Если бы Уильям Уилки Коллинз (William Wilkie Collins, 1824—1889) не создал два знаменитых романа, он все равно вошел бы в историю английской литературы как младший современник, друг, литературный соратник, а порой и соавтор великого Чарлза Диккенса и просто как популярный в свое время писатель, выступавший в жанре сенсационно-нравоописательной прозы. Отдельные его произведения вошли бы в учебные программы английской изящной словесности и переиздавались бы от случая к случаю, как переиздаются романы Булвера-Литтона или Чарлза Рида. Но обретались бы они вне сферы живого читательского интереса потомков.
Случилось по-другому. Слава Коллинза-рассказчика закреплена в читающих поколениях этими действительно замечательными книгами, и по сей день доставляющими читателям немалое удовольствие, — Женщина в белом (1860) и Лунный камень (1868). Первая заслуженно считается самым совершенным образцом английского сенсационного романа XIX века, вторая — родоначальницей несравненного британского детектива, а персонаж романа Кафф — предтечей целого ряда знаменитых сыщиков, выведенных с тех пор в английской литературе, от повестей и рассказов Артура Конан Дойла до книг Филлис Дороти Джеймс, наследницы Агаты Кристи. Это и вправду лучшие творения Коллинза, недаром он распорядился выбить на своем надгробии: Уильям Уилки Коллинз. Автор Женщины в белом и других сочинений.
Мнение писателей и читателей поддерживает и литературная критика. Например, один из отцов современной критики, блистательный поэт Томас Стернз Элиот, написавший в 1928 году предисловие к изданию Лунного камня в серии Классика мировой литературы, отнес этот роман, наряду с Женщиной в белом и Армадейлом (1866), к лучшим книгам Коллинза. В романы Погребенная тайна (1857), Без имени (1862), Муж и Жена (1870), Несчастная миссис Финч (1872) и Новая Магдалина (1873). Можно заметить, что в истории литературы Коллинз остался не только благодаря двум романам — он написал их двадцать три (последний вышел посмертно), а в придачу еще четыре сборника повестей и рассказов, биографию своего отца, преуспевавшего в то время живописца (именно с этого вышедшего в 1848 году жизнеописания началась литературная карьера Коллинза), несколько пьес и ряд произведений, созданных совместно с Диккенсом.
Однако далеко не все в наследии Коллинза выдержало проверку временем и сохранилось в читательском обиходе. Не говоря уже о других странах, и в Англии одни лишь специалисты-филологи помнят сегодня о его первом, историческом, романе Антонина (1850), благосклонно встреченном современниками, или о чреде так называемых поздних романов, издававшихся с середины 1870-х годов. Но мастерство блестяще выстроенного сюжета оставалось с Коллинзом до конца. В духе своего времени он писал романы с продолжением, которые сначала печатались частями на страницах журналов и альманахов и только после этого выходили отдельными изданиями. Так, выпускавшийся Диккенсом журнал Круглый год украсили первопубликации романов Без имени, Женщина в белом и Лунный камень; Армадейл поднял тираж Корнхилла, Муж и жена — Журнала Касселла и так далее. Подобная практика предъявляла к писателям определенные требования, и Коллинз с ними успешно справлялся, что было отмечено современной ему критикой. Анонимный рецензент, разбирая Без имени в журнале Читатель (03.01.1863), подчеркивал: …отнюдь не малое достижение — построить сюжет, который чуть ли не год из недели в неделю посрамлял догадливость самых проницательных читателей романов, а развязкой своею всех привел в удивление…
Искусство интриги нередко уничижало в глазах читающей публики и профессиональной критики проблемную сторону книг Коллинза, вплоть до того, что озабоченность автора серьезными социальными вопросами порой воспринималась как нечто Коллинзу противопоказанное, нарочито привнесенное в увлекательное сенсационное повествование. Литературный обозреватель нью-йоркского Журнала Патнема (сентябрь 1870 года), например, выговаривал ему в связи с сильно прозвучавшими в романе Муж и жена социально-критическими мотивами: Пожелаем же ему впредь отдавать тему общественных злоупотреблений на откуп мистеру Риду, каковой доведет ее до победного конца. Нам нужны не реформаторы, но романисты, такие, каким Диккенс был в начале своего творческого пути, Теккерей — на всем его протяжении, а мистер Коллинз может быть всегда по своему усмотрению. Стало быть, и тогда уже представление о Коллинзе-писателе тяготело к определенному стереотипу. Творчество его, разумеется, было шире.
Волею судьбы Уилки Коллинзу было определено занять в английской литературе промежуточное положение. Моложе Диккенса на двенадцать лет, он находился под несколько ревнивым попечением и несомненным творческим влиянием своего старшего собрата по ремеслу. Он пережил не только Диккенca и других представителей славной плеяды британских реалистов середины века — Теккерея, Шарлотту Бронте и Элизабет Гаскелл, но и двух мастеров, чьи книги знаменовали новый этап английского психологического реализма, — Джордж Элисдот и Троллопа. Он был современником Булвера-Литтона и Эйнсуорта, романистов ньюгейтской школы (по названию лондонской тюрьмы Ньюгейт), живописавших преступный мир, благородных или, напротив, чудовищных злодеев и незримые тайны связи между верхами и дном викторианского общества, и Чарлза Рида, автора, как он сам их называл, романов-фактов, в которых критиковались, и подчас очень резко, те или иные общественные пороки.
