Зарождение женского шпионажа

Вот место действия — большой парадный зал,
Галантность здесь и честь сегодня правят бал.
Но что там за брюнетка с черными глазами?
Гвардейцы и уланы идут за ней стадами!
Пуллоффски Ольга, красивая шпионка!
Веселая пройдоха Европу покоряет.
Француженка иль русская, — никто того не знает.
С акцентом итальянским она воркует сладко,
А может, и испанским, — она для всех загадка.
Как только вам не стыдно! Как неудобно!
Шпионка Ольга, — ты бесподобна!

Р. П. Уэстон и Берт Ли (1935)¹.

Зимой 1907 года на борту корабля «Шлезвиг», следовавшего курсом из Марселя в Хартум, специальный корреспондент парижского «Темп» («Temps») Рене Пюо встретился с Мата Хари. Пюо был очарован своей спутницей и позже написал об этой встрече следующее: «Она отреклась от Шивы и своего культа. Она стала берлинкой, по-немецки говорила с акцентом, который ни при каких обстоятельствах нельзя было назвать восточным… Самым большим ее желанием было забыть о своей замечательной карьере и шумном успехе у мсье Гиме и в Трокадеро. Damit ist fertig²» Но, несмотря на многочисленные попытки изменить собственный образ, она так и не нашла более подходящей формулы для выражения сути своего искусства. Она отправилась в Египет, чтобы увидеть в селениях, расположенных вдоль берегов Нила, древние танцы, но через несколько недель вернулась в Париж и объявила о планах на новый сезон³.

Хотя той зимой Мата Хари с легкостью удалось возобновить свои выступления, феноменальный успех, которым она когда-то пользовалась, поблек из-за того, что в ее жизни время от времени наступали периоды, когда она была вынуждена сама искать ангажементов. Перед самым началом войны, когда публика как будто утратила интерес к восточной экзотике, Мата Хари пыталась создать другую, не менее эффектную сказку. Она неоднократно использовала прессу, чтобы опробовать новые идеи, беспечно намекая, как в интервью с Рене Пюо, на то, что отодвинула мсье Гиме на второй план. Предпринятая кратковременная попытка танцевать в испанских живых картинах, облачившись в кружевное девичье платье, показала, что ее истинный талант заключался в интерпретации лишь одного определенного мифа. Мата Хари, яванская дева, сбежавшая из индийского храма, которая в экстазе раздевалась перед индусским идолом, стала ее единственной запомнившейся ролью. Но по прошествии нескольких лет, когда ее финансовое положение стало более чем сомнительным, родилась Мата Хари-куртизанка.

В декабре 1907 года Мата Хари, снова называвшая себя «леди Мак-Леод», готовилась к драматическому возвращению в Париж. «У меня есть три индийских танца, которые, на мой взгляд, могут стать сенсацией, но из опасения, что публика не воспримет их правильно, я сначала представлю на ее суд только один», — сообщила она в своем интервью «Нью-Йорк Геральд» («The New York Herald»), бросая тем самым тонкий упрек своим подражательницам, делавшим в мюзик-холлах полные сборы. Она была рада вернуться в Париж, где ее ждала более отзывчивая публика. Свой сезон она намеревалась открыть 1 февраля в «Заль Фемина» на Елисейских полях. Потом, по ее словам, она собиралась отправиться в Лондон, чтобы зимой выступать в театре «Пэлис». Несмотря на то, что на лондонской сцене она так и не появилась, — приглашение лондонского театра было всего лишь благим пожеланием со стороны Мата Хари — парижане стояли в очереди, чтобы увидеть ее.

Той зимой она на время поселилась в отеле «Элизе Палас» и дала бойкое интервью журналисту Чарльзу Даури. Слушая ее байки о захватывающих охотничьих экспедициях в Египте и Индии, он восхищался ее слишком откровенным роскошным платьем из белого кружева. Она сокрушалась по поводу того, что мюзик-холлы кишели ее подражательницами, которые лишали танец в обнаженном виде благородного глубинного смысла и культового значения. С этого времени Мата Хари начала танцевать в длинном платье с высоким воротом и двойным шлейфом⁴. В мае 1908 года, переживая новый взлет славы, она появилась на студенческом приеме «Galades Pupilles»⁵, где ей в изобилии расточали похвалы за проявление «к всеобщему удовольствию, высших форм ее чарующего таланта»⁶.

Но независимо от того, какую цель преследовала Мата Хари, демонстрируя изменившийся вкус в выборе одежды (была ли это попытка привлечь на свою сторону строгую буржуазную публику или свидетельство тоски по признанию в обществе), старания ее оказались недолговечными. В этот период Мата Хари была достаточно обеспеченной и поэтому принимала мало приглашений и давала благотворительные концерты. Она появлялась в доме своего ментора мсье Гиме на вечере в честь японского посла барона Курино, танцевала с благотворительной целью в Хульгате в Нормандии и в театре «Фемина», участвовала в благотворительных концертах для больницы Клементины в Софии⁷.

Но 1911 году этот период безвольного плавания по волнам резко прервался. Когда Габриэль Астрюк добился для нее двухмесячного ангажемента в театре «Ла Скала» в Милане, Мата Хари поняла, что достигла вершины своего профессионального успеха. Гонорар, составлявший 3000 франков в месяц за исполнение номера «Принцесса и волшебный цветок» в опере Глюка «Армида», стал бесспорным доказательством ее воцарения на небосклоне театральных звезд. В «Ла Скала» она познакомилась со многими прекрасными танцовщиками и танцовщицами Европы. Ее так вдохновила прославленная труппа, что она послала Астрюка, который был спонсором первых выступлений «Русского балета» на Западе, на аудиенцию к директору труппы, Сергею Дягилеву. Мата Хари была настолько уверена в успехе этого предприятия, что заранее подготовила контракт. Предполагалось, что «прима-балерина миланского театра «Ла Скала» в марте 1912 года в течение двух недель даст эксклюзивные представления в Санкт-Петербурге, сохраняя за собой право выступать публично или приватно без дополнительного согласия со стороны Дягилева. Для осуществления постановки были привлечены композитор Ренальдо Хан и писатель Жан Кокто; контракт был проработан во всех деталях, не хватало только подписи Дягилева⁸.

Как бы то ни было, но эта попытка окончилась для Мата Хари плачевно. Дягилев настаивал на том, чтобы она на протяжении всего испытательного срока работала в его труппе бесплатно, а Леон Бакст, который видел ее в Монте-Карло, потребовал, чтобы она танцевала перед ним обнаженной. Контракт подписан не был, и Мата Хари с пустыми руками вернулась в Париж⁹. Несмотря на восторженные отклики на ее выступления в Италии и титул «прима-балерины», она возвратилась залечивать уязвленную гордость на свою виллу в Нёйи-сюр-Сен. «Защити меня от ТОГО, ЧТО ПРИЧИНЯЕТ МНЕ БОЛЬ, и избавь от желания работать, — написала она новеллисту и критику Луи Дюмюру. — Я снова хочу работать и отказаться от беспечной жизни ради всех тревог и волнений, которые неотделимы от славы; я хочу чувствовать, что дело, которым занимаюсь, достойно»¹⁰. Художник Эрте, русский по происхождению, создавший для Мата Хари один из своих первых театральных костюмов, понимал, что выставляемое ею на суд зрителей имело весьма слабое отношение к танцу как таковому: «Талант у нее был не ахти какой, вернее, ей недоставало его, поэтому она придумала этот таинственный покров, которым окружила себя, чтобы скрыть его отсутствие»¹¹.

