Повествование Трехгрошового романа

Повествование в Трехгрошовом романе ведется как бы в двух планах: явном и подспудном. Действие все время сопровождается невысказанным, но подразумеваемым, вытекающим из сюжетных ситуаций комментарием, поступки персонажей по контрасту оттеняют их лживое выспреннее пустословие.

Маклер Кокс разражается исполненными благородного негодования тирадами против низменного материализма коммунистов как раз после отвратительной сцены с проституткой в саутгемптонской гостинице, где он сумел достаточно наглядно продемонстрировать возвышенную идеальность своей натуры. Пламенные патриоты во имя наживы сбывают правительству плавучие гробы, на которых солдаты ее величества прямым путем отправляются на дно морское. Любящий отец Пичем в интересах своей коммерции торгует дочерью, толкает ее в постель к омерзительнейшему развратнику. Врач-гинеколог, моралист и законник, содержит подпольный абортарий и встречает своих клиенток речами, в которых, незаметно чередуясь, плывут сплошным потоком ссылки на священные принципы религии и морали и на строгость полицейских правил, на врачебную совесть, запрещающую операции, противные законам бога и общества, и на пятнадцать фунтов стерлингов, которые клиентка да не забудет принести с собой, когда явится на операцию.

Разоблачая лицемерие, ханжество, фарисейство буржуазной морали, чудовищное несоответствие слов и дел, возвышенной видимости и низменной сущности, Брехт прибегает в своем Трехгрошовом романе (как и во многих других произведениях) к приемам литературной пародии. Он сталкивает традиционные формы, вполне почтенные и благопристойные, со скандально-непристойным содержанием, отражающим повседневную житейскую практику буржуазных дельцов, мошенников, корыстолюбцев. Он пародирует библию, пародирует популярные изречения и банальные истины, пародирует сентиментальный семейный роман. На это справедливо указывает О. В. Флоровская: Соблазненная невинная девица, отец — строгий пуританин, тяжело переносящий позор дочери, молодой соблазнитель, старый, но богатый жених, романтическое бегство, тайный брак — все эти аксессуары тривиального сюжета буржуазного семейного романа буквально выворачиваются в Трехгрошовом романе наизнанку¹.

Повествование в Трехгрошовом романе носит в значительной мере обобщенный характер, исторической конкретности в узком смысле этого слова, бытовому жизнеподобию автор не придает особого значения. Действие происходит в провинции Сычуань, но могло бы происходить в любом другом месте, где человек эксплуатирует человека, — такой ремаркой Брехт снабдил одну из своих пьес. То же можно было бы сказать и о Трехгрошовом романе. Мнение одного критика, который находит в этом произведении рассказ о страшных последствиях Англо-бурской войны, не лишено некоторой наивности. В самом деле: действие романа как будто бы происходит в 1901-1902 годах, то есть во время Англо-бурской войны, но Брехт то прослаивает повествование анахронизмами, переносящими читателя в другие годы, то вводит прозрачные намеки на политические события предгитлеровской эпохи и первого года фашистской диктатуры, например намек на демонстративное выражение Гитлером солидарности со своими единомышленниками, подвергавшимися тюремному заключению в годы Веймарской республики, или на поджог рейхстага, произведенный нацистами 27 февраля 1933 года, то пародирует демагогическую фразеологию гитлеровцев, их рассуждения о народной общности, о сплочении народа вокруг вождя и т. п. Он видит задачу в том, чтобы помочь читателю отвлечься от узкой локально-исторической обстановки, прийти к выводам более общего порядка, вынести приговор капиталистическому строю в целом.

Такая позиция художника могла бы заключать в себе определенную опасность социологического схематизма и дидактической сухости. Но Брехт обладал необычайно развитым поэтическим даром наблюдать и запечатлевать неповторимо индивидуальный облик людей и событий. При известной обобщенности исторического фона перед читателем предстают в Трехгрошовом романе жизненно-яркие и полнокровные реалистические образы.

