Ордынцев-Кострицкий Михаил Дмитриевич — русский писатель, автор множества исторических повестей, приключенческих историй, и нескольких детективных рассказов, которые оставили заметный след в истории русского уголовного романа.
Михаил Дмитриевич Ордынцев-Кострицкий. Биография
Дорогу в жизни он себе торил сам. Родом своим не щеголял, отцовскими связями удачу не приманивал. Да и вряд ли на том поприще, которое он себе выбрал, заслуги перед Российской империей его отца, Дмитрия Кострицкого, доктора медицины, надворного советника, почетного гражданина Киева, могли хоть как-то ему помочь. Знатность рода – это не охранная грамота для писателя и читательского успеха не гарантирует. Тут уж, как говорится, пеняй и уповай лишь на себя.
А род Кострицких и впрямь не из последних: обрусевшая шляхта, есть чем гордиться. И по материнской линии родня знатная – из старинной украинской фамилии Щербаней. Уроженцу Киева с такими корнями – на Украине всюду почет и уважение, но… в царское время. После революции, в большевистской России, семейные заслуги перед Российской империей Кострицких да Щербаней звучали для потомков этих знатных родов почти как смертный приговор.
Сорванец
Впрочем, Михаил Кострицкий, писавший романы, путевые очерки, стихи и множество иной всякой всячины под разными псевдонимами, детство провел в Бессарабии не барчуком, которого холят да лелеют, а бесшабашным мальчишкой-сорванцом, искателем приключений. От благородных сказок со скучной плоской моралью нос воротил, зачитывался историями про индейцев и прочую экзотику, которая густо намешана в произведениях Майн Рида, Фенимора Купера, Гюстава Эмара. Прочитанное толкало на подвиги, манило в американские прерии скакать за индейцами на мустангах. Бессарабская степь не могла в полной мере насытить мальчишескую жажду приключений – коровы в ней паслись, но храбрых ковбоев с кольтами не было. Буйную фантазию приходилось выплескивать на бумагу. К двенадцати годам неугомонный поклонник следопытов и могикан сочинил целых три приключенческих романа. Пусть они были горячечным слепком с книг Купера, Майн Рида и Эмара разом, но начало положено и судьба определена.
А позже, в пятнадцать лет, юный сорванец оказался в аргентинской пампе, среди горячих гаучо, которые владели лассо и сидели в седле не хуже, чем ловкие североамериканские ковбои из романов Купера. В автобиографии, написанной на пике своего писательского успеха – в 1913 году, Михаил Кострицкий вспоминал, как в 1902 году «бросил гимназию и стал заниматься дома, но два года спустя мои занятия прервались, и я очутился в Аргентине, куда меня забросила жажда самостоятельности и свободной жизни».
Учение
Скитания, реальные, а не книжные приключения, странствия по белу свету – это хорошая житейская школа, расширяющая кругозор. Но на одних «горьковских университетах» далеко не уедешь, никогда не помешает получить систематическое образование и в настоящих университетах с налаженной качественной программой обучения и сильной профессурой. Вернувшись из аргентинской пампы в родной Киев, умудренный опытом юноша вновь сел за парту, окончил коллегию П. Галагана, а в 1908 году стал студентом юридического факультета Киевского университета.
Этот год в его судьбе был не менее богат на события, чем поездка в Аргентину. Переход от живых гаучо и книжных индейцев к штудированию юриспруденции оказался очень резким. Учеба требовала денег и знакомства с той сферой, где предстояло делать карьеру. Началась унылая служба вольнонаемного Михаила Кострицкого сначала в тюремной инспекции, а затем в губернском правлении. Но писательскую одержимость вытравить в душе уже было невозможно. К тому же пришел первый ободряющий успех – в журнале «Новь» (1908, № 40) опубликован рассказ «Дорогой ценою».
Дебютант
После него дерзкий дебютант ринулся покорять столицу – холодный гранитный Санкт-Петербург. Перевелся на свой страх и риск в Петербургский университет, стал частым ходоком по редакциям питерских газет и журналов. Кое-где преуспел: его взяли секретарем в журналы «Русский паломник» и «Светлый мир». Однако иллюзии быстро развеялись. Редакционная рутина глушила самостоятельное творчество. Копеечные доходы не позволяли сводить концы с концами: Петербург оказался слишком разорительным городом для молодого киевлянина, за неуплату необходимого взноса его исключили из университета. Пришлось возвращаться в Киев и заканчивать учебу там.
Однако неудачная попытка покорить столицу империи кое-какие результаты все-таки дала. Наивность ушла, трезвого расчета стало больше, старые связи продолжали работать на благо. Как писатель Михаил Кострицкий-Ордынцев (под этим псевдонимом он опубликовал наиболее яркие свои вещи) по-настоящему «выстрелил» в 1913 году. Его, наконец, заметили не только капризные литературные критики, но и обычные читатели.
