Отпевание

Отпевание — первая глава из романа В. Александрова «Без исхода». Одного из лучших российских детективов.

В июле месяце 188* года, в большом губернском городе К., в церкви Благовещения, отпевали Александру Дмитриевну Инсарову, умершую скоропостижно, как говорили, от разрыва сердца.

Женщина тридцати трех или четырех лет, красивой наружности, здоровая, живая и веселая, Инсарова (так ее звали) была замужем за чиновником железнодорожного ведомства, имела хорошие средства и большой круг знакомых. Она любила развлечения, не отказывала себе ни в чем, жила, как говорится, „в свое удовольствие“ и вдруг — весть о её внезапной смерти поразила, как громом, все светское общество города К.

На похороны собралось очень много публики, всем хотелось взглянуть на покойницу. Тут были знакомые и не знакомые: одни пришли отдать последний долг женщине, несколько дней тому назад вращавшейся в их кругу и вдруг вырванной из него неумолимой судьбой, другие явились из любопытства посмотреть, что сталось из этого недавно живого, здорового существа.

Тайна смерти всегда интересовала и будет интересовать людей. Многие боятся покойников, не осмеливаются взглянуть на них, а все-таки утерпеть не могут: невольно тянет их посмотреть одним глазком, и они непременно кончат тем, что посмотрят, хотя и знают, что потом целую ночь им будут мерещиться разные ужасы и привидения. Мертвый имеет притягательную силу для живого… Иные, глядя на человеческое существо, переступившее страшную, таинственную границу, быть может, заняты мыслью, что вот и они умрут, и они будут лежать так же спокойно, неподвижно… Что-то с ними тогда будет? Другие, при виде человека, бывшего оживленным и вдруг потерявшего оживление, испытывают странное, необъяснимое ощущение: поминутно обращают они на него беспокойный взор, как будто ожидая, что вот, вот он пошевелится, откроет глаза, поднимется… „Неужели же он никогда, никогда не встанет? Неужели он ничего не чувствует, не слышит и не понимает? А может быть, он еще чувствует? Нет, это невозможно… Конечно, невозможно! Труп чувствовать не может… А что, если он вдруг пошевелится? Что, если откроет глаза? Если поднимется?“ И взор не может оторваться от гроба…

Покойница была одета в белое платье и усыпана цветами. Сквозь покрывавшую ее кисею можно было рассмотреть некогда красивое лицо — лоб еще не был покрыт ужасным, действующим на нервы и воображение венчиком, этим последним, страшным украшением, символом перехода человека в вечность. Но на этом красивом лице застыла предсмертная судорога, и страдальческое выражение его ясно показывало, какие ужасные мученья должна была перенести покойница, пока смерть не победила жизнь. Разрыв сердца поражает человека мгновенно, а по лицу умершей можно было предположить, что борьба была тяжкая, мучительная…

В небольшой церкви было жарко и душно.

Возле гроба стояла дочь Инсаровой Ольга, девочка лет пяти, с гувернанткой. Публика толпилась кругом, стараясь пройти поближе к гробу. Муж покойной не мог отдать последнего долга жене: её неожиданная смерть так его поразила, что он захворал нервным расстройством, которое лишило его возможности присутствовать при погребении.

Служба началась недавно.

Трое молодых людей вышли из церкви, спустились со ступенек паперти и, отойдя в сторону, закурили папиросы.

— Тепло!.. — проговорил один из них, вытирая платком лоб, покрытый потом.

— А что будет под конец? Теперь еще рано…

— Я полагаю, часа два протянут…

— Два? Как бы не так! — Постараются, так и три простоим.

— Полно говорить вздор, Желехов! Обедня, да панихида — вот и все; какие же тут могут быть три часа? Пустяки. Впрочем, ты, я думаю, с обедней то смутно знаком…

— Не беспокойся, пожалуйста, не меньше тебя, Еленский! Каждый год религиозные обязанности исполняю и в исповедальные списки вношусь… с обозначением лет.

— Смотрите-ка, господа, — вмешался третий, — кажется, наша примадонна с аккомпанементом едет…

— Какая примадонна? — осведомился Еленский.

— Какая же примадонна как не высокочтимая „madame la colonelle“1 Засельская-Кубей?

