Первое появление Пузыря — фрагмент из детективного романа Николая Гейнце «Кто убийца?»
Убийство
В Песках, на одной из здешних Рождественских улиц, стоит небольшой, окрашенный в шоколадного цвета масляную краску дом.
Когда-то здесь кренилась на бок жалкая лачуга «наследников И. Ф. Кремнева», как значилось в выцветшей жестянке над воротами. С одной стороны этого полуразвалившегося домишки тянулся длинный и грязный двор, занятый извозчиками, а с другой – огород, обвивавший дом, и уходивший вглубь.
Лет десять тому назад пришло время «наследникам И. Ф. Кремнева» делиться, и вся эта рухлядь, единственно ради места, была куплена Семеном Ивановичем Ладневым, главноуправляющим лесной фирмой «Тарас Губарев и сыновья».
Немедленно после покупки закипела деятельная работа, от Кремневских руин не осталось и следа, и в результате появился упомянутый выше шоколадного цвета дом.
И справа, и слева от него шёл нарядный, в ту же краску окрашенный забор, из-за которого к описываемому времени высились уже порядочные, аккуратно подстриженные деревца.
Кроме господского дома было еще несколько служб и из них две жилые: дворницкая, прилегавшая почти к самому забору, и домик в глубине двора, где жили кучер и садовник.
Ладнев был холост и, несмотря, на сравнительно широкую жизнь особых приемов у себя никаких не делал, мало имел знакомств и вообще был деловым, сильно занятым человеком.
Вероятно, как остаток доброй старины, в Песках уцелело то былое, чисто провинциальное любопытство, которое заставляет добрых людей лезть вон из кожи, чтобы разузнать всю «подноготную» о соседе. Была, в свое время раскрыта эта подноготная и о Ладневе.
Выяснилось, что он, в качестве правой руки в многомиллионном губаревском деле, получает такое жалованье, что любому министру впору и что он уже давно составил себе кругленький капиталец. Затем общее внимание привлекла «экономка» Ладнева.
Звали ее Анной Михайловной и появилась она в доме Ладнева лет пять тому назад. Пышная, с густой русой косой и карими, бархатистыми глазами, она недолго оставляла песковских обывателей в недоумении относительно своего истинного положения в доме Семена Ивановича Ладнева. Вскоре всем стало известно, что красавица-экономка числится по паспорту мещанской девицей Анной Михайловной Груздевой, что ей отроду двадцать лет, что она взята малолетней сиротой на попечение Семена Ивановича, воспитывалась где-то в провинции, великолепная хозяйка и что хотя и числится в экономках, но титулуется всей прислугой в доме «барыня» и если Семен Иванович не «обзаконивает» её, то единственно из-за разницы лет.
Досужие песковские салонницы даже подлинные слова Семена Ивановича на этот предмет откуда-то выкопали:
— Не торопись, дело не к спеху… Мне пятьдесят, а тебе двадцать. Никакого резона мне нет теперь на тебе женится. Уходись сначала. Вот стукнет тебе три десятка, тогда другой разговор… А теперь на тебе жениться — это значат дурака сыграть. Так-то крепче…
Весьма возможно, что Семен Иванович Ладнев ничего подобного и не говорил, но все прилежащие Пески были убеждены, что он именно это и именно в таких выражениях сказал. По пословице: нет дыма без огня, в этом случае приходилось верить Пескам на слово.
Прошли пять лет и ровно ничего нового в догадки песковских салонниц они не внесли. Анна Михайловна ездила по праздничным дням на хорошенькой паре шведок в Смольный, щеголяла плюшевыми ротондами на соболях, тяжеловесными бриллиантовыми серьгами в ушах и по-прежнему числилась в «экономках».
По делам своей фирмы Семен Иванович Ладнев частенько отлучался из Петербурга. Ездил он то в лесные губернии, то на водные сплавные системы, то заграницу. Затягивались эти поездки на разное время: пробивал Семен Иванович в отлучке иногда несколько дней, иногда и по целым неделям, как последний, например, раз, когда он уехал три недели тому назад, а вернулся только вчера. И вернулся совершенно неожиданно.
