества Виана. Именно его вокальный цикл Жизнь в красном цвете и особенно опера Пена дней, с триумфом (о котором, правда, по сю сторону железного занавеса можно было услышать лишь краем уха) прошедшая на сцене Гранд-опера, и ввели в обращение имя писателя — пусть и в очень ограниченном, полуэлитарном кругу. Выход снабженного обстоятельной статьей и академического (что идеологически вряд ли согласуется с взглядами автора и тем самым, чего доброго, ему бы понравилось) толка комментариями однотомника, несмотря на хорошую прессу, прошел поначалу малозамеченным. Настоящая массовая популярность пришла к писателю лишь через несколько лет — и вскоре его книга стала настоящей библиографической редкостью. Тем временем подоспела пора журналистов — на страницах газет и журналов, на волнах радио и экранах телевизоров одна за другой начали появляться слащавые сентиментальные композиции — не black and tan fantasy, а розовато-голубоватые вариации на тему жития современного рыцаря печальноватого (больное сердце) образа — и, похоже, с киселем вместо крови в жилах; быть может, противоядием от них послужит публикация романов Вернона Салливана.
В. Лапицкий
Из предисловия к
Собранию сочинения Б. Виана
История Вернона Салливана
Вернона Салливана не было. Этот псевдоним Борис Виан составил из фамилий двух знакомых музыкантов. Поль Вернон, впоследствии ставший зубным хирургом, играл вместе с ним в джаз-оркестре Клода Абади, популярном среди завсегдатаев парижских клубов и артистических кабачков. Джо Салливан слыл одним из лучших пианистов, работавших в чикагском стиле.
Псевдоним оказался как нельзя более удачным. Первый же роман Вернона Салливана, который, как значилось в аннотации, не решилось издать ни одно американское издательство, стал самой читаемой книгой Франции 1947 года. Однако желанный успех и заманчивые лавры славы сыграли злую шутку с Вианом, оттенив его последующие книги и художественные начинания. По иронии судьбы написанный на спор за две недели бестселлер был издан тиражом, превышающим суммарный тираж всех произведений писателя.
Покорить читательские сердца Виана подначил Жан д’Аллюэн, брат Жоржа д’Аллюэна — басиста по кличке Зозо из оркестра Абади. Жан только что создал Эдисьон де Скорпион и обратился к литератору с просьбой посоветовать какой-нибудь американский детектив покруче и поприбыльнее. Что-нибудь вроде Нет орхидей для мисс Блэндиш Джеймса Хэдли Чейза, составившего успех черной серии издательства Нувель Ревю Франсез и, кстати говоря, написанного англичанином Рене Раймондом, который к тому времени ни разу не был в Америке, но в совершенстве владел американским стилем.
По преданию, решающей оказалась фраза Мишель, первой супруги Виана: Борис, сделай же ему бестселлер! Согласно другой версии, Виан без лишних сомнений тут же заключил пари, что за короткий отпуск напишет отвязный дюдик, тогда как Мишель внесла свою лепту, настояв исправить первоначальное название Я приду сплясать на ваших могилах на более провокационный вариант.
В августе 1946-го роман был готов. Через несколько месяцев вышла в свет книга американского писателя Вернона Салливана Я приду плюнуть на ваши могилы, переведенная на французский Борисом Вианом.
В одном из интервью писатель со свойственным ему эпатажем признается, что взялся за этот роман, чтобы было что пожрать. Но вряд ли его желания ограничивались намерением неплохо заработать. Мечтая бросить службу и простившись с надеждой получить премию Плеяды, жюри которой отклонило еще не опубликованную Пену дней, он не потерял вкус к мистификациям и розыгрышам. К тому же, Виан славился как ценитель и знаток черного романа. В дебатах о расизме и геноциде, занимавших внимание парижских интеллектуалов, он принимал сторону негритянского сообщества. Эту же точку зрения отстаивал экзистенциалистский журнал Тан Модерн, с которым писатель постоянно сотрудничал. Виан был далек от политики. Его убеждения, скорее, были пристрастиями популярного джазового музыканта и критика. Ведь именно он организовал первые парижские гастроли Дюка Эллингтона. Ему довелось играть с такими звездами джаза, как Эрролл Гарнер, Майлз Дэвис, Кении Кларк, Чарли Паркер, Макс Роуч. Не удивительно, что первая книга Вернона Салливана — мулата из Чикаго, проживающего в Париже — рассказывает историю о white negro — частом герое газетных и журнальных публикаций тех лет. Самого Салливана вскоре окрестят alter negro Виана.
Скандал разгорелся лишь в феврале 1947-го. В течение нескольких месяцев критики холодно или едко отзывались об очередной переводной поделке в редких рецензиях, а читатель даже не догадывался, с каким нетерпением ему вскоре захочется открыть для себя новую звезду словесности. Имя Салливану сделал лютый враг пропаганды насилия архитектор Даниэль Паркер, возглавлявший Комитет социального и морального содействия, в своем решительном заявлении, представленном в прокуратуру Парижа, он обвинил Генри Миллера и Вернона Салливана в том, что их произведения развращают нравы молодежи и попирают устои семьи. Лучшей рекламы для скандального романа нельзя было придумать. Журналисты тут же приняли в дурную компанию Салливана Джеймса Кейна, Эрскина Колдуэлла и Уильяма Фолкнера — авторов с подмоченной репутацией. Тираж книги рос с каждым днем.
В апреле дело приняло жутковатый оборот. В прошлом ополченец, торговый служащий Эдмон Руже задушил свою подружку Анн-Мари Массон. Возле трупа, обнаруженного в одной из гостиниц на Монпарнасе, оставлен томик Салливана. Он раскрыт на странице, описывающей, как герой убивает свою любовницу.
Поднимается небывалая газетная шумиха. Критики настоятельно напоминают о том, что автор несет ответственность за то, как гнусно влияет его творчество на действительность. Виану приходится отвечать на упреки и обвинения. Уже многие догадываются, что он и есть подлинный автор пресловутого бестселлера.
Передовицы желтой прессы пестрят заголовками Роман, который убивает, Смертоносный роман. Некоторые критики пытаются острить. Я плюю, следовательно, подтираю, — настаивает Мишель Одьяр в Ля Батай. Появляются рецензии в Англии и Америке. О книге Салливана не хочется помнить, но сложно забыть, — сетует обозреватель Дэйли Мэйл. Эхо скандала докатилось даже до Советской России. В Крокодиле была помещена обличительная карикатура, с некоторыми исправлениями вскоре перепечатанная Ле Леттр Франсез.
Тем временем Виан готовит американский оригинал романа и путешествует по судебным инстанциям, поскольку переводу грозит запрещение. Изменения в законодательстве временно спасают его от санкций цензуры.
В начале осени выходит вторая книга Салливана — У всех мертвых одинаковая кожа, — собравшая под одной обложкой одноименный роман, образчик садистской прозы рассказ Собаки, страсть и смерть и послесловие, в котором переводчик в очередной раз отвечает на нападки прессы Критики ищут в прочитанных книгах только себя, тогда как читатель ищет просто книгу… В конце концов, если вам охота рассказать о себе, покайтесь при всем честном народе и вступайте в Армию Спасения! — дружески советует писатель. Главного героя романа он окрестил в честь недруга и оппонента Дэном Паркером, но повторить недавний успех не удалось. По подсчетам Ноэля Арно, автора монографии Параллельные жизни Бориса Виана, лишь каждый третий читатель Я приду… позарился на Мертвых.
Паркер не унывает и принимает все меры, чтобы пресечь дальнейшее растление юношества. Пока что это удается лишь в мелочах. В апреле 48-го афиши Театр Верден сообщают о премьере пьесы Виана Я приду плюнуть на ваши гробы в постановке Паскали. Использовать название романа было запрещено, однако новый вариант не утратил былого обаяния. Сценическая версия акцентировала антирасистскую подоплеку книги, интриговала заманчивыми стриптизами и прошла незамеченной. Через три месяца пьеса исчезла из репертуара.
К этому времени поступил в продажу оригинал скандального бестселлера I shall spit on your grayes, на первых порах озаглавленный иначе, чем французская версия, — Ye shall defile and destroy them (Я смешаю их с дерьмом и уничтожу). В работе над переводом Виану помогал американский сотрудник Тан Модерн Милтон Розенталь, в дальнейшем переводчик авторских романов писателя.
В июне завершилась эпопея с третьим томом Салливана. Отрывки книги были заблаговременно предложены газете Франс-Диманш. Но стараниями Макса Корра рекламный анонс превратился в фельетон, высмеивающий Виана. Раздосадованный автор признавался, что не стал бы дописывать роман, если бы не желание воздать должное обидчику. Как бы то ни было A потом всех уродов убрать поступил в продажу. С редким единодушием его и по сей день признают наиболее удачным произведением Салливана, умелой пародией на разновидности бульварного чтива — полицейский роман, научную фантастику, порно и псевдофилософскую беллетристику.
Тем не менее Уроды приглянулись лишь половине тех, кто прочел Мертвых. Книга потерпела фиаско даже несмотря на то, что изобиловала намеками на недавние события и их участников. Главный герой Рок Бэйли живо обсуждал провал пьесы в Театр Верден, а во многих персонажах узнавались реальные прототипы. Работающий над многотомной Эстетикой кино Дуглас Трак напоминал известного в мире кинематографистов Александра Астрюка. Майк Бокански — несколько искаженные имя и фамилия будущего министра индустрии Мишеля Бокановски. Джеф Девэй — не кто иной, как приятель Виана, журналист Комба Дж. Ф. Девэй. В Цинтии Спотлайт угадывалась звезда танцевальных программ кабачка Фоли-Бержер Ивонн Менар, в Санди Лав — дочь председателя Суда присяжных Мюриэль Гийомо. Директор Национального центра научных исследований, коллега Виана по работе и досугу Марко Шутценберг перекочевал на страницы романа под именем Маркуса Шутца.
Видимо, не пожелавшего разгадывать тайны персонажей читателя куда более интересовало продолжение процесса. И оно не замедлило последовать.
В ноябре виновники скандала вызваны на допрос к следователю, ведущему дело Салливана. Виан впервые публично признается в авторстве. Обвинение принимает более угрожающий характер. К запрету первых двух книг прибавляется штраф в 300 000 франков за нанесение морального ущерба общественности, а перед автором открывается перспектива двух лет тюремного заключения.
Как ни странно, книги Салливана падают в продажах. Ситуация становится еще более зловещей после запрета Я приду… решением суда в июле 49-го. В мае же следующего года 10-я палата Исправительного суда выносит приговор Борису Виану, Жану д’Аллюэну и директору типографии, в которой были изданы Я приду… и Мертвые. Каждый обязан выплатить штраф в 100 000 франков. Обе книги подлежат конфискации, их переиздание запрещено.
Подсудимые искренне благодарят адвоката Жоржа Изара за умелую защиту и вскоре предлагают читающей общественности новый роман опального литератора Женщинам не понять — на этот раз без указания имени переводчика. Публика не проявила к Женщинам ни малейшего интереса. В прессе не появилось ни одной рецензии. Уже мало кто находил в затянувшейся тяжбе что-либо занимательное.
Однако власти и неутомимый Паркер продолжали преследования. Процесс завершился лишь в октябре 1953 года. 10-я палата Апелляционного суда приговорила Виана к тешащим сердце россиянина 15-ти суткам и тут же амнистировала, отменив и предыдущий приговор.
Слава Салливана вскоре стала фактом истории, скандал — выцветшими заголовками пожелтевших со временем газет. Художественные предприятия последующих лет раз за разом сводились к очередному напоминанию о том самом писателе. Как заметил один известный литературовед, книги Салливана сослужили Виану ту же службу, что Тошнота Жану-Солю Партру в романе Пена дней.
Смерть литератора на предварительном просмотре фильма, поставленного по первому роману и исказившего авторский замысел, дала повод истолковывать судьбу Виана как трагическую, душещипательную историю о непримиримом нонконформисте, тогда как Салливана со временем сочли классиком интеллектуального китча, мастером литературных мистификаций и упражнений в стиле.
Разве что прогрессивные критики до последнего отстаивали иное мнение.
С. Савицкий
Биографический очерк
10 марта 1920 года в городке Виль-д’Авре, что между Парижем и Версалем, родился мальчик, получивший странное для француза имя: Борис Виан. Родители его жили в красивом особняке на Версальской улице, вблизи живописных прудов. Мальчик был вторым ребенком: брату Лелио шел тогда второй год. Родители на этом не остановились и некоторое время спустя произвели на свет еще двух младенцев: Алена — через год и Нинон — через четыре. Выросшая семья переселилась на виллу с поэтическим названием «Ле Фоветт» (что означает «славки»). Вилла стояла и стоит до сих пор на улице Прадье, неподалеку от сада, в котором Оноре де Бальзак пытался разводить ананасы; чуть дальше простирается огромный парк Сен-Клу.
Отец Бориса, Поль Виан, жил на доход с капитала и профессии никакой не имел. Был он человеком образованным и одаренным; знал несколько языков, переводил, писал стихи. С великим удовольствием участвовал в детских забавах. Это был мастер на все руки: в юности ради любопытства лил бронзу; любил спорт; пятнадцати лет водил машину и даже имел собственный самолет. Борис относился к отцу с пиететом, во всем ему подражал и шутливо величал «патроном». От отца Борис унаследовал изысканный вкус, жажду знаний и страсть мастерить руками.
Мать Бориса, Ивонна Вольдемар-Равене, прозванная детьми «матушка Пуш», была восемью годами старше своего мужа. Происходила она из богатой эльзасской семьи, владевшей нефтяными скважинами в Баку и несколькими промышленными предприятиями во Франции. Великолепная пианистка и арфистка, страстная любительница классической музыки и оперного искусства, Ивонна по настоянию родителей отказалась от артистической карьеры. Зато ей удалось передать свое увлечение детям: трое из них стали музыкантами.
По желанию матери детям дали музыкально-поэтические имена, а Борис так и вовсе был назван в честь «Бориса Годунова» — любимой оперы матушки Пуш. Но поскольку полвека назад этот факт был известен немногим, имя Бориса Виана сопрягалось с легендой о русском происхождении (тут еще помогал «армянский» суффикс фамилии, которая в действительности имеет итальянское происхождение). Легенда, подкрепленная шутливой песенкой Виана о «славянской душе», благополучно дожила до наших дней, перекочевала в Россию и весьма помогла выходу в свет первого сборника писателя на русском языке (1983 год); легенда эта и сейчас, случается, вводит людей в заблуждение.
С 1921 года семья жила на прелестной двухэтажной вилле, окруженной лужайками и цветниками. Чуть поодаль стоял домик привратника, которому предстояло приютить счастливое семейство с наступлением черных дней. Сестра матушки Пуш, незамужняя Алиса Равене, в домашнем варианте «Тата-Заза» (тетя Заза) жила с Вианами; она души не чаяла в племянниках, учила их читать, баловала любимыми кушаниями. Чтобы дети не покидали семейного рая и не соприкасались с внешним миром, учителя и парикмахер приходили на дом. Чернокожий шофер играл с ними в футбол. Кроме того в доме было еще одно важное лицо, почти член семьи, участвовавший в домашних концертах и привлекавший восхищенное внимание детей: итальянец Пиппо Баррицоне, или попросту «Ла Пип» — трубка. В прошлом солдат Иностранного легиона, Пиппо был у Вианов и садовником, и метрдотелем, и специалистом по разделке мяса, и гитаристом, и певцом, и неутомимым рассказчиком, пересыпающим французскую речь южнофранцузскими и итальянскими словечками, которые Борис впоследствии вложит в уста одного из героев «Осени в Пекине».
Временами семья выезжала на море: в Нормандии ей принадлежал дом с пляжем и экзотическим садом. Климат в том месте на редкость мягкий: сказывается близость Гольфстрима. Позже дом в Ландемер и сад с тропическими растениями воскреснут в романе «Сердцедер». Этот рай просуществует до 1944 года и будет взорван немцами.
В Виль-д’Авре соседями Вианов была семья Жана Ростана6, крупного французского биолога, исследователя в области партеногенеза и сына известного драматурга Эдмона Ростана. С Ростанами Вианов связывали давние отношения: в XIX веке дед Бориса, бронзовых дел мастер, отливал Эдмону Ростану решетки для сада. (Кстати, кому довелось посетить в Париже современный музей Пикассо во дворце Сале, возможно, знает, что в конце прошлого века в этом особняке проживал тот самый мастер: Анри Серафен Луи Виан.) Дети Вианов охотно играли с юными Ростанами, в особенности с Франсуа. А жизнь детей в Виль-д’Авре, по общему их признанию, являла собой сплошной праздник. В 1929 праздник неожиданно кончился: разразился промышленный кризис; Поль Виан разорился. Особняк пришлось сдать. Первыми арендаторами стали Менухины. Отношения между семьями сложились хорошие; юный Иегуди частенько играл с Борисом в шахматы. Вианы же перебрались в дом привратника, надстроив второй этаж. От сада Поль Виан отделил для своих детей небольшую полоску земли, обозначив границу стеной тростника. Прислугу почти всю пришлось распустить, а из нескольких машин оставить одну. Пиппо перешел служить к Ростанам, но по старой дружбе захаживал помочь по хозяйству. О том, чтобы продать имение, родители не хотели и слышать: слишком дорожили сложившимися традициями. В надежде поправить материальное положение Поль Виан нанялся рекламным агентом по распространению гомеопатических лекарств; верный Пиппо взялся ему помогать. Отец пробовал также зарабатывать переводами с английского, но большого дохода это не приносило. Некоторое время родителям удавалось сохранять в доме прежнюю атмосферу праздника. Но дальнейшая судьба виллы сложится совсем печально: в 1935 ее сдадут новым арендаторам — южноамериканскому дипломату с большим семейством. В результате их присутствия от всей мебели сохранится лишь несколько старых кресел. В 1944, после смерти Виана-отца, имение пойдет с молотка за бесценок.
Учился Борис легко — сначала в лицее в Севре, затем в Версале и наконец в Париже. В пятнадцать лет получил степень бакалавра по латыни и греческому, в семнадцать — по философии и математике. Из живых языков знал английский и немецкий.
В доме Вианов была огромная библиотека, и Борис довольно быстро пристрастился к книгам. Этому интересу способствовали и литературные склонности взрослых. Вианы и Ростаны любили вместе поиграть в буриме (суть игры состоит в том, чтобы сочинить стихотворение на заданные ритм и рифмы). Особенно блистал в этих состязаниях Виан-отец. Ален, младший брат Бориса, тоже рано начал писать стихи (он станет поэтом, будет сочинять песни, музыку, играть джаз в клубах Сен-Жермен-де-Пре и во всем соперничать с Борисом). Но сам Борис в те годы о литературной карьере и не помышлял, книги были для него лишь развлечением. А так как времена менялись и нужно было приобретать профессию, он выбрал профессию инженера. Армия Борису не грозила из-за больного сердца: в два года он перенес сильнейшую ангину, осложнившуюся ревматизмом, а перенесенный в пятнадцать лет брюшной тиф обострил болезнь сердца и привел к аортальной недостаточности.
Друзей у Бориса и его братьев было великое множество. Они составляли обособленный, закрытый мир, который имел свои законы, традиции, кодекс чести и прозвища. Брат Лелио, например, получил прозвище Бюбю, которое сохранилось за ним на всю жизнь. Алена окрестили Нана Виали (французская анаграмма его имени); Франсуа Ростана — Монпренсом, Жана Леспитау (будущего мужа Нинон Виан) — Питу, Роже Спинара — Зизи. За Борисом закрепилось прозвище Бизон; «Бизон Рави» («восторженный бизон») — анаграмма Бориса Виана — станет одним из псевдонимов писателя.