Проза Брехта несет на себе явный отпечаток драматургического метода автора. Брехт полон ненависти или сочувствия к своим персонажам, по эти чувства автора нигде не выражены в прямой форме, в виде лирических отступлений или авторского комментария к словам, мыслям и поступкам героев. Слово все время предоставлено им самим. В эпическую ткань романа вводятся (выделяемые курсивом) монологи действующих лиц, да и само повествование попеременно ведется как бы с позиций того или иного персонажа. Автор выносит им приговор, не вторгаясь в повествование, ибо высказывания героев содержат в себе их саморазоблачение.

Вспомним, например, внутренний монолог Мэкхита, его размышления о своем будущем сыне. Я назову его Диком, — мечтал он, — я научу его всему. Я поделюсь с ним всем, что я знаю…

Я возьму его за ручку и расскажу ему, как нужно руководить концерном и выколачивать деньги из людей, из этих продувных, ненадежных, отлынивающих от работы типов. «Если кто попробует слизать кашу с твоей тарелки, бей его ложкой, — скажу я ему,— и притом бей так долго, покуда он не поймет. Если ты увидишь приоткрытую дверь, сейчас же просунь ногу в щель, а потом — валяй что есть мочи, пролезай внутрь!.. »

Какой силой саморазоблачения обладают эти столь интимные размышления Мэкхита! С каждым его словом перед читателем все полнее раскрывается его циничная, разбойничья сущность. Монолог начинается с высоких нот: разве не глубоко человечны чувства отца, его любовь и нежность к ребенку, разве не достойно восхищения присущее ему сознание ответственности за будущее сына? Но вот мы замечаем, что все эти чувства — поддельные, что это лишь имитация сентиментально-мещанской добропорядочности. Это бы еще куда ни шло! Но вот уже человечность оборачивается бесчеловечностью, мораль чистогана превращает человека в зверя, социальные чувства перерождаются в хищнические инстинкты волчьей стан… Мэкхит выдал сам себя, словно бы и без участия автора. Однако лишь при поверхностном взгляде может показаться, что роман написан в холодной, безучастной манере. Чуткое и вдумчивое чтение дает возможность на каждой странице увидеть позицию автора и почувствовать страстность его убеждений.

Если Брехт избегает авторского комментария в виде прямого, от собственного лица вторжения в повествование, то в иной, косвенной и очень своеобразной форме роль авторского комментария выполняют в романе стихотворные эпиграфы. Писатель широко вводит их не для того, разумеется, чтобы напомнить, что он не только прозаик, но и поэт (и притом, добавим мы, замечательный поэт, один из самых выдающихся лириков и сатириков в современной немецкой поэзии). Сколь это ни парадоксально, но эти эпиграфы скорее напоминают о том, что автор — драматург, и прежде всего драматург. Они выполняют в романе в основном ту же функцию, что и так называемые «сонги» в его пьесах: они имеют лейтмотивное значение, углубляют и проясняют смысл действия, проливают на него дополнительный свет авторского обобщения.

Трехгрошовый роман является замечательным антикапиталистическим произведением не только по силе ненависти автора к буржуазному строю, но и по глубине понимания его скрытой сущности и правящих в этом мире законов. Роман заканчивается описанием вещего сна инвалида войны Фьюкумби, сна, рассказывающего о том великом и справедливом суде над угнетателями, который учинят обездоленные после грядущей победоносной революции. Но все же в центре внимания автора не революционный авангард народа, а пассивные и смиренные бедняки, на покорности которых в значительной мере зиждется власть эксплуататоров. Вот почему суд этот завершается осуждением не только угнетателей, но и самого Фьюкумби и вместе с ним всех тех, кто терпел и не сопротивлялся, тех «розничных торговцев и торговок, швей, инвалидов войны и нищих», которые в конце романа рукоплещут, не сознавая этого, своим собственным палачам.

Нетерпеливый гнев Брехта направлен не только против преступлений господствующего класса в форме прямого насилия, но и против растлевающего влияния буржуазной идеологии на сознание отсталых трудящихся. Этому растлевающему влиянию Брехт противопоставляет свой революционный разум, свое просветительское слово, обращенное к народу,

И. Фрадкин