Так по крайне мере рассказывала рябая Платониха. Он была поденщицей, нанимавшейся на старку и на мытье полов. Последнюю всю неделю она была нанята, вместе с двумя другими поденщиками Анной Михайловной для ежемесячной большой стирки. Вчера в девятом часу вечера, она с сожителем своим, сапожником Федькой, явилась в трактир «Перепутье» и рассказывала, при большом собрании слушающих, что работает она уже четвертый день и что в доме получена телеграмма о том, что Семен Иванович вернется в четверг и что Анна Михайловна, на основании этой телеграммы, и забрав с собой кухарку Дарью, уехала в Кронштадт к отцу Иоанну и вернется завтра в среду, к вечеру.
При этом Платониха с таинственным видом добавила, что она великолепно знает цель поездки Анны Михайловны, но что это большой секрет, доверенный ей кухаркой Дарьей. Но тут же не утерпела сообщила во всеуслышание.
— Жениться, слышь, Ладнев на ней собирается… Уверенность к ней приобрел и обзаконить желает…
Далее, с явной уже похвальбой, Платониха сообщала, что прежняя горничная. Ладнева отказана дней пять тому назад и что Анна Михайловна, уезжая, разрешила ей, Платонихе провести послезавтра утром свою племянницу.
— Двенадцать рублей жалованья, да, два на горячее…
Я тут же спохватилась:
— Батюшки моя!.. Несу околесную, а главное-то и не сказала… Ведь только Анна-то Михайловна за дверь, как барин-то и вернись… Двумя днями, слышь, раньше сроку приехал.
Это было во вторник, а в среду, часов около одиннадцати утра, перед шоколадного цвета домом Ладнева была уже густая толпа народа. Спорили, кричали, минутами вдруг притихли.
К маленькому, красного дерева подъезду дома, один за другим подкатывали извозчики и подвозили озабоченных посетителей. В доме была полиция, следователь, доктор и много других лиц. Составлялся протокол.
Семен Иванович Ладнев был найден утром в своем кабинете мертвым. Вернее — убитым, так как Ладнев по левой стороне груди, как раз против сердца, у него торчал обломок трехгранного кинжала. Кроме того, на голове у него была обнаружены следы удара чем-то твердым. Других признаков насилия на трупе не оказалось.
Толпа на улице все росла и росла, несмотря на увещания городовых, просивших «честью расходиться». Впрочем, увещания эти особой энергией не отличались. Можно было подумать, что городовые и сами признают исключительность данного случая и понимают, как тщетность свози настояний, так и законный интерес толпы.
Вскоре пара кровных рысаков подкатила к подъезду карету, из которой вышел среднего роста господин, уже пожилой, с робким и добродушным лицом. Господин этот кинул смущенный и растерянный взгляд на толпу и торопливо прошел в подъезд.
От кучера узнали, что это Андрей Павлович Губарев, старший внук старика Губарева.
Как и всегда, пошумев и поспорив часа два или три, толпа стала редеть и мало-помалу разошлась. Вскоре шоколадного цвета домик принял свой обычный вид и ничто в его наружном виде не говорило о той страшной драме, которая разыгралась в нем.
Был уж шестой час дня, когда к подъезду подъехали на извозчике нарядная молодая дама, лет двадцати пяти, с ней полная, средних лет женщина, в синей драповой кофте и шелковом платке на голове. Это были Анна Михайловна и её кухарка Дарья, вернувшиеся из своей поездки в Кронштадт.
Дверь подъезда прямо вела в хорошенькие, в кокетливом японском стиле убранные сени. Прямо напротив входа красиво задрапированная лестница вела на второй этаж, дверь направо — в нижнюю квартиру, где находились парадные комнаты, а дверь налево — в ту половину дома, где был кабинет Ладнева, его спальня, уборная, небольшая библиотечка и ванная комната.
Войдя в японские сени, Анна Михайловна обернулась к своей спутнице:
— Дарья, ты иди со мной… Поможешь раздеться…
Затем она тронулась, было, к лестнице наверх, но с легким криком отшатнулась. Полицейский офицер загородил ей дорогу.