Досуг веселое общество чаще всего проводило на вилле гостеприимных Вианов. Дети учредили клуб «Легате» («придурков» или «впавших в детство»), президентом которого избрали Алена, самого боевого и предприимчивого из всей компании. Пройдя тяжкое испытание — съесть килограмм недоваренных макарон — новоиспеченный член клуба давал присягу и получал взамен удостоверение. Члены клуба здоровались друг с другом прикосновением больших пальцев; у них был свой язык и свои деньги — «дублезоны» — которые впоследствии войдут в обращение на страницах произведений Виана-писателя.
Меломанка матушка Пуш стремилась привить своим детям любовь к классической музыке и регулярно устраивала домашние концерты. Но они дали неожиданный результат: Борис возненавидел Моцарта; зато все дети выказали неодолимую тягу к джазу. В 1937 году Борис стал членом Hot-Club de France, почетным президентом которого являлся Луи Армстронг. В «Ле Фоветт» образовался домашний оркестр: Лелио играл на гитаре и аккордеоне, Ален — на аккордеоне и ударных, Борис освоил трубу, и, хотя при сердечной недостаточности такой род занятий строго противопоказан, родители смирились с выбором сына. Среди других членов оркестра был гитарист Франсуа Миссофф, будущий министр и политический деятель Франции.
Джазу мальчики учились самостоятельно, слушая редкие радиопередачи и позаимствованные у знакомых пластинки: патефон стоял в бальной зале, и мудреная система динамиков соединяла его с гостиной жилого дома. Самодеятельный оркестр Вианов часто играл в Сен-Клу и в Севре, у кого-нибудь в гостях, но еще чаще — в просторной бальной зале «Ле Фоветт». Подростковые и юношеские балы устраивались именно здесь; родители были на все готовы, лишь бы удержать детей дома. Балы происходили один-два раза в неделю и собирали порой до нескольких сот человек. На них приглашали девочек из приличных соседских семей. Но это еще не были те бурные вечеринки, которые Виан опишет в своем романе «Сколопендр и планктон». Развлечения были вполне невинны, разве что вино мальчики распивали по секрету от родителей. Отношения с противоположным полом для Бориса и его братьев лет до двадцати ограничивались платоническими симпатиями: родители успели внушить сыновьям страх перед венерическими болезнями. В своем дневнике, написанном в уже зрелом возрасте, Борис признается, что до девятнадцати лет был «омерзительно целомудренным». К тому же он очень хотел поступить в Высшую центральную инженерную школу, «Эколь сантраль», а любовь могла помешать занятиям.
Тем не менее в 1939 году у Бориса появилась невеста, миловидная рыжеватая блондинка по имени Монетт. Борис уже поступил в Центральную школу и заработал право на первое самостоятельное путешествие. Он отправился отдыхать в Вандею вместе со своим другом Зизи (Роже Спинар), тоже новоиспеченным студентом «Эколь сантраль». Монетт отдыхала неподалеку, но ни Поль Виан, ни матушка Пуш ни о чем не догадывались. Это был первый глоток свободы в жизни Бориса.
Начало Мировой войны не изменило уклад жизни Вианов. Мало интересуясь ходом военных действий и политикой, они лишь переживали за судьбу своих близких. Поль Виан придерживался антимилитаристских взглядов; Борис трезво и беспристрастно предвидел скорое поражение французской армии, хотя не понимал еще, чем это грозит. В ноябре 1939 он начал свой первый учебный год в Центральной школе, которая с началом войны переехала из Парижа в Ангулем. Борис впервые надолго покинул отчий дом; писал матери заботливые письма, шутил и дурачился, стараясь унять ее беспокойство. Старший его брат Лелио к тому времени уже проходил военную подготовку; Ален пока не достиг призывного возраста. Весной 1940 призвали Питу, жениха Нинон.
К весне обстановка в стране изменилась. Захватив Фландрию, немцы шли на Францию; Бельгия капитулировала, французская армия была разбита. В мае Париж наводнили беженцы, уходившие на юг. «Эколь Сантраль» закрылась, не дотянув до конца учебного года. Родные Бориса тоже вынуждены были бросить дом; предупредив его, они погрузились в большой старый «паккард» и через Ангулем отправились в Капбретон, курортный городок на берегу Бискайского залива. В сумятице всеобщего бегства Борис разминулся с родителями и поехал в Капбретон на велосипеде вместе с другом. Не найдя сына в Ангулеме, родители решили вернуться и по счастливой случайности заметили обоих студентов на обочине дороги. Это было в начале июня. А 14 июня немцы вступили в Париж.
На берегу моря в это время царили лето и безмятежный покой. Семейство Вианов, включая тетю Зазу, Алена и Нинон, снимало в Капбретоне виллу. Молодежь купалась, читала, упрямо радовалась жизни. Борис время от времени ездил на поезде под Тулузу проведать Монетт. Впрочем, Ален, заводила и весельчак, вскоре познакомил его со своими новыми друзьями, братом и сестрой Леглиз. Клоду суждено было стать другом Бориса, а Мишель — его женой.
Клод и Мишель жили в Капбретоне одни. У них недавно утонул в море младший брат; похоронив ребенка, мать оставила старших вдвоем и уехала на юго-запад Франции вслед за мужем, офицером запаса метеослужбы (Пьер Леглиз был талантливым изобретателем, ученым и журналистом). Мишель исполнилось в то лето двадцать, она была ровесницей Бориса. Невысокая пухленькая блондинка с пушистыми локонами — все находили ее очаровательной. Первым за ней принялся ухаживать Ален; он катал ее на лодке и приглашал на джаз-вечеринки, которые по традиции устраивали братья Вианы.
Вместе с Леглизами в компании появился еще один человек: их троюродный брат Жак Лустало, будущий закадычный друг Бориса. Лустало получил прозвище Майор и под этим именем вошел в новеллы и романы Виана. «Блаженный Майор, недавно из Индии», — так представлялся Лустало в обществе новых друзей. Майору было всего пятнадцать; он был одного с Борисом роста и выглядел его ровесником. Внук депутата, сын мэра, Жак Лустало был тем не менее полностью предоставлен себе. Отца он ненавидел за то, что тот бросил мать, которую сам Жак преданно любил. Это был эксцентричный юноша, склонный к шокирующим выходкам, очень эрудированный и хваткий; он был также великолепным танцором и большим любителем джаза. На мир он смотрел единственным (левым) глазом, поскольку правый потерял в десятилетнем возрасте: произошел несчастный случай, разорвалась гильза, но Лустало распространял легенду о раннем отвращении к жизни и неудачной попытке самоубийства. Со своим стеклянным глазом Майор любил проделывать всякие фокусы: глотал его, бросал в рюмку с анисовым ликером (несмотря на юный возраст, Лустало много пил), терял, находил, предъявлял в качестве пропуска… Барышни были в ужасе, молодые люди — в восторге. Майор был демонстративно равнодушен к реальному миру и его законам; он не учился и не работал, жил в своих фантазиях, сочинял невероятные истории, разговаривал с вещами, любил друзей и красивых девушек, молчаливо и безнадежно обожал свою кузину Мишель. Однажды, желая произвести впечатление, он зажег ей сигарету и небрежным жестом выбросил зажигалку в море. Еще Майор любил гулять по крышам, выбрасывать в окно ковры, чтобы расшевелить скучающих друзей, или, швырнув с балкона телефонный аппарат, спуститься по проводу на улицу. С вечеринок он редко уходил через дверь — обычно выпрыгивал в окно. Один такой уход станет для него роковым — это случится 7 января 1948 года. Никто так и не узнает, был ли это несчастный случай или самоубийство. Майору будет всего двадцать три года.
В августе 1940, проведя два месяца на море, Вианы вернулись домой. Уже подписано было перемирие с Германией, и повсюду хозяйничали немцы, подавленная Франция и не думала давать отпор. Впрочем, власть оккупантов ощущалась лишь в Париже, а в Сен-Клу и Виль-д’Авре немцев почти не было. «Эколь сантраль» вернулась в Париж, и Борис готовился к новому учебному году. Ален ждал возобновления занятий в Консерватории драматического искусства; Нинон собиралась продолжить учебу в лицее. Домашних, в особенности матушку Пуш, очень беспокоила судьба Лелио, попавшего в плен, — но о страшном и неприятном, как и о политике, не принято было говорить вслух.
Остаток лета Мишель провела в Капбретоне; они с Аленом писали друг другу письма. В сентябре она уже в Париже и приглашена на традиционную «свинг-ти» в «Ле Фоветт». (В сороковые годы французская молодежь все больше поддается американскому влиянию, и вечеринки уже именуются на американский манер). С этого «свинг-ти» и начинается романтическая история Бориса и Мишель, а ветреный Ален, утратив интерес к чересчур серьезной девушке, уступает место брату. Следует вежливое выяснение отношений между новой возлюбленной Бориса и его прежней невестой, затем бурное объяснение между Борисом и Монетт, после чего та, хлопнув дверью, навсегда покидает улицу Прадье. А роман Бориса становится для всех секретом Полишинеля, о котором из деликатности никто не говорит вслух. Матушке Пуш Мишель не понравилась, и между ними раз и навсегда установились натянутые, чуть смягченные юмором отношения.
Мишель Леглиз происходила из семьи, совсем не похожей на семейство Вианов. Родители ее в молодости были педагогами, что наложило неизгладимый отпечаток на стиль воспитания и отношений между близкими. С детьми были предельно строги, каждый шаг их контролировали, нередко на них кричали. Мишель вспоминает, как отец в бинокль следил за ней из окна, когда на перемене она гуляла во дворе своего лицея. Все разговоры в семье неизбежно превращались в политические дебаты. Чтобы оградить себя от родительского давления, Мишель много читала; как и Борис, к двенадцати годам она проштудировала всю мировую классику. Она великолепно знала английский, а также немецкий и, по-видимому, немного итальянский: благодаря связям отца она побывала в Англии, Германии и Италии. (Правда, экзамен на степень бакалавра она так никогда и не сдала.) В свои двадцать лет Мишель больше всего мечтала о независимости. «Я искала свободы, — признавалась она позже. — Стать преподавателем, читать, может быть, писать самой, а еще пережить большую любовь, единственную, до самой смерти…»7.
В феврале 1941 один из поклонников Мишель сделал ей предложение; это был студент из Гренобля, сын богатых и достойных родителей. Мишель ему отказала. Разразился семейный скандал, и мать пригрозила сослать ее в Бордо к теткам, если она немедленно не выйдет замуж — если не за этого юношу, так хотя бы за своего нового друга из «Эколь сантраль». Мишель пожаловалась Борису, и тот ответил: «Ну что ж, в таком случае поженимся!» 12 июня 1941 состоялась помолвка, а 5 июля — свадьба с гражданской и церковной церемониями. Биографы отмечают, что невеста опоздала к венцу, так как долго не могла приклеить накладные ресницы, зато ногти на руках и ногах она ухитрилась покрасить в белый цвет, что было с восторгом воспринято молодежью. Обе мамы, однако, остались недовольны: у новобрачной была слишком короткая юбка — она едва прикрывала колени.
После свадьбы, которую благополучно сыграли в «Ле Фоветт», матушка Пуш нашла способ отговорить сына от свадебного путешествия и, к великому изумлению Мишель, медовый месяц молодые провели в маленьком домике с крошечным садом, который родители сняли для них в окрестностях Виль-д’Авре.
А месяц спустя молодая чета уже ждала потомства.
В августе 1941 гестапо арестовало Пьера Леглиза, отца Мишель. Возмущенный пронацистской политикой Пете-на, он передал в Лондон секретные данные французской авиации. От смерти Леглиза спас старый немецкий друг, сумевший убедить гестапо, что такой крупный специалист в области авиации нужен Германии живым. Пьера Леглиза отправили в Берлин; жена последовала за ним, оставив сыну, Мишель и Борису большую квартиру на улице Фо-бур-Пуассонньер. Но там было холодно, вокруг сновали немцы, и молодые предпочитали жить в Виль-д’Авре. Жизнь с родителями, разумеется, была по-своему трудна. К тому же настали голодные времена; матушке Пуш приходилось самой ходить за покупками, выстаивать длинные очереди у пустых магазинов; за столом она доедала за своими детьми, не решаясь взять лишний кусок и жалуясь на отсутствие аппетита. Все это злило Бориса и усугубляло взаимное недовольство.
Несмотря на войну, 1941 принес и радостные события: перед Новым годом вернулся из плена Лелио, а Нинон семнадцати лет вышла замуж за Питу (ранние браки считались в семье традицией, к ним относились благосклонно). Поль Виан оставил гомеопатию и нашел выгодную работу в Париже. Женщины в семье не работали, но так как денег постоянно не хватало, а Борис, будучи студентом не зарабатывал ничего, он согласился, чтобы Мишель вернулась к своему излюбленному занятию: она сочиняла для одного журнала статьи о кино, которые печатались за подписью главного редактора.
Времена были трудные, но молодежь не желала грустить и мириться с мрачной реальностью; она веселилась еще бесшабашней, чем прежде. Вечеринки в бальной зале следовали одна за другой, по две в неделю. Эти отчаянные, уже не столь целомудренные увеселения с изысканным юмором описаны Вианом в романе «Сколопендр и планктон». Медленные танцы были вытеснены современными ритмами, и партнеры демонстрировали чудеса быстроты и акробатики. Сам Борис не пил и не танцевал на этих праздниках; в избранном обществе друзей и сверстников он слыл непревзойденным организатором. Бальная зала в «Ле Фоветт» стала весьма популярна в округе. Там прочно укоренился новый молодежный стиль — «зазу». «Зазу» — это не мода, это стиль жизни, отношение к реальности, презрительное игнорирование нищеты, оккупации, коллаборационистской политики нового правительства. Это была особая эстетика, вызывавшая яростное возмущение Виши, которое ратовало за поднятие морального духа французской молодежи. У других слоев населения «зазу» тоже вызывали непонимание и раздражение. JPF, Народный союз французской молодежи (их еще называли «синими рубашками») открыто призывали бить «длинноволосых зазнаек», предварительно обрив их наголо.
Внешние признаки стиля «зазу» были описаны в журнале «Иллюстрасьон» за март 1942:
«Мужчины носят свободный пиджак, полы которого болтаются где-то у середины бедра, узкие штаны гармошкой и грубые нечищенные башмаки; галстук — холщовый или из толстой шерсти. Мало им того, что они уже отличаются от остальных парижан, так они еще мажут голову салатным маслом (за неимением других жиров), и их длинные патлы свисают на мятый воротник, заколотый спереди английской булавкой. Эту униформу обычно дополняет куртка, почти никогда не снимаемая и чаще всего мокрая — так как только под дождем они чувствуют себя в своей тарелке. Подчиняясь какому-то им одним ведомому ритуалу, они с наслаждением шлепают по лужам, заляпывая грязью штаны и подставляя под ливень длинные жирные пряди своих дремучих шевелюр. Что касается женщин, то под кожаными куртками или пальто они носят свитера с высоким воротом, очень короткие плиссированные юбки, чулки в резиночку и башмаки без каблука на толстенной тяжелой подошве; вдобавок они вооружены огромными зонтами, закрытыми в любую погоду».
Название «зазу» было изобретено возмущенным журналистом; оно образовано от ликующего крика, которым эти представители молодежи приветствовали друг друга при встрече — «За-зу-за-зу-за-зу-э»! Впрочем, в прессе их называли и «дегенератами», и «бандитами», и «ультра-свингами».
Традиционные вечеринки, куда Борис и Мишель являлись с маленьким сыном под мышкой (Патрик Виан родился 12 апреля 1942) не были единственным их развлечением. Они много читали, очень любили американскую литературу, шумными компаниями ходили в кино. В июле 1942 Борис с облегчением закончил Центральную инженерную школу и нашел себе скучную, но сносно оплачиваемую работу в «Ассоциации по нормализации» (AFNOR), которая занималась совершенствованием и стандартизацией формы всевозможных бытовых предметов. Для начала Борису поручили установить оптимальную форму для стеклянной бутылки. Главным достоинством этой работы было то, что она оставляла время и силы для других занятий. Например, для авиамоделирования. В мае 1941 Борис учредил у себя в Виль-д’Авре общество по конструированию и испытанию авиамоделей, в которое вступили многие из его близких друзей. Альфредо Жабес (помните «Осень в Пекине»?) был зачислен летчиком-испытателем, Питу — «экономом», несколько приятелей по «Эколь сантраль» стали «возвратниками»; были еще и другие забавные должности, например, «флюгероносец». Роль президента-учредителя и блюстителя устава взял на себя сам Борис, а Зизи получил должность вице-президента.
Другой — главной — страстью Бориса оставался джаз. После вступления в Hot-Club de France он не переставал играть в оркестре. В марте сорок второго, благодаря Алену, Борис познакомился с Клодом Абади, выпускником «Эколь политекник», тоже заядлым джазистом. Абади играл на кларнете и успел сколотить собственный оркестр, который в 1942 завоевал Кубок Hot-Club de France на конкурсе джазистов-любителей. Вскоре оркестр Клода Абади в новом составе: Борис (труба), Ален (ударные), Лелио (гитара) — всего шесть человек — стал играть по вечерам в парижских барах и кафе. В 1943, чтобы порадовать хворавшую Мишель, оркестр некоторое время называли Аба-ди-Виан. К тому времени он был уже весьма популярен. Но несмотря на свой высокий профессиональный уровень, музыканты не желали иметь ничего общего с профессионалами. Они не носили традиционных белых пиджаков, предпочитая выступать в темно-синих костюмах, что давало им возможность в перерывах сойти со сцены, поесть и потанцевать, не привлекая к себе внимания. Они играли в свое удовольствие и только то, что сами хотели, никогда — на заказ. Естественно, что это не всегда нравилось владельцам заведений; порой случались скандалы. Однажды, к примеру, хозяин отказался платить, сославшись на малое число клиентов. В отместку джазисты унесли с собой несколько клавиш от рояля.
Оркестр Абади-Виан играл в новоорлеанском стиле. Это был свинг, стиль Дюка Эллингтона, забытый после 35-го года: ритм сердца, который «будит чувства, разум, не знаю что… воспоминания, ассоциации…» — так писал Виан в «Джазовых хрониках». Сам Борис, играя на трубе, подражал всеми забытому Биксу Байдербеку. Этот американский джазист, живший с 1903 по 1931, играл на корнете и был единственным из белых музыкантов, кто по уровню мастерства не уступал великим чернокожим. Бикс Байдер-бек был, в свою очередь, последователем Луи Армстронга. Играл он краешком рта, в нежном, лирическом стиле. Борис тоже играл на трубе краешком рта, твердо стоя на расставленных ногах. «В истории джаза мало было трубачей, которые играли бы так же: не копируя Бикса, а вдохновляясь его примером. Борис перенял у Бикса сладострастный, романтический, цветистый стиль, сильно отличавшийся от жесткого стиля трубачей новой эпохи, и охотно играл его репертуар. Старые пластинки Бикса в 78 оборотов, которые в сороковые годы слушали на патефонах-развалюхах, нещадно шипели, но от них веяло старинным очарованием, к которому Борис был очень восприимчив. А когда Виан сам начинал играть, это было настоящее продолжение Бикса, очень «свинговое», что, собственно, и являлось главным достоинством…» Так отзывался об игре Виана его друг Клод Леон8.