В течение той весны и лета Мата Хари брала уроки танцев — и ради самоутверждения, и в целях повышения профессионального уровня. Для балетных упражнений, а также для обучения ее методике и режиму работы был приглашен Джордж Саракко, бывший балетмейстер оперного театра Монте-Карло. Саракко научил ее русскому танцу и испанской хабанере для участия в живой картине, которая должна была исполняться на фоне живописных декораций в стиле Гойи. Саракко обучал Мата Хари на протяжении трех месяцев, включая три занятия «характерным танцем» в Монте-Карло, после чего представил счет на сумму 850 франков. Когда в ноябре счет этот все еще оставался неоплаченным, он обратился за помощью к Эдуарду Марису, занимавшемуся взиманием долгов. Изысканный вкус Мата Хари и любовь к роскошной одежде, ресторанам и развлечениям очень быстро истощили ее весьма значительные сбережения. Мебель на ее вилле так и осталась невыкупленной, потому что ее любовник, финансист Ксавье Руссо, обанкротился. Более того, в декабре ей пришлось предъявить иск директору парижского театра «Одеон» мсье Антуану за нарушение контракта¹². Несмотря на приличные суммы денег, которыми она могла распоряжаться, не отличавшиеся постоянством ангажементы не могли обеспечить ей своевременное погашение долгов ювелирам, кутюрье, шляпникам и шорникам.

В предыдущем году Антуан нанял Мата Хари для исполнения ее «танца огня» в пятиактной драме сирийского писателя Шекри-Ганема «Антар», которая начинала идти в Монте-Карло в январе 1910 года. После восторженных откликов Антуан решил перенести постановку на сцену парижского «Одеона» и снова ангажировал Мата Хари за 200 золотых франков за одно выступление; всего предполагалось дать пятнадцать спектаклей. Однако, когда он заметил, что танцовщица чересчур располнела для балета и слишком вздорно вела себя на репетициях, то порвал контракт¹³. Мата Хари предъявила иск на 3000 франков, причитавшихся ей по контракту, и 5000 франков за нанесенный моральный ущерб.

Согласно отзывам современников, слушание дела, состоявшееся 3 октября 1911 года, проходило «очень бурно». Одна газета напечатала список обвинений, предъявленных Мата Хари своему бывшему работодателю:

«М. Антуан хотел не только заполучить танцовщицу с именем: он хотел преподнести своим зрителям подлинный образец индусского танца, секрет которого передавался из уст в уста от одного поколения к другому на протяжении многих столетий. По правде говоря, я обладаю подлинным секретом танца. Само это искусство, а также знание древних индусских танцевальных традиций являются моей бесценной собственностью. М. Антуан вообразил, что я буду репетировать в присутствии женщины-специалиста, каковой явилась мадам Марикита, и дам возможность другой актрисе по-своему интерпретировать «танец огня», являющийся оригинальным индусским танцем, тематику которого первой открыла я. Подобные оскорбления дают основания всерьез говорить о нанесении мне ущерба»¹⁴.

Как видно из показаний самой Мата Хари, она не желала доводить дело до суда и оказаться не на высоте в глазах профессиональных артистов. Хозяйка балетной труппы парижской «Опера-комик», Марикита, которую Мата Хари обвинила в краже ее «интерпретации», приходила на репетицию по просьбе Антуана, чтобы дать экспертную оценку индусскому танцу. Хотя два года спустя слушание дела закончилось решением в пользу Мата Хари, мсье Антуан выплатил только те деньги, что полагались Мата Хари по контракту, отказавшись возместить моральный ущерб. Судебное разбирательство и длительная невыплата денежных средств, на которые Мата Хари рассчитывала, закончились ее отчаянной попыткой «сохранить лицо» и оттянуть час расплаты с кредиторами настолько, насколько это было возможно.

Как обычно, она попробовала взять ситуацию под контроль и написала Астрюку письмо, в котором спрашивала, нет ли у него среди состоятельных друзей того, кто согласился бы взять на себя роль ее патрона. Чтобы избежать скандала, связанного с неуплатой гостиничных счетов, и «вернуть себе душевный покой, столь необходимый для творчества», ей требовалось тридцать тысяч франков. В ответ на такое благодеяние она была готова предложить все, что у нее было, включая лошадей и машины¹⁵. Но Астрюк искал более верный способ обеспечения надежности финансового положения Мата Хари. На следующий год в ее репертуаре появилось нечто новое. С помощью Астрюка она наняла «Королевских индийских музыкантов», которыми дирижировал выходец из Индии. Молодой Инаят Хан был суфии¹⁶, он родился в Бароде. Его прапрадед был последним могольским императором из Южной Индии, «тигром Мисора». Мата Хари теперь танцевала под аккомпанемент его оркестра у себя дома, на вилле в Нёйи, перед избранным кругом зрителей, куда входили театральные агенты и критики. В «Татлерс» («The Tatler’s») появился заголовок: «Леди Мак-Леод танцует для друзей в лунном свете». И далее: «Недавно ее милость в замечательном отеле в Нёйи близ Парижа дала прекрасный soiree d’art¹⁷, куда были приглашены только особо близкие друзья. В основе ее танцев лежала религиозная обрядность, страсть и любовь, исполнение их также было непревзойденным». На фотографиях, сопровождавших статью, Мата Хари, облаченная в традиционный корсет, в бусах и браслетах, со знанием дела срывала с себя прозрачные покрывала. Теперь ее густые черные волосы были заплетены в две толстые «тамильские» косы, сбегавшие вниз вдоль стройной спины. «С этим сравнимы только сны, — вздыхала «Татлерс» («The Tatler’s»), — тонкая осенняя паутина или дыхание»¹⁸.

Присутствие Инаят Хана придавало исполнению Мата Хари «индийских» танцев невероятную убедительность¹⁹. После представления в Нёйи агент Г. К. Бюизанс пригласил ее и музыкантов Хана на прослушивание, которое должно было состояться на следующей неделе. Продюсер Жан Шарло, который также присутствовал на выступлении, 21 сентября обратился к Астрюку с запросом, не сможет ли Мата Хари и ее музыканты принять участие в турне по Англии и Германии. Сначала Шарло показалось, что «эта постановка слишком художественна для мюзик-холла», но он был готов рискнуть и потребовал почтовые карточки всех исполнителей.

Однако эти усилия оказались напрасными и ни к чему не привели. Восемнадцатого сентября, после того, как несколько предварительных запросов относительно их возможного ангажемента остались без ответа, Г. Б. Маринелли письменно отклонил первоначальное предложение. В тот же день Ф. О. Сенешаль из Франко-англо-американского агентства по делам театра и литературы также прислал извинения, отказавшись от услуг Мата Хари и «музыкантов-индусов»²⁰. Жан Фуллер, автор биографии дочери Хана, Нур (которая была радисткой во Франции, работая на британскую SOE²¹, и в 1944 году была расстреляна в Дахау) упоминает только, что Инаят Хан со своими братьями играл для Мата Хари во время ее турне по Европе в 1912 году. На самом деле все оказалось куда более серьезным.