— Попрошу вас, сударыня, сюда…
И он указал ей дверь налево, на половину Семена Ивановича.
— И вас так же, — добавил он, обращаясь к Дарье.
Протокол
Из актов осмотра и дознания выяснилось следующее.
Уведомивший о своем приезде в четверг, Ладнев неожиданно для всех домашних приехал накануне, в среду.
За отъездом Груздевой и кухарки в Кронштадт и за неимением в эту пору горничной, в доме оставались следующие лица:
Дворник Егор Савельев с женой Матреной и двенадцатилетним сыном Петром.
Кучер Филат Брусков с женой Настасьей.
Садовник Готлиб Христиан Ганзен.
Поденно работавшая в это время, вместе с женами дворника и кучера, прачка Федосья Платонова, по прозванию «Платониха».
Никаких других лиц в доме в момент приезда Ладнева не было.
Приехал он, как сказано, выше, совершенно неожиданно встречен был дворником Савельевым.
Допрошенный, дворник Савельев дал такое показание:
«Крестьянин Новгородской губернии, Боровицкого уезда и волости, Егор Матвеев Савельев. Отроду имеет сорок один год. Грамотен, женат, имеет малолетнего сына Петра. Раньше служил артельщиком при конторе фирмы «Тарас Губарев и Сыновья», а затем, по предложению самого Семёна Ивановича Ладнева, перешел на службу лично к нему, при покупке тем дома наследников Кремнева. Служил около десяти лет, пользовался все время доверием Ладнева и положением своим был вполне доволен.
В среду, около семи часов вечера, был вызван звонком к воротам. Выбежав, увидел наемную парную коляску, а в ней — Ладнева. Помог тому выйти из экипажа принял багаж. Состоял он из обычного дорожного чемодана Ладнева — черного, отделанного медью и прикрытого коричневым футляром, ручного несессера желтой кожи и пледа с подушками, завязанного ремнями.
Первый вопрос барина был об Анне Михайловне, на что он, Савельев, объяснил, что «барыня» уехали в Кронштадт с Дарьей. Барин прямо прошли к себе, велев ему следовать за собой с вещами. Вещи эти он, Савельев, поставил в кабинете, где принял и верхнее платье с барина. Тот, расспросив его о том, кто находится в доме, велел ему распорядиться самоваром и приготовить постель:
— Устал, братец, с дороги и лягу пораньше…
Он, Савельев, исполнил все в точности. Вызвав жену свою Матрену, велел приготовить барину кровать, а сам поставил самовар».
При этом Савельеву заданы были следователем два вопроса.
Первый:
— Где готовилась постель Ладневу?
Савельев отвечал:
— Как всегда… У барыни…
Второй вопрос:
— Откуда вызвал Савельев свою жену?
Ответ:
— Из прачечной… Стирка была. Моя жена стирала, Филата — кучера и Платониха…
Дальнейший рассказ дворника шел так:
«Подал барину самовар, снял с него сапоги и все такое. Тужурку они надели и отослали. Ничего, мол, больше не надо… Утром встал, принялся за обычную уборку, прибрал все по двору и вышел на улицу. Здесь постовой городовой ему на подъезд указал — зачем, мол, с утра не прикрыть. Подъезд действительно оказался не плотно прикрытым, что его, Савельева, очень удивило. Барин с искони веков аккуратный человек были и ежели бы и выехали по делам ранним утром, то подъезда не запертым не оставили бы, тем более, что и запирать не надо, а только захлопнуть, так как в подъезде французский замок. Недоумение свое Савельев, однако, очень скоро объяснил тем, что к барину, вероятно, приехал кто-нибудь из конторских, кому барин сам отворил и вновь провожать гостя не вышел в надежде, что тот сам захлопнет за собой дверь.
Вообще из всего этого обстоятельства Савельев вывел только то заключение, что барин уже встал и нисколько этому не удивился, так как Ладнев вообще вставал рано.
Основываясь на этом, он Савельев, пошел к жене и велел ей, как только вскипит самовар, идти в барский дом и подать барину чай.