С Леоном Борис познакомился через Клода Абади, который пригласил этого музыканта-любителя, игравшего на улице Клиши, в свой оркестр. В начале войны еврей Клод Леон попал в концлагерь — сперва в Дранси, затем в Компьень. Как он выбрался оттуда, история умалчивает, во всяком случае, он вернулся в Париж, участвовал в Сопротивлении, жил под чужим именем, работал в химической лаборатории Сорбонны; там он делал взрывчатку, которую хранил в спичечных коробках. В оркестр Клода Абади Леон смог вернуться только в 1944, после Освобождения. Тогда он и познакомился с Вианом. На первой же репетиции Борис попросил Клода Леона, сидевшего на ударных, играть громче. Леон изумился — обычно ударников просят стучать потише. Между музыкантами возникла симпатия, быстро переросшая в дружбу. Они во многом были схожи: оба талантливые «технари» (Леон — блестящий ученый-химик, Виан — находчивый инженер, на счету которого несколько запатентованных изобретений, в том числе эластичное колесо); оба — фанатики джаза. Оказалось, что и живут они по соседству, и любят одних и тех же писателей… Вот только о своих левых взглядах и Сопротивлении Клод Леон предпочитал молчать, а Борис ничего не говорил о своей упрямой аполитичности.
За Клодом Леоном закрепилось прозвище Доди (или Додди), под которым он вскоре вошел в новеллы Бориса Виана.
В январе 1943 оркестр Клода Абади принимал участие в VI французском турнире джазистов-любителей. Увы — неудачно. Стиль Билла Колмана, который они имитировали, не имел успеха у жюри. На следующий год, тоже в январе, состоялся VII турнир. На этот раз оркестр произвел на жюри благоприятное впечатление, но совершил неосторожность, исполнив «иностранное произведение». И опять Гран-При достался другим. Тем не менее популярность «победителей турнира 1942 года» росла, их считали одним из лучших джаз-оркестров времен оккупации. Музыканты выступали вечером или по ночам; им платили процент от прибыли, либо просто кормили, что в те скудные времена было уже немало. Случалось, их приглашали на крупные официальные празднования, к примеру, в «Эколь нормаль де мюзик».
В 1943 Алена, Лелио и еще кое-кого из их товарищей забрали в Германию на молодежную стройку в пользу рейха — это было одно из направлений политики Виши. Тогда Клод Абади и Виан организовали октет с участием двух замечательных музыкантов, братьев Юбера и Рэймо-на Фоль. Оркестр привлек внимание Клода Лютера, в будущем известного кларнетиста, который в то время старался подражать Клоду Абади и Борису. Так завязались новые дружеские связи. О Лютере Виан тоже будет часто вспоминать в своих книгах.
В марте 1944 журнал «Джаз-хот», орган Hot-Club de France, предложил анкету о положении в мире джаза. Борис отозвался поэмой «Референдум в форме баллады», которую подписал своей излюбленной анаграммой Бизон Рави. Позже поэма вошла в сборник «Сто сонетов», а в 1944 получила второй приз Клуба.
В декабре 1944, уже после Освобождения, состоялся VIII турнир джазистов. И хотя первое место досталось ансамблю Поля Вернона, слушатели были в восторге от оркестра Абади. В 1944—45-ом популярность оркестра растет; в ноябре 1945 на международном турнире в Брюсселе оркестр Абади завоевывает четыре кубка, приз и звание победителя. А в марте 1946, на IX турнире в Париже, он получает наконец Гран-При. Теперь за ним слава самого старого любительского оркестра; по этому случаю все восемь музыкантов выступают с длинными белыми бородами.
В Брюсселе оркестр так понравился владельцам ночных заведений, что музыкантов снова приглашают в Бельгию на Рождество и Новый год, пообещав солидное вознаграждение. Эта забавная поездка надолго запомнилась Борису и его друзьям. В послевоенной Бельгии жизнь складывалась несколько легче, чем в Париже, во всяком случае, в кафе была еда, а в магазинах — товары. Не имея права перевозить через границу деньги, артисты должны были потратить все в Брюсселе. Накупив обуви, капроновых чулок и мужских носков, они решили запастись тканью. Километры материи были аккуратно свернуты и рассованы по музыкальным инструментам. На границе таможенник спросил, что внесено в декларацию. Музыканты, не моргнув глазом, предъявили пакетик цикория. Когда же таможенник недоверчиво постучал по барабану, Борис с любезной улыбкой проговорил: «Месье, должно быть, тоже музыкант?» Авантюра прошла благополучно.
В 1945-ом освобожденный Париж заняли американские войска. Грезившие Америкой Борис и его друзья были на седьмом небе от счастья: вот кто по достоинству должен оценить их джаз. Разочарование наступило очень скоро. Американцы оказались совсем другими, чем их воображали себе поклонники Фолкнера и Дос Пассоса — реалисты до мозга костей, бесшабашные весельчаки, не упускающие ни малейшей возможности заработать. О джазе они и слыхом не слыхивали. Американцы стали охотно приглашать к себе французские джаз-банды, но пределом их мечтаний было модное «Бесаме мучо» и популярные мелодийки, под которые можно было потанцевать и потискать голодных парижских красоток.
И все же Борис и Мишель охотно общались с американцами, стоявшими лагерем в Сен-Клу. Жадно слушая рассказы об Америке, Борис в ответ говорил им о джазе — иногда сам, на еще робком, неуверенном английском, а иногда при посредничестве Мишель. Особенно Борис тянулся к черным американцам, надеясь через них глубже постичь тайну джаза.
Писать Виан начал после двадцати лет. В поездах между Парижем и Виль-д’Авре, на работе, в барах он сочинял стихи. Сидя в АФНОР’е, принялся их разбирать, составлять сборник. Эти классические по форме (александрийский стих) и бурлескные по содержанию юношеские творения во многом похожи на те вирши, которые, играя в буриме, слагали Вианы и Ростаны. Сборник «Сто сонетов» включает 112 стихотворений, в том числе десять виртуозных сонетов-баллад, написанных с 1940 по 1944 год. Сохранившийся рукописный вариант сборника украшен цветными иллюстрациями Петера Нья (псевдоним Клода Леглиза). «Сто сонетов» будут изданы в 1987 году Кристианом Бургуа.
Записные книжки Бориса 1942—43 годов пестреют всевозможными комическими зарисовками, остротами, анекдотами. Вот, к примеру, два из них:
1. — Месье, я десять раз проверил собственные вычисления.
— Превосходно, и…?
— И получил десять разных результатов.
2. Мальчик бежит бегом и катит коляску с младенцем.
— Осторожно, ты же его убьешь!
— Ничего, у нас дома еще один есть.
В 1942 Виан написал сказку. У Мишель, ожидавшей появления Патрика, воспалилась щитовидка; сам Борис тоже лежал с ангиной и осложнением на почки. Тогда, чтобы развеять тоску, Мишель попросила мужа сочинить ей волшебную историю. Так появилась на свет «Волшебная сказка для не вполне взрослых». История вышла мрачноватая: прекрасный принц Жозеф бродит по свету в поисках мешка сахарного песку, встречая на своем пути королей-шизофреников, злых принцесс-отравительниц и дураковатых троллей. Здесь уже есть и симпатичные человекоподобные животные, и одушевленные предметы, и замысловатые каламбуры, и горечь разочаровавшегося романтика — все, что будет так характерно для Виана-писателя.
Едва закончив сказку, Борис принялся за другую невероятную историю, даже роман, главным героем которой стал Майор, фигурирующий там под своим истинным именем Жака Лустало. В «Разборках по-андейски» сам Борис разделяется на Антиоха де Тамбретамбра, Барона Визи (Барона д’Элда в русском варианте) и полицейского Бризавьона (Самолетогона; последние два имени — анаграммы Бориса Виана). Роман изобилует остроумными каламбурами, сногсшибательными приключениями в лучших традициях детективных романов, эротическими изысками и вообще всякими забавными невозможностями. Борис писал его в несколько приемов, переделывая и перекраивая. К маю 1943 Мишель закончила перепечатку, и рукописная книга стала достоянием всех друзей Бориса.
В 1943—44 был написан «Сколопендр и так далее…», позднее озаглавленный «Сколопендр и планктон» и получивший статус романа. Это пронизанное озорным юмором произведение Виана обычно воспринимается литераторами как юношеская проба пера, вариация на тему «Разборок по-андейски». Кое в чем они не совсем правы: все, что писал Виан, было юношеским или почти; именно в этом его неповторимое очарование, Сколопендр был доброжелательно принят любимым советчиком Бориса Жаном Ростаном, а позже получил одобрение многих серьезных писателей.
В 1944, пытаясь внести некоторое разнообразие в скучные будни АФНОР’а, Виан составил «Стандартизированный перечень ругательств среднего француза», применив к известным лексическим пластам языка принципы классификации, используемые в бюро. Серьезным это творение, разумеется, не назовешь, но и в остроумии не откажешь.
В начале сороковых Борис и Мишель писали сценарии. Ален пытался в то время заниматься режиссурой и обещал куда-нибудь их пристроить. Сценарии, судя по всему, были далеки от профессионального совершенства и до сих пор не заинтересовали никого из почитателей виановского таланта.
А в ноябре 1944 для Бориса и его братьев неожиданно кончилось так долго тянувшееся счастливое детство: забравшиеся в дом среди ночи грабители застрелили отца. После смерти хозяина виллу продали. Мать, Тата-Заза и больная диабетом Нинон, уже успевшая развестись с мужем, сняли в Париже небольшую квартирку. Борис и Мишель перебрались на улицу Фобур-Пуассонньер. Перед тем как навсегда покинуть «Ле Фоветт», Борис заперся в бальной зале и исполнил прощальное соло на трубе.
В Виль-д’Авре Виан теперь приезжал только в гости — поиграть в шахматы с Жаном Ростаном, прочесть что-нибудь из свеженаписанного. Там он читал вслух своего «Сколопендра». Жану Ростану «Сколопендр» понравился настолько, что он отдал рукопись Бориса своему знакомому, писателю Рэймону Кено. Кено был генеральным секретарем издательства «Галлимар» и готовил новую серию «Перо по ветру» — для выявления молодых дарований. Он одобрил «Сколопендра» и попросил Бориса лишь упростить некоторые имена и каламбуры. Отзыв Кено чрезвычайно польстил Виану: в 1944 Рэймон Кено был известен как бывший приверженец сюрреализма, мастер пародии и вербальных игр, черного юмора и парадокса; это был человек энциклопедической эрудиции, виртуозно владевший всеми слоями языка, занимавшийся всерьез живописью, математикой, лингвистикой, логикой; вместе с женой (сестрой Андре Бретона) он переводил на французский английских и американских авторов. К моменту знакомства Борис прочел его роман «Мой друг Пьеро», написанный в 1942. Кено и Виан оказались внутренне схожи и быстро нашли общий язык. Сорокадвухлетний Кено сдружился с молодежью; его стали приглашать на вечеринки, возили слушать джаз в кафе или играть в шахматы к Ростану; а однажды Борис играл ему на трубе в его кабинете, в журнале «Нувель Ревю Франсез»9. В рукопись «Сколопендра» была внесена небольшая правка, в 1945 издательство «Галлимар» официально одобрило роман; в октябре 1946 книга вышла в свет.
К инженерно-бюрократической работе Борис начал испытывать отвращение и все больше времени посвящал сочинительству. В 1945 он написал новеллу «Мартин позвонил мне», в 1946 — «Южный бастион». «Бастион» был написан по следам реальных событий лета сорок пятого, когда Борис и Майор пытались отдохнуть в Сен-Жан-де-Люз. Виан не стремился публиковать свои новеллы, единственными читателями были Мишель (которая исправно перепечатывала на машинке все, что писал муж) и, возможно, Кено. В это же время Борис заключил договор с Галлимаром на сборник новелл «Часики с подвохом» («Les Lurettes fourrees»). Но ни одна новелла для этого сборника так и не была написана; известны лишь несколько вариантов предисловия, сочиненных Борисом Вианом. В 1962 издатель Жан-Жак Повер опубликует под этим названием три новеллы Виана, датированные сорок восьмым — сорок девятым годами: «Зовут», «Пожарники» и «Пенсионер».
В феврале 1946 Борис ушел из АФНОР’а и поступил на другую работу, куда устроил его Клод Леон. Это было Государственное управление бумажной промышленности. Виан и Клод Леон сидели в одной комнате, и Борис с загадочным видом что-то писал — благо работы было немного. Пару месяцев спустя выяснилось, что писал он роман. Виан держал свой замысел в глубоком секрете, даже Мишель почти ничего не знала. А возникла идея романа «Пена дней» так: в 1943 издательство Галлимар учредило премию Плеяды для начинающих писателей. Победитель получал крупное денежное вознаграждение и право публиковать свое произведение в любом парижском издательстве. В 1944 эту премию присудили Марселю Мулуджи, известному исполнителю песен, который прославит виановского «Дезертира», — за роман «Энрико»; последнюю премию (в 1946) получит Жан Жёне за пьесу «Служанки».
Секретарем премиальной комиссии был назначен Жак Лемаршан, которого Борис доброй шуткой помянет в «Осени в Пекине», членами жюри — Андре Мальро, Поль Элюар, Марсель Арлан, Альбер Камю, Жан Полан, Рэймон Кено, Жан-Поль Сартр и еще несколько человек. Виан решил попытать счастья и в марте засел за работу. К маю роман был готов: озорная, остроумная, и в то же время грустно-чарующая сказка. Мишель плакала, перепечатывая «Пену дней». Рукопись понравилась Кено, который нашел, что Виан «опередил свое время»; ее одобрил Лемаршан. Доброжелательно отозвалась о ней и Симона де Бовуар, которая успела прочесть ее до Сартра; она даже задумала опубликовать отрывки в новом литературно-философском журнале «Тан Модерн».
У Виана практически не было литературных соперников, премию сулили ему. И совершенно неожиданно присудили ее далеко не начинающему автору — поэту и аббату Жану Грожану; в его пользу прозвучало восемь голосов из двенадцати. Против «Пены дней» вели активную кампанию Жан Полан и Марсель Арлан, за что были сурово наказаны Вианом той же «Осенью в Пекине» и в новелле «Прилежные ученики».
Борис был совершенно убит известием о своем провале, и Гастон Галлимар поспешил заключить с ним договор на издание «Пены дней». Роман вышел в престижной «белой серии» в 1947 году. И все же в течение нескольких месяцев после истории с премией во всем, что писал Борис, сквозила обида. Вот, к примеру, несколько едких строк на тему:
Открыть однажды поутру окно
И помочиться сверху на Арлана (вариант — Полана);
Куда как славно.
К этому времени Жан-Поль Сартр уже год был парижской знаменитостью. Уже были написаны «Тошнота» (1938), сборник новелл «Стена» (1939), «Бытие и ничто» (1943), пьесы «Мухи» (1943) и «За закрытой дверью» (1944). Его лекция «Экзистенциализм — это гуманизм», прочитанная 29 октября 1945 года, стала событием и положила начало новой философской эре; Сартр стал знаменит как основоположник новой послевоенной философии.
Многие из друзей Виана считали себя приверженцами Сартра и предлагали Борису познакомить его с модным философом. Но Борис не признавал авторитетов и ждал, пока Сартр найдет его сам. Так и случилось.
В марте 1946 Кено представил Виана Симоне де Бовуар. Сартр в это время находился в Соединенных Штатах, увлеченный некоей Долорес Ванетти (подобные случаи хоть и вызывали приступы ревности, но все же не выходили за рамки сложных отношений между Сартром и «Бобром» т. е. Бовуар). Встреча между Борисом и Симоной де Бовуар произошла в баре гостиницы «Пон Руаяль», так как излюбленное пристанище экзистенциалистов кафе «Флора» стало слишком модным и людным. Кено предложил Симоне прочесть «Сколопендра» и рассказал о «Пене дней» которая еще только создавалась. Бовуар не позволила очаровать себя сразу; вначале она отметила, что Виан любит слушать самого себя и поражать окружающих парадоксальными высказываниями. Впрочем, после второй встречи она все же поддалась его обаянию и вскоре взяла на себя роль чуткой наперсницы. Вторая их встреча состоялась 17 марта на «торто-пирожной вечеринке» в квартире Бориса и Мишель. Борис и Симона проговорили на кухне за чашечкой кофе всю ночь — о литературе, джазе, его книгах… И расстались нежными друзьями. Когда в апреле Сартр вернулся наконец в Париж, Симона «преподнесла» ему очаровательную пару: талантливого молодого писателя и его прелестную жену. К Мишель Симона де Бовуар была поначалу излишне строга, находила ее скучной и пресной. Зато Сартр сразу оценил молчаливое очарование молодой женщины, чему их будущие отношения станут красноречивым доказательством. В обществе Мишель говорила мало — ей запрещал Борис, — но обладала редким даром: никому не навязывая своего мнения, внимательно слушать других. Именно это ее качество и стала впоследствии больше всего ценить Симона де Бовуар.
Борис тоже очаровал Сартра: бледный и загадочный трубач с кривой усмешкой на губах, умница и всезнайка, неутомимый собеседник, умеющий серьезную и скучную экзистенциалистскую беседу разбавить изысканно-насмешливой остротой. К тому же Виан открыл Сартру мир джаза и способен был часами говорить об Америке. Борис держался с новым знакомым, как и вообще со всеми, на равных; не признавал никакой иерархии, ни социальной, ни интеллектуальной, он был слишком уверен в себе, в своей эрудиции, в своем таланте.
Журнал «Тан Модерн», провозвестник экзистенциалистской мысли, распахнул перед Борисом свои двери и страницы. Специально для Виана Сартр открыл новую рубрику: так родились придуманные Вианом «Хроники лжеца». Главной задачей хроникера было развлекать читателя и, не говоря ни слова правды, прозрачно намекать на реальные события. Лжец острил и каламбурил по поведу несуществующих фильмов, подшучивал над популярностью Эдит Пиаф и Арагона, сочинял небылицы про Америку, которую обожал и где никогда не был; он не боялся подтрунивать даже над Сартром. За год с небольшим Виан написал для «Тан Модерн» пять хроник и одну статью; не все, правда, было опубликовано при его жизни. Зато на страницах журнала увидели свет отдельные главы из «Пены дней» и новелла «Мурашки», понравившаяся Сартру антивоенной направленностью и мрачно-кровавым юмором. Тема войны необычна для Виана. Это была поздняя реакция на рассказы друзей, братьев, своеобразная, выстраданная месть за смерть отца.
К середине сороковых Борис начал относиться к литературе профессионально, он без пиетета взирал на собратьев по перу, делая некоторое исключение разве что для Сартра и Кено. О литературе он говорить не любил: он ее делал. Это была как бы позиция — такая же, как его упрямая аполитичность. В то время как друзья с пеной у рта спорили о Советском Союзе, о Сталине и марксизме, о расовой дискриминации в Америке, о послевоенной ориентации Франции — все больше склоняясь при этом влево, — Борис лишь вздыхал да пожимал плечами или прерывал высокопарные речи ироническим замечанием. Он демонстративно отказывался от ангажированности, предпочитая быть свободным; а уж если бунтовал, то в одиночку. Этот принципиальный, элитарный индивидуализм, страх перед массовостью и коллективизмом настолько четко сформулирован в авторском предисловии к «Пене дней», что когда роман в начале восьмидесятых публиковали в СССР, предисловие пришлось полностью выбросить. При жизни Виана его неангажированность вызывала недоумение, раздражение, а порой и пренебрежение окружающих; современные интеллектуалы и литераторы признают, вслед за Кено, что он опередил свое время.
