Первая глава из романа Семена Панова «Убийство в деревне Медведице»
Часов в восемь вечера, в одной из центральных улиц уездного города N, в хорошеньком, одноэтажном доме, окрашенном в зеленый цвет, восьми окон с фасада, виднелись с улицы огни. Горела на столе в одной из средних комнат лампа, а в одной из боковых стояли две свечи на ломберном столе, вокруг которого сидели четверо углубившихся, по-видимому, в карточную игру мужчин, по крайней мере с улицы были слышны удары картами по столу и ловкое щелканье складываемых в зигзаги леве.
Внутри дома царствовала такая же безграничная тишина, как и на улице, где решительно не было слышно ни одного звука, могущего напомнить, что тут город, а не поле. Изредка только были слышны песни, приносимые ветром. Бог знает из какого отдаленного села, да изредка слышался вой собаки, из-под ворот пронюхавшей прохожего. Вечер был июльский, светлый, небо светло-голубое, воздух удушливый. Прохожих на улице не появлялось, лишь изредка встречались пешеходы.
Но вот с монастырской колокольни пробило девять часов, и, когда умолк гул последнего удара, живший напротив этого дома, дьякон, сидевший у открытого окна, услыхал стук телеги, ехавшей по направлению от проселочной дороги к его дому. В уездном городе и это — происшествие так как город, о котором идет речь, принадлежит к числу столь незнаменательных городов, что в них вечером людей на улицах мало, а большей частью встречаются лишь одни свиньи, которые, во зло исправнику, радеющему о порядке на немощеных улицах, роют улицу вдоль и поперек своими рылами, за что штрафуются их владельцы. Скоро дьякон увидал, что телега, запряженная в одну клячонку, остановилась у ворот дома, напротив него. В телеге, кроме правившего мужика, сидела еще одна баба, которая, вероятно, вследствие немилосердной тряски, вынесенной ее в дороге, едва вылезла из нее, и начала стучаться в калитку. Но калитка не растворялась. Тогда раздался густой бас дьякона:
— Кого те надобно? Подь сюда!
Баба подошла к окну, у которого сидел дьякон. Между тем мужик уехал.
— Куда тебя, тетка, нелегкая несет в десятом часу? Аль угорела?
— Заместо подводы, значит. Из Медведицы, с грамоткой!
— Какая грамотка? Покажи-ка.
— Да кто ее знает, какая такая грамотка! Сотский, значит, Миколка Ерастов, дал, значит, наместо подводы: — «неси», мол, «в город». А то мир обижается, что лошадей больно разгоняли.
Тут баба стала вынимать из-за пазухи конверт и, вынув его, подала его дьякону.
— К исправнику, аль в суд будет? — спросила она.
Дьякон, прочитав адрес на конверте, сказал:
— Судебному следователю.
— Али к судебному? А я думала вот туда, — возразила баба, указывая на противоположный дом.
— Да там исправник живет, а следователь — вон где, — сказал дьякон, указывая влево.
— От Ивана Ивановича, что ли?
— Да! От Ивана Ивановича, станового. Вишь какое там дело случилось. Беда!
— Что такое?
— Бабенку зарезали!
— Что ты?
— Бабенку зарезали! Славную такую, белую, румяную. В бедности дочку махонькую оставила. О том и грамотка прислана.
— Да кто зарезал ее?
— Да утресь стали мужики в поле идти, мимо Грошевой избенки идут это, значит, а дочка-то и плачет, голосом голосит. Еремка, значит, хотел это зайти посмотреть, что такое, мол, да в окно и видит, что она-то и лежит на полу, — крови-то, крови сколько на полу! а девчонка-то на палатех плачет! Ну, значит, старшину, сотского и понятых собрали… и присвидетельствовали. И Иван Иванович там, и по сейчас, надыть, сидит. О! Ох! Устала!
— А убил-то кто ее?
А кто же его знает! Ведь он сам не скажется!
— Ну, ты слушай, тетка! Следователь-то вон где живет, а ты ступай к исправнику, он теперь у него в гостях.
— Ладно. Спасибо. Прости Господи!
— Да! А ты почем знала, где исправник живет?
— Да тут, подле города, обогнал меня кум, кузнец. «Здравствуй», мол, «Марфуша», он баит. Здравствуй, я говорю. — «Ты куда?» Я, говорю, в город, не знай в суд, не знай к исправнику. — «От Ивана Ивановича?» Я говорю: да! «Ну, садись», говорит, «чай умаялась, — сорок-то верст ходоком шедши, подвезу к исправнику». Ну, значит, и подвез!