В декабре того года Инаят Хан выступал в качестве «музыкального руководителя» на представлении, которое Мата Хари давала в университет Анналь, где она танцевала перед молодыми женщинами и состоятельными дамами. По просьбе мадам Бриссон-Сарсей она продемонстрировала обнаженное плечо, и ее «танец, завораживающий кошачьей грациозностью, являющейся сутью ее секрета», был встречен бурной овацией. Поль Оливье, музыкальный критик из «Матэн» («Le Matin»), нанял мадам Мата Хари и ее приятельницу, мадам Сорга, чтобы они могли проиллюстрировать читаемую им в университете лекцию, посвященную яванским, индийским и японским храмовым праздникам. Программа, в которой Мата Хари танцевала «легенду о принцессе и волшебном цветке, и «молитву луне», снискала такую популярность, что актер Люсьен Гитри осуществил в театре Сары Бернар постановку пьесы «Кисмет», включив «индусский» номер.

Но возрождение интереса к Востоку оказалось временным, и Мата Хари вот уже в который раз пришлось изменить тактику. Двадцать восьмого июня 1913 года она открыла летний сезон в «Фоли Бержер» в «Ревю Шемизе» как испанская танцовщица, исполнив старый полюбившийся восточный «особый номер» в пьесе «Мари Маре». «Это высшее проявление силы женского очарования, которое ей удалось выразить в этих танцах», — с энтузиазмом отозвался обозреватель «Комедиа» («Comoedia»)²². Вслед за этим последовало приглашение танцевать в юбилейном, пятидесятом спектакле театра «Ренессанс», поставленном по пьесе «Минарет», в котором принимали участия такие звезды, как Кора Лапарсери, Гарри Бауэр, Марсель Ирвен и Жан Ворм²³. Эрте, художник по костюмам, встречавшийся с Мата Хари несколько раз с целью примерки костюмов для ее «восточной» композиции из третьего акта, представлявшего свадебное празднество, высказывался о танцовщице весьма резко:

«Она не была красавицей в истинном значении этого слова. Она обладала чувственным телом, но не была личностью и, несмотря на элегантные, классического покроя костюмы, которые она носила, в ней было нечто вульгарное. Она всегда была уравновешенной и легкой в общении… Мата Хари воплотила в жизнь свои романтические грезы»²⁴.

Известная куртизанка Лиан де Пужи была настроена еще более категорично: «У нее был громкий голос и грубоватые манеры, она лгала и одевалась из рук вон плохо, у нее не было чувства формы и цвета, а походка напоминала мужскую»²⁵. Эти критические замечания, равно как и критика со стороны Колетт, являются свидетельством того, что в определенных артистических кругах Мата Хари никогда не воспринимали всерьез. Модернисты, возможно, и воспевали ее как СИМВОЛ «классической наготы», но это не мешало им считать ее «несколько вульгарной». Чтобы войти в нужный крут, ее триумфа в Милане и Монте-Карло было недостаточно, как недостаточно было иметь престижных, хотя и престарелых, любовников.

Мизия Сер, состоятельная «интеллигентная хозяйка салона», была ближайшим другом Дягилева и самым влиятельным его покровителем в Париже. Ее апартаменты на набережной Вольтера были местом, где до войны собирались такие художники и артисты, как Пикассо, Жан Кокто, Колетт и танцовщики Дягилева. Но Сер была очень критично настроена по отношению к Мата Хари. Вот как она вспоминает первую встречу с Мата Хари на своей яхте в Довиле, модном курорте в Нормандии, когда одна из ее подруг убедила ее познакомиться с молодой (молодящейся) танцовщицей, которая искала возможности быть представленной Дягилеву: «[Она обладала] довольно невзрачной наружностью, [но] я ей любезно сказала, что она была восхитительна. Но не успела я договорить, как она уже почти полностью разделась». Мата Хари продемонстрировала ей несколько своих «пластических» поз, и Сер отвергла их как «жалкое зрелище». Второе воспоминание Сер о Мата Хари в большей степени характеризует саму хозяйку, чем танцовщицу:

«Прошло много лет; разразилась война; однажды вечером в [отель] «Мерис» на своей машине приехал Бони де Кастелльян, чтобы забрать Сера [мужа Мизии] и меня и отвезти к индусской танцовщице, о которой мы слышали много чудес и которая собиралась дать лично для нас небольшое представление. Прошло довольно много времени, прежде чем автомобиль остановился возле какого-то отвратительного на вид дома в предместье Парижа. Нас попросили пройти на первый этаж, в спальню, в которой все провоняло нищетой. На полу на корточках, пощипывая струны гитар, с тюрбанами на головах сидели четыре индуса. Наконец, появилось и само ожидаемое чудо, наготу которого прикрывали три треугольника, усыпанных драгоценными стразами. К своему великому удивлению, я тотчас узнала ту бывшую кандидатку в «Русский балет». Увы! Она ничуть не преуспела. Она была заурядной танцовщицей из ночного клуба, искусство которой состояло в демонстрации собственного тела. Музыканты остервенело били по струнам гитар. Все оказалось унылым, жалким и довольно тошнотворным»²⁶.

Там, где Мизии Сер изменяла память, она призывала на помощь фантазию. В июле 1914 года Мата Хари покинула Париж и больше в этом городе никогда не выступала. Тем временем получивший известность Инаят Хан, музыканты которого играли, скорее, на ситарах, чем на гитарах, женился и переехал в Лондон, где основал первый в Англии орден суфии²⁷. Но ввиду того, что Мата Хари вызывала чувство зависти и злобы у Колетт, Сер для большего удобства быстро превратила прославленную танцовщицу в свою неудачливую протеже («БЫВШУЮ КАНДИДАТКУ в «Русский балет»), исполнявшую танцы под аккомпанемент трогательных индийских музыкантов. Описанный ею концерт закончился тем, что Сер проявила щедрость благотворительницы, заставив мужа дать несчастным созданиям пригоршню франков, тем самым продемонстрировав превосходство своего социального положения. Представленный в таком жалком свете эпизод свидетельствует о том, что, хотя Мата Хари и умела обхаживать критику и получать благоприятные отзывы, ее успех, тем не менее, не мог не порождать врагов и завистников.

Злобные нападки Сер на Мата Хари могли быть следствием ее горечи из-за того, что французское общество вполне терпимо относилась к les grandes horizontales²⁸. Альфред Эдвар, владелец парижской газеты «Матэн» («Le Matin»), второй муж Мизии Сер, не скрывал отношений со своей любовницей, актрисой Жинетт Лантельм, больше известной под сценическим именем «мадемуазель Леа», и не стеснялся открыто появляться с ней в обществе. Их афишируемые отношения закончились грандиозным скандалом, когда актриса свалилась за борт его яхты и утонула. Второй, не менее знаменитой любовницей Эдвара стала итальянская дива Лина Кавальери, с которой Мата Хари выступала в одной программе у Сесиль Сорель в 1905 году. Кавальери не только рукоплескала публика «Метрополитен Опера» в Нью-Йорке: ее принимали в определенных кругах высшего нью-йоркского общества, а среди ее поклонниц была и миссис Джекоб Астор²⁹. Мата Хари относили к той категории исполнительниц, которые своих женатых любовников рассматривали в качестве покровителей. Но по мнению ближайшей приятельницы Дягилева, Мизии Сер, Мата Хари не имела достаточно таланта, чтобы именоваться актрисой, так что критика ее творчества не знала границ.

