Групповой фоторобот stars нового русского криминального жанра презабавен — в жизни бы они не встретились. Разочарованные менты Андрей Кивинов и Даниил Корецкий, военный переводчик Андрей Константинов, театровед Алена Кравцова, экономист Юлия Латынина. Среди них почти нет профессиональных писателей с дипломом. Разве что — среди скрывающихся под расплодившимися масками. Евгений Монах, который выдает себя за уральского криминального авторитета, Дмитрий Осокин, Лев Гурский, Борис Акунин. Но появление масок в контексте криминального жанра неорганично. Литературная мистификация, штучная по определению, плохо сочетается с массовостью тиражей и законом серийности. Более того, она не может обрести смысл и в саморазоблачении. Читателю детективов абсолютно наплевать, написано на обложке Чхартишвили или Акунин.
Большинство авторов решает в рамках жанра свои собственные, узкоспециальные сверхзадачи, часто связанные с их основной профессией. Латынина пишет, чтобы доходчиво изложить механизмы реальной российской экономики (Охота на изюбря). Сергей Алексеев (Сокровища Валькирии) — чтобы представить свои историософские соображения об ариях-изгоях, от которых пошла быть русская земля. Кравцова (Перчатка с правой руки) — чтобы в условном Петербурге разыграть задыхающуюся, розово-голубую пьеску о невыносимой легкости бытия. Константинов (Журналисты и Адвокаты) — чтобы читатели поломали голову над тем, кого из сильных города сего (Петербурга) он прячет под погонялами. Акунин — чтобы создать прецедент русского Умберто Эко. Есть мотивации более личные, чем профессиональные, но тоже к природе жанра отношения не имеющие. Петр Катериничев, непризнанный поэт-графоман, очевидно, не нашел средств на издание сборника стихов и сначала разбодяжил, а потом и просто утопил интригу своего 500-страничного триллера Банкир виршами якобы самого банкира. Полина Дашкова (Тихие шаги безумия, Продажная тварь) сублимирует холодную и глубокую ненависть (очевидно, последствия юношеской травмы) к комсомольским работникам. Если о ком-то из героев становится известно, что он в прошлом освобожденный комсомольский секретарь, облаву на уездного Джека Потрошителя можно сворачивать: он — у нас в руках.
Но подлинное изумление, переходящее в восхищение, вызывает писатель Платон Обухов. Самородок — не чета русскому крепостному абстракционисту, придуманному Комаром и Меламидом в семидесятых. Благодаря карьерным мидовским родителям и несмотря на поставленный еще в юности диагноз шизофрения, он дослужился чуть ли не до посла. Любимым его занятием, говорят, было убивать и хоронить на территории посольства мелких домашних животных. Затем он предложил англичанам купить у него стратегические тайны и так перепугал, что они немедленно сдали его ФСБ. Судя по фотографиям, похож на йети и на Дмитрия Якубовского одновременно. В Лефортово начал писать романы. На первый взгляд кажется, что он всего лишь компенсирует в сценах группового секса (Демон секса) вынужденное тюремное воздержание. Однако, по-моему, у Обухова — иная сверхзадача. На суде романы послужат самым весомым доказательством его невменяемости и уберегут от кары за измену Родине. А жанр детектива он и его коллеги выбирают не только и не столько из меркантильных соображений, но и из бескорыстного желания поделиться наболевшим как можно с большим количеством читателей. И подобно тому, как их не заботит решение собственно жанровых задач, не тревожит и гармония стиля со смыслом. Виктор Пронин (Банда) — единственный мастер жанра, которому отвалил целую полосу День литературы. От его прозы веет Нашим современником семидесятых годов. Только не подумайте чего плохого — я о стиле и о фактуре: палисаднички, рабочие девчонки, пыльные улочки, а вот и солнышко глянуло, отогревая истосковавшуюся землю. Но у Пронина от мартовского солнышка оттаивают трупы-подснежники. Тем же самым окающим стилем он переносит в русскую провинцию американскую схему, которую можно (по знаменитому фильму Майкла Уиннера) назвать жаждой смерти, то есть, проще говоря, гимном самосуду. Милые обыватели, не меняя ни улыбки, ни говорка, ведут себя как Терминаторы. Несовместимость этих двух пластов придает романам Пронина даже отстраненность, некоторую загадочность. Есть с лингвистической точки зрения не менее вопиющий пример анти-Пронина. Послы в романе Ксении Васильевой Девственница говорят пришел сранья, то есть ведут себя на светском балу как на пронинской малой родине. Проще всего решается проблема языковой адекватности персонажа в случае с исламскими террористами. Их монологи через каждые три фразы разбавляются аллахакбаром.