— Небось, дорогой любезничала?
— Поди ты! Чаго любезничать? Я ведь мужнина жена… А еще ты из поповских.
— Ну! Ну! Пошла, тетка! Обиделась!..
И с этими словами дьякон захлопнул окно. Баба пошла во двор через ту калитку, у которой стучалась, и кликнула: «кто здесь есть?» Но не получив ответа, кроме лая собаки, прикованной цепью к конуре, поднялась по небольшому крылечку, и стала стучаться в дверь. За дверью послышались шаги. Скоро дверь открылась, из передней выглянул высокий мужчина, одетый в военное серое пальто со жгутами на плечах, и сурово спросил:
— Чего надо?
— Ваша милость будет исправник?
— Ну!
— Грамотка от Ивана Ивановича, — сказала баба, подавая конверт.
— А где Иван Иванович?
— В Медведице, ваша милость! В Медведице!
Отворивший дверь, был никто иной, как исправник. Он взял конверт, прочитал на нем адрес, велел бабе подождать в передней, а сам ушел в зало.
Тут, за ломберным столом, сидели трое: жена его, миловидная особа, и двое молодых мужчин.
— К вам, Андрей Петрович! К вам-с, от пристава второго стана, — сказал он одному из них, подавая ему пакет.
— Что такое? Посмотрим, — сказал тот: — Да. Судебному следователю 2-го участка, N-го уезда, № 721, из деревни Медведицы. — И разорвав конверт, он стал читать глазами.
— Ну, господа! — воскликнул он: — Теперь не до беседы и не до преферанса. Прощайте, надо ехать сейчас же.
— Полноте, — возразила жена исправника: — успеете наездиться. Поезжайте завтра.
— Да-с! Андрей Петрович, зачем-с? Завтра успеете!
— Позвольте, — сказал первый, обращаясь к сидевшему подле него, молодому человеку: — читайте громко. Это и до вас касается!
— И до меня? Так давайте. И он стал читать громко:
«Пристава 2-го стана, N-го уезда, № 721, июля 15 дня, 186… года. Господину судебному следователю 2-го участка, N-ского уезда. Два протокола с отобранными спросами и железный ножик к господину судебному следователю препроводить честь имею. Пристав 2-го стана И. Фомин».
— Читайте дальше.
— Ну-с, читаю дальше.
«Господину приставу 2-го стана N-го уезда, Ивану Ивановичу Фомину, сотского деревни Медведица лепорт. Вашему высокоблагородию честь имею донести, что сегодня поутру солдатка Грошева в избе зарезана лежала. И кто виноват — мир не сказывает. За сотского сельский писарь руку приложил».
— Ха! ха! ха! — просмеялся читавший: — писарь-то имя свое забыл написать.
— Это ужасно, — сказала жена исправника.
— Ну, господа, вы читайте, а я пойду, велю вашему Павлю сейчас же бежать ко мне, и велеть писарю взять этапный билет, пойти за лошадьми, и подать тройку. С этими словами Андрей Петрович вышел в переднюю.