Сорок шестой год был для Бориса богат событиями, дружескими связями, работой. День он обычно начинал с присутствия в Управлении бумажной промышленности, где украдкой от начальства писал книги. Вечера после восьмичасового рабочего дня были сплошь заняты выступлениями в барах и кафе — теперь уже в определенном районе Парижа, в Сен-Жермен-де-Пре, где кипела артистическая и интеллектуальная жизнь столицы. Дома Борис столярничал, вечно что-то мастерил. По ночам не мог спать; рассвет он встречал за письменным столом — его, как многих сердечников, мучила бессонница. Сердечная недостаточность становилась все ощутимей; организм быстро изнашивался. Борис торопился жить. «Каторжник — не тот, кто работает по принуждению, а кто не делает того, что обязан делать»10, — прочтут потом в его дневнике. Несмотря на постоянное напряжение, Виан оставался веселым и внимательным с многочисленными друзьями. Он не умел говорить «нет» — ни друзьям, ни близким, ни работодателям. У него была особая манера дружить: каждый, кто был с ним близко связан, чувствовал, что именно его дружба с Борисом отмечена чем-то особенным.
Сорок шестой год оказался плодотворным в смысле литературы: кроме «Пены дней» и еще двух романов — «Я приду плюнуть на ваши могилы» и «Осени в Пекине», о которых чуть дальше, — Виан написал несколько новелл; одна из них, «Желторотая тетеря», была напечатана в журнале «Ла Рю». Остальные автор не торопился предлагать в журналы, почему-то ему больше нравилось складывать их в стол. Зато он делал переводы для «Аж Нуво», работал для журналов «Комба», «Опера», писал статьи о джазе для «Хот Ревю» и «Джаз-Хот» (в этом ему нередко помогала Мишель).
В декабре «НРФ» организовал в галерее «Плеяды» выставку картин и рисунков французских писателей. Девиз выставки гласил: «Если вы умеете писать, значит умеете и рисовать». В залах были представлены работы Верлена, Аполлинера, Арагона, Бодлера, Тристана Тцара, Кено… В том числе и Бориса Виана. Никогда не державший в руках кисть, Борис за несколько недель написал специально для выставки шесть картин, достаточно интересных и талантливых. Одна из них, «Железные человечки», была выставлена в галерее.
К этому же периоду относится и первый киноопыт Бориса: вместе с ансамблем Клода Абади его пригласили сниматься в эпизоде фильма «Мадам и ее любовник» (Madame et son flirt) режиссера Жана Маргена. Впечатления от этих дней впоследствии отразились в новелле «Статист».
Но все же главным занятием для Виана был в то время, пожалуй, джаз. Нельзя, конечно, настаивать на подобного рода утверждениях, даже ссылаясь на биографов, потому что есть вещи, которые человек и сам про себя не знает наверняка. Виан был натурой скрытной, противоречивой; то, что про него рассказывают одни, порой опровергается заверениями других.
Итак, главным в то время был, вероятно, джаз — и Сен-Жермен-де-Пре. Об этом квартале Парижа и его достопримечательностях к 1950-му Виан напишет книгу. Путеводитель по Сен-Жермен-де-Пре для «зеленой серии» ему закажут в 1949; за неделю книга будет написана; до 1950 Виан будет дополнять и переделывать ее, но «Учебник по Сен-Жермен-де-Пре» так и не выйдет в свет при жизни автора. Более того, рукопись и гранки будут утеряны. Через много лет после смерти писателя текст «Учебника» наконец отыщется, главный биограф Виана Ноэль Арно дополнит его фотографиями и в 1974 издательство «Шен» издаст книгу.
Сен-Жермен-де-Пре — бывшее предместье, а ныне один из центральных кварталов Парижа, расположенный на левом берегу Сены. С севера он ограничен набережными, с востока — улицей Дофин; южные и западные границы слегка размыты, условно их можно обозначить улицей Святых Отцов (рю де Сен-Пер) и бульваром Сен-Жермен. В VI веке парижский епископ Жермен, впоследствии канонизированный, построил здесь церковь и основал монастырь. На площади сохранилась сильно перестроенная монастырская церковь, заложенная в конце X века. В тридцатые годы нашего века в этот уютный и живописный городской квартал постепенно перемещается культурная и артистическая жизнь Парижа, до того сосредоточенная на Монмартре, а затем на Елисейских Полях и Монпарнасе.
Это капитальное перемещение отчасти объяснялось тем, что здесь расположились в тесном соседстве книжные магазины, переплетные мастерские и солидные издательства: «Грассе», «Сток», «Фламмарион», «НРФ», «Галлимар» и другие. В этом квартале жили Жак Превер (на улице Дофин), Жан-Поль Сартр (на улице Бонапарта), Робер Дес-нос, Рэймон Кено, Леон-Поль Фарг…
История квартала Сен-Жермен-де-Пре теснейшим образом связана с историей многочисленных баров и кафе. Некоторые из них, такие как «Липп», «Флора», «Дё Маго» заслуживают особого внимания.
Почти все хозяева сен-жерменских заведений — явление совершенно уникальное. В суровые военные годы они спасли от голода многих парижских писателей, журналистов, художников. Культурная жизнь Парижа, возможно, заглохла бы без их поддержки. В оккупированном городе рядом с пустыми или закрытыми магазинами всегда были гостеприимно распахнуты двери кафе, и хозяева за минимальную плату, а то и вовсе даром, кормили и поили чем могли своих подопечных. Плата по счетам откладывалась до лучших времен, когда клиенты прославятся и наконец разбогатеют. Зато владельцы заведений охотно собирали на бумажных скатертях автографы и рисунки будущих знаменитостей.
Кафе «Липп» появилось на площади Сен-Жермен-де-Пре в 1871 году, когда эльзасец по имени Липпман открыл напротив церкви пивную, которую никто не называл иначе, как «у Липпмана» или «у Липпа». После Первой мировой войны название «Липп» утвердилось окончательно, хотя хозяин заведения сменился. Здесь часто обедали Андре Жид, знаменитый актер Луи Жуве, издатель Гастон Галлимар и многие другие, а лидер соцпартии Леон Блюм в 1935 даже подвергся тут нападению.
Напротив «Липпа», на другой стороне площади, находится кафе «Дё Маго» (что означает «два китайских болванчика»). Потолок кафе и в самом деле подпирают две внушительные каменные фигуры китайского происхождения. С самого начала своего существования, т. е. с конца XIX века, это кафе слыло сугубо литературным и очень изысканным, что позволяло хозяевам без стеснения поднимать цены и поддерживать во всем, включая внешний вид посетителей, утонченную элегантность стиля. Здесь во время своих наездов в Париж любил проводить время Джеймс Джойс, здесь были завсегдатаями Андре Бретон, Поль Валери, Жан Жироду. А «король абсурда» Альфред Жарри отличился тем, что стрелял здесь в потолок. В 1933 была учреждена литературная премия «Дё Маго», которую, не долго думая, вручили Рэймону Кено.
Третье кафе, «Флора», также находится рядом с площадью: там, где улочка Сен-Бенуа упирается в бульвар Сен-Жермен. Появилось оно в середине XIX века, во времена Второй Империи; тогда в зале действительно царила скульптура «Флоры», увы, не сохранившаяся. В начале XX столетия это кафе стало популярным местом литературных встреч, хотя и не было отмечено изысканным вкусом и размахом «Дё Маго». Тем не менее именно во «Флоре» в 1912 году Гийом Аполлинер основал журнал «Парижские вечера». Здесь любили бывать Поль Бурже, Жорж Батай, опять-таки Бретон, Валери, Джойс, а также Кено, Жан Жёне и многие другие французские и европейские писатели. Перед второй мировой войной «Флора» привлекала внимание общественности благодаря Жаку Преверу и его «банде», то есть группе «Октябрь», утвердившей в театре и кинематографе поэтический реализм11. Сюда начали захаживать не только литераторы, но и художники, сценаристы, актеры (театр «Вье Коломбье» — «Старая голубятня» — находился по соседству).
На рубеже 30—40-х годов, когда стихли шумные сходки группы «Октябрь», хозяином «Флоры» стал Поль Бубал, в будущем преданный друг своих клиентов-литераторов. Поначалу его несколько смущала строгая сосредоточенность завсегдатаев, приходивших в кафе работать и проводивших за столиком порой весь день. Вскоре он привык к этому и стал проявлять к своим постоянным клиентам поистине отеческую заботу: вечно бедные представители творческой интеллигенции могли поесть и выпить в кредит; а в холодную зиму 1942 хозяин специально для них поставил в зале печку. В военные и послевоенные годы многие не имели крыши над головой, ночевали в гостиницах или ютились по углам; кафе было единственным местом, где можно было что-нибудь перехватить, согреться и пообщаться с «товарищами по несчастью».
Жан-Поль Сартр появился во «Флоре» зимой 1942-го. С ним была молодая учительница, Симона де Бовуар. Они устроились за разными столиками в глубине зала, разложили свои бумаги и обосновались как дома. Приходили они каждый день, всегда утром, съедали что-нибудь на завтрак и работали до обеда. Потом уходили пообедать, оставив на стульях свои вещи; через некоторое время возвращались, чтобы просидеть до вечера, когда в кафе наступало светское оживление. Вскоре к Сартру во «Флору» стали являться ученики и ученицы, начали звонить по телефону. Вот тогда-то Поль Бубал и узнал, кто такой Сартр. Разумеется, они подружились. Когда столицу оглушал вой сирены и все посетители хочешь не хочешь должны были спешить в бомбоубежище, Поль Бубал прятал чету Сартров в дальних комнатах, чтобы ученые люди могли не прерывать своей работы.
Постепенно «Флора» стала географическим центром экзистенциализма, и Сартр, спасаясь от фоторепортеров и почитателей, нашел себе другое пристанище.
В этот мир в 1946 году и ввел Виана Жан-Поль Сартр. Вскоре Борис воцарится там как «Принц Сен-Жермен-де-Пре». Принц джаза, самой популярной музыки тех лет. Но произойдет это чуть позже, в сорок седьмом, с обнаружением и открытием в Сен-Жермен-де-Пре подвалов и погребков. А летом сорок шестого произошло другое важное событие: родился Вернон Салливен.
Среди новых друзей Бориса было два брата: Жорж и Жан д’Аллюэн. Оба, разумеется, страстно любили джаз, играли сами — конечно же, в новоорлеанском стиле. Жорж (он же Зозо), талантливый контрабасист, мечтал играть в оркестре Клода Абади. А Жану не терпелось завести собственное издательство. Хотя пока что все его начинания заканчивались неудачами. У издательства было уже название: «Скорпион»; не хватало только захватывающего американского романа. Париж в то время жаждал американских переводных романов «черной серии», а пальма первенства в этой области принадлежала Галлимару. Настоящие американские романы взять было неоткуда, и Жан д’Аллюэн решил обратиться за помощью к Борису.
Как-то июльским днем он разыскал его на Елисейских Полях в очереди перед кинотеатром и рассказал о своих бедах. Кто, как не Борис, который все на свете читал и блестяще знал американскую литературу, мог найти и перевести подходящий роман? После десятиминутного разговора судьба еще не существующего издательства была решена: Борис сам напишет американский роман, да такой, какого никто никогда не читал. Мишель авантюра пришлась по вкусу, тем более что семья едва сводила концы с концами.
Август Борис, Мишель и Патрик собирались провести в Вандее. С ними вместе отдыхать поехали Зозо и кларнетист Андре Ревельотти, приятель Мишель. На море Патрик сразу же заболел коклюшем, взрослые по очереди дежурили у его постели. Сидя ночью у кроватки сына, Борис писал роман, который решил назвать «Я приду сплясать на ваших могилах». Через неделю Патрику стало хуже, и Ревельотти повез Мишель с ребенком в Париж, а Борис остался писать книгу. По вечерам, перед тем как взяться за гитару, он читал новые главы Зозо. Имена Борис заимствовал из нашумевших романов, географические названия выдумывал. При этом он отлично ориентировался по американской карте, которую одолжил у кого-то из друзей.
Две недели спустя роман-пародия, роман-шутка был готов. Зозо с Борисом привезли его в Париж и показали Мишель, Клоду Леону и Жану д’Аллюэну. Всеобщий восторг был Борису наградой, осталось придумать автора. При заботливом участии ближайших друзей новоиспеченному американцу выбрали имя Вернон — в честь Поля Вернона, музыканта из ансамбля Клода Абади, — и фамилию Салливен (на французский манер — Сюлливан), в память о Джо Салливене, знаменитом джазовом пианисте былых времен. Мишель предложила поменять название, и Борис утвердил окончательный вариант: «Я приду плюнуть на ваши могилы». Согласно легенде, Салливен был начинающим писателем, «белым» негром, то есть «перешедшим черту», не сохранившим видимых признаков негритянской крови; на родине ему грозили жестокие расовые законы, линчевание; роман можно было издать только за границей, под псевдонимом, разумеется. Как переводчик и специалист по американской литературе, Виан даже проанализировал в предисловии литературные корни американского прозаика, уловив влияние Генри Миллера, Джеймса Каина, Фолкнера и Колдуэлла. С издательством «Скорпион» был заключен официальный договор, по которому Борис Виан, молодой писатель, будущий переводчик всех будущих произведений вышеупомянутого автора, являлся также его полномочным представителем во Франции. Борис, Мишель, Леон и несколько человек, выпускавших книгу, поклялись хранить тайну. В газеты были разосланы рекламные объявления.
К моменту выхода романа атмосфера в книгоиздательстве была уже накалена. Но именно на это и рассчитывали Виан и «Скорпион», готовя свою бомбу. Два издателя, Галлимар и Робер Деноэль, обладали правами на две скандальные рукописи Генри Миллера, «Черную весну» и «Тропик Рака». Запустить обе книги одновременно им не удалось, так как в конце сорок пятого Деноэля убили на улице. Ситуация с двумя романами осложнилась еще и тем, что у Мориса Жиродиа, основателя издательства «Шен», оказались права на «Тропик Козерога», и он опубликовал его, усилив и без того растущее недовольство официальной общественности, которая в те десятилетия очень пеклась о моральном облике французского гражданина. Против трех книг Миллера выступала организация с тяжеловесным и пугающим названием: «Картель социального и морального действия»; во главе этой организации стоял протестант Даниэль Паркер. Шуму вокруг романов было столько, что Миллер раскупался на ура. А тут вдруг появляется еще один непристойный и жестокий роман, написанный каким-то нелегальным американцем! Пресса негодовала. Борис и Жан д’Аллюэн ликовали — ведь лучшей рекламы не придумаешь.
Очень скоро критики и журналисты стали догадываться, что Виан никакой не переводчик, а автор книги, и что речь идет о наглой, беспардонной мистификации. Кто-то кому-то намекнул, а иные и сами додумались, сравнив диалоги «американского» романа с «Хрониками лжеца» и «Сколопендром», который к тому времени уже вышел, ни у кого, правда, не вызвав особого интереса. Сам Борис с лукавым видом увиливал от прямых ответов, что тоже наводило на подозрения. Сартр, впрочем, не верил в подлог и хвалил роман за блестящую картину противоречий американского общества. Жан Ростан огорчился, предположив, что его юный друг мог сам написать столь грубую и неприличную вещь. Галлимар не скрывал радостного удовлетворения по поводу так заметно выросшей популярности открытого им молодого автора. Кено был заинтригован и все допытывался, правда ли то, о чем пишут в газетах. А газеты писали, что скорей всего этот про-сартровский экзистенциалистский писатель, этот музыкант-джазист из пресловутого Сен-Жермен-де-Пре, этот специалист по бумаге и картону совсем даже не переводчик, а самый настоящий автор скандальной книжонки. Время от времени Виан должен был реагировать на нападки. Он отшучивался: «Я не могу доказать, что Салливен существует, как вы не можете доказать, что его нет. Вы вольны верить, во что хотите».
В феврале сорок седьмого «Картель» Даниэля Паркера подал в суд на автора романа «Я приду плюнуть на ваши могилы», обвинив его в нанесении ущерба общественной нравственности и нарушении закона о семье и браке. Но если у Генри Миллера было в Париже общество друзей, которое встало на его защиту, то Виан и Скорпион (утвердившееся за д’Аллюэном прозвище) вынуждены были сражаться вдвоем. Пытаясь убедить читателей в реальном существовании Вернона Салливена, в феврале сорок седьмого Виан берется за новый роман, снова о белокожих неграх — «Мертвые все одного цвета». Главного героя, кстати, он назвал именем своего официального обвинителя: Дэн Паркер. Добавив к роману новеллу «Собаки, желание, смерть», Борис отдал рукопись Скорпиону, который в том же году издал книгу. Более того, с помощью одного из своих друзей, американца Мильтона Розенталя, Виан перевел салливеновский первый роман на английский язык. Перевод был опубликован Скорпионом в 1948 в качестве американского оригинала.
Но покоя с тех пор Виан уже никогда не знал: скандальная слава нависла над ним как проклятие и сопровождала его до конца дней. Имя Виана стало одиозным. А 29 апреля 1947 к убийствам, совершенным в романе, добавилось реальное убийство. В одной парижской гостинице мужчина задушил свою любовницу и скрылся, чтобы в одиночестве покончить с собой. На кровати рядом с телом возлюбленной он оставил первый роман Салливена, раскрытый как раз на сцене аналогичного убийства. Парижане забыли про Миллера и кинулись покупать ужасную книгу, толкающую людей на преступления. «Картель» Паркера возобновил обвинения, сумев привлечь на свою сторону ассоциацию ветеранов войны четырнадцатого года. Все стрелы теперь летели в Бориса, и сколько бы он ни отпирался, никто уже не верил в Салливена — даже нанятый им адвокат. Не помогла и написанная Вианом статья «Я не убийца», в которой он, подкрепляя свои доводы примерами из литературы, доказывает, что всякий писатель имеет право на вымысел и вообще сосредоточен больше на собственных переживаниях, чем на реальной действительности, а посему не может отвечать за реакцию читателей.
В августе сорок седьмого вышел новый закон о семье и браке, и Виан с Миллером попали под амнистию. Но романы Салливена продолжали раскупаться, и Скорпион печатал новый тираж. В 1948 Паркер вновь подал в суд. Ничего неожиданного в том не было, так как Виан как раз написал трехактную пьесу «Я приду плюнуть на ваши могилы», не пожелав даже воспользоваться маской Салливена. Пьеса была Виану заказана режиссером Паскуали и поставлена в театре «Верлен» в апреле 1948. Она несколько разочаровала жаждавших эротики зрителей; все акценты были смещены в сторону тяжелого положения негров в Америке, а имена героев изменены. Тем не менее ярлык «порнографии» так прочно прилип к названию, что в театральных афишах название пьесы было стыдливо опущено.
Устав бороться, Борис в конце концов сознался, что автор скандальной книги он сам. Сначала он обронил это вскользь при ком-то из чересчур дотошных знакомых, потом официально заявил в суде в ноябре 1948. Теперь ему грозили два года лишения свободы, штраф в 300 тысяч франков и окончательное запрещение книги. Дело было передано другому адвокату, весьма талантливому и красноречивому, который сумел свести наказание к уплате штрафа размером в 100 тысяч франков. Но произошло это уже в мае 1950. Вообще же дурная слава Салливена, подкрепленная его новыми произведениями, не давала Виану покоя до пятьдесят третьего года, когда его вновь приговорили — на этот раз к двум неделям лишения свободы… с тем, чтобы тут же объявить об окончательном помиловании.