— А! Madame „За сплетни побей“ жалует? — засмеялся Желехов. — Она и есть! Посмотрите-ка, господа, ведь у неё сегодня аккомпанемент хоть куда! Славные девочки!.. Надо поближе посмотреть…

Молодые люди подошли к подъехавшей в это время к церкви коляске. Из неё вышли сначала две очень недурненькие молодые девушки, весьма скромно одетые в темные платья и простенькие шляпки, а затем выползла, с усердной помощью лакея, очень полная особа лет пятидесяти, богато, но далеко не изящно одетая: её соломенная шляпка, украшенная огромным черным пером, черное платье, сшитое по последней моде с необъятным турнюром2, чёрная накидка, небрежно наброшенная на плечи, все показывало, что костюм был обдуман и применен к обстановке.

— Bonjour, messieurs3! — любезно протянула она руку кланяющимся молодым людям. — Здравствуйте, Желехов, Андреев!.. Что вас совсем не видно, monsieur Еленский? Где вы пропадаете? Скажите, какое ужасное, неожиданное несчастие! Я была поражена, поражена… C’est terrible! C’est foudroyant4! Еще на днях была я у Инсаровых… Александра Дмитриевна была здорова, весела и вдруг… Когда мне сказали, я думала, что сама умру… Удар сделается… А бедный Валерий Николаевич! Захворал, опасно захворал! Еще бы! Такое страшное горе… Я хотела поговорить с ним, утешить, успокоить… В такие минуты сердечное участие друга так дорого, так дорого… Но доктор положительно никого к нему не пускает. Défense absolue5! Говорит, что малейшее потрясение может иметь смертельный исход… А бедная Ольга! В такие лета лишиться вдруг матери, которая ее так обожала! Теперь она еще не понимает поразившего ее страшного несчастия, но когда подрастёт… Хорошо еще, что при ней Eglé… Она привыкла к Eglé, любит ее… Что, служба началась? — вдруг оборвала толстая барыня свою лившуюся потоком речь, устремляя глаза на церковную дверь.

— Недавно началась.

— Пойдемте, mesdemoiselles6, пойдемте… В таких случаях неловко опаздывать, а мы опоздали… Ce n’est pas poli7!..

Она направилась, по мере сил и возможности поспешно, вверх по ступенькам паперти. Молодые девушки следовали за ней, как послушные овечки, опустив головы.

— Вам трудно будет пройти вперед, Маланья Лукинишна, — любезно заметил Желехов.

— Почему? — покосилась на него не совсем дружелюбно объемистая барыня, когда он назвал ее по имени.

— Народу очень много, давка…

— Да, такой необыкновенный случай! Ведь у нас все так любопытны… Сочувствия, конечно, никакого, а так, посмотреть бегут, чтобы потом было что рассказывать. Ужасный свет!

— Позвольте вам помочь, насколько могу, — прислужился Андреев.

— Merçi! Vous êtes bien obligeant8!

— Кто бы говорил, да только не она, — заметил Желехов, отходя с Еленским от паперти и вынимая портсигар. — Первая сплетница в городе, за что ей и кличка подходящая дана, а тоже про других толкует, что пришли якобы ради любопытства и сплетен. Сама первая, старая карга, язык чесать будет, разные небылицы трезвонить…

— По пословице, любезный друг: бревна не замечает9. Однако, покосилась же она на тебя, когда ты назвал ее по имени.

— Да я нарочно. Страсть люблю ее дразнить! Она своего имени терпеть не может, жаждет, чтобы ее величали „madame la colonelle“, а кто по-французски не разумеет, так хоть по-русски: полковницей… А какая она полковница? Такая же, как я турка!