Молодой человек, Трофим Алексеевич Варнавин, N-ский уездный врач, продолжал читать:
«186… года, июля 15 дня, пристав 2-го стана, N-го уезда, прибыв, вследствие рапорга медведицкого сотского в деревню Медведица, при нижеписанных лицах, делал осмотр избы, что на курмыше, в деревне Медведице, принадлежавшей, по донесению сотского, вдовой солдатке Афросинье Герасимовой Грошевой, и по осмотру снаружи и внутри в девять часов утра, оказалось: изба Грошевой стоит несколько поодаль от остальных крестьянских изб деревни Медведицы, и стоит на курмыше. Изба ветхая и крыша на ней соломенная. Изба одноэтажная. В ней два окна, из которых одно отворено и подперто палкой снизу, а другое затворено и сверху подперто палкой, что видно снаружи, так что оно отворено быть снаружи не может. В вышину изба имеет одну сажень и два вершка до крыши, а в длину две сажени. В ширину же полторы сажени. Крыша соломенная и крепкая, и следов на ней взломов, или розборов, не видать. Ворота тесовые, ветхие. Калитка отворена. Во дворе — двери в сени избы, вышиной в два с половиной аршина и полтора аршина шириной, толщиной в один вершок. Дверь эта притворена. Двор в три сажени и два вершка длиной и в полторы сажени шириной. Против дверей избы — клеть. В клети оказались: корова, две овцы, теленок и свинья. Клеть и заборы из плетня целы, забор одной вышины с избой. По растворении дверей в избу оказались: сени и к них кадка с помоями и курица с цыплятами в плетушке. Сени — полтора аршина в квадрате. Из сеней двери и избу притворены. Двери эти одной величины с первыми. По входе в избу оказалось: комната небольшая, в одну сажень и один аршин шириной, и почти две длиной. Справа печка, вокруг стен лавки, в углу под образами, стол в один аршин длиной и семь вершков шириной. Над столом, на стене, висят образа. Посреди избы, лицом на полу, по направлению: голова к окнам, а ноги к выходным дверям, лежит вдовая солдатка Афросинья Герасимова Грошева. На ней одеты рубашка и юбка грубого, небеленого холста. Волосы ее растрепаны и руки распростерты на полу, а вокруг головы на полу кровь, и в шею воткнут железный нож без рукоятки, тупой, в три вершка длиной и полвершка шириной. Грошева никаких признаков жизни не показала и тело ее окостенело. На палатех лежит ее дочь, трехлетняя Праскева, и плачет. Посему постановил: дознание препроводить к господину судебному следователю 2-го участка, N-го уезда, вместе с ножом. Пристав Фомин».
— Какие ужасы! — воскликнула жена исправника.
— Да! Ужасно сложны бывают судебные дела, — сказал ее муж.
— Постойте! — сказал доктор: — вот еще бумага. Слушайте, верно о преступнике идет речь:
«Того же числа приставом 2-го стана N-го уезда, были опрошены нижеподписавшиеся крестьяне N-го уезда, М-ской волости, временно-обязанные госпожи Тарасовой, которые на спрос показали: На спрос показать честь имеем, что кто убил однодеревенскую с нами вдовую солдатку Грошеву не знаем, и подозрения ни на кого не имеем. А за крестьян»… Тут, по крайней мере, — добавил от себя доктор: — имен пятьдесят: — «Сельский писарь Ергунов руку приложил». Тут вот он упомянул свое имя: Ер…гу…нов.
— Нет, Michel! — какая у тебя полиция. Это ужасно! — сказала жена исправника.
— Душенька! Ну где становому приставу быть всеведущему? Двести сел с деревнями в стане! — возразил муж.
— Нет! Но что всего ужаснее, это то, что общество скрывает виновных! — заметил доктор.
Тут вошел Андрей Петрович.
— Я говорю, — сказал ему исправник: — ужасно бывают сложны судебные дела! Ужасно сложны! Но Иван Иванович, к чести его сказать, очень дельно дознается! Все аккуратно, каждую доску вымеряет.
— Да, подите вы! Хорош ваш Иван Иванович. Пол вымеряет, а главное-то выпустит. Да хоть тут: об убитой два слова, а слишком много о телятах и о свиньях. Хорошо еще, что сегодня меня известил. И присмотр за сотскими хорош, чем лететь ко мне с пакетом — за сорок верст посылают бабу пешком!
— Как бабу? — спросила жена исправника.
— Ну, да, бабу!
— Да не знает ли чего она об убийце? — продолжала она: — Слушай, баба! Поди сюда!
Вошла из передней баба — посланная.
— «Кто убил Грошеву?»
— Мое — бабье дело!
— Ну, говори.
— Ишь ты! Где нам знать, коли старики не знают! Отродясь таких делов у нас не бывало.
— А ты пешком?
— А то, небось, в телеге?
— Ну, скажи, кто убил Грошеву? — продолжала допрашивать барыня: — чаю дам, передник подарю.
— Спаси Господи! Нешто я бы упиралась? Сотский дал грамотку: «неси», мол, «в город к следователишке». Опричь ничего не знаю.
— Ну, ступай на кухню, чаю велю дать.
— Какой там чай бабе! — сказал Андрей Петрович: — на, баба, пятиалтынный и ступай. Да! А ножик где?
— Тут! батюшка, тут! — И баба взяла из-за пазухи сверток, который и подала следователю.
— Боязно было с собой тащить!
— Ну, ступай с Богом.
— Прости, батюшка. Прости!
— Андрей Петрович! — обратилась жена исправника к следователю: — Не правда ли? у мужа моего прескверная полиция?