После книги «Мертвые все одного цвета» Салливен написал еще два романа: в 1948 — «Уничтожим всех уродов» (самая талантливая вещь этого несуществующего автора, в которой он временами почти сливается с Вианом-писателем) и в 1950 — «Женщинам не понять». Книги были «переведены» Борисом Вианом и изданы Скорпионом. Но таким бурным спросом, как первый роман, они не пользовались.
К сожалению, Салливена и Виана начали путать и продолжают путать до сих пор. Лучше все-таки помнить, что Виан и Салливен не одно и то же. Салливен — это прежде всего искусная имитация американского «черного» романа, нарочито грубая и вульгарная, лишенная немного странной и грустной виановской серьезности, его искристого юмора и изысканного вкуса.
Расплатившись за озорную шутку годами преследований и нервного напряжения, Борис все же сумел поправить свои финансовые дела, ушел из Управления бумажной промышленности и накупил подарков для близких. Он даже осуществил давнюю мечту: завел машину, старенький «БМВ», и с восторгом разъезжал на ней по городу в компании Кено или хорошеньких подружек.
За всей этой шумихой с Верноном Салливеном никто не заметил нового романа Виана, четвертого по счету, — «Осени в Пекине». Борис написал его в своем Управлении осенью сорок шестого — всего за три месяца. Писал легко, играючи; зачитывал отдельные куски Клоду Леону, который подыскивал для глав эпиграфы. Ни об осени, ни о Пекине, ни вообще о Китае там, понятно, и речи нет: осень окружала Бориса, когда он писал эту историю, а «pekin» означает на арго «штатский». Каждый волен домысливать и объяснять эти факты по-своему. Бесспорно одно: это самый сложный и самый глубокий роман Виана, не разгаданный современниками, показавшийся непонятным даже Кено. Это также самый «виановский» роман Виана. Галлимар отказался печатать его, хотя согласно договору издательство имело право еще на восемь произведений Бориса Виана, которые будут написаны после «Пены дней». Недолго думая Скорпион опубликовал роман у себя (1947). Но критика так и не снизошла до серьезного к нему отношения. Задетый за живое, Борис старался обходить молчанием этот пункт своей творческой биографии и взялся за написание пьесы, которую озаглавил «Живодерня для всех». Кроме того, в его записных книжках уже мелькает новый роман, условно обозначенный им «R—3», о деспотичной матери и трех ее несчастных сыновьях.
Пьеса «Живодерня для всех» была закончена к апрелю сорок седьмого. Потом, по совету рецензентов, Борис несколько раз ее переделывал и сокращал: были упразднены четыре персонажа и 29 сцен из 57. После официального одобрения текста Жаком Лемаршаном и даже Жаном По-ланом Галлимар издал пьесу в «Тетрадях Плеяды» («Са-hiers de La Pleiade»). Это было произведение в духе Альфреда Жарри: пьеса-насмешка, пьеса-провокация, «праздник неожиданностей» — по выражению Аполлинера. Вплоть до 1950 Виан будет тщетно искать постановщика для своей пьесы: после «шутки» с Салливеном никто не воспринимал его как серьезного автора.
Если писательский путь Виана был увит терниями, то его артистическая судьба складывалась вполне удачно. Большой специалист по части устройства вечеринок и намешивания коктейлей, талантливый музыкант, остроумный собеседник, Борис быстро занял почетное место в кругу новых друзей. А когда в Сен-Жермен-де-Пре обнаружили и обжили винные погреба, в которых немедленно обосновались музыкальные клубы, Виан стал звездой этого «подпольного» мира, а Сен-Жермен-де-Пре — самым популярным кварталом Парижа.
«История сен-жерменских подвалов сорок пятого — пятидесятого годов», — читаем мы во французском путеводителе по кварталу, — «это история нескольких десятков заведений, неотделимая от легенды целого поколения. Завсегдатаи кафе, баров и ресторанов в те годы находили джаз слишком шумным, и молодым музыкантам пришлось спрятаться в подвалы. Собственно говоря, подвалов как таковых было совсем немного — «Табу», «Клуб Сен-Жермен», «Квод Либет», «Клуб Вье-Коломбье», «Красная Роза» и еще несколько. История первого из них, «Табу», особенно замечательна и богата событиями».
На самом деле первым парижским подвальчиком был «Лорианте», только находился он не в Сен-Жермен, а в Латинском квартале. Официальное открытие состоялось 25 июня 1946. Владелец подвала Ролан Месс пригласил туда Виана и Клода Лютера, и в течение нескольких месяцев они почти каждый вечер играли в «Лорианте», один — на трубе, другой — на кларнете. Потом Борис ушел, а Лютер остался и превратил прежний винный погреб в храм новоорлеанского джаза. Теперь уже музыканты Клода Абади, которых он когда-то зачарованно слушал, приходили послушать известного кларнетиста. Славная история «Лорианте» закончится в сорок восьмом: подвал закроют и отдадут под угольный склад. Эта странная мера будет вызвана жалобами… представителей высших кругов, дети которых начнут прогуливать школу, сделав выбор в пользу «Лорианте».
Вдохновившись успехом «Лорианте» и поддавшись уговорам своих именитых клиентов-литераторов, в числе которых были Сартр, Камю и Кено, хозяин «Зеленого Бара» Бернар Люка тоже решил устроить танцевально-музыкальный клуб и присмотрел для этого подвальчик на улице Дофин в доме № 33. На первом этаже, над подвалом, была обыкновенная пивная. «Табу» открылся 11 апреля 1947 года при содействии неистощимого на выдумки Фредерика Шовело, а в июне того же года в качестве постоянного оркестра туда были приглашены братья Вианы, Клод Абади и талантливый контрабасист Ги Монтассю.
В «Табу» вела длинная крутая лестница, небезопасная для новичков и подробно описанная в романе «Осень в Пекине». Под низкими сводами, в торце длинного и узкого зала, на некотором возвышении располагался оркестр. Народу собиралось столько, что танцующие пары совсем вытесняли зрителей, жавшихся по стенам в тумане сигаретного дыма. Из всевозможных суперподвижных и акробатических танцев постепенно выделился один, «боп», включавший обязательные фигуры и массу импровизированных вариантов — единственный танец, «ложившийся» на новоорлеанский джаз. Когда, спустившись в зал, оркестр отдыхал, на помост выходили молодые поэты и, перекрывая гул голосов, выкрикивали стихи и песни. Среди них был Ален Виан, читавший свои рискованные сатирические поэмы под непереводимым приличными словами псевдонимом Никола Вержанседр; был летрист Габриэль Померан, последователь Изидора Изу, который в свою очередь был изобретателем летризма как поэтического жанра; был исполнитель песен Габриэль Арно; был также Марк Делнитц, мим и актер, прибалтийский барон, большой друг Жюльетт Греко и организатор ночных празднеств, таких, как «Ночь невинности», «Ночь кино» и так далее.
Жизнь в «Табу» начиналась вечером и затихала ранним утром, когда открывались двери метро (что, разумеется, тревожило покой мирных жителей). Основным потребляемым в «Табу» напитком была кока-кола — в жару, — а с наступлением холодов подавали горячий кофе.
Очень скоро ночная жизнь «Табу» привлекла к себе внимание столичной, а затем и мировой прессы. Для выяснения тамошних обстоятельств молодая еженедельная газета «Самди-Суар» (она возникла в мае 1947-го) послала в «Табу» журналиста Жака Робера, который быстро сдружился с главными действующими лицами ежевечернего действа и стал завсегдатаем джаз-клубов Сен-Жермен-де-Пре. Его статьи об «экзистенциалистах» из «Табу» перепечатывали газеты всего мира. И хотя сам Сартр в подвалах не появлялся, а клубная молодежь его никогда не читала, сен-жерменский бомонд не спешил разубеждать мировую общественность: это был единственный способ обратить на себя внимание.
Из женщин в Сен-Жермен-де-Пре, и в «Табу» в частности, царили трое: юная, еще не запевшая Жюльетт Греко, ее «ангел-хранитель» Анн-Мари Казалис и Колетт Лекруа. Жюльетт Греко появилась в Сен-Жермен, когда ей было шестнадцать; одаренная безошибочным нюхом на стиль Казалис «открыла» ее и привела к экзистенциалистам. Жюльетт пришлась ко двору. Дома и родных у нее в Париже не было, ночевала она в гостинице и мечтала стать актрисой. Своим печальным видом, замкнутостью и бледностью она во многом способствовала утверждению «экзистенциалистской» моды. Это была одна из первых женщин, надевших брюки — не ради эпатажа, а потому что больше нечего было надеть. В «клане» Сартра она получила прозвище Жюжюб, но сам Сартр и Виан называли ее более уютным именем: Тутун. Она стала «безмолвной музой Сен-Жермен-де-Пре».
Журналистка Анн-Мари Казалис попала к «экзистенциалистам» случайно — еженедельник «Франс-Диманш» поручил ей подкараулить и сфотографировать мать Жана-Поля Сартра. Но вместо мадам де Манси Казалис запечатлела старую служанку, открывшую ей дверь. Энергичная и находчивая, Казалис не растерялась и вскоре завоевала себе место под сен-жерменским солнцем. Благодаря ей слава Сартра и его «клана» разнеслась по миру. Казалис писала стихи и однажды даже получила литературную премию имени Поля Валери; но читать вслух то, что писала, она все же не решалась. Есть у Анн-Мари Казалис еще одна заслуга: это она решила сделать из Греко знаменитость и превратила ее в певицу.
Колетт Лакруа была пламенной защитницей джаза и разбиралась в его тонкостях не хуже Виана и Лютера; именно ей принадлежала пальма первенства в открытии таланта Клода Абади — она угадала в нем будущего кумира меломанов еще в Лионе, где он учился в «Эколь политекник», эвакуированной из Парижа.
Среди многих ярких и незаурядных личностей в «Табу» выделялся невысокий чернокожий юноша, Хот д’Де, из-за имени и роста шутливо называемый «Наперстком»12. Это был лучший в клубе танцор, студент Школы изящных искусств. Ныне он, — суровый и неприступный хранитель Фонда Бориса Виана.
Через три месяца после открытия «Табу» желающих попасть туда оказалась так много, что у лестницы каждый вечер собиралась толпа. Пускали в клуб только по членским билетам, а знаменитостей: политиков, режиссеров, поэтов, своих и иноземных, — приводили те, кто имел доступ (в клуб и к знаменитостям). В «Табу» появлялись Альбер Камю, Поль Элюар, Жак Превер; там видели даже Франсуа Мориака и двух его сыновей, один из которых тоже был писателем, а другой — журналистом. Однажды для встречи с Вианом туда привели Мориса Шевалье: известный актер и певец отправлялся в Америку и желал получить у Бориса консультацию.
По вечерам в Сен-Жермен-де-Пре стекалась молодежь из разных частей Парижа. Здесь кипела самая престижная жизнь, здесь рождалась мода. Шестнадцати—двадцатилетние «подвальные крысы» копировали тех, кто стоял у истоков сен-жерменского стиля. Для мужчин стали модными американские клетчатые рубашки, часто на шнуровке, если не хватало пуговиц, и кеды — тоже пожертвования американцев. У Виана молодежь «заимствовала» вельветовую куртку и галстук-бабочку; у художника Ива Корбассьера и режиссера Александра Астрюка — лохматую шевелюру, а у Майора и музыкантов — «английский стиль». Для женщин роковым сделался образ Жюльетт Греко, «экзистенциалистского символа» Парижа: облегающий черный свитер, черные брюки, сандалии на босу ногу, длинные прямые волосы и бледное лицо, не тронутое косметикой. Знатоками особенно ценились усталые круги под миндалевидными глазами. Для доверчивого зрителя образ «экзистенциалиста» дополнялся книгой Вернона Салливена «Я приду плюнуть на ваши могилы».
Завсегдатаи Сен-Жермен-де-Пре охотно распространяли о себе небылицы. Одной из таких небылиц был подхваченный газетами слух о якобы развращенных нравах этого общества, где женщины спят с женщинами, а мужчины любят мужчин, где Греко позволяет фотографировать себя за чисткой зубов в гостиничном туалете и валяется голая в кровати (хоть и под одеялом) вместе со всем известной сен-жерменской красоткой и манекенщицей Анабель. Через скандал, как правило, рождается известность, и для многих Сен-Жермен-де-Пре стал трамплином к высотам карьеры или удачным бракам.
В 1948 организаторы «Табу» шутки ради и вместе с тем всерьез учредили литературную премию этого клуба, которая в феврале была торжественно вручена Рэймону Кено за роман, «написанный» ирландкой по имени Салли Мара и озаглавленный «К женщинам обычно чересчур добры». В состав жюри, разумеется, входили Борис и Мишель (кстати, она была одной из самых фотографируемых женщин Сен-Жермен-де-Пре). Следующую премию получит вышеупомянутый журналист Жак Робер за роман «Мари Октябрь».
Уникальная атмосфера «Табу» продержалась недолго; что-то неприметно изменилось, появилось много чужих. Организаторы подвала решили открыть новый, в двух шагах от первого, — «Клуб Сен-Жермен». Торжественное открытие состоялось в июне 1948 и вызвало небывалое столпотворение в узких улочках квартала. Многие легендарные личности добивались почетного права проникнуть в это заведение.
«Клуб Сен-Жермен» по духу отличался от «Табу»; он был менее демократичен; вход был платный, блюда, напитки и увеселения стоили дорого; за столиками собирались люди состоятельные и литературно-артистическая элита. Кроме того, по инициативе литераторов, в нем открылся бар-библиотека, что отличало его от других подвалов. Между «Табу» и «Клубом Сен-Жермен» возникло соперничество. В «Табу» теперь верховодил Ален Виан, который не хотел ни в чем уступать своему брату. Так в «Клубе Сен-Жермен» с большой помпой прошла «Ночь невинности», во время которой была торжественно выбрана самая красивая «Скромница». Все участники действа были облачены в соответствующие ролям костюмы; Борис, в белоснежном одеянии, изображал пажа. На «Ночь невинности» «Табу» ответило «Ночью сладострастия», имевшей не менее шумный успех; она завершилась торжественным избранием «Мисс Грешницы», что сопровождалось публичным разоблачением и проходом обнаженных претенденток перед камерой. Когда в «Ночь кино» участники праздника и прозевавшие его собрались посмотреть вожделенный фильм, то оказалось, что в один слишком уж откровенный кадр попала физиономия известного политического деятеля. Пленка была изъята полицией нравов, в руках которой, судя по всему, пребывает и по сей день.
В 1947—48 годах Париж охотно посещали американские джазисты, такие как Рекс Стюарт, Чарли Паркер, Коулмен Хокинс, Эррол Гарнер, Майлс Дэвис и другие. Встречал их, сопровождал, развлекал и угощал Борис Виан. Мишель была его неизменной спутницей и переводчицей всех серьезных бесед с заокеанскими друзьями. Наслушавшись рассказов про французского писателя-джазиста, сочиняющего «американские» романы о нефах, в Париж приехал и Дюк Эллингтон, главный кумир Бориса и Мишель. На вокзале Эллингтона встречала ликующая толпа почитателей с джаз-бэндом, к чему он был, вероятно, не вполне готов. Мишель даже привезла с собой трехмесячную дочь (Кароль Виан родилась 16 апреля 1948) и дала ее подержать Дюку, предложив быть крестным отцом девочки. (Стал ли Эллингтон религиозным крестным Кароль, неизвестно, так как во Франции обычай иметь для каждого ребенка «крестных родителей» вовсе не предполагает обязательного крещения детей.)
Дюк пробыл в Париже около недели, в течение которой Борис и Мишель не оставляли его ни на минуту: они водили его по сен-жерменским подвалам и ресторанам, на коктейль к Галлимару, в гости к Кено, к Лемаршану. Наконец, провожаемый музыкантами и поклонниками, он отбыл на гастроли в Германию. Но не прошло и нескольких дней, как он вернулся — инкогнито, проездом в Штаты — и в половине третьего ночи позвонил в дверь к Вианам на Фобур-Пуассонньер. Им троим едва хватило пяти часов, чтобы наговориться; в семь тридцать утра Борис и Мишель доставили Дюка Эллингтона на вокзал. В этот раз он уехал по-настоящему.
К концу сороковых годов джаз в Париже перестал быть исключительным достоянием подвалов и вышел на поверхность, в концертные залы. В 1948 состоялся Первый джаз-фестиваль в Ницце; в мае того же года — торжественная Неделя джаза в Париже; Борис принимал живое и непосредственное участие в ее организации. Погребков стало так много, что они постепенно утратили былое очарование; светско-богемная жизнь перетекала в Латинский квартал. Борис все реже играл в оркестре и появлялся в клубах большей частью как посетитель или почетный член. Врач предупредил, что каждый выдох в трубу сокращает ему жизнь, но совсем бросить джаз Борис не мог. Он часто покидал друзей в разгар веселья и возвращался домой в три утра, чтобы сесть за письменный стол. К началу пятидесятых он и вовсе покинул Сен-Жермен, добровольно сложив с себя корону «принца». В жизни его произошел перелом, подвальные празднества отошли в прошлое. «Учебник по Сен-Жермен-де-Пре» как бы подвел итог этого бурного периода в жизни Виана. Последнее, за что возьмется Борис, уже в 1952, — организация дискотеки в Сен-Жермен-де-Пре, на улице Сены; но роль диск-жокея быстро утомит его.
Сорок восьмой год был отмечен для Бориса большой утратой: в январе не стало Майора. И хотя жизнь этого странного, непредсказуемого, неистощимого на выдумки юноши всегда висела на волоске, его смерть в двадцать три года потрясла друзей. Последнее время Борис и Мишель виделись с Майором редко, но все же именно он был живым свидетелем их романтической любви и первых счастливых лет. Возможно, исчезновение Майора тоже подтолкнуло их к разрыву.
На похороны Борис и Мишель опоздали — сломалась машина. Друзья по Сен-Жермен, провожавшие Майорана кладбище, сочли неуместным очень уж убиваться и вели себя сдержанно. Не стал проявлять публично своих чувств и Борис. Но кроме утраты друга его мучило еще одно обстоятельство: за полгода до неудачного прыжка (или падения) Жака Лустало из окна, «Самди-Суар» опубликовала новеллу Бориса «Вечеринка у Леобиля», в которой происходит нечто подобное.
Жизнь Виана в 1947—1948, несмотря на судебное преследование Даниэля Паркера, складывается не так уж плохо. Виан знаменит; журналы печатают его портреты: бледное, загадочное, романтически-красивое лицо. Сен-жерменские красотки, узнав о том, что он бросает вызов судьбе, играя джаз, рвутся опекать его. Рядом с Борисом видят красивых актрис, занятых в пьесе «Я приду плюнуть на ваши могилы»; с ним часто бывает Беатрис, которую он встретил на съемках фильма «Мадам и ее любовник». Виан везде; он успевает все: пишет книги, статьи, пьесы; организует клубы, вечера и концерты; играет на трубе; у него множество друзей, которые искренне им восхищаются. Кроме того Виан делает радиопередачи — в своем неожиданном, абсурдном, не подчиняющемся логике жанре. Всего он записал пять радиопередач: первую в 1947, последнюю — в 1956 году. Одна из этих передач представляла собой комический репортаж с конгресса по фонетике для глухонемых и заканчивалась песней, написанной Вианом на музыку Поля Браффора. Песню исполнял организованный Вианом хор Сен-Жермен-де-Пре (Жюльетт Греко не пела в том хоре, как отмечают биографы, по причине отсутствия голоса и слуха).