Если театральные рецензенты с лицемерным неодобрением взирали на поведение Мата Хари, то со стороны буржуазных кругов ее ждал большой успех. Позже майор Эмиль Массар, начальник штаба одного из расквартированных в Париже подразделений, признается, что «величайший беспорядок» в танце Мата Хари отражал беспорядочность ее отношений. «Последней ее жертвой» перед войной стал Феликс Ксавье Руссо, политик и финансист, познакомившийся с Мата Хари на одном из частных ангажементов. Массар рассказывал, что Руссо был настолько покорен ее танцем, что немедленно влюбился и на протяжении нескольких месяцев не вспоминал о жене и детях. Мата Хари позволила Руссо найти и обставить для нее изысканную виллу на улице Виндзор, 11, в Нёйи-сюр-Сен, в результате чего он остался практически без единого су в кармане; после их расставания в течение целого десятилетия он жил как затворник³⁰.

На самом же деле в 1910 году Мата Хари жила в замке Шато де ла Доре в Эзвре; все расходы нес Руссо, но сам появлялся только на выходные. В начале недели он возвращался в Париж, где жил с женой и детьми и занимался делами собственного банка, расположенного на улице Вивьенн возле Парижской фондовой биржи. Один из друзей Руссо связался с владелицей замка, графиней де ла Тейль-Третенвийль, и сказал, что в замке будет проживать «мадам Руссо», вдова лорда Мак-Дональда, бывшего губернатора Индии, голландка по происхождению. Хотя связь Мата Хари и Ксавье длилась в течение нескольких месяцев, его банковские дела в скором времени стали приходить в упадок. Ему пришлось отказаться от аренды замка, и вместе с Мата Хари они переехали в Париж, в дом №11 по улице Виндзор. До банкротства Ксавье не жалел на любовницу никаких средств, щедро осыпая подарками. Так, он купил ей четыре превосходных лошади чистых кровей, чтобы она могла кататься верхом в окрестном лесу. Но, переживая трудности банкротства, они начали ссориться, и вскоре он покинул ее, в уединении ища спасения от кредиторов³¹. Он закончил свою карьеру как жалкий торговец шампанским³².

Утверждение Эмиля Массара, что Руссо был ЖЕРТВОЙ Мата Хари, является следствием общепринятого в ту пору мнения, что порочность женской натуры провоцирует мужчину на похотливые желания. Ответственность за такого рода нравственные преступления всецело ложится на плечи любовниц, в то время как мужчины типа Руссо или Альфреда Эдвара были просто жертвами «сирен-искусительниц и вампирш»³³. «Когда мужчина потратил все свое состояние на то, чтобы потакать капризам любовницы, когда он, дойдя до безвыходного положения, снискал бесчестие, — писал о Мата Хари один из ее биографов, Шарль Хейман, — она холодно взирала на его падение и ничего не предпринимала, чтобы воспрепятствовать ему». Хейман повторял ставшее расхожим утверждение журналиста и поэта Поля Оливье о том, что ее истории о Рудольфе Мак-Леоде были вымышленными с начала до конца и имели своей целью вызвать симпатию со стороны прессы.

Мата Хари, говорил Оливье, однажды призналась ему, что муж ее был столь жесток, что «ее тело до сих пор носило следы его побоев»³⁴. Согласно другому источнику, она всегда носила «cache-sein» (нагрудник) — нечто вроде лифчика из хлопка, который плотно набивала гусиными или утиными перьями, чтобы скрыть эти «раны». Она никогда его не снимала, даже ложась в постель, а своим любопытным любовникам говорила, что он скрывает ее грудь, которую Мак-Леод изуродовал, откусив в приступе гнева оба соска³⁵. Но, согласно показаниям Леона Бизара, доктора из лазарета Сен-Лазар, который осматривал Мата Хари во время ее заключения, «правда оказалась куда прозаичнее: просто у нее была очень маленькая грудь с обесцвеченными переродившимися сосками, которую ей не было никакого интереса выставлять напоказ»³⁶. Это свидетельство вполне могло заставить Оливье поверить, что Мата Хари готова сказать что угодно, лишь бы привлечь к своей персоне внимание. Однако журналист не всегда был таким язвительным и когда-то даже писал восторженные письма этой «жуткой людоедке»³⁷. После ее появления в университете Анналь, где она иллюстрировала своими танцами лекцию Оливье о восточных храмовых празднествах, он отправил ей благодарственное письмо: «Приношу к Вашим ногам, дорогая мадам, мое почтение и пылкую благодарность и молю снисходительно принять это доказательство моей самой глубокой преданности»³⁸. До войны они состояли в любовной связи и в 1913 году еще продолжали переписываться. Но Оливье был среди тех, «на чье падение» Мата Хари «холодно взирала»: этим, по-видимому, можно объяснить его последующее в ней разочарование³⁹.

Даже если оставить в покое грудь Мата Хари, достоверных свидетельств того, что МакЛеод физически измывался над своей женой и часто желал ей смерти, было предостаточно. Но в те времена, когда муж имел над женой полную власть, издевательства, которым подвергалась мадам Мак-Леод, вероятно, не считались слишком ужасными. Тем не менее, образ молодой женщины, ставшей жертвой тирании со стороны престарелого мужа, несколько противоречил бы ее роли экзотической куртизанки, храмовой танцовщицы и светской дамы. И если мужская аудитория, возможно, испытывала дрожь возбуждения, слушая ее рассказы о юных индийских танцовщицах, подвергавшихся порке за непослушание, то это означало, что секрет успеха ее «восточного образа» крылся в его разительном отличии от общепризнанных европейских понятий о семье, материнстве, брачных отношениях и эмоциональной зависимости. Воспоминания Мата Хари о неудачном браке были слишком банальной истиной, в то время как сказка о неукротимой, очаровательной, почти завораживающей женщине была куда привлекательнее реальности со всеми ее проблемами.

Как бы то ни было, но к 1913 году эту женщину гораздо сильнее, нежели критические замечания относительно ее сексуального поведения, волновало триумфальное возвращение в Париж Айседоры Дункан после блистательного турне по России. Восточные танцы Мата Хари блекли по сравнению с искусством «дивной Айседоры», осененной новыми идеями. Вскоре танцовщице пришлось соглашаться на менее престижные ангажементы. Так, после теплого приема в Париже осенью того же года она появилась в «кафе-шантан-синема» под названием «Трианон-Палас» в сицилийском городе Палермо. Рядом, когда она танцевала, стрекотал кинопроектор, в остальных девяти номерах программы участвовал дрессированный пес⁴⁰. Выполнив свои обязательства по контракту, она вернулась в Париж и начала работу над новыми танцами. Тем временем Астрюк продолжал наводить справки относительно выступлений в Англии и Германии.

Летом в английском журнале «Байстандер» («Bystander») появился рисунок, сделанный с фотографии, подписанный: «Мата Стари (так в оригинале), одетая по последней моде»; на ней было белое платье без рукавов, присобранное на бедрах, длиной чуть ниже колена. Профиль ее обрамляла украшенная цветами шляпа, к лицу в соблазнительном жесте она поднесла веер. Основной акцент был сделан на ее руке, которая откровенно-призывно касалась лифа платья. «Прима-балерина «Ла Скала» Милана, «Гранд-Опера» Монте-Карло и «Метрополя» Берлина появится на сцене театра с новой постановкой, — гласила статья. — Как нам кажется, мадам Стари вполне оправдывает свое имя»⁴¹.

Астрюку удалось добиться для нее ангажемента в Германии, который начинался в сентябре. Мата Хари прибыла в отель «Кумберленд» во всеоружии, задумав балет под названием «Chimere ou Vision Profane» («Дикий сон, или Видение нечестивца»), который намеревалась поставить в Германии. Она снова собиралась играть несколько устаревшую роль в духе знакомой всем Мата Хари: молодого священника преследует видение богини, «восхитительно красивой женщины, высокой и стройной»⁴². Мата Хари все еще представляла себя идеалом женщины, против которого не в силах устоять даже священник, давший обет безбрачия.