— Нет, слушайте, Андрей Петрович, — перебил исправник: — жены никогда не бывают довольны своими мужьями. Исправничиха всегда критикует исправника, становой никак не потрафит на свою становиху…
— Ну! Уж у тебя всегда готов каламбур!
— А на начальника речной полиции ворчит водяниха.
— Однако долго что-то нейдет мой писарь, — заметил Андрей Петрович: — Я ему через вашего слугу велел послать за лошадьми, а самому придти сюда с моей походной канцелярией.
В эту минуту вошел мужчина с портфелем под рукой, и доложил, обращаясь в говорившему:
— Посылал я рассыльного на этап, но там сказали, что «ни весть какая нужда, да утра», мол, «подождут…»
— Ступайте сейчас сами, возьмите билет земской управы, да не один, а два: чтобы запрягали тройку, так как со мной едет доктор. Им же лучше, вместо четырех, три лошади… да всего один ямщик… Да, скажите им, что если сейчас не появятся лошади, завтра же напишу об этом в управу!
— Да, ямщики говорят, что «управа», мол, «не больно ваших бумаг читает».- А я пойду, прикажу заложить. С этими словами писарь следователя удалился, оставив портфель в зале.
Доктор объявил, что он пойдет домой за инструментами и, так как от его дома до исправника всего лишь два шага, он их принесет сюда, отсюда они поедут.
— Так, кстати, зайдите, Трофим Алексеевич, на этапный двор, да велите торопиться.
— Хорошо!..
Доктор вышел.
Разговор завязался между оставшимися, на счет затруднений, постоянно встречаемых при требовании лошадей, несмотря на то, что на станциях предъявляются билеты земской управы, в которых прямо сказано, что «по предъявлении билета, немедленно и беспрепятственно, должны быть отпускаемы лошади». На эту тему длились рассуждения часа полтора. Андрей Петрович видимо волновался в своем нетерпении. Он еще более разгорячился, когда пришли доктор с рассыльным и письмоводителем его, и объявили, что староста окончательно отказался запрягать, отговариваясь неимением лошадей. Исправник послал денщика за выдаваемой уездной земской управой книгой, которая ведется на этапной станции, и в которой отмечается: сколько на станции содержится лошадей, сколько их ежедневно взято, по каким билетам, и до какой станции. Книга скоро была принесена и, по тщательному осмотру ее, оказалось, что на станции должны быть три, свободные тройки. С этими аргументами были вновь посланы и письмоводитель, и денщик, и рассыльный, но и в этот раз они вернулись, объявив, что староста-де сказал, что лошади точно есть, но ямщиков нет, а ему самому ехать нельзя.
Все мужское общество отправилось на станцию. Исправник говорил голосом начальника уезда, следователь рассуждал о правах и обязанностях своих, земства и этапщика, доктор, силой красноречия, старался урезонить старосту, но ответ был один: «Лошадей нетути. По книге значится, но это потому, что не записана одна тройка, усланная под акцизного, другая — под станового 1-го стана, и наконец третья — под заседателя». Следователь считал необходимым немедленно ехать, почему и послал нанимать вольных лошадей на свой счет. Между тем пробило двенадцать часов ночи. Но и вольных лошадей оказалось невозможным достать до шести часов утра. Приказ был отдан доставить вольную тройку, за какую бы то ни было цену, к шести часам утра.
— Вот извольте тут начать дело по горячим следам,- извольте спешить на следствие, когда приходится ехать — хоть верхом на палке! — сказал Андрей Петрович.
— Да! До Медведицы — сорок верст с лишним! — заметил доктор: — мы не будем там до полудня!
— Нет! Это вздор, — сказал исправник. — Эй староста! Я тебя…
Но ни что не помогало, и пришлось им разойтись по домам.
Андрей Петрович, перед уходом со станции, в присутствии доктора и исправника, записал в книге жалоб следующее. В первой графе, оглавленной: «когда и кем записана жалоба»: — «судебный следователь, такой-то, июля 15-го дня 186… года». Во второй графе, на верху которой значилось: «в чем именно заключается жалоба», он написал: — «в 10 часов вечера были мною, через рассыльного, такого-то, потребованы по билету N-ской уездной управы, такому-то, лошади. Рассыльному был дань на станции хозяином ее ответ, что лошадей нет. Тот же ответ был дан и посланному мною вторично письмоводителю, такому-то. Мною была требована этапная книга, по рассмотрении которой оказалось, что на станции пять троек, что 15-го июля были отпущены: одна пара, означенная за № 722, в 9-ть часов утра, другая, за № 723, в 12-ть часов дня, и в 4-м и 7-м по одной, за №№ 724 и 725, что за сим на станции должны оставаться три тройки, почему я, лично, отправясь на станцию, потребовал лошадей, на что получил ответ, что «лошадей нет».