Таким образом, Коллинз писал в условиях далеко не простой литературной ситуации с ее многообразием стилевых манер и творческих школ, опиравшихся на разные традиции. Он не был безразличен к опыту предшественников и современников, в его книгах так или иначе отразились многие достоинства (и недостатки) национальной литературы. К числу первых надлежит отнести искусство социального портрета и колоритного типажа; нравственное осмысление жизни и убеждение в конечном преимуществе добра над злом и добродетели над пороком, свойственные просветителям и унаследованные блестящей Плеядой; постижение иронии, заложенной в характерах и нормах человеческого общения; вкус к афористическим суждениям о человеческой природе — все это было явлено в произведениях сентименталистов Ричардсона, Стерна, Голдсмита, позднее — у Теккерея; сильные страсти, роковые совпадения. Зловещие предзнаменования, загадочные персонажи, отмеченные печатью проклятия и тайны, входят в арсенал романтизма, а в еще большей степени — готического романа, или романа ужасов и тайн, прославленного именами Анны Радклиф, Мэтью Льюиса, автора знаменитого в свое время романа Монах, и Чарлза Мэтьюрина, создателя Мельмота-Скитальца. Таковы традиционные слагаемые прозы Коллинза, обогащенном, ко всему прочему, еще и завоеваниями критического реализма, который рассматривает человека как сочетание неповторимо индивидуального с тем, что налагает на личность время, среда, общество и его законы.
О законах, между прочим, Коллинз знал не понаслышке: он выучился и сдал экзамен на адвоката, хотя послужить на этом поприще ему не довелось — перевесил интерес к литературе. Во всех парадоксах и лабиринтах британского права, которое не монолитно, но состоит из нрава английского, шотландского и ирландского, он хорошо разбирался, что позволяло ему высказывать не одни лишь общие наблюдения типа: Закон будет отстаивать что угодно и в пользу кого угодно, если этот кто-то готов перед законом раскошелиться. Коллинз сумел со всей наглядностью показать, как национальное право служит успеху неправого дела именно в силу своей прецедентной, то есть состоящей из зафиксированных ранее казусов и судебных решений, сущности.
Истоки интриги в романе Женщина в белом, например, русскому читателю могут показаться дикими, невразумительными и уж как минимум неправдоподобными. Однако Коллинз тут скрупулезно точен.
Над устаревшими, доходящими до абсурда нелогичностями традиционного прецедентного права уже в XX веке издевался соотечественник Коллинза Джон Кольер, одному из персонажей которого пришлось в это право углубиться: Все это было так же запутано, как разбирательство в Прецедентном суде по Статуту короля Эдуарда III, каковой Статут основан на прецедентах из Саксонского и Норманнского кодексов, двояко и по-разному восходящих к древнеримской трактовке греко-египетских уложений, на которые в доисторические времена повлияли обычаи и обряды, бытовавшие в бассейне Евфрата, если не Инда (рассказ Дьявол, Джордж и Рози). Любопытно, как перекликается пародийно-иронический пассаж Кольера с вполне серьезными рассуждениями профессионального законника из романа Коллинза Муж и жена: Согласно Ирландскому кодексу Георга II, — вещал он, — брак, совершенный католическим священником между католиком и протестантом или между двумя протестантами, перешедшими в католичество менее чем за год до бракосочетания, считается недействительным. А согласно двум другим законам, принятым…
Исключительный на первый взгляд правовой парадокс корнями своими уходит в самую что ни на есть социальную реальность, и это вообще характерно для манеры Коллинза: все странное, неординарное, романтическое во внешних проявлениях у него везде, за исключением, может быть, книг позднего периода, находит здравые и нередко социальные мотивировки.
За феерическими, до упора закрученными (хотя и разворачивающимися с чисто британской основательностью, последовательностью и обстоятельностью) сюжетами коллинзовских романов их исходные конфликты как-то скрадываются, и читатель, погружаясь в события, не задумывается над тем, почему завязывается интрига и происходит то, что происходит. Между тем во времена Коллинза и самые сенсационные книги писались не только ради успеха и денег, и взыскующие широкой популярности авторы почитали своим святым долгом высказать нравственное суждение о жизни, осудить зло и воздать добру. Так и в романах Коллинза действие с его непредсказуемыми поворотами, роковыми сцеплениями обстоятельств и их логическими последствиями не только опирается на твердый фундамент викторианского миропорядка, но и берет начало в его несообразностях, противоречиях и санкционированных им отступлениях от общечеловеческих моральных норм. Как у Диккенса, как у Теккерея, как у сестер Бронте или Джордж Элиот, конфликты книг Коллинза вырастают из действительных несправедливостей общественного устройства и развиваются в их питательной среде.