Исторические приключения
Особенно большой «спрос» был на его писания – от исторических очерков и этнографических заметок до стихов и рассказов – в «тонких» журналах «Родина», «Природа и люди», «Нива», «Русский паломник», «Светоч», «Всходы», «Живописное обозрение», «Мир приключений». Охотно печатали его статьи и рассказы газеты «Биржевые ведомости», «Сельский вестник», «Южный край». При такой «писучести» не всё удавалось дотянуть до высокого художественного уровня. Неудивительно, что в те годы идущий в гору литератор, дабы избежать лишних критических уколов в свой адрес, прятался в печати за разнообразными псевдонимами – от простонародного Глеба Загонова до затейливого Клавдия Морева. Но самые важные для себя произведения он выпускал на суд публики либо под своей родовой фамилией, либо под своим главным литературным псевдонимом Ордынцев.
К памятной дате – 300-летию со дня воцарения на Руси Дома Романовых и окончания Смутного времени – Михаил Кострицкий разродился целой серией исторических произведений, которыми заинтересовались даже при императорском дворе. В столичном журнале «Русский паломник» в юбилейном 1913 году из номера в номер печатались его рассказы о подвигах Ивана Сусанина и Кузьмы Минина-Сухорука, о вступлении в Москву гусар польского гетмана Жолкевского и об изгнании их ополченцами князя Дмитрия Пожарского, о королевиче Владиславе и об избрании на царство Михаила Романова («Жен и детей заложим…», «На переломе», «За королевича»). Годом ранее отдельной книгой вышла повесть «За трон московский» (СПб., 1912) о Лжедмитрии и русской Смуте. Но особенно приглянулся тогдашним читателям своим романтическим настроем и приключенческим задором роман «Запорожцы в Сарагосе», который вышел в 1913 году в издательстве книжного магазина П. В. Луковникова. В нем уже не было никакого верноподданнического пафоса, лишь проверенная читательским успехом добротная смесь любовной истории и приключений в духе Майн Рида. На место индейцев были поставлены бесстрашные запорожские казаки, а роль экзотической приманки выполнила каменистая земля Кастилии и Арагона.
Критика встретила этот роман Кострицкого доброжелательно, хотя не обошлось и без мягких ворчливых откликов. В мартовском номере авторитетного суворинского журнала «Исторический вестник» рецензент дал благостное описание книжной новинки, уклонившись почему-то от серьезного анализа исторической достоверности изображенных в романе событий:
«Многие авторы, начиная с Гоголя, охотно изображали в своих произведениях своеобразный уклад жизни южнорусского казачества и далекие походы запорожцев, но никогда еще в литературе не встречалось указаний на то, чтобы «низовики» являлись активными участниками войн Испании с французским королевством. Автор в предисловии к своему роману говорит, что такого рода случаи «расценивались современниками, как совершенно заурядные явления», но это нисколько не лишает их глубокого интереса для нас. Избравши один из таких походов основой для своего романа, г. Ордынцев-Кострицкий предварительно рисует перед читателем живые и яркие картины оригинального быта «Сичи» запорожской. Здесь мы видим и уход престарелого «лыцаря» в монахи, и набор новых казаков, запорожский суд, обстановку «Сичи» в период зимнего затишья, избрание кошевого, иноземные посольства, морские битвы, своеобразные тактические приемы запорожцев и многих других. Мелочи домашней жизни казаков, о которых другие авторы почему-то не находят нужным говорить, несмотря на всю их занимательность, в этом романе всесторонне освещены и завершают цельность впечатления».
Бранчливые нотки прозвучали в рецензии Г. Петри из журнала «Что и как читать детям» (1913-1914, № 3), хотя и в этом отклике концовка была скорее во здравие, чем за упокой:
«…хотя в содержании и нет ничего прямо невероятного, однако чрезвычайное нагромождение приключений, идеализация отдельных лиц, особенно главного героя, сына испанского гранда, ставшего казаком, и его храбрых спутников, самая мысль представить такую редкую случайность, как столкновение запорожцев с крайним Западом Европы, — лишают эту книгу серьезного исторического интереса. Изображение «Сичи» мало дает нового в сравнении с «Тарасом Бульбой», изображение западной жизни какое-то общее и поверхностное. Знаний из этой книги не будет вынесено, но фантазии и любви к увлекательному чтению она несомненно может дать удовлетворение и, конечно, пусть дети лучше читают такие книги, чем литературу «ужасных приключений».
Путешествие к берегам Латинской Америки
Впрочем, чем бы критики ни тешились, лишь бы читатели читали, а в 1913 году Михаилу Кострицкому на отсутствие читательского внимания грех было жаловаться. Фортуна ему благосклонно подмигивала. Появились деньги, а главное – неистребимая тяга к приключениям и странствиям нашла выход. В паруса Крузенштерна подул попутный ветер. Осенью 1913 года Михаил Кострицкий уплыл в качестве корреспондента журнала «Глобус» к берегам Латинской Америки. 27 сентября он присутствовал на торжестве открытия Панамского канала, о чем позже написал повесть «Сан-Блас», которую поместил в своей книге «Волшебные сказки наших дней». Повесть и в самом деле получилась сказочной, в том смысле, что была очень далека от сухого репортерского очерка. Реальные события в Панаме тех лет в ней трудно отделить от романтического вымысла в духе историй про индейцев все того же Майн Рида, кумира Михаила Кострицкого с детской поры до зрелости.