Несмотря на эту новую затею, она боялась, что ее дни как богини, способной ткать «экстатический, священный танец», были сочтены. Срок ее пребывания на сцене приближался к десяти годам, но даже такие выдающиеся танцовщицы, как, например, Сахарет, которая однажды вдохновила Отто Юлиуса Бирбаума на то, чтобы датировать письмо, отправленное из Мюнхена, «месяцем Сахарет», должны были достойно уходить со сцены. Этот возраст был опасным и для куртизанки, что подтверждалось насмешливыми высказываниями любовника Лиан де Пужи, драматурга Анри Бернштейна: «Скоро тебе стукнет сорок, моя девочка! Тебе будет СОРОК ЛЕТ… И никто больше не возжелает тебя»⁴³. Танцовщица может только надеяться, что ее популярность продержится с десяток лет, а потом «независимо от того, кто она — австралийка, американка или немка, людям не будет до нее никакого дела» ⁴⁴. Кроме страха перед старостью, Мата Хари немало волновало и то обстоятельство, что она была самоучкой. Джозефин Бейкер, другая исполнительница, вышедшая из рядов непрофессионалов, однажды заметила: «У меня не было таланта, когда я начинала, нет его у меня и сейчас… Мой образ был создан прессой»⁴⁵. Однажды Мата Хари сделала своей подруге похожее признание: она никогда не умела хорошо танцевать, публика приходила, чтобы посмотреть, как она раздевается. Своим успехом она также была обязана экспансивным журналистам.

Но если Мата Хари всегда знала, что ее будущее в театре было более чем сомнительным, то оставалось надежда, что в один прекрасный день она сможет расширить его горизонты, став «grande horizontale». В конце концов, это было ничем иным, как еще одной формой лицедейства, в чем себе не отказывали такие «звезды танца», как Клео де Мерод, Каролин «Да Белль» Отеро и ведущая певица «Фоли Бержер», Лина Кавальери.

В выборе любовников претензии Мата Хари не уступали ее сценическим амбициям. Предпочтение она отдавала высшим военным чинам, которых преследовала с неизменным упорством. Генерал Мессими, бывший в августе 1914 года военным министром Франции, на практике познал справедливость признания Мата Хари, что «когда я чего-либо хочу по-настоящему, у меня развивается поразительная сила»⁴⁶.

С Мата Хари Мессими познакомил мсье Гиме, который также был родом из Лиона. Произошло это в 1906 году сразу же после ее стремительного взлета к славе. «Танцевала она изумительно, — вспоминал Мессими, — но назвать ее красавицей было нельзя, в ней было нечто другое. Она была созданием, окруженным тайной». В ту пору он был женат и почти не распространялся о деталях взаимоотношений с танцовщицей, но упоминал о совместных прогулках верхом по Булонскому лесу, когда Мата Хари «одаривала его обнадеживающими улыбками». Однако он чувствовал, что ее в большей степени привлекало его положение, нежели он сам. Друзья предупреждали Мессими, что она была «mangeuse d’hommes terrible» (кровожадной пожирательницей мужчин), обладавшей, к тому же, репутацией финансовой транжирки. Но, по правде говоря, все женщины парижского полусвета начала двадцатого века могли похвастаться подобной репутацией. Как написала знаменитая куртизанка Леонида Лебланк в придуманном ею диалоге между Алисой, утомленной жизнью куртизанкой, и ее протеже Люси, их девизом было: «деньги, деньги, и еще раз деньги»⁴⁷. Мата Хари была femme galante⁴⁸, отдавалась за деньги тому, кому хотела, селилась в самых модных кварталах города и демонстрировала неискоренимую любовь к роскоши, без которой невозможно существование таких, как она⁴⁹.

В отношениях с мужчинами Мата Хари славилась решительностью. Она буквально «забрасывала» Мессими приглашениями и письмами, даже приезжала в дом министра, чтобы подружиться с его женой, с которой он впоследствии развелся. Однажды он попытался избежать нежелательной встречи с Мата Хари в Ницце. Когда же они «нос к носу» столкнулись в казино Монте-Карло, Мессими, тем не менее, отклонил ее предложение прогуляться под луной, сославшись на то, что уезжает в Париж. Не обескураженная ложью, Мата Хари устроилась в его купе, словно это был ее собственный дом, где Мессими и обнаружил ее на следующее утро⁵⁰.

Мессими, естественно, старался представить их отношения как носившие односторонний характер и мог подписаться под словами Массара, обвинявшего женщин во всех смертных грехах. Для Мессими все было ясно и понятно: невзирая на истинный характер их связи, ответственность за адюльтер он возложил на Мата Хари, ведь она уже давно считалась «людоедкой», пожиравшей любовников и их состояния. По мере того, как ее, положение в обществе и дела в театре ухудшались, возрастал ранг ее любовников. Лишенная должного почитания со стороны публики, свое тщеславие она тешила с этими мужчинами, которые одновременно обеспечивали внешнюю сторону ее жизни: апартаменты, драгоценности, меха и деньги на карманные расходы, — помогая сохранять респектабельность. Но вскоре то явное предпочтение, которое она отдавала высшим военным, дипломатическим и политическим чинам, стало вызывать подозрение.

Летом 1914 года в ожидании начала шестимесячных гастролей в берлинском театре «Метрополитен», Мата Хари возобновила знакомство с прежним своим любовником, лейтенантом Альфредом Кипертом. Один берлинский журналист заметил парочку, «оживленно болтавшую наедине в кабинете одного из фешенебельных ресторанов города». Неужели она потратила «несколько тысяч [марок], которые когда-то получила от господина К. в качестве прощального подарка, — спрашивал журналист, — или в его объятия на этот раз толкнула любовь?»⁵¹. Независимо от того, какими мотивами руководствовалась Мата Хари, все ее связи в Германии, а также во Франции тотчас становились достоянием гласности, в то время как она сама еще не подозревала о последствиях, к которым это приведет. Позже, во время допроса французами, она признается, что, расставаясь с Кипертом, сразу получила от него 100 000 марок а потом он еще дважды присылал ей по почте чеки на ту же сумму в конце 1908-го и 1909 года. Эти переводы позволили французам обвинить Мата Хари в том, что она работала на немцев еще до начала войны⁵².

Заходящая звезда Европы, как тысячи других путешественников, отдыхавших в то лето в Германии, еще не замечала тревожных признаков грядущей войны. Позже она напишет в своих заметках, что германская публика была опьянена перспективой войны:

«В конце июля 1914 года [вероятно, 28 июля, в день вторжения австрийцев в Сербию] вечером я обедала в кабинете ресторана с одним из моих любовников, начальником полиции Грибелем, когда послышался шум толпы за окном. Грибель, которому ничего не было известно об этом сборище, взял меня с собой на площадь, где все и происходило. Перед Императорским дворцом колыхалась огромная, совершенно обезумевшая толпа народа, слышались крики: «Deutschland uber alles!⁵³»⁵⁴.