Самовар у жены оказался, однако, уже готовым и она немедленно понесла его в дом, оставив ему, Савельеву, заваренный в чайнике «чай»…»
Тут Савельев, остановленный следователем насчет некоторых неясностей, дал такое объяснение.
«Барином издавна введена в доме большая аккуратность. Как снаружи подъезд, так и внутренний вход со двора в доме всегда запираются. За этим, помимо прислуги, наблюдает сама «барыня». Такой уж порядок. Летом, когда «барыня» на даче, барину не впервой оставаться одному на городской квартире вовсе без прислуги, которую он вообще «не обожает» и тогда все эта затворы он производит сам. Звонки, как с парадного хода, так и со двора в его кабинет ему очень даже хорошо слышны.
Когда он, Савельев, подал барину самовар, а его жена приготовила все в спальне, то барин сказал, что чай он заварит сам и что ему вообще ничего не надо и что он, Савельев с женой, могут уходить. Велел только приказать кучеру подать к девяти часам экипаж, что им, Савельевым, и было исполнено немедленно. Дворовый ход за ним и за его женой был заперт барином немедленно вслед за ними. Они оба слыхали, как он и крюк опускал».
На вопрос следователя, был ли заперт наружный парадный ход, Савельев ответил, что твердо помнит, что он ход этот запер.
После этого Савельев вернулся к прерванному рассказу о событиях следующего утра:
«Отправленная им с самоваром жена вскоре вернулась, говоря, что барин, несмотря на многочисленные звонки, дверей не отпирает.
— Плохо значит, звонила, — ответил ей на это он, Савельев, и пошел сам вместе с ней.
Но и на его звонки никакого ответа не последовало.
Тогда, вспомнив о раскрытой парадной двери, Савельев вошел в дом через нее. Заглянул в кабинет и увидел барина на полу в крови.
Здесь у него, по его выражению, «дух занялся» и он с громким криком кинулся вон, на улицу, добежал до городового и кое-как рассказал ему о случившемся.
Ничего в комнате не трогал, даже и двух шагов от порога не сделал и вернулся в нее лишь с прибытием властей. Никаких соображений и догадок относительно мотивов преступления и личности убийцы не имеет и убежден только в одном — проникнул убийца через парадную дверь и открыл ему эту дверь не иначе, как сам хозяин. Больше прибавить ничего не имеет».
Последний вопрос следователя был таков:
— Вернувшись в кабинет убитого, опрашиваемый не заметил ли в нем следов какого-нибудь хищения или беспорядка?
Дворник ответил:
— Ничего не заметил. Все на месте и в порядке…
Показание жены дворника, Матрены Савельевой, вполне совпадало с показанием мужа:
— Стелила постель, утром не могла попасть в дом с самоваром. Звонила долго, быть может раз шесть или семь, а может и больше. Приехал барин за час, должно быть, до конца их работы в прачечной и муж её вызвал к барину — стлать постель. Больше ничего не знает. Утром же, когда муж с криком из подъезда выскочил и она об убийстве услыхала, то совсем ополоумела. Барина любила очень и считала за благодетеля, так как он ее сына в училище устроил и обещал в гимназию определить, ежели тот хорошо будет учиться.
Показания кучера Филата Брускова, жены его Настасьи и садовника Готлиба Ганзена ничего нового в дело не внесли и в общем ни в чем никаких противоречий не дали.
Кроме того, опять-таки по единогласному показанию всех опрашиваемых, обнаружилось, что садовник Готлиб Ганзен в этот вечер справлял день своего рождения. Кучер и дворник были в числе гостей, оба с женами. Из посторонних было только трое: брат Ганзена, содержатель небольшого цветочного заведения на окраине города и его две дочери. Все гости разошлись еще до одиннадцати часов, так что Ганзен проводил брата и тот успел захватить конку.
Света в окнах у барина, когда Ганзен возвращался не было. Это хорошо помнит и дворник, так как он поджидал, разговаривая у ворот с постовым городовым. Вошли в ворота Ганзен и дворник вместе и дворник, заперев калитку, ушел к себе. Ганзен тоже.