Вернувшись к себе, Андрею Петровичу только оставалось ждать с терпением. Приготовив все необходимое для поездки в шесть часов утра, и сделав кое-какие распоряжения, на случай возникновения, в его отсутствии, в городе важного дела, нетерпящего отлагательства, и требующего его личного присутствия, он лег спать. Но хорошо ли ему спалось? Про то знает он, да те, которым, подобно ему, предстояло когда либо, через несколько часов, начать столь трудное, важное само по себе и по последствиям, дело.
Женщина убита, по-видимому, без всяких причин. Баба бедная, подозрения ни на кого не изъявлено спрошеными становым приставом Фоминым. Удастся ли открыть дело? Вот соображения, бродившие в тысяче видоизменений в голове Андрея Петровича. Он слишком хорошо знал, что все шансы против того, чтобы дело скоро, или когда-либо, открылось. Он точно убежден был, что все его труды не будут увенчаны успехом. Полиция в уезде — нуль. Самому исправнику некогда заниматься другим, как только вводами во владение, которых у него, как на беду, накопилось множество. Становой пристав сидеть на месте тоже не может. Ему есть везде дела тоже не мало. Да и будь у него время — глуп безмерно и не сведущ, вдобавок груб и не ловок Иван Иванович Фомин. Сотские и десятские? Да что с них и требовать, с загнанных мужиков, которым эта должность в тягость потому, что она отвлекает их от полевых работ. Да и смеют ли они разведывать и доносить следователю о слухах, носящихся в кабаках, где обыкновенно известны виновники всех неразгаданных преступлений. Ведь они выбраны миром, а мир разве не скрывает преступников? Конечно скрывает! Этому, разумеется, многие не поверят, — продолжал думать про себя Андрей Петрович, — а между тем это верно и непреложно. Да неужели чувство справедливости так низко развито в мужике? Нет! Оно не так грубо, как кажется. Но, во-первых, мужик не доверяет всем уездным властям (остаток влияния прежних злоупотреблений). Как бы давно ни знал он своего местного следователя, все же он норовит — «как бы подальше от греха», — и боится, как бы и его, доносителя, или свидетеля, не притянули понапрасну к делу. Во-вторых, если крестьяне и знают вора, или душегубца, то не скоро его выдадут. Они знают, что если его следователь засадит, да потом, «паче чаяния», за неимением, что ли, достаточных доказательств, его отпустят, то даром не сойдет свидетелям обвинение. Обокрадет, сожжет их обвиняемый. И, как бы не веря своими, размышлениям, Андрей Петрович припоминал — из своей же судебной практики — десятки примеров, подтвержденных показаниями крестьян, что вор, выпущенный из тюрьмы, поджигал гумно, овин, амбар изобличивших его свидетелей. Словом, Андрей Петрович, чувствовал, что он один, совершенно один, на поприще открытия предстоящего его исследованию дела. А один в поле — не воин! Он был лишен самой важной помощи: содействия полиции, которая если бы и вздумала помочь изо всех сил, то все-таки ничего бы не вышло. Тому помешала бы: скудость средств, недостаток полицейских чиновников, и отсутствие уменья, по крайней мере со стороны Ивана Ивановича Фомина, пристава 2-го стана. Впрочем Андрей Петрович не отчаивался наперед. Не его ли, в самом деле, была обязанность исследовать дело? Не он ли должен был руководить всеми планами для розысканий? Не он ли должен был и полиции указать, кого именно искать? Не он ли получал за эту работу жалованье? Не он ли, наконец, судебный следователь N-го уезда? И, решив все эти вопросы удовлетворительно, он твердо вознамерился привести в действие, в деревне Медведице, все знание, силу и разумение свои для открытия дела. А тут, как нарочно, лезли ему в голову сто-шестьдесят дел, которые у него были в участке, кроме Медведицкого дела. Погруженный в эти размышления, он незаметно перешел из бодрствующего состояния в сонное, и, наконец, крепко заснул. Был час четвертый.