6 августа 1914 года Мата Хари, отправив вперед багаж, заказала билет на поезд в Париж через Швейцарию. Но в соответствии с новыми требованиями пассажиры должны были предъявлять удостоверение личности, и Мата Хари пришлось на следующий день вернуться в Берлин. Оттуда она отправилась во Франкфурт-на-Майне, чтобы добиться разрешения на выезд от консула Голландии⁵⁵. Она очень беспокоилась, что к тому времени, когда прибудет в Париж, ее вилла в Нёйи-сюр-Сен будет заколочена или конфискована французским правительством, потому что принадлежала иностранке. «Я не могу поехать во Францию, — писала она 25 августа из «Гранд-Отеля» барону Фреди Лазарини, австрийскому офицеру кавалерии, своему бывшему любовнику. — Боюсь, что больше не найду там своего красивого дома». В постскриптуме она добавила: «Завтра еду в Берлин, «Метрополь» закрыт, но я больше не могу отсутствовать»⁵⁶. Вернувшись в Берлин, Мата Хари обнаружила, что ее агент придержал ее деньги, костюмер, опасаясь, что с ним не рассчитаются, прибрал к рукам драгоценности, а дом моделей конфисковал меха. Ее банковский счет был арестован, потому что она проживала во Франции, а все финансовые операции с противником были прекращены. Соотечественник Мата Хари — голландец, живший с ней в одной гостинице, — проникся к ней сочувствием и купил билет на поезд в Голландию. Наспех нацарапанная надпись, оставленная в фотоальбоме рядом с афишей о предстоящих гастролях в Берлине, гласила: «Война, Берлин брошен, театр закрыт»⁵⁷.

Первым следствием войны, которое почувствовали на себе многочисленные иностранцы, оказавшиеся в тот период в Германии, стала невероятная неразбериха. Как позже рассказывала Мата Хари французским следователям, несколько раз ее задерживали, «обвиняя в том, что она русская [шпионка]»; еще она заметила, что «ко всем иностранцам полиция относилась как к животным». Для Мата Хари правила, по которым она играла и создавала свою артистическую карьеру, в одночасье переменились: экзотические образы, которые она так пестовала, — восточная танцовщица, искательница приключений международного масштаба, любовница высоких чинов — теперь начали вызывать всеобщую неприязнь и даже становились опасными. Она не могла оградить себя от оголтелой пропаганды и слухов, которые насквозь были пропитаны ура-патриотическими настроениями.

По всей Европе символика женских образов — от проститутки до мадонны — была переосмыслена. Появившиеся на многочисленных плакатах женские лица стали воплощением патриотизма и национальной борьбы. Марианна, полуобнаженная фигура которой стала аллегорией Французской революции, запечатленная на картине Делакруа «Свобода на баррикадах», появилась теперь в облике богини войны. На плакате банка «Национальный кредит», выполненном в 1917 году Джорджем Скоттом, Марианна сжимает в правой руке меч, а в левой — флаг; облаченная в греческий хитон (дань амазонкам из греческой мифологии), она бесстрашно выставляет вперед обнаженную левую грудь⁵⁸. «Нудизм в искусстве», исповедуемый Мата Хари, и попытки модернистов пересмотреть эстетические требования к женскому телу тотчас нашли отклик. Обнаженная грудь Марианны еще раз стала символом национального сопротивления, лишенным половой значимости, не имевшим ничего общего с эротическими грезами. На других плакатах она реяла, как дух, над полями сражений или предлагала обнаженную грудь раненому, умирающему во славу отечества солдату, чтобы утолить его голод.

Широко распропагандированному образу «хорошей женщины», который часто представал в виде аллегорической фигуры матери, жертвующей жизнью ради спасения солдат или вскармливающей воинов, требовалась антитеза. Иностранка с неясным прошлым, интриганка, куртизанка, отказавшаяся от материнских обязанностей ради того, чтобы содержать салон или вести закулисные политические игры, стала для этого идеальной фигурой. Майор Джеймс Эдмондс, занимавшийся в военном ведомстве Великобритании контрразведкой и секретными службами, утверждал в 1907 году, что «использование германской стороной женщин для добывания секретных сведений весьма распространено», причем немцы в основном обращаются «к профессиональным horizontales [проституткам]»⁵⁹.

Соблазнительницы-шпионки стали довольно расхожим символом выражения полового влечения и напряженности, возникшей в отношениях между полами в условиях военного времени. Женщины стали работать в промышленности, вели домашнее хозяйство и содержали семью без помощи отцов и мужей, они вступали в только что сформированные специальные военные подразделения Британии и Америки. Во Франции танцевальный образ Мата Хари, к которому терпимо относились в «belle epoque» декадентства, теперь представлял угрозу для супружеской гармонии. Факт наличия любовницы, характеризовавший до войны потребительские возможности состоятельного буржуа, теперь противоречил патриотическому настроению жертвенности и сдержанности. «Мужчина на самом деле жаждет славы обладания известной женщиной: звездой кино или театра, артисткой мюзик-холла или танцовщицей, — писал Шарль Хейман о «феномене любовниц». — Практически не имеет никакого значения, обладает ли женщина красотой или истинным талантом» ⁶⁰. Когда разразилась война, в европейских армиях позаботились об услугах проституток для солдат и офицеров, а в Париже их женам и дочерям вменялось в обязанность быть веселыми и жизнерадостными, чтобы солдаты на побывке могли «воспрянуть духом» ⁶¹. В оккупированных зонах между мужчинами и женщинами вовсю процветали беспорядочные половые связи, в то время как куртизанки, по словам Хеймана, бежали в нейтральные страны, такие, как Швейцария или Испания. Согласно общественному мнению, поддерживаемому популярным чтивом, порочная подружка в сексуальных утехах среднего буржуа стала «внутренним врагом», бессердечной вампиршей, которая, используя свою сексуальность, высасывает из мужчин жизненно важные военные тайны и деньги.

Мата Хари, оставшаяся во власти собственной фантазии и считавшая, что до сих пор неотразима для любой публики, идеально отвечала данному стереотипу. И с беспечным рвением она принялась исполнять эту роль. Даже несмотря на то, что до 1915 года она мирно жила в Голландии, позже клеветники скажут, что театральная карьера была всего лишь прикрытием для предательства и обмана. «Фальшивая храмовая танцовщица, фальшивая профессиональная танцовщица, великая куртизанка, космополитка, — написал Альфред Морен в 1930 году по поводу ее легенды. — Все эти роли были призваны скрывать шпионку международного класса, получавшую от неприятеля деньги за то, чтобы добывать военные, политические и дипломатические секреты Франции и ее союзников»⁶². Тщательно продуманные ею маски, скрывавшие недостатки, стали совершенным средством для ведения политической интриги.

К тому времени, когда Мата Хари в самом начале войны решила покинуть Берлин, образ шпионки-куртизанки глубоко вошел в национальное сознание. В чужой стране подозрительным казался любой путешественник, но никогда еще женщины не становились объектом столь пристального внимания, а страх перед шпионами испытывали чуть ли ни в каждом доме. В Британии пишущие на аналогичные темы авторы подливали масла в огонь, распуская слухи о том, что немцы обучают шпионскому делу нянек, медсестер, школьниц и официанток, которых засылают в страну. Тень гнусного подозрения падала и на британских женщин. Так, в записках Вернона Келла (первого шефа британской контрразведки МИ-5) о «заблуждениях военного времени и страхе перед шпионажем» упоминается об инциденте, имевшем место в 1915 году, когда английская кухарка заявила, что была завербована германским шпионом, заставившим ее нарисовать план Бристольского канала и работать на сигнальном устройстве для поддержания связи типа «Хит-Робинсон», получившем название «Максион». Бэйзил Томсон, возглавлявший во время войны Скотланд-Ярд, был немало удивлен тем, что необразованная шестнадцатилетняя девчонка могла придумать столь изощренную историю. Шпионские сюжеты снискали такую популярность в кино и на страницах книг и комиксов, что даже «деревенская простушка с милой мордашкой» с легкостью могла перенести фантазию их создателей в реальную жизнь. Признание позволило кухарке не только познакомиться с высшими чинами полиции, но и получить невиданную власть над своей работодательницей: по словам Томсона, подобные истории «повергли ее хозяйку в такое расстройство, что она даже не осмеливалась выходить из дома»⁶³. Как всегда, когда дело касается легенд и слухов, подробности «шпионских историй» не имели никакого значения, главной была потребность разобраться в сложных, запутанных, пугающих и потенциально опасных событиях, которые могли произойти⁶⁴.