А вот отношения с кино у Бориса по-прежнему не складывались. Тем не менее он продолжал писать сценарии и даже снимался в любительских фильмах, главным действующим лицом которых до января сорок восьмого был, конечно же, Майор. Участвовал в фильмах и Рэймон Кено; один киноэпизод запечатлел его в роли половика, очень правдоподобно изображенного, о который Борис старательно вытирает ноги.
В 1947 Виан, Кено и молодой режиссер Мишель Арно решили вместе писать киносценарии по произведениям Кено и даже учредили для этого фирму «АРКЕВИТ» (АР — от Арно, КЕ — от Кено, ВИ — от Виана, а Т — для благозвучия). Но этот проект, как и многие другие, остался неосуществленным.
Зато Борис и его друзья часто посещали фильмотеку на проспекте Мессины. Американские фильмы, которые они так стремились увидеть, шли, правда, довольно редко; вместо них регулярно крутили советскую, венгерскую и немецкую классику. Вот откуда, вероятно, у Виана знание некоторых русских слов и знакомство с элементами русского быта и культуры.
Сравнительное благополучие конца сороковых обернулось для Бориса нежданным кризисом. Отношения с Мишель испортились; идеальная «писательская жена», живущая интересами мужа, читающая, редактирующая, печатающая, дающая советы, похоже, стала тяготить его своим участием. Предостережения врачей и преследования за «американский» роман, постоянные финансовые проблемы сделали Бориса нетерпимым и раздражительным. Жили они с Мишель по-прежнему на Фобур-Пуассонньер вместе с пьющим Клодом и овдовевшей, почти парализованной мадам Леглиз. Время от времени Борис навещал крошечную квартирку, в которой ютились его мать, тетка и сестра со своей дочерью. Эти редкие визиты тоже не приносили умиротворения, матушка Пуш все больше раздражала Бориса; отношения с семьей становились холодными и натянутыми.
Положительных эмоций Борис по привычке искал в Сен-Жермен-де-Пре, стараясь отделаться от Мишель и едва ли не поощряя ее измены (в 1946 Борис сам настоял на том, чтобы музыкант Андре Ревельотти сопровождал семью к морю). Жажда свободы боролась в Борисе с ревностью, вызывала ожесточение. Он даже от старых друзей своих отшатнулся. К началу пятидесятых Борис остался почти один.
А Мишель, испытывая знакомую многим женщинам потребность восхищаться мужчиной и не веря в собственные творческие силы, выбирала друзей из числа ярких и талантливых собратьев по «экзистенциалистскому клану».
Она гораздо больше, чем Борис, общалась с философом Мерло-Понти и была куда ближе, чем муж, к «Тан Модерн» и к Сартру. С конца 1949 с Жаном-Полем Сартром ее уже связывали не только интеллектуальные и дружеские, но и интимные отношения, которые длились долгие годы. Считается, что Мишель была его последней возлюбленной, ученицей и соратницей; они были вместе до самой смерти Сартра в 1980 году. Как и в союзе с Борисом, Мишель читала его тексты, делилась своими впечатлениями, перепечатывала рукописи — в частности, она помогала работать над пьесой «Дьявол и Господь Бог».
В августе 1949 Борис и Мишель уехали на средиземноморское побережье, в Сен-Тропез, где они сняли домик сроком на десять лет; условием арендного договора был ремонт. (Год спустя супруги договорятся приезжать туда по очереди: их разрыв будет уже очевидным, хотя еще не окончательным.) В 1948 в Сен-Тропез перебрался весь Сен-Жермен-де-Пре; здесь открывались клубы, устраивались празднества и концерты, вершились литературные и артистические судьбы. Напутствуя Бориса, врач запретил ему загорать, купаться и играть на трубе. Разумеется, Борис не слушался. Перспектива опасной простуды не могла заставить его отказаться от свободы и связанных с ней удовольствий. Но так как нервное напряжение не спадало, а раскол в семье углублялся, бессонные ночные часы Виан посвящал новой книге, в которой писал обо всем, что его мучило: о томительных воспоминаниях детства, о неизбежном растрачивании себя, о разочаровании в любви.
Роман был закончен к осени 1949 и назывался сначала «Лопнувшее небо». Галлимар, имевший подкрепленное договором право на все, что писал Виан, отказался тем не менее печатать произведение. Официально он сослался на неблагоприятный отзыв о романе со стороны «НРФ». И все же в 1950 роман был опубликован никому не известным издательством «Тутен», и название у него было «Красная трава». Но издательство никак не могло расплатиться с типографией, и книга в магазины почти не поступала. Критика на нее никак не отреагировала. Борис сделал все, чтобы забыть об этой очередной неудаче и взялся за новую работу.
Богатство его творческих замыслов не укладывается в прозу: фантазии и переживания превращаются в стихи. В сорок восьмом это «Дайджест Барнума» — сборник из десяти «американских» стихотворений, «переведенных» Вианом, сборник иллюстрирован десятью «монстрами» — порождением Жана Булле. Этот талантливый художник, делавший ранее декорации к пьесе «Я приду плюнуть на ваши могилы», заинтриговал и очаровал Виана своими странностями: гомосексуалист, имеющий любовником безрукого калеку, живущий вместе с матерью в ее крошечной привратницкой, обожающий кинофантастику и работающий в своей комнате, стены которой выкрашены в черный цвет. Жан Булле предложил Виану иллюстрации к первому роману Салливена. Скорпион финансировал проект; подарочное издание «Я приду плюнуть на ваши могилы» вышло тиражом 960 экземпляров.
В 1949 все тот же Скорпион выпустил виановский сборник из одиннадцати новелл под общим названием «Мурашки». Каждую новеллу сборника Борис собирался посвятить какому-нибудь джаз-музыканту, о чем свидетельствуют названия: «Туман» — «In a mist» Бикса Байдербека; «Желторотая тетеря» («Oie bleue») — «В1ие Goose» Джонни Ходжа. Но замысел этот не был доведен до конца.
В том же году один из почитателей таланта Виана, издатель Жан Ружери, предложил ему издать еще один сборник стихов — «Кантилены в желе». Иллюстрации к нему сделал Кристиан Аланор. Тираж этого сборника составил двести экземпляров, из которых десять были «люксовыми».
Весной 1950 драматургическая фортуна как будто повернулась к Борису лицом: пьеса, которую он написал в 1947 году, «Живодерня для всех», была принята труппой «Мирмидон» во главе с режиссером Андре Рейбазом, и ее репетировали в театре «Ноктамбюль». Не все, правда, складывалось так, как хотелось Борису. Текст пьесы пришлось много раз переделывать и сильно сократить. Критики высказывались весьма сдержанно. Актеры из числа друзей, которым Виан предлагал сыграть в спектакле, под разными предлогами отказывались. А когда пьеса была наконец поставлена, спектакль вышел слишком коротким, и Виану предложили его дополнить. Так родилась «Распоследняя профессия», коротенький антиклерикальный фарс.
В этот период Виана очень поддерживал Жан Кокто. «Дорогой Борис, — писал он, — я по-прежнему с тобой. Знай это и делай что посчитаешь нужным. Я еще больше люблю тебя за твою пьесу»13. После премьеры «Живодерни для всех» он написал статью «Приветствие Борису Виану», опубликованную в журнале «Опера». «Этот словесный балет, — писал он, — отличается изысканной, легкой, весомой дерзостью, столь схожей с виановскими синкопными ритмами, которые являются его неотъемлемой привилегией. […] Где в пьесе взрыв бомбы — там взрыв смеха, бомба разрывается смехом и вместе с ней лопается почтение, какое питают обычно к катастрофам, — лопается, как мыльный пузырь».
Премьера состоялась 11 апреля 1950 года. Виану было немного не до нее — в Париже опять гостил Дюк Эллингтон. Автор пьесы едва не опоздал к началу спектакля. Во время действия зал много смеялся, долго аплодировал, некоторые зрители рвались на сцену. Реакция друзей и устные отзывы присутствовавших критиков были единодушно-восторженными. Борис и Андре Рейбаз готовились к триумфу.
На следующий день появились три хвалебные статьи, отмечавшие серьезность темы и блестящее остроумие текста. Но эти три спасительные соломинки потонули в шквале отрицательных рецензий, убеждавших читателя, что пьеса Виана — не настоящий театр, а сам Виан — не драматург и не писатель. Серьезным людям трудно себе представить, что и дурачась можно создавать шедевры.
Не упустила случая презрительно высказаться о пьесе Виана и Эльза Триоле, не скрывавшая своей антипатии к автору романа «Я приду плюнуть на ваши могилы».
Через месяц труппа «Мирмидон» была вынуждена поменять репертуар и взялась за постановку «Лысой певицы» Ионеско. А Виан, как всегда, заставил себя сосредоточиться на новых замыслах.
В 1950 много пишет для газеты «Дан лё Трен» («В поезде»), которая публикует его рассказы «Пенсионер», «Испытание», «Звезда экрана», «Мыслитель», «Убийца»… Борис не в состоянии ответить отказом ни на одну просьбу, тексты его рождаются молниеносно, за несколько бессонных ночных часов; голова всегда полна невероятных, искрометных идей. Это фантазия Виана породила такие музыкальные журналы, как «Джаз 47», «Джаз-Ньюс», «Сен-Си-нема-де-Пре», «Хаос»; он пишет для них об Эллингтоне, о женщинах в джазе, о фестивалях, концертах, пластинках; продолжает сотрудничать с «Джаз-Хот», «Комба» и «Ла Газетт дю Джаз».
В конце сороковых у Бориса появилось новое увлечение: автомобили. Он познакомился с Морисом Гурнелем, тоже заядлым «сен-жерменцем», который для собственного удовольствия держал гараж. Они подружились и проводили вместе часы напролет, упоенно копаясь в моторах. Главным объектом их внимания был старый и капризный «БМВ», с которым Борис не знал ни минуты покоя. В 1950 Виан сменил его на еще более старую машину, в буквальном смысле произведение искусства: «бразьер» 1911 года. «Бразьер» будет почти так же знаменита, как и ее хозяин. Любимая игрушка, которая будет спасать от одиночества.
В этот период с Борисом остается все меньше старых друзей — их смущает разлад между супругами, необходимость выбирать между ними. Неудачи обостряют чувство трагического, до неузнаваемости меняют характер Бориса; периоды апатии и бессилия чередуются у него с приступами ярости: реакция на безысходность конфликта, так как разводиться с Мишель, несмотря ни на что, Борис не хочет.
В это смутное время произошло одно событие, которому никто сначала не придал особого значения. На коктейле у Галлимара (невзирая на литературные провалы, Виан продолжал поддерживать с издателем видимость дружеских отношений) Борис повстречал Урсулу Кюблер.
Урсуле был двадцать один год. Дочь известного швейцарского художника и журналиста Арнольда Кюблера, шведка по матери, балерина по профессии, она достаточно поездила по миру перед тем как осесть в Париже. В 1948 родители отправили ее из Цюриха в Швецию, чтобы положить конец безнадежному роману дочери с учителем танцев, который был старше ее на пятнадцать лет и женат. После Швеции Урсула попадает в Париж, сначала в строгий пансион для барышень, затем под опеку своего дяди, американского дипломата. Через некоторое время ее берет в свою труппу Морис Бежар, и Урсула уезжает на гастроли в Германию. Вернувшись, она переходит танцевать к Ролану Пети, у которого числится «жанровой, характерной танцовщицей», гастролирует в Соединенных Штатах. Урсула красива, независима, диковата и решительна. Она любит одиночество, не стесняется показывать характер и предпочитает изысканный круг общения, к которому привыкла с детства.
Борису и Урсуле понадобилось несколько случайных встреч, чтобы обратить друг на друга внимание. Виана никогда не читавшая, Урсула видит только, что он красив и знаменит (неважно, дурной или доброй славой). Она приходит к нему в гости, затем открывает для себя «Пену дней», выслушивает его сбивчивые рассказы о себе. В один из таких визитов на улицу Фобур-Пуассонньер Урсула обнаружила, что Борису не до нее: занятый важным разговором, он предложил ей посидеть где-нибудь и даже не зажег свет в полутемной квартире. В другой раз Борис работал над статьей и, чтобы новая знакомая ему не мешала, сунул ей лист бумаги и велел писать письмо родителям.
Постепенно они привыкли друг к другу, стали чаще бывать вместе. Борис часто возил Урсулу по барам и кафе на своей сногсшибательной допотопной «бразьер». Урсулу не смущало, что предмет гордости ее нового друга то и дело ломается; она быстро научилась менять колеса. Потом они узнали, что на бульваре Клиши, где-то под крышей, сдается комнатушка, и поселились вместе. А еще некоторое время спустя Борис, который прежде и слышать не хотел о разводе, сам предложил Мишель официально оформить их разрыв.
Осенью Урсула заболела гриппом с осложнением; врачи обнаружили затемнение в легком и отправили ее в горы. Борис остался в крошечной комнатушке совсем один, страшно тосковал, начал писать дневник — больше о прошлом, пытаясь осознать, что же с ним происходит. Дневник не ладился, и он писал, просто чтобы писать. Из-за сердечной недостаточности у него отекали руки, запястья. Болели плечи. И не было рядом Урсулы, которая своими сильными пальцами так хорошо умела разминать сведенные мышцы. По нескольку раз на день Борис отправлял ей письма. А когда получал ответ, тоска ненадолго стихала. «Получил от Урсулы сразу три письма, — пишет он в дневнике. — Ангел. Повторяю, я обожаю ее»14. Или: «Вечер, я опять страшно устал, но нельзя не написать о звуке ее шагов, о том, как я узнавал ее по этим шагам, когда она поднималась на седьмой этаж своей чеканящей походкой».
В эти дни Борис пишет «Колыбельную для медведей, которых нет рядом». Текст колыбельной будет опубликован друзьями Виана после его смерти в сборнике «Облик». Медведь, «урс» — от Урсулы — было ласковое прозвище, которое Борис дал молодой женщине. Был у них и любимый танец — танец Медведя и Бизона, — когда Урсула становилась ему на ступни и они, раскачиваясь, топтались на месте.
В декабре Борис на две недели отправляется к Урсуле в горы. К этому времени он уже успел познакомиться с ее родителями, которые в отсутствие дочери наведались в Париж посмотреть на потенциального зятя. Возвратившись на бульвар Клиши — по-прежнему один, потому что с легким у Урсулы пока не все в порядке, — Борис снова предается мрачным мыслям и вспоминает сочиненную им когда-то историю Колена и Хлои с кувшинкой в груди и боится, что сам напророчил болезнь любимой (как уже нечаянно предсказал смерть Майора). «Я пытался рассказывать людям истории, которых они никогда не читали, — записывает Виан в дневнике. — Полный идиотизм, более чем идиотизм; им нравится только то, что они уже знают. А я — наоборот, от того, что уже знаю в литературе, не получаю никакого удовольствия».
Вспоминая Мишель, Борис не может простить ей связь с Сартром и, признавая за ней все же право на свободу, злится на бывшего друга. Скучает по детям, которых видит довольно редко. «Я их очень люблю. Они такие милые. И, кажется, тоже очень меня любят». Он бы хотел, чтобы восьмилетний Патрик жил с ним и Урсулой, но хорошо понимает, что это невозможно.
В 1951 Виан пишет еще одну пьесу в антимилитаристском духе («Полдник генералов»), одноактную комедию «Голова кругом» (буквально: «Голова Медузы») и роман «Сердцедер», который задумал еще в 1947. Галлимар, как повелось, отказался от публикации: мнения литературной комиссии опять разделились; Кено продолжал поддерживать своего друга и даже написал коротенькое предисловие к роману, в котором, правда, больше внимания уделил личности автора и его разнообразным талантам, нежели самому произведению. «Сердцедер», озаглавленный первоначально «Дочери королевы», выйдет в 1953 году в каком-то малоизвестном издательстве. «Забавно, — отметит Виан в частном письме, — когда я пишу всякую дурашливую галиматью, это выглядит искренне, когда же пишу правду, все думают, что я шучу». «Сердцедер», эту правду о своем детстве, вернее, о восприятии собственного детства, с надписью «Мамаше Пуш, вот исчо одна на растопку» Виан подарит матери, которая, в сущности, виновата лишь в том, что излишне нежно и заботливо опекала свое больное, любимое чадо. Избыток любви порой так же мучителен, как и ее отсутствие.
В начале пятидесятых Виан по-прежнему сотрудничает в разных журналах, сам предлагает темы или пишет на заказ: статьи о бытовых мытарствах, о литературе, об артистах и знаменитостях, чуть реже — о джазе. Платят ему постранично или построчно и не всегда вовремя; они с Урсулой не вылезают из долгов. Статьи Виана появляются на страницах «Франс-Диманш», «Тан Модерн», «Опера», «Реле», «Ар», «Джаз-Хот», «Констелласьон». В этом последнем журнале, основанном голлистами, работала долгие годы сестра Бориса Нинон Виан. Будущий тесть Виана, Арнольд Кюблер, тоже заказал Борису статью для своего знаменитого цюрихского журнала «Ду», одного из лучших артистических журналов послевоенной Европы.
Проходили месяцы, и жизнь понемногу начала налаживаться. В 1952 Борису предложили участвовать в написании сценария для грандиозного представления в «Роз Руж»: «Киновраки» («Cinemassacre»); это был сборник скетчей на тему кино. Спектакль имел оглушительный успех. «Люди визжали от восторга, а я стоял весь сине-зеленый, до того мне было страшно, — писал Борис Урсуле, которая опять уехала на гастроли. — Представляешь, ведь даже не было генеральной репетиции! Я впервые видел их всех на сцене и скоро сам начал хохотать. Марсель держался за живот и жутко сдрейфил, когда дошло до скетча про Air Force, который и вправду такая умора, что дальше некуда! Я думал, американское посольство его запретит…» Но посольство ничего не запретило, и спектакль выдержал около четырехсот представлений в «Роз Руж», после чего перекочевал в кабаре «Труа Боде» («Три осла»).
В 1952—54 Виана продолжают приглашать для постановки скетчей и спектаклей; материальное положение Бориса и Урсулы слегка поправляется; они переезжают в квартиру побольше — там же, у подножия Монмартра: живописный тупик-лабиринт, Сите Верон, дом 6-бис. Небольшая квартира на последнем этаже, где надо чинить и переделывать все — от перегородок до отопления. Окна одной из комнат выходят на террасу под открытым небом, откуда открывается вид на крыши и торчащие меж ними лопасти «Мулен Руж». В соседней квартире тоже с окнами на террасу живет Превер с семьей.
И все же лето Виан предпочитает проводить в Сен-Тропезе, в том же маленьком домике, где на втором этаже заперты вещи Мишель. Борис чувствует себя счастливым и, разумеется, делает все, что ему не следует делать: загорает, даже когда солнце в зените, ныряет и подолгу плавает под водой. Сердце не справляется с нагрузкой и так сильно бьется, что по ночам Борис не может сомкнуть глаз. Ранним утром, когда городок еще спит, он ходит на прогулки, навещает рыбаков. Урсула все видит и понимает, но воздерживается от советов. Вокруг них большая компания: Клод Леон с женой, Марсель Дельам (яркая и загадочная личность, в прошлом — коммунист, участник Сопротивления, в каких только передрягах не побывавший; в пятидесятые годы он — администратор театра «Вавилон», в котором ставят, в частности, пьесы, переведенные на французский Вианом, — например, «Фрекен Жюли» Стриндберга). Их окружает также множество сен-жерменских друзей и знакомых, привыкших проводить лето на Лазурном берегу. Молодой режиссер Поль Павио снимает невероятный полудокументальный фильм о Сен-Тропезе. Борис пишет для него сценарий. Ален Рене, еще не успевший стать известным режиссером, занимается монтажом. В одной из главных ролей снимается молодой Мишель Пикколи. Жюльетт Греко и Делнитц изображают самих себя и целуются в кадре под комментарий следующего содержания: «Греко и Марк Делнитц посвятили свой отпуск совершенствованию дотоле неведомой эротической практики, которую только истинные знатоки сумеют оценить по достоинству. Научное название того, что они делают, дал Франсуа Мориак: «Поцелуй прокаженного». (Текст Б. Виана.) В этом фильме на правах почти действующего лица фигурирует ставшая знаменитой виановская «бразьер».