Мне кажется, что, если люди читают Банкира и Охоту на изюбря, под ярлыком детектива в современной России можно успешно издать что угодно, вплоть до Деррида и Михаила Ямпольского, не говоря уж об Архипелаге ГУЛаг, Улиссе и Кратком курсе. На эту мысль наводит меня и феномен аннотирования фильмов в некоторых, самых диких видеолавочках. Так, скучнейшую костюмную драму Джеймса Айвори Джефферсон в Париже аннотируют как триллер на том, очевидно, основании, что главную роль играет Ник Нольте. И ведь не обманывают. Триллер по определению основан на саспенсе, то есть, на тревожном ожидании. Люди будут до самого конца фильма или книги тревожно ожидать, когда же начнется обещанное. Примеров — уже тьма. В 1994 году вышла первая книга Валерия Примоста Штабная сука — ледяная натуралистическая проза Шаламова советской армии.
Была анонсирована вторая — Трансвааль в огне. Вместо нее появился триллер Приднестровский беспредел, как говорилось в аннотации, о беспрецедентной коррупции в высших военных кругах. Конечно, никакой коррупции там не было и в помине, как не было и высших военных кругов. А были хроники странной гражданской войны в Приднестровье да присвистывал кто-то песенку про Трансвааль. По-моему, это и был обещанный в 1994 году роман. Хотя не все ли равно, как назвать книгу, в каком жанре ее прописать, если это дает надежду на публикацию, да и жертвы особенные не требуются, если вообще требуются какие-либо.
В серии Русский бестселлер — роман Александра Бородыни Обыкновенный садизм: Бородыня как Бородыня. Увечная, вязкая проза, как всегда, блуждающий по кругу кошмар в пространстве-ловушке. Убивают много — так у Бородыни, даже когда он идет по разряду интеллектуальных журнальных авторов, всегда убивают, иногда всех, до последнего персонажа, и в Цепном щенке, и в Спичках. А в Парадном портрете кисти Малевича вообще всех убивают по несколько раз. Бородыня не делает даже минимальных уступок в сторону законов жанра. Тем не менее — вот вам русский бестселлер. Может показаться, что я идеализирую ситуацию, выдаю индустриальную массу за цветник индивидуальностей. Но я сознательно оставляю за рамками обзора феномены, в применении к которым встает иная, не менее достойная пера исследователя, проблема. Проблема функционирования пишущего трудового коллектива. Кстати, определить, когда человек пишет сам, а когда — фирма Незнанский, например (когда мне грустно, я вспоминаю, как бездарный Тополь публично обвинял бездарного Незнанского в бездарности и плагиате, и у меня теплеет на душе), очень просто. Детектив не Кубла-Хан, его во сне не увидишь. Это вам не поэзия — работать надо. Конечно, у каждого свой индивидуальный коэффициент производительности, но если романы одного и того же автора появляются чаще, чем раз в четыре месяца, можно смело вести речь о коллективном псевдониме.