Постовой городовой всё это в точности подтвердил.
Сменивший его городовой показал, что он ровно ничего подозрительного у означенного дома не заметил, никого входящего или выходящего из него не видел, хотя почти все время находился около. Действительно, к утру, когда посветлело и вышел для уборки дворник Савельев, он, городовой, проходя мимо дома, заметил, что дверь подъезда приперта не плотно и обратил на это внимание Савельева. Тот удивился.
Дальнейшее все известно, так как Савельев почти сейчас же поднял тревогу.
Осмотр
Осмотр помещения, где произошло убийство, и самого трупа дал следующие результаты:
Кабинет, где произошло убийство, помещается слева от сеней. В него ведет большая, очень массивная дверь красного дерева.
Кабинет большая продолговатая комната в три окна. Стекла в окнах целые, зеркальные, также в рамах красного дерева. На каждом окне экран зеленого шелка, портьеры и занавесы зеленого плюша, мебель кожаная, массивная и ценная.
Пол сплошь затянут темно-малиновым ковром, кроме того кой-где разложены медвежьи и тигровые шкуры. Освещение электрическое. Мебели и украшений очень много, масса бронзы, несколько скульптур и все в порядке, нигде ничего не сдвинуто.
Письменный стол найдется справа от двери, поставлен поперек комнаты, почти на середине и так, что сидящий за ним будет помещаться лицом к свету.
На столе опять-таки масса мелочей, есть серебряные и золотые безделушки и все тоже в порядке.
В стене противоположной окнам есть небольшая дверь. Она ведет в спальню, за которой помещается уборная, а рядом с ней ванная комната.
Спальня, вполне обставленная, имела однако тот вид, который ясно указывал, что ею не пользуются. Пройти в нее, как и в уборную, и в ванну можно было и помимо кабинета — коридором.
В момент появления властей — кабинет, помимо описанного, имел такой вид.
Кресло у письменного стола слегка отодвинуто, как это обыкновенно бывает, когда сидящий за ним встает.
На столе, напротив кресла, лежало несколько бумаг, раскрытая дорожная сумка, золотой портсигар, также раскрытый, такая же спичечница, часы с цепочкой, на одном конце которой висела связка ключей, в том числе два очень оригинальной формы и как выяснилось впоследствии — один от входных дверей, другой от несгораемого шкафа, вделанного в стену справа от стола.
Рядом стоял еще небольшой, с хрустальной крышкой стол, на котором был поднос с маленьким самоваром, чайник, чайница и сахарница, а также и недопитый стакан чая.
Вообще вид был такой, что сразу можно было догадаться о том, что Ладнев сидел здесь и перебирал бумаги с дороги.
Прямо напротив двери, в пяти с половиной шагах от нее, стоял круглый стол с журналами и газетами. К нему были придвинуты стулья и так плотно, что сиденья уходили совсем под стол, а спинки опирались о столешницу.
Но один стул был отодвинут и повернут сидением к двери.
Почти касаясь головой этого стула, ногами к двери, раскинув руки, лицом вверх лежал Ладнев.
На нем был мягкий, английской фланели полухалатик, вернее — куртка, распахнутая и надетая прямо на сорочку. На ногах — туфли. Темно-серые брюки оказались от того костюма, в котором он был в дороге, так как совершенно такой же пиджак и жилет нашли брошенными на кровать.
Как сказано выше, в ране под левым соском торчал обломок трехгранного кинжала.
Выражение «торчал» — в сущности, не совсем верно, так как наружу обломленный конец кинжала почти не выдавался.
Кроме того на голове убитого обнаружены следы удара чем-то твердым и удара настолько сильного, что черепная кость сильно вспухла, кожные покровы рассечены и волосы кругом окровавлены.
Никаких следов борьбы нигде не обнаружено.
Убитый — несколько выше среднего роста, широкоплечий, широкогрудый, замечательно сильного телосложения человек с атлетической мускулатурой. Несомненно, что он должен был располагать редкой и во всяком случае выдающейся физической силой.