В Париже жизнь Бориса проходила, разумеется, иначе. Урсула часто уезжала на гастроли, оставляя друга одного. Когда она танцевала в Париже, они мало бывали дома, предпочитая, как и все французы, дружеские вечера в кафе и кабачках. Несмотря на финансовые трудности, угнетавшие Бориса, Урсула умела легкомысленно не замечать долгов и одевалась с изысканным вкусом. Это была одна из самых элегантных пар артистического Парижа пятидесятых годов. Моменты счастья и дни уныния чередовались в жизни Бориса; безоблачная эйфория с Урсулой могла вдруг смениться очередной депрессией, мрачными мыслями и тягостными воспоминаниями.
Многочисленные друзья, находившие Урсулу очаровательной, настоятельно советовали Виану жениться. В их числе был и Рэймон Кено. Урсулу всячески склоняла к замужеству мадам Кюблер. Сам Борис мрачно упирался. Арнольд Кюблер был всецело на стороне Бориса, которого искренне любил и ценил как писателя. Наконец, поддавшись влиянию матери, Урсула потребовала от Бориса заключения брака. Борис уступил, предупредив: «Смотри, Медвежонок, занимайся всем сама. Я слышать ни о чем не желаю. Разбирайся как знаешь».
Друзьям были разосланы приглашения, отпечатанные на тройном фотопортрете: Урсула, Борис и «бразьер». 8 февраля 1954 года состоялась церемония бракосочетания. Борис был мрачнее тучи и едва выдавил «да» в ответ на традиционный вопрос мэра. А потом две недели не разговаривал с женой. Свадебная вечеринка, устроенная в квартире молодоженов, все же прошла успешно, и гости от души повеселились на усыпанной гравием террасе.
Потом жизнь снова вошла в привычное русло.
Всегдашняя аполитичность Бориса с годами стала менее принципиальной, он начал проявлять некоторый интерес к политическим и социальным вопросам. И даже взялся за написание «Трактата о гражданском сознании». Он проглотил горы литературы, работал ночи напролет, чтобы рассмотреть возможность нового подхода к изучению истории. Но из-под пера Виана выходили только тексты Виана. Трактат оказался далек от научности, и Борис его бросил.
В начале пятидесятых Борис всерьез увлекся научной фантастикой. Интересы его разделяли многие друзья, в том числе Рэймон Кено. Любители фантастики учредили закрытый клуб «Савантюрье» — от «savants» (ученые) и «aventuriers» (искатели приключений). Члены клуба пересказывали друг другу научно-фантастические фильмы, обменивались книгами; Борис ставил в кабаре спектакли с фантастическими сюжетами, Кено делал радиопередачи. В соавторстве со Стефаном Спрайэлом (псевдоним Мишеля Пилотена, организатора клуба «Савантюрье») Виан написал статью для «Тан Модерн» — «Новый литературный жанр: научная фантастика», — а также ряд других статей на ту же тему для журналов «Реле», «Либерте», «Ла Паризьенн» и другие.
Теоретически «савантюристы» являлись защитниками и последователями идей философа Альфреда Коржибского и горячими поклонниками канадского писателя-фантаста Ван Вогта. (Польский инженер граф Коржибский эмигрировал в Соединенные Штаты в годы первой мировой войны, после чего стал основоположником новой лингвистической философии — Генеральной Семантики. Это своего рода теория относительности, согласно которой убеждения человека неизбежно вступают в противоречие с системой лингвистических знаков, усвоенных в детстве. Для оздоровления человечества и выработки новых нейро-лингвистических навыков Коржибский выдвинул принципы этического перевоспитания людей). Книги этих авторов были еще недоступны для парижан, и Урсула привозила их из-за границы.
В эти годы Виан увлеченно переводил фантастику, писал научно-фантастические киносценарии. Это сблизило его с другим «савантюристом», Пьером Кастом, с которым он был знаком и прежде по Сен-Жермен-де-Пре. Каст был кинокритиком, киносценаристом и начинающим режиссером. Он работал с Жаном Ренуаром, принимал участие в постановке «Киноврак», сотрудничал в киножурнале «Кайе дю Синема». Вдобавок он был убежденным марксистом и в годы войны участвовал в Сопротивлении. Друзья стали писать сценарии вместе. Каст правил сценарии Бориса, обучал его профессиональным премудростям. И сам учился многому: позже он признавался, что в пятидесятые годы его часто корили за специфический «виановско-кеновский» юмор.
«Виановский юмор» — это то, к чему все привыкли и чего ждали от Бориса. Это было то, что он отдавал другим. Но существовала и печально-серьезная сторона его таланта, то, что он не спешил выставлять напоказ: стихи тех лет. Позже почти все они были объединены в сборник «Неохота помирать» и опубликованы в 1962 году Жан-Жаком Повером. Название сборника — по первой строчке первого стихотворения. Сборник этих стихов — вершина поэтического творчества Виана. Впервые автор говорит серьезно, от первого лица, отказавшись от спасительных каламбуров, иронии и насмешек. Стихи иногда трагические, одной из ключевых тем является смерть. Они лишены поэтических красот, нарочито просты, «разговорны». И очень искренни, как тихий разговор с собой. «У Виана нет собственного стиля, но есть собственная тональность, — сформулировал один французский критик, — уникальная тональность, которой подчинено все, что он написал».
8 июня 1952 года Виан был торжественно принят в ряды еще одной таинственной организации, пристально следившей за творчеством писателя и оказывавшей ему моральную поддержку. Этой организацией была Коллегия Патафизиков, основанная в Париже в 1948 году доктором Сандомиром и ставившая целью исследование тех областей человеческого знания, которые физика и метафизика обошли вниманием. Члены Коллегии, столь же секретной, как масонская ложа, считали себя детьми Альфреда Жарри, «короля абсурда», и окружали свои деяния строжайшей тайной. Посторонние видели в Коллегии закрытый клуб шутников, умников и любителей парадокса. Членами Коллегии Патафизиков в пятидесятые годы были Рэймон Кено, Жак Превер, Макс Эрнст, Эжен Ионеско; позже — Хоан Миро, Рене Клер и некоторые другие выдающиеся личности. У патафизиков был собственный календарь, начинавшийся днем рождения Альфреда Жарри; таким образом эра патафизики открывалась 8 сентября 1873 года. В патафизическом году было тринадцать месяцев, каждый из которых имел фантастическое название; в каждом месяце был один фантастический день, называемый «hunyadi»; каждую пятницу непременно было тринадцатое число.
Коллегия Патафизиков столь высоко оценила вианов-скую «Живодерню для всех», что сразу же присвоила автору звание Живодера первого класса и твердо решила опубликовать пьесу «Полдник генералов» в «Тетрадях Коллегии». А в мае 1953 Виан пополнил ряды Сатрапов Коллегии — промежуточная ступень к вершинам патафизики. Впрочем, члены Коллегии утверждали, что любая человеческая жизнь насквозь патафизична, только люди об этом не догадываются.
Возможно, именно с позиций патафизики следует объяснять внезапный интерес Виана к опере.
Союз с Урсулой несколько изменил круг общения и творческую ориентацию Бориса. Продолжая писать либретто для балетов (впервые — в 1947 для труппы Ролана Пети, еще до появления Урсулы; затем в 1950, для той же труппы; и позже — в 1952, 53, 55, 56 и 57 годах), Виан одновременно обращается к музыкальным видам сценического искусства, песне и опере.
В 1953 устроители театрального фестиваля в Нормандии предложили ему написать либретто для оперы, взяв за основу приключения рыцарей Круглого стола. Борис, конечно же, согласился.
Так родилась опера «Снежный рыцарь», музыку к которой сочинил композитор Жорж Делерю. Грандиозный спектакль состоялся в Кане (Нормандия) в августе 1953 и проходил под открытым небом, на фоне руин канского замка. Представление длилось четыре часа и отличалось богатством декораций, костюмов и затраченных средств: сотни статистов, звукоусилители, живые лошади на сцене… За август «Снежный рыцарь» был сыгран семь раз и вызывал неизменный восторг зрителей и критиков. Воодушевленный успехом спектакля, Марсель Лами, директор «Гран Театр де Нанси», предложил Виану и Жоржу Делерю написать сокращенный вариант оперы для его театра. Новый вариант «Снежного рыцаря» будет с успехом исполняться в Нанси в 1956—57 годах.
Биографы отмечают, что появление Виана в Кане на своей «бразьер» произвело фурор; мэр города был до того потрясен видом этого старомодного экипажа, что в два счета подружился в Борисом и ждал только одного — чтобы ему дали покрутить баранку.
После успеха «Снежного рыцаря» Виан страстно увлекся оперой и принялся за новые либретто. В 1957 появилась на свет «Фиеста» на музыку Дариуса Мийо, которую поставят в Берлинской Опере в октябре 1958. Во Франции «Фиеста» будет впервые спета только в 1972, в «Опера де Нис» (Ницца), по случаю восьмидесятилетия Мийо.
В 1958 Виан задумал оперу «Лили Страда» — свободное переложение пьесы Аристофана «Лисистрата», но это произведение так и осталось незавершенным. В 1964 Никола Батай превратит наброски Виана в спектакль для кабаре «Кафе-театр де ла Гранд Северин», хореографию поставит Урсула Кюблер-Виан, музыку к спектаклю напишет Эрик Бишофф.
В 1959, в год своей смерти, Виан пишет оперу «Арн Сакнуссем, или Досадная история», взяв за основу собственную новеллу «Печальная история», которая была опубликована в 1952 в журнале «Бутей дан ла мер» («Бутылка в море»), а позже вошла в сборник «Волк-оборотень». После смерти Виана Жорж Делерю положит текст оперы на музыку; «Арн Сакнуссем» прозвучит по радио «Франс I Пари Интер».
Существует также проект оперы «Наемник», которую Виан начал незадолго до смерти. Спектакль открывается появлением на сцене настоящих танков, ворвавшихся в разбомбленный город. Танкисту кажется, будто руины что-то ему напоминают, он начинает разгребать камни и находит под ними труп своей возлюбленной, которую покинул, уйдя в наемники. Отдельные фрагменты виановского текста не раз использовались режиссерами в спектаклях, посвященных памяти Виана.
Кроме опер, как мы уже говорили, в середине пятидесятых Виан принялся за песни. Собственно говоря, начало этому увлечению было положено еще в 1944, когда Борис сочинял для фестивалей Джаз-Хот, для сен-жерменского хора и для фильмов, которые снимали его друзья. В 1951 даже вышла пластинка, на которой композитор Анри Сальвадор исполняет виановскую «Это би-боп».
Рецензии на «Снежного рыцаря» привлекли к Борису внимание журналов, уделявших большое внимание авторской песне. Для «Ар» Виан написал статью о конкурсе «Гран-При де шансон», в котором принимали участие Лео Ферре, Жорж Брассанс, Мулуджи, Феликс Леклер и другие. Писал он о песнях и для «Канар аншене». Таким образом, начало было положено, не хватало решимости и профессиональных навыков. Друг Бориса композитор Жак Дьеваль, которому уже случалось сочинять музыку к стихам Виана, пытался его ободрить. Уговаривала и Урсула: ей очень хотелось петь самой. Она начала целенаправленно водить мужа по кабаре: они смотрели, слушали, учились; оба начали брать уроки пения.
И вот в конце 1953 года в записных книжках Бориса появляются наброски к будущему «Дезертиру», а в феврале 1954 он относит в Союз авторов и композиторов (SACEM) готовый текст и музыку этой песни. Гармонизацию мелодии сделал Гарольд Берг. «Дезертиром» заинтересовался Мулуджи. Кое-что в тексте он предложил исправить — например, концовку: «Господин президент, предупредите своих жандармов, что я вооружен и умею стрелять» — это был воинственный дезертир, не нравившийся популярному исполнителю. Новая концовка звучала иначе: «У меня нет с собой оружия, и если нужно, пусть ваши жандармы стреляют.» В мае 1954 Мулуджи спел «Дезертира» в огромном концертном зале «Олимпия». Публика не выразила ни протеста, ни восторга, и песня осталась в репертуаре.
Тогда Виан предложил свои стихи певице Рене Леба. Она заявила, что такие песни для нее не подойдут, но познакомила Бориса с молодым композитором Джимми Вальтером. Виан и Вальтер засели за работу; через несколько месяцев у них было готово около тридцати песен, которые довольно быстро разошлись по исполнителям. Впоследствии, правда, не все складывалось столь же легко: в основном авторы зря обивали пороги кабаре и музыкальных салонов. Песни нравились, но никто не решался их спеть — уж очень непривычная была у них интонация.
Случалось, что Борису заказывали песни к постановкам, но спектакли сходили с афиш кабаре, едва появившись. В конце концов Виан решил посоветоваться с Жаком Канетти, коллегой по работе над «Киновраками». Канетти был владельцем театрального зала, нескольких театральных компаний и радиопрограмм, и ко всему художественным директором парижского отделения фирмы «Филипс». «Я вижу только одно решение, — сказал Канетти, прослушав Вальтера и Виана. — Выходите на сцену и пойте сами». Не прошло и месяца, как Виан дебютировал у Канетти в «Труа Боде».
Несмотря на сильные успокоительные, Борис безумно волновался перед каждым выходом; во время выступления он временами не слышал музыки, сбивался с ритма: ему не хватало дыхания. Это было даже не вполне пение — скорее декламация под музыку. Публика была заинтригована: скандальный порнограф Салливен, знаменитый сен-жерменский трубач вдруг сбросил прежние маски и предстал перед зрителями в новом амплуа. Виан пел «Сноба», пел «Развеселых мясников», «Дезертира»… Публика реагировала вяло, но Канетти посоветовал выждать год и посмотреть, что будет.
Песенный стиль Виана по достоинству оценил тогда еще начинающий бард Серж Гензбур. «Только потому, что я услышал Виана, я решил попытать счастья в этом непритязательном жанре», — писал Гензбур в 1984 в журнале «Арк».
Фирма «Филипс» предложила Виану напеть пластинку: правила дорожного движения, положенные на мотив народных песен — чтобы изучающим было легче запоминать. После этого под аккомпанемент оркестра Виан записал с дюжину собственных песен, в том числе «Яву атомных бомб», текст которой журнал «Канар аншене» напечатал в июне 1955 года. Эта первая пластинка в 45 оборотов называлась «Невозможные песни». Вторая «сорока-пятка» появилась в том же пятьдесят пятом и получила название «Возможные песни». Третья, уже в 33 оборота, — «Возможные и невозможные песни» — вышла в 1956 году с презентативной заметкой Жоржа Брассанса на обложке: «Борис Виан — это одинокий странник, бросившийся на поиски новых песенных миров. Если бы этих песен не было, нам, без сомнения, не хватало бы их. В них есть то необъяснимое, что делает любое произведение искусства нужным и важным. Кому-то они не нравятся, пусть так, на это у всех есть право. Но придет время, сказал мне один человек, и песни Виана будут нужны всем».
Одна из песен Бориса называлась «Жертва прогресса» — о том, как бытовые приборы изменили человеческие и любовные отношения. Фирма «Филипс» предоставила Виану самому рекламировать свою песню и послала его на выставку «Салон бытовой техники», которая состоялась весной 1956 года. Так у песни, ставшей впоследствии очень популярной, появилось новое название: «Бытовая техника».
Писал ли Виан сам музыку к своим песням? Отчасти. Однажды на радио ему задали этот вопрос. Он объяснил, что сначала придумывает условный мотив, на который ложатся стихи, но мотив этот выходит столь примитивным, что композиторы сочиняют песне новую мелодию, более сложную.
Летом 1955 Урсула отправилась на гастроли с труппой «Бале — О» (это был первый джазовый балет Франции), а Борис — в турне по стране со своими песнями. Сопровождал его друг и аккомпаниатор Алэн Гораге. В Париже Виана хорошо знали, многие любили его. Провинция же понятия не имела, кто это такой. До них лишь докатилось смутное эхо скандала с Салливеном. Поэтому какой-то странный человек с русским именем, распевающий антивоенные песни про дезертиров, вызвал сначала недоверие, а затем возмущение. Публика в кафе смеялась, свистела или отвечала ледяным равнодушием. В Нанте и вовсе началось что-то непонятное. Группа пожилых мужчин, следуя за Вианом из города в город, подчеркнуто агрессивно вела себя на его выступлениях. Крики «Убирайся в Россию!» и угрозы всякий раз сопровождали исполнение «Дезертира». Позже выяснилось, что это были ветераны второй мировой, организованные мэром одного из городков для противостояния наглому оскорбителю исстрадавшейся Франции. Один раз чуть не дошло до драки. В конце концов конфликт разрешился мирным путем: Борис пригласил предводителя группы в бар для беседы по душам; ветерану, как выяснилось, даже в голову не пришло, что в песне речь может идти о войне в Индокитае, а вовсе не о последней войне с Германией. Расстались собеседники почти друзьями, сойдясь во мнении, что война, конечно же, величайшее зло и несчастье. Виан твердо усвоил урок: прежде чем петь перед ветеранами, надо сначала дать им высказаться.
В то же лето Борис ездил с песнями в Бельгию. «Дезертира» там встретили вполне благожелательно — бельгийцы ведь не воевали. Они даже транслировали выступление Виана по телевидению.
Скандал с «Дезертиром» стал известен в Париже, и осенью вся столица ходила в «Труа Боде» на Виана. Но пластинки его, как и книги, расходились плохо. Они просто были «не для всех». Положение с книгами попыталось поправить издательство «Минюи», литературным консультантом которого в 1956 был Ален Роб-Грийе, еще не написавший «нового романа». Он предложил переиздать «Осень в Пекине» и «Красную траву». «Осени» повезло: она вышла вторично, но в «подчищенном» варианте; старший мастер Арлан, в частности, был освобожден от обязательного уточнения «эта сволочь». Судьба книги от этого не изменилась. Критика и на этот раз ответила гробовым молчанием, не помогла даже рекламная кампания Коллегии Патафизиков. А «Красная трава» из-за финансовых трудностей так и не дождалась переиздания.
В 1955 к войне в Индокитае добавился алжирский кризис (освободительная война в Алжире вспыхнула в 1954). В этой ситуации «Дезертир» получил новое звучание острой политической песни. Поль Фабер, парижский муниципальный советник и участник второй мировой, обратился к префекту округа Сены с требованием запретить трансляцию песни по радио и грозился подать в суд за нанесение морального ущерба французским вооруженным силам. Виан ответил ему письмом, которое сохранилось в архивах Фонда. «… Одно из двух, — писал Виан. — Либо вы воевали ради мира, либо для собственного удовольствия. Если вы боролись за мир, как я смею надеяться, не уподобляйтесь своим единомышленникам и ответьте прямо: коли нельзя выступать против войны в мирное время, то когда же против нее выступать? А может быть, все не так, и вы «любите войну», и воевали ради собственного удовольствия? […] Поверьте, «ветеран» — опасное слово; нельзя кичиться тем, что воевал; об этом нужно сожалеть. […] И если моя песня кому-то может прийтись не по вкусу, дорогой господин Фабер, то уж во всяком случае не тому, кто прошел войну».