Но узких профессионалов для формирования жанра недостаточно. Классиками, королями становятся те авторы или школы, которые формируют свой законченный образ мира. Американская круто-сваренная школа (Хэммет, Чендлер, Росс Макдональд), послевоенные французские романтики с тяжелым уголовным прошлым (от Жозе Джованни до Патрика Грина), пост-майские разочарованные анархисты (Жан-Патрик Маншетт), современные пост-черные авторы (Лоуренс Блок, Роберт Кэмпбелл). Этот образ мира по определению пессимистичен. Оптимистический детектив — оксюморон, что, в частности, следует из нескольких фраз Борхеса о Честертоне. Оптимист Честертон устами отца Брауна давал преступлению рациональное, успокаивающее, но преднамеренно ложное объяснение. Правду о нем лучше не знать никому, поскольку эта правда поставит под сомнение животворный оптимизм и заденет такие сферы, к которым лучше не приближаться даже на сотню световых лет. Именно этим можно объяснить ту профессиональную катастрофу, которая постигла недавно скончавшегося классика милицейского романа Николая Леонова. Советский детектив был исключением из правила пессимизма, поскольку устройство мира изначально признавалось почти что идеальным, а преступление выбивалось из нормы. В стране чудес и не такое было возможно. Услышав о наступлении новых времен, Леонов решительно сменил систему координат. Теперь уже преступление стало нормой в коррумпированном мире, а генерал Гуров влез в шкуру комиссара полиции из фильмов Дамиано Дамиани. Новые романы Леонова начинались вполне убедительно, но затем, как в прозе Сорокина, текст непроизвольно превращался в хаотический коллаж, а Гуров — в марионетку, удерживающуюся на одной-двух нитях и совершающую головокружительно нелепые телодвижения. Опыт милицейской прозы, очевидно, был также не совсем жанровой природы, а с образами мира надо быть поосторожнее.
Сегодня есть два автора, которые универсальный образ мира, способный к саморазвитию, породили и, следовательно, имеют все шансы стать первыми классиками постсоветского триллера: Александр Бушков и Даниил Корецкий. Бушков, что твой Акунин, публично не светится и интервью почти не дает. Живет в Красноярске. Интересно восстановить дедуктивным методом, основываясь на авторских маниях, его портрет. Презрение к гуманитарной интеллигенции, демократам и правозащитникам (в Крючке для пираньи он топит Сергея Адамовича Ковалева на взорванном теплоходе). Явная любовь к гитарному баловству — собственный перевод Лили Марлен. Желание раскрыть все тайны русской истории и переписать ее (Россия, которой не было), основываясь почему-то только на русских и польских исследованиях. Такая фоменковщина-гумилевщина, но забавная, как нахальный триллер. Из вышесказанного вырисовывается примерно следующее. За сорок. Технарь, бывший потребитель самиздата, очевидно, побродяжил, если не побичевал. Польских кровей, потому и выучил изо всех языков только польский. Создал двух самых убедительных жанровых героев — капитана первого ранга, боевого пловца, то есть подводного диверсанта Мазура в Охоте на пиранью и майора уголовного розыска Дашу Шевчук по прозвищу Бешеная в Девочке со спичками. О Даше он теперь почти не пишет, а Мазур его изрядно достал. Он то загоняет его в экзотические края (описание которых почерпнуто из многопудовых экспедиций Ганзелки и Зигмунда), а то и откровенно пытается утопить, как Холмса. Иногда он выпускает и несерийные романы, последний из которых, Бульдожья схватка, явно дрейфует в сторону садомазохистской утопии. Групповые изнасилования и порки, впрочем, подстерегают его героинь везде и всегда, даже в безлюдной горящей тайге. В отличие от самородка Бушкова ростовский полковник Корецкий вполне обучаем грамоте. Начав с сенильной милицейской прозы, он в какой-то момент впал в угрюмый тюремный садизм (Привести в исполнение), но затем взял и до сих пор успешно держит вполне буддистскую интонацию, ничему не удивляется и ни с чем в первой реальности бороться не рвется. Сходство между ними — небольшое, но характерное. Оба они выбирают в качестве модели мироздания знакомый им и небрежно загримированный большой провинциальный город — Красноярск-Шантарску Бушкова и Ростов-Тиходонск у Корецкого. Но смысл их философии полярно противоположен.