Белокурый, слегка курчавый, он был лишь слегка тронут сединой, но совершенно сохранил волосы и зубы, белые, как у молодой девушки. Прекрасный цвет лица, небольшая, темнее волос, и тоже курчавая бородка придавали ему моложавый вид.
— Эх, такому бы сто лет жить! — невольно вырвалось у доктора.
Раскинутые руки были сжаты в кулаки. На указательном пальце правой руки был очень ценный перстень с бриллиантом, на левой — крупный изумруд.
Извлеченный трехгранный, похожий на штык, кинжал, оказался без малого в четверть аршина1. Сердце было пронзено насквозь и смерть последовала мгновенно. По определению доктора, — оба удара, — нанесенных в голову и кинжальный в грудь сделаны несомненно сильным человеком и со страшным напряжением.
Убийство по мнению доктора могло последовать часов около десяти вечера, но никак не позже полуночи.
Еще в самом начале осмотра среди присутствующих появился невысокий, очень полный, даже тучный человек, с пухлыми губками и веселыми, голубыми глазками, сильно заплывшими и выглядывавшими словно сквозь щелочки.
Из всех здесь находившихся он был по-видимому самый спокойный и безучастный зритель. Да и интересовался он по-видимому совсем не тем, что занимало других.
Пока все толпились у трупа, он, переваливаясь на коротеньких ножках, вышел в сени, подошел к выходной двери и с очевидным удовольствием испробовал не меньше пяти раз, как отчетливо и мягко действует рукоятка, отворяющая дверь изнутри. Затем, несмотря на белый день, он отыскал в сенях кнопку, замыкающую и размыкающую ток, и торжественно осветил сени. Потом опять загасил. Тоже самое он проделал и в кабинете, где все кнопки оказались на особой дощечке на письменном столе, кроме одной освещающей фонарь люстры в спальне. Та кнопка была в дверях.
Кроме страсти к дверным замкам и электрическим кнопкам, маленький толстяк обнаружил еще две странности.
Во-первых, забавную манеру выпускать воздух сквозь губы так, что эти губы шлепались и получался странный звук.
— Пи-пи-пи-пи…
Во-вторых, толстяк оказался человеком до педантичности аккуратным и чистоплотным. Заметив у входной двери в сенях, во время своих опытов с защелкой, спичку, он немедленно поднял её.
— Пи-Пи-Пи-Пи!..
Вблизи была вторая спичка, с едва обуглившейся головкой. Он поднял и её.
— Пи-пи-пи-пи…
Затем, когда труп был перенесен в спальню, толстяк заметил на ковре окурок папиросы и также поднял.
— Пи-пи-пи-пи…
При его тучности такие нагибанья к полу были вряд ли легки, но толстяк, по-видимому, находил в этом огромное удовольствие, так как тщательно оглядел весь пол, стараясь найти предлог еще раз нагнуться.
Но ничего не было, и с легким «пи-пи-пи» толстяк подошел к письменному столу, заглянул в золотой портсигар, а затем и в спичечницу.
— Пи-пи-пи!..
Во время осмотра трупа толстяк вынул рулетку из кармана и к некоторому недоумению присутствующих тщательно измерил рост убитого.
— Два аршина восемь2… пи-пи-пи!..
Полицейский офицер был молодой, очень высокий человек.
Толстяк как бы невзначай подкатился к нему.
— А вас… пи-пи-пи… вершков этак одиннадцать?..
— Одиннадцать с третью3, — отрапортовал тот с точностью военного человека, твердо знающего свои рост.
— Пи-пи-пи…
И толстяк откатился дальше.
При опросе домашних Ладнева он безмолвствовал, но дворнику Савельеву предложил вопрос:
— Ты, братец, помогал барину раздеваться?
— Я…
— И за ним из спальни вышел?
— Точно так.
— А электричество потушили там?
— Потушили…
— Твердо помнишь?
— Как же не помнить, ежели барин мне сами на эту вон у двери кнопку кивнули: «потуши».
— Пи-пи-пи…
Толстяк успокоился.