Виан пел на сцене год и три месяца, всякий раз неизменно нервничая перед выходом. Если сердечные приступы случались на людях, он отшучивался, даже кокетничал. Но усталость делала свое дело, и в июле 1956 он слег с отеком легких; к этому добавилось осложнение на почки. Врачи предупредили, что если Борис не будет вести спокойный образ жизни, много лежать и соблюдать строжайшую диету, отеки будут повторяться и один из них станет последним.
Пролежав в кровати две недели и почувствовав себя лучше, Борис собрался на отдых в Сен-Тропез. Но перед этим успел еще сыграть роль кардинала в экранизации «Собора Парижской Богоматери» с Лоллобриджидой в роли Эсмеральды. Съемки заняли немного времени — всего три дня. Клод Леон заехал за Борисом на съемочную площадку, погрузил его в машину и повез к морю.
Народу в Сен-Тропезе опять собралось великое множество, но это были уже не те люди и не тот Сен-Тропез: слишком много шуму, мотоциклов, ночных баров. Прежние завсегдатаи летних домиков предпочитали теперь греческие или Балеарские острова. Медленно выздоравливая, Борис пытался работать. Над ним уже очень давно висел один перевод. Это был роман Нелсона Олгрена «Человек с золотой рукой», которого ждал от него Галлимар. Отдельные главы были уже напечатаны на страницах «Тан Модерн», на экраны вот-вот должен был выйти фильм, а перевод романа все еще не был готов. Книга не нравилась Борису, тем более, что автор ее был предметом любовной страсти Симоны де Бовуар.
В Сен-Тропезе Виан пробыл до сентября.
О том, чтобы петь, теперь не могло быть и речи. Борису и на гитаре было трудно играть — через десять минут кончались силы. Но писать песни Виан продолжал. И даже создал французский рок.
Началось все с того, что Жак Канетти предложил Борису подготовить серию джаз-пластинок. Виан с готовностью взялся за дело и вскоре совершенно освоился на «Филипсе»; он всем интересовался, без приглашения врывался на собрания, давал советы. Он был столь обаятелен, что такое поведение даже нравилось. Вскоре он заразил всех своей страстью к мистификациям. В 1956 композитор Мишель Легран привез из Америки новинку: рок-пластинки, по которым сходила с ума вся американская молодежь. Виан и Анри Сальвадор («Сальвадюш», как называл его Борис; они были очень близки в те годы, вместе сочиняли песни, вместе работали на «Филипсе») услышали американский рок случайно, как всегда без спроса открыв какую-то дверь. Кумир юных американцев Элвис Пресли и новая музыка не понравились французским джазистам — это звучало как пародия на джаз, — и они решили сделать рок смешным. Виан написал четыре комические песни с комическими названиями типа: «Рок-энд-ролл Мопс» или «Рок-икота»; Сальвадор сочинил музыку. Идея была такая: выпустить пластинку якобы по американской лицензии, обозначив Леграна как Мига Байка, а Сальвадора — как Хенри Кординга; Вернон Сенклер (Виан) значился переводчиком американского текста, принадлежащего Джеку К. Нетти (Жак Канетти). Запись состоялась в июне 1956. Все служащие фирмы «Филипс» страшно веселились, и осенью того же года Виана взяли на постоянную работу — без указания должности — с полной свободой действий. Виан сочинил знаменитую теперь во Франции песенку «Сделай мне больно, Джонни» (музыка Алена Гораге) и записал ее вместе со своей любимой актрисой Магали Ноэль. На пластинке, разумеется, была не одна песня, а целая подборка, женский рок — в противовес американскому, мужскому. Так как эмансипацией во Франции в те времена никто не был болен, ярко выраженная сексуальность женского рока звучала весьма шокирующе. Кроме того, на конверте красовался виановский текст, довольно смело расхваливающий женское очарование известной актрисы. Даже для «Филипса» это было чересчур смело, и Канетти пришлось объясняться в высоких инстанциях.
Новая работа увлекла Бориса, вдохнула в него силы; он даже помолодел. Но в 1956 перед ним всерьез встал вопрос об операции на сердце. Установка искусственных клапанов еще не практиковалась во Франции. Единственное, что могли посоветовать ему врачи, это не нервничать и не переутомляться. Ни то, ни другое не удавалось. Бориса все чаще одолевали приступы страха, которые очень пугали Урсулу. После семейных размолвок они по очереди бегали отсиживаться к Жаку Преверу. У Превера, правда, и своих сложностей хватало. Маленький Патрик Виан превратился в трудного подростка, и Мишель, перестав с ним справляться, отдала его отцу. Мечта Бориса сбылась, но союз оказался не из легких: мальчик был совершенно неуправляемый, ни в каких учебных заведениях подолгу не задерживался — то выгонят, то сам сбежит. Дома обстановка была не лучше: Патрик любил смотреть телевизор. Борис же телевизор и вообще шум не переносил. Отец и сын не ладили.
Всеобщая неустроенность, теснота, неуверенность в завтрашнем дне угнетали Бориса. И среди замыслов его появляется пьеса «Строители империи», в которой семья, спасаясь от неведомой опасности, перебирается из квартиры в квартиру, каждый раз в меньшую, до тех пор, пока беда наконец не настигает их. Пьеса была закончена в 1957, а в феврале 1959 была напечатана в «Досье № 6» Коллегии Патафизиков. В декабре пятьдесят девятого, уже после смерти Виана, ее поставит Жан Негрони, режиссер «ТНП» (Театр Насьональ Попюлер, которым руководил Жан Вилар); музыку к спектаклю напишет Жорж Делерю.
В январе 1957 Жак Канетти, художественный директор «Филипса» сделал Виана своим заместителем. Борис получил даже собственный кабинет. В кабинете вечно толпился народ, устраивались шумные дискуссии, подписывались контракты (нередко без согласования с начальством). За год работы на «Филипсе» Виан записал Франсиса Лемарка, Мулуджи, Жаклин Франсуа, Анри Сальвадора и многих других французских бардов и исполнителей, которых без него записывать бы не стали. Он сочинил уйму песен и отдавал их всем, кто согласен был их спеть. Он выпустил «Песни 1900 года» в исполнении Жюльетт Гре-ко, Фернандо Рея и Армана Местраля; он «запустил» первых французских рок-певцов: Рока Фелера (жанр рок-пародии) и Габриэля Далара; он записал «Песни о королях Франции», сказки братьев Гримм и Андерсена, которые сам перевел и инсценировал. Но много было и такого, что не могло понравиться Канетти: колоссальные, неоправданные расходы, случайные люди, которых Виан приглашал записываться в порыве душевной щедрости. И в 1958 Бориса аккуратно отстранили от вершения музыкальных судеб, назначив художественным директором филиала «Филипса» — фирмы «Фонтана». Недовольство Канетти и Виана было взаимным — Виан считал, что Канетти обирает артистов, продающих ему свое имя, и наживается за их счет. Желая рассказать всю правду про то, как рождаются песни и знаменитости, Борис написал книгу «Вперед, му-музыка… а денежки в карман» (издательство «Ливр контам-порен», 1958) и был уже готов к тому, что его выгонят из «Фонтана» за разглашение профессиональных секретов. Каково же было его удивление, когда его не только не выгнали, но раскупили весь тираж скандальной книги. Виан проработал на «Фонтана» до января 1959 и ушел сам, потому что устал.
К концу 50-х у Виана начали понемногу складываться долгожданные отношения с кино. Летом 1957 он снимется в фильме Анри Грюэля «Джоконда» и пишет закадровый текст к этому короткометражному фильму. Роль, правда, у него крошечная: в течение нескольких минут он изображает на экране учителя таинственной улыбки. Фильм занял первое место на фестивале в Туре в 1957 году и получил Золотую Ветвь в Каннах в 1958.
В том же году Виан снимается у Пьера Каста в фильме «Карманная любовь». «Я любил его снимать, — признавался Каст в 1962 году, — потому что он весь светился какой-то фантастической странностью. […] Он был согласен работать со мной: он чувствовал, что мне нравится с ним работать. Похоже, ему все же было скучновато, ведь у Виана так много было всегда других дел. Он заскакивал без предупреждения, на бегу, и уходил, как только представлялась такая возможность»15.
В качестве актера Виан появится еще в одном фильме Каста, «Прекрасный возраст», который выйдет только в 1960.
В 1958 Виан удостаивается чести фигурировать в документальном фильме, ему же посвященном, который по заказу канадского телевидения будет снимать его друг Марсель Дельам. И наконец, в год своей смерти, Виан сыграет небольшую роль в полнометражном фильме Роже Вадима «Опасные связи». Список фильмов, над которыми работал Борис Виан, вы найдете в конце книги.
В сентябре 1957 у Бориса случился новый отек легких. Урсула оставила работу и все время проводила у постели мужа. В январе 1958 по совету врачей они отправились в Гури, на берег Ла-Манша. Оттуда однажды съездили в Ландемер, надеясь отыскать следы дома, принадлежавшего Вианам. Но дома не было, на месте сада буйствовали рододендроны.
Даже здесь, на море, Борису не становилось лучше. Он чувствовал, что жить осталось недолго. В записной книжке появляется следующая запись: «Одной ногой я уже в могиле, а другая машет только одним крылом». Неправильность этой фразы особенно выразительна.
Недолго осталось жить, недолго любить… И как бы на последнем вздохе летом пятьдесят восьмого Борис не на шутку увлекается немецкой актрисой Хильдегард Нефф. Давний уговор с Урсулой о взаимной свободе дает ему возможность не задумываться о последствиях.
С Хильдегард он познакомился, когда писал песню к фильму Ива Аллегре «Девушка из Гамбурга», в котором Нефф исполняла главную женскую роль. Нефф снималась в кино во Франции, в Германии, в Америке; она была талантлива, хороша собой и до невероятности похожа на Урсулу: такие же светлые стриженные волосы, тот же легкий немецкий акцент; форма рта, волевой подбородок, огонь во взгляде. Друзья Бориса были поражены сходством. Роман недолго оставался тайной. Виан посвящал Хильдегард песни, записывал с ней долгоиграющую пластинку и однажды даже привел домой. Вряд ли Урсулу обрадовало личное знакомство с соперницей, тем более, что Борис собирался ехать вслед за Нефф в Берлин. И все же Урсула его отпустила: она знала, что в долгу не останется. Когда Борис вернулся в Париж, между супругами произошло серьезное объяснение. Судя по всему, вместе они продолжали жить только из-за Патрика, о сумасбродных выходках которого Виан уже слышать не мог: в вопросах воспитания он всецело полагался на жену.
После Берлина Борис снова погрузился в дела. Он сочиняет большое количество песен и работает с Анри Сальвадором, чей оптимизм придает ему сил. Пишет статьи о Жорже Брассансе, Серже Гензбуре, Жаке Бреле для «Канар аншене», об Анри Сальвадоре — для «Франс обсерватер»; ведет хронику джаза для журнала «Джаз-Хот»; переводит Стриндберга, пишет многочисленные сопроводительные статьи к пластинкам, в том числе о Рэймоне Кено, чьи «Стилистические упражнения» вышли в звуковом варианте. Музыкальные комедии для театра и кино остаются невостребованными, зато Коллегия Патафизиков охотно принимает «Полное собрание» неизданных пьес Виана.
1959-й. Виану остается жить полгода. Что он успел? В январе ушел из «Фонтана». Вместе с Жоржем Делерю переделал «Снежного рыцаря» для парижской «Опера-Комик». Перевел пьесу Брендана Бихэна «Утренний посетитель». Сыграл в фильме Роже Вадима. Много писал для «Констелласьон»: «Недостаточно быть учтивым…», «Когда ссорятся ваши жены», «Жена за рулем», «Отпуск как в 1900»… В апреле Виану предложили место художественного директора в музыкальной фирме Эдди Баркле; работы там было немного, и Борис согласился.
25 мая по радио «Франс III» прозвучала передача, посвященная Коллегии Патафизиков и их литературным «Тетрадям». Борис написал диалоги и сделал передачу вместе с Сальвадором и певицей Беатрис Арнак, которая исполняла «патафизические» песни.
28 мая все члены Коллегии собрались на банкете по случаю избрания нового куратора Коллегии, барона Жана Молле, друга Альфреда Жарри и Гийома Аполлинера (основатель и бывший куратор Коллегии Патафизиков доктор Сандомир отошел в мир иной). На банкете Борис демонстрировал всем свое новое изобретение: аппарат для изготовления Ордена Спирали, отличительного знака десяти Сатрапов. Торжественное чествование нового куратора состоялось 11 июня в Сите Верон, на террасе под открытым небом. Это был последний праздник в жизни Бориса.
Тому, что случилось 23 июня, предшествует длинная история.
Когда в 1948 к Борису пришел сценарист Жак Допань и предложил написать киносценарий «Я приду плюнуть на ваши могилы», Борис только пожал плечами: его все еще преследовали за поругание общественной морали. Но подумав, он согласился; решил немного изменить сюжет и убрать злополучное название. Фильм условно окрестили «Страсть Джо Гранта». Виан подписал контракт, фирма «Пате-Синема» купила сценарий и исчезла на долгие годы. В 1957 стало известно, что «Пате-Синема» частично перепродала права фирме «Осеан-Фильм» и что картина «Я приду плюнуть на ваши могилы» по одноименному роману Б. Виана должна вскоре выйти на экраны. «Осеан-Фильм» предложил Борису заключить новый контракт, слегка переделав текст старого и сохранив за фильмом название романа и пьесы. Посулив немалый гонорар, фирма исчезла. Вскоре вместо нее права на экранизацию предъявило другое кинообъединение, СИПРО, которое не намерено было считаться ни с чьими интересами. Вместо того, чтобы расторгнуть кабальный контракт, Виан связал себя по рукам и ногам обещанием написать диалоги к апрелю 58-го. В срок диалоги готовы не были. Фирма грозилась предъявить иск. Авторские права Виана были практически сведены к нулю. В том же стиле развивались и дальнейшие отношения между Вианом и СИПРО, что заставляло Бориса нервничать.
22 июня 1959 года кто-то из знакомых неожиданно сообщил Борису, что на следующий день назначен просмотр. (Фильм был снят Мишелем Гастом, музыку написал Ален Гораге.) Виан колебался, идти или не идти: сердце сильно сдало за последнее время. Урсула отмечала, что даже на расстоянии были слышны его глухие удары. Мишель по телефону советовала: не ходи. И все же Борис решился, оставил дома спящую Урсулу и пошел на просмотр.
Просмотр начался около десяти утра, 23 июня, в зале «Пети-Марбеф». Десять минут спустя Виан уронил голову на спинку кресла и потерял сознание. Умер он не приходя в себя по дороге в больницу.
Хоронили Виана 27 июня на кладбище Виль-д’Авре. Среди родственников в черном ярким пятном выделялась фигура Урсулы: синий костюм, белый шарф вокруг головы, букет пунцовых роз. И море народу. Не было только могильщиков, которые объявили в тот день забастовку.
***
После смерти Бориса Виана члены Коллегии Патафизиков сделали все возможное, чтобы найти, разобрать и сохранить творческое наследие Виана. Это была огромная работа, с которой одна Урсула не справилась бы. Главными ее помощниками были Ноэль Арно и Франсуа Карадек. Коллегия Патафизиков разыскала и спасла нереализованные тиражи виановских книг; она сделала все, чтобы эти книги дошли до читателей; она издавала в своих «Досье» и «Тетрадях» то, что не было издано при жизни Виана. А знаменитое «Досье № 12» было первой исследовательской работой, посвященной жизни писателя — задуманное еще до его смерти, оно вышло в свет в 1960. И это было только начало…
Не зря Патафизики говорили лишь о «видимой смерти
Трансцендентного Сатрапа»..
М. Аннинская
- Одна из многочисленных легенд, сопровождавших имя Виана: завсегдатаи кабачка Табу, что в Сен-Жермен-де-Пре, каждый вечер якобы делали ставки, умрет ли сегодня Виан за игрой на своей трубчонке, всем было известно, что врачи категорически запрещали ему музицировать. ↩
- см. Пену дней, а также биографию работы Николаса и Жака Лустало, он же — Майор, библиографические данные которой можно найти в Осени в Пекине ↩
- Вспоминается иронический рецепт самого Виана из Пены дней: Не нужно отбрасывать ненужное, немного идей — и немного примесей, их надо разбавлять. Люди усваивают такие смеси легче, особенно женщины не терпят ничего чистого. ↩
- Полное собрание сочинений Вернона Салливана насчитывает четыре романа; наряду с уже упоминавшимися это У всех мертвецов одна и та же кожа, А потом всех уродов убрать и Женщинам не понять (и один рассказ). ↩
- Ни в коем случае нельзя путать патафизику с несуществующей патофизикой. Наука патафизика, впервые упомянутая папашей Убю, получила развернутое изложение в посмертном опусе Альфреда Жарри Жизнь и мнения д-ра Фаустроля, патафизика. Приведем три наиболее характерные ее определения из этого трактата. Патафизика так же относится к метафизике, как метафизика к физике. Патафизика – наука частностей, она изучает законы исключения из законов, для нее все вещи равны (и, по-видимому, нет более равных). И наконец, основное: Патафизика — это наука воображаемых решений, которая символически вводит в ранг характерных черт объектов те их свойства, которые описываются лишь своей возможностью. Верными адептами патафизики зарекомендовали себя дада и сюрреализм, а после войны под эгидой Патафизического Коллежа собрались практически все выдающиеся приверженцы черного юмора. Среди них (помимо Виана) мы находим Кено, Превера, Дюшана, Эрнста, Пиа, Ионеско, Лериса, Миро, Ман Рея, Рене Клера… ↩
- 1894-1977 годы. ↩
- Цитируется по книге Филиппа Божжио «Борис Виан». ↩
- Цитируется по книге Ноэля Арно «Параллельные жизни Бориса Виана». ↩
- Литературный журнал «НРФ» был учрежден в 1909 году группой писателей, в которую входили Жак Копо, Андре Жид и другие; в 1909 году «НРФ» открыл собственное издательство с Гастоном Галлимаром во главе; театр «Вье Коломбье», созданный в 1913 году, был своего рода театральным филиалом «НРФ». В период между мировыми войнами «НРФ» был самым престижным литературным журналом Европы. ↩
- Цитируется по книге Мишеля Форе «Борис Виан. Посмертные жизни». ↩
- Группа «Октябрь», созданная Превером, существовала с 1933 по 1936 год, ставила скетчи и спектакли на острые политические и комические сюжеты; участвовала в забастовках и митингах; пользовалась поддержкой Федерации рабочего театра Франции; в 1933 участвовала в московской Олимпиаде рабочих театров, где заняла первое место; постепенно группа «Октябрь» отошла от театра в область кинематографа. Наиболее ярким и выразительным образцом их творчества считается фильм Жана Ренуара «Преступление г-на Ланжа» (1935). ↩
- un de a coudre (франц.) — швейный наперсток. ↩
- Цитируется по книге Ф. Божжио «Борис Виан». ↩
- Здесь и далее дневник цитируется по книге Ф. Божжио. ↩
- Цитируется по книге Ноэля Арно «Параллельные жизни Бориса Виана». ↩