К инциденту с «Максионом» Вернон Келл отнесся как к «плоду болезненной фантазии… девичьего ума», однако с большим интересом продолжал следить за не менее сенсационными сообщениями о немецких гувернантках, скрывавших у себя целые арсеналы оружия, и о женщинах, вывешивавших для просушки белье в соответствии с кодовыми сигналами азбуки Морзе⁶⁵. Несмотря на то, что Келл и его ведомство воспринимали подобные истории (в день они получали до 300 сообщений о предполагаемом шпионаже) как досадную помеху в работе, эти слухи являлись выражением страхов, Наводнивших вакуум, созданный жестокой цензурой. Молодая женщина Уинифред Тайэр, жительница острова Уайт, братья которой служили в Королевском флоте, очень боялась оккупации и ко всем немцам относилась с большой подозрительностью. В своем дневнике 20 августа 1914 года она записала: «В доме недалеко от нас живут две немецкие служанки, они упрямо хотели проникнуть в больницу Красного Креста и страшно рассвирепели, когда им в этом отказали. О них ходило несколько странных историй: так, например, у них непонятный распорядок дня, — и всем нам кажется, что они шпионы»⁶⁶. Другой человек 13 августа 1914 года сделал в своем дневнике запись о том, что все жители Кейтерхема теперь избегают миссис Секиллинг, англичанки, муж который получил английское гражданство всего несколько лет назад и служил управляющим Дрезденского банка; их обоих подозревали в шпионаже⁶⁷. Более изобретательными оказались некоторые офицеры разведки, как, например Роберт Баден-Пауэлл, основатель движения бойскаутов, который в 1914 году подлил масла в огонь своим предупреждением о том, что «некоторые иностранные гувернантки могли много рассказать о нашей армии», сделанным на страницах «Учебного пособия по разведывательной работе для непроизведенных в звание офицеров и солдат»⁶⁸.

В Германии как официальные лица, так и рядовые граждане также бдительно выискивали потенциальных агентов, создавая собственные легенды о русских шпионках. Феликс Гросс, агент германской секретной службы, утверждал, что в его ведомстве имелся список русских шпионок, среди которых были две великие княгини, четырнадцать княжен, семнадцать графинь, многочисленные представительницы высшего дворянства, равно как и жены министров, послов и ученых. Эти женщины, вращавшиеся якобы в дипломатических кругах, были известны под названиями «салонные гусыни», «гостиничные жучки» или «благотворительные лягушки»⁶⁹.

По свидетельствам путешественников из союзных стран, по воле случая оказавшихся в августе 1914 года в Германии, под подозрение могла попасть любая иностранка. Китти и Рози Нил, норвежки из Хилгая, члены танцевальной труппы «Пять королевских пивоваров», в начале августе 1914 года должны были начать гастроли в Гамбурге. Первым сигналом тревоги стало требование хозяйки пансиона, в котором они проживали, покинуть его. Отказ она мотивировала тем, что до нее дошли «слухи о войне, и она больше не могла оставлять нас у себя в доме, потому что мы были англичанками». В этот вечер было отменено их выступление в Гамбургском театре, и все корабли, отплывавшие в Англию, остались стоять у причала.

Судовые компании, которые еще работали, были переполнены иностранцами, стремившимися покинуть страну. Когда перестали приходить почтовые суда, женщины оказались в затруднительном положении и без средств к существованию. Рози Нил заметила: «Это ужасно, когда нет корабля, чтобы добраться до Англии, нет работы, чтобы занять себя, и нет денег, чтобы жить». Они не могли выехать, потому что британское консульство прекратило выдачу паспортов, а германское правительство ограничило выезд иностранцев из страны в течение двух недель, пока не закончится мобилизация. Все чаще проявлялись знаки открытой, враждебности. Однажды какой-то прохожий, размахивая тростью, гнался по улицам за Рози Нил и Иди, еще одной девушкой из труппы «Королевских пивоваров». Священник, который попытался помочь танцовщицам выехать домой, был задержан и обвинен в шпионаже. Одна английская «леди», успевшая на последний корабль, отправлявшийся в Гримсби, была вынуждена вернуться назад на германском крейсере и тридцать шесть часов пробыла под арестом, обвиненная в шпионаже. «Мы не кто иные, как узники, — заметила Рози в своем дневнике, — правда нам пока разрешают выходить на улицу, но мы не можем разговаривать ни на каком другом языке, кроме немецкого… люди смотрят на нас так, словно мы совершили нечто ужасное».

В конце концов, американский консул устроил для бедных женщин американские паспорта, предоставив им временное гражданство, а Рози Нил с горечью подумала о тех «дамах с деньгами», которые давным-давно пересекли границу. По пути в Англию женщин остановили на голландской границе, где, как они вспоминали, «начался перекрестный допрос, и мы жили, постоянно пребывая в ужасе и дрожа от страха, что нас отошлют назад или, того хуже, в тюрьму». Китти Нил все-таки сумела убедить скептически настроенного немецкого охранника, что пять американцев вполне могут путешествовать по одному паспорту, поскольку они были ее учениками, а она — их учителем. Поздно вечером того же дня их отпустили⁷⁰.

Следует сказать, что подозрение распространялось не только на танцовщиц и не только их останавливали на улицах и отправляли для дознания в местные полицейские участки. Так, 4 августа 1914 года по подозрению в шпионаже в пользу русских в Билефельде была арестована английская школьница Дейзи Уильямс, которая училась в Германии музыке и вместе с матерью жила в Дрездене. Поскольку шпионские страсти в значительной степени были продуктом литературного вымысла, зачастую всерьез воспринимались самые нелепые и неправдоподобные истории. «Ходили слухи, что русские, переодетые в женское платье, нагруженные золотом, переправляются через границу — эта версия была распространена столь широко, что людей выгоняли из вагонов и расстреливали на месте», — рассказывала Дейзи Уильямс о своей поездке из Дрездена в Билефельд. Эти эпизоды наглядно демонстрируют, до какой степени были извращены нормы человеческого поведения. Высшее выражение этого извращения — переодевание мужчин в женское платье с целью перехитрить врага, ассоциировавшееся с хаосом Mardi Gras, последнего дня карнавала — отражало страх перед всеобщим хаосом. На вокзале покидавшие Дрезден Дейзи, ее мать и несколько английских друзей с ужасом наблюдали сцену ареста германского офицера, на которого пало подозрение в шпионаже. Но к тому времени, когда они достигли Магдебурга, сцены арестов стали такими привычными, что эпизод в Дрездене больше не казался столь значительным.