У Бушкова, как правило, курьезное преступление выводит на глобальный заговор из каталога дежурных фобий пара-журналистики. Сбрендивший сибирский миллионщик двинулся на Угрюм-реке, роздал своей челяди шишковские роли, обрядил соответственно и устраивает на таежной заимке охоту на людей. Сатанисты режут припозднившихся шантарских девочек из лучших семей. Страсти вокруг военного порта на Северном Ледовитом океане связывают с затопленными купеческими сокровищами и ядерными боеприпасами. Все областное руководство готовит в Шантарской губернии сепаратистский мятеж, а господа офицеры из штаба военного округа на досуге щеголяют в каппелевских мундирах. Вообще, мотив переодевания — визитная карточка Бушкова. С переодевания начинаются все его романы. То Даша кривляется под валютную шлюшку, то извлекает из ванны труп эстрадной певички, подражавшей Мэрилин Монро. Мазура же в силу специфики его службы приходится каждый раз представлять под новой маской, чаще всего столь ненавистного Бушкову как класс рохли-интеллигента. Переодевание — не просто стандартный сюжетный ход, а универсальный ключ и к конкретной тайне, и к тайнам бушковской души. Эффектную разгадку, которую зубами, как им самим мнилось, выдирали у враждебного мира Мазур и Шевчук, на самом деле подносили на золотом блюдечке гораздо более прозаические и обаятельные, чем сатанисты, дяди. Миллионщик с ума не сходил. Сатанисты — безобидные провинциальные чудики. В океане никто ничего не топил. Весь этот гран-гиньоль скрывал всего лишь колоссальные финансовые аферы. Действительность оказывается костюмированным балом, а попадающая в масс-медиа внешняя сторона событий неподлинна, как и все религиозные или политические убеждения. Бушков на своем уровне словно пересказывает Общество зрелищ Ги Дебора: Вся жизнь общества, в котором господствуют современные условия производства, проявляется как огромная аккумуляция ЗРЕЛИЩ. Все, что раньше переживалось напрямую, удалилось в репрезентацию. ЗРЕЛИЩЕ — не совокупность образов, а социальная связь между людьми, опосредованная через образ.
Если у Бушкова все идет по плану, то у Корецкого ни один план не может реализоваться по определению. Идиотизм человеческого существования умножается на идиотизм конспирологии. Лопух-социолог (Пешка в большой игре) не может пристроить статью о дисбалансе между производством и потреблением мыла. Он не знает, что мыло в промышленных количествах закачивается под землю для провоцирования землетрясений. Не знает и того, что на сотнях страниц его пытаются уничтожить или спасти путающиеся друг у друга под ногами секретные агенты. В действие впутывается бесконечное количество случайных человеческих факторов типа соседа-алкаша с обрезом, который принимает суперкиллера за вульгарную шпану. В двух последующих томах (Акция прикрытия и Основная операция) этот меланхоличный бардак дополз до Москвы, под которую по дурости кто-то закопал атомный фугас. В Антикиллере дворовая шпана забила на пустыре безобидного старичка, не зная, что боровичок-полковник отвечал за подготовку президентского визита. Предположив готовящееся покушение, ФСБ, милиция, чеченские террористы и местные ОПГ перестреляли друг друга. А покушение между тем готовилось, и снайпер в ожидании часа Ч мирно сожительствовал с подругой главного Антикиллера. Герои ведут себя так, словно ждут запоздавшего Годо, а не спасают Родину. Хотя, принимая во внимание их неуемную и бесполезную энергию, их правильнее сравнить с сюрреалистическими клоунами братьями Маркс. Любое действие приводит к прямо противоположным, чем задумывалось, результатам, да и задумываются эти действия на основе ложных, фантомных посылок, а то и просто оговорок.
В русском криминальном жанре есть что-то от русского порно. Те же неустоявшиеся критерии, те же претензии на авторскую индивидуальность, та же неуместная душевность. Дичь, конечно, но дичь очень забавная. Так и с книгами — цените Корецкого или Полину Дашкову, пока производство триллеров не приобрело цивилизованные формы. Потом выживет золотая середина и станет очень и очень скучно.
Михаил Трофименков