В том же сборнике есть еще один рассказ под названием «Фазенда донны Мануэлы», где биографический материал о посещении писателем Бразилии и Рио-де-Жанейро в частности, со словами о горькой участи русских крестьян-эмигрантов, тонут в приторной, как сок сахарного тростника, сказке о невероятных приключениях.
Любопытна история этого сборника, замысел которого Кострицкий вынашивал под знойным латиноамериканским солнцем. «Волшебные сказки наших дней» вышли в 1915 году в издательстве А. С. Суворина «Новое время». Там же и в том же году появилась еще одна книга Кострицкого со схожим содержанием «За счастьем, золотом и славой. Об искателях новых впечатлений и авантюристах всех стран земного шара». На подобные длинные заглавия особенно был падок в те годы «нововременец» Владимир Крымов, правая рука Суворина, писатель и журналист с безотказным коммерческим чутьем. В 1914 году он выпустил в издательстве своего шефа, то есть в «Новом времени», свою вторую книгу путевых очерков «В стране любви и землетрясений, странные рассказы и прочее». Книга родилась из путешествий ее автора по странам Южной Америки. Открытие Панамского канала Владимир Крымов видел собственными глазами. Можно предположить с большой долей вероятности, что в этой поездке он познакомился с Михаилом Кострицким. Последнему это знакомство сулило радужные перспективы на будущее. Киевский романтик был лишен коммерческой жилки, дельные советы Крымова помогли бы встать ему прочно на ноги. Скорее всего, именно Крымов и сосватал его в «Новое время».
На фронте
Однако «синяя птица» не далась в руки Кострицкому. Да, книги его продолжали выходить вплоть до революции, но сам писатель оказался на фронте, в самом страшном пекле, в разоренной и захваченной немцами Польше. Он поведал о своих мытарствах, о кровавых жестокостях войны и об одной из боевых партизанских операций против немцев, в которой лично участвовал и в которой был ранен в грудь и руку, в страшном натуралистичном рассказе «Как умер старый Йосель», опубликованном в военном номере журнала «Всемирная панорама» 6 марта 1915 года.
Мировая война оказалась еще не самым ужасным кошмаром в его жизни. Бедствия гражданского раздора в России, взбаламученной и «кровью умытой» после большевистской революции, стали окончательным крахом всего, чем он жил и на что надеялся. После революции Михаил Кострицкий как писатель-романтик исчез из литературы. Уже в 1926 году о нем писали так, как зоологи пишут о динозаврах и мамонтах. Впрочем, правильнее сказать – не писали, а упоминали в беглых обзорах. Так, Н. А. Саввин в книге «Основные направления детской литературы» (Л., 1926) поместил его имя в разряд «исчезнувших писателей», чьи произведения якобы навсегда канули в Лету:
«Произведения А. Алтаева, Е. Волковой, Е. Опочинина отличаются реалистической манерою письма, поскольку они умеют воссоздать историзм в широком смысле слова. Но Авенариус, другой исторический беллетрист, идет уже с большим уклоном в сторону морализирования, не говоря уже о других, теперь уже исчезнувших писателей в роде Роговой, Ордынцева-Кострицкого и прочих».
Конечно, художественные оценки Саввина, ставшего после революции литературным критиком-марксистом с надлежащим классовым подходом, далеки от безупречности. Например, он отказывал в своей книге в «какой-либо художественности» повести «Приключения деревянного паяца» итальянца Коллоди и весьма низко ставил литературную ценность «Приключений Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла, признанные шедевры мировой детской литературы. В пролетарском государстве все эти «буржуазные выдумки» были ни к чему.
После Революции
Ни к чему оказался и Михаил Кострицкий. Для него началась пора выживания вне литературы. Он дотянул до октября 1941 года, что уже почти подвиг. Все-таки грехов у него за душой накопилось перед советской властью слишком много: прославление в царское время в рассказах и повестях Дома Романовых, участие в боях «за веру, царя и отечество» в мировой империалистической войне. А еще отец из древнего шляхетского рода, у которого было множество заслуг перед Российской империей и никаких – перед большевиками. Как можно жить с таким грузом тяжких «грехов»? Известно, что в 1939 году Михаил Кострицкий проживал в узбекской Фергане, куда попал наверняка не по своей воле. В октябре 1941 года его осудили Военным трибуналом войск НКВД Среднеазиатского военного округа и расстреляли. Как писатель он перестал существовать задолго до этого.
Валерий Крапивин