В Гановере Дейзи Уильямс заметила, что «[военная] лихорадка достигла высшего накала», поскольку мобилизованные солдаты в кафе, где она сидела, разразились пением «Deutschland uber alles». На следующий день окна железнодорожных вагонов, в которых ехали англичане, закрывались караульными на каждом охраняемом мосту, чтобы, не дай Бог, не была брошена бомба. «Стоило вам повесить на окно для просушки несколько носовых платков или перчаток, как тотчас бдительный сосед сообщал полиции, что вы подаете знак врагу», — писала Дейзи. Ситуация в Британии немногим отличалась от описанной, и вполне невинные предметы домашнего обихода вдруг становились символами секретного шифра и толкали всех и каждого выискивать признаки вражеской активности. Эти злополучные перчатки, носовые платки, простыни и наволочки были свидетельством того, как быстро война проникла во все сферы жизни. Но еще более страшным было то, что это говорило о готовности простых граждан участвовать в таком новом для себя способе ведения войны. Поскольку шпионом мог оказаться любой, то и любой добропорядочный гражданин мог доказать свой патриотизм, участвуя в охоте за шпионами.

Когда поезд, в котором ехала Дейзи и ее соотечественники, подошел к Билефельду, к ним в купе в сопровождении чиновников ворвался начальник станции и обвинил в том, что они были русскими шпионами и прятали в своем багаже бомбы. Подозреваемых в сопровождении солдат с пригнутыми к ружьям штыками провели в полицейский участок. Тем временем со всех сторон раздавались выкрики других пассажиров: «Русские шпионы, русские шпионы! » Несколько часов спустя в коридоре послышался звон шпаг и шпор, внутрь вошел напыщенный и лощеный начальник полиции.

Взглянув на паспорта задержанных, он сказал дежурному офицеру, что этот арест был «очень глупым поступком», но отпускать их не спешил и на неделю поместил в ближайшую гостиницу, где они пребывали под неусыпным наблюдением вооруженной охраны. Дейзи Уильямс и. ее мать вернулись в Дрезден. В Англию они смогли попасть, проехав через голландскую границу, незадолго до сражения под Марной⁷¹.

Тем временем в Париже, по воспоминаниям Мизии Сер, «в те первые месяцы войны… шпиономания заполонила практически все умы». По всему городу, в витринах магазинов, на трамваях, в подземке — повсюду были плакаты и призывы с предупреждением: «Храни молчание, помни, что уши неприятеля слушают тебя»; в сельской местности дела обстояли ничуть не лучше — фермеры денно и нощно были начеку⁷². Женщина-авиатор Марте Ришар, которая впоследствии стала двойным агентом французского Второго бюро, назвала этот «шпионский психоз», разразившийся в начале войны, «серьезной формой умственного расстройства пылких патриотов». Однажды после летных соревнований Ришар ехала в Париж и в одной небольшой деревушке под Амьеном была обвинена в шпионаже. Когда она проезжала мимо, из толпы в ее сторону неслись набиравшие силу гневные выкрики: «Смерть шпионке!» Толпа заставила ее остановиться. Местный жандарм взял ее под арест, а толпа продолжала неистовствовать: «Линчевать ее! Убить Шпионку!» Дрожа от страха, в местном полицейском участке Ришар расплакалась, но все же два дня, пока от администрации Парижа не поступила телеграмма, вызволившая ее из тюрьмы, ей пришлось провести в заключении. В Париж она возвращалась на военном грузовике и повсюду замечала признаки этого «психоза». Молодой офицер, с которым познакомилась Ришар, шутливо заметил, что она была похожа на шпионку, потому что «те такие же хорошенькие и к тому же общительные и довольно загадочные». Его замечание Ришар отнесла на счет чрезмерного увлечения шпионскими романами и детективными историями⁷³.

Волна шпиономании охватила всю Европу. Связь, якобы существовавшая между шпионажем и развлечениями, получила широкое признание. В Британии считалось, что театры служили пристанищем для всякого сброда, иностранцев и прочих личностей, которые в силу своей репутации могли легко поддаться на шантаж вражеских агентов. Даже в Голландии, хранившей нейтралитет на протяжении всей войны, невозможно было воссоздать полусвет Парижа, и Мата Хари так и не сумела пробудить у неподатливых голландцев интерес к своим танцам. Ее появление в Королевском театре Гааги после оперы Доницетти «Лючия де Ламмермур» в декабре 1914 года прошло с умеренным успехом. Свои французские «Folies»⁷⁴ — отрывок из балета об одном короле восемнадцатого века на музыку Франсуа Куперена — Мата Хари представила в привычном для себя ключе, передавая в танце «восемь состояний»: непорочность, скромность, пылкость, надежду, честность преданность, изменчивость и кокетство. Несмотря на теплые отзывы, в том году состоялось лишь еще одно выступление в Арнеме⁷⁵.

К августу следующего года она поселилась в небольшом домике № 16 по Ниуве Уитлег в Гааге и попыталась приспособиться к провинциальной жизни Голландии. Но, оставшись без обожания зрителей, с одним престарелым любовником, не способным удовлетворить ее тщеславные желания, она вскоре стала глубоко страдать. Позже в одном из писем она напишет, что в Голландии «мою жизнерадостность словно придушили»⁷⁶. Все ее имущество, остававшееся здесь для нее недоступным, хранилось на обожаемой вилле в Нёйи, в Париж ходило всего несколько поездов, границы были закрыты, и город ее величайших триумфов в один момент стал для нее недосягаем. Франция находилась в состоянии войны, belle epoque кончилась, миллионы мужчин встали под ружье, и в такой атмосфере выступления Мата Хари, прославившейся благодаря «восточным» Танцам, исполняемым в обнаженном виде, были бы неуместными.

Если бы Мата Хари осталась в Голландии, она бы выжила и, возможно, после войны смогла бы вернуться в Париж. Но жизнь в Гааге слишком мало могла предложить такой женщине, как Мата Хари, привыкшей в восторгу публики. И чтобы попытаться вернуть себе прежнюю жизнь, в 1915 году она решила возвратиться во Францию, отправившись туда через Англию и Испанию. Но, как вскоре она узнала, это было невозможно. Изменение настроения общественности почти полностью вытеснило с парижских сцен ее подражательниц. В ту пору от французских женщин ждали исполнения совсем другой роли, о чем можно было прочитать в одной из статей «Journal des Instituteurs», «обзора обзоров». Алчность и страсть к материальному накопительству заставляли германских женщин поддерживать варварскую войну, которой еще предстояло коснуться французской невинности.

«Пети Провинсиаль» («Petite Provincial») возмущалась теми Гретхен, чьи письма были обнаружены у германских пленных: «Они просили своих женихов… во что бы то ни стало привезти им сувениры… Под сувенирами они понимали ценные украшения, золотые часы, кольца с драгоценными камнями, тонкое белье, произведения искусства… В то время как для французской школьницы сокровищем является невзрачный полевой цветок или раскрашенная литография с изображением ее любимой подруги, тевтонская дама, грубая и воровитая, мечтает о потоке дорогих нюрнбергских безделушек, но, будучи в душе девчонкой, — о роскошных развевающихся платьях»⁷⁷.

По мере того, как у обвинителей Мата Хари накапливался против нее материал, тщательно созданный ею восточный образ, как мы скоро увидим, мог с легкостью трансформироваться и обрести тевтонские черты. Как уже установил в своем интервью Рене Пюо, под сверкающими нарядами Мата Хари билось германское, а, следовательно, вражеское, сердце. Теперь она уже не была неизвестной, незаметной иностранкой — она стала завербованной немцами шпионкой-куртизанкой.

Джулия Уилрайт