— Говорят, её муж где-то служил…

— Чистейшее вранье! Никогда, нигде он не служил. Мой отец отлично знал покойника. Он был либо грек, либо армянин, либо немец, либо поляк, а может быть и просто еврей, в точности неизвестно, по прозванию Кубей, жил в Одессе, имел табачную лавочку и торговал папиросами, кручеными и насыпными. Продавал, конечно, бессарабский табак за настоящий турецкий и фабриковал готовые папиросы с невероятно длинными мундштуками по пятаку за десяток, чем и нажил немало денег. Жена его, вот эта самая Лукинишна, дочь какого-то промотавшегося афериста, имела над мужем власть безграничную и вынудила его бросить торговлю, с которой он, по врожденной склонности, не расстался бы, конечно, до скончания века. Тогда они купили в *** губернии деревушку Заселки, удлинили подобающим образом фамилию и сделались помещиками. Кубей не мог выдержать долго такую жизнь: лишенный своей натуральной деятельности, он зачах и умер, а супруга его, крайне обрадованная путешествием благоверного в Елисейские, переехала в наш город, рассчитывая, что сюда не проникла слава о коммерческой деятельности её покойного мужа, назвалась полковницей и превратилась в аристократку. Репутацию приобрела она здесь тем, что явилась благотворительницей: призревает разных юных особ прекрасного пола, неимущих, но получивших кое-какое образование, и пристраивает их гувернантками, компаньонками и тому подобное. Одним словом, устроила нечто вроде бесплатной конторы женской прислуги высшего разряда.

— Об этом-то я слышал, хотя мало знаком с полковницей был у неё всего один раз…

— Напрасно. Там можно приятно провести время в обществе молодых барышень, подчас очень недурненьких и неглупых, хотя завести интрижку трудно, потому что Засельская держит своих призреваемых бесчеловечно строго: чуть что заметит, сейчас в шею.

— Оттого-то они и выглядят такими овечками…

— Еще бы! На выговоры и мораль она не скупится, ибо снабжена длинным языком для таких потребностей. А кроме того, и самим юным девицам не совсем приятно, ради какой-нибудь глупой интриги, лишиться теплого угла и куска хлеба, не говоря уже о надеждах на будущее. Теперь девушки-то поумнее стали, практичнее на жизнь смотрят.

— Кажется, гувернантка Инсаровых, Аглая Львовна, тоже у Засельской жила?

— Как же, ею и рекомендована. Eglé, как ее обыкновенно называет полковница, особа прелестная и высоконравственная…

— Относительно нравственности ничего не смею сказать, потому что мало ее знаю, но…

— Неприступна. Говорю, наверное, и готов какое угодно пари держать!

— Верю, верю, — засмеялся Еленский. — Тебе, известному ходоку по части женского пола, конечно, лучше чем кому-либо знать… Да я не про нравственную сторону говорить хотел, а про физическую. Воля твоя, ничего я в ней прелестного не вижу: черты лица неправильные, бледная, худая, молчаливая, сумрачная, вечно натянутая…

— Постой, постой! — перебил Желехов. — Ты говоришь вздор! Дела мне нет, что у неё черты лица неправильные и что она натянутая — ты на её глаза посмотри…

— Что же глаза? Обыкновенные чёрные глаза.

— Обыкновенные? Нет, далеко не обыкновенные… Прожигают, братец, просто прожигают! — воодушевился Желехов. — Вдруг молния блеснет, искры посыпятся, а потом потухнут, замрут… Воображаю, что в них можно видеть, когда она скажет кому-нибудь роковое: „люблю“.

Для неё, конечно, роковое… Сколько блаженства обещают любимому человеку эти глаза! И сдержат обещание, в том нет ни малейшего сомнения… Непременно сдержат!

— Однако, ты, кажется, не совсем равнодушен к Аглае Львовне? — засмеялся Еленский.

— Был, не скрою, был жестоко влюблен в её глаза, но повернул оглобли, ибо — неприступна.

— Я, признаюсь, брюнеток не люблю. По-моему мнению, блондинка женственнее, нежнее, и если бы выбирать на мой вкус, то я выбрал бы…

— Пари держу, что угадаю! — улыбнулся Желехов.

— Угадаешь?

— Конечно, угадаю. Ничего не может быть легче. „Ты общей не уйдешь судьбы“10… Да вот она самолично — легка на помине! Смотри и упивайся…

К церкви действительно подъехала карета. Из неё вышел седой генерал, а за ним молодая девушка высокого роста, даже, может быть, слишком высокого для женщины, но необыкновенная грация и пропорциональность сложения, при гибкой, стройной талии, скрывали этот недостаток. Овальное личико её, с прямым, тонким носом и розовыми губами, украшалось густыми, слегка вьющимися волосами пепельного цвета, просто, но изящно причесанными. Особенное же впечатление производили большие голубые глаза с длинными темными ресницами. Их взгляд был прямой, открытый, хотя несколько надменный.

Она ответила спокойным, отчетливым наклонением головы на почтительный поклон молодых людей и вошла с отцом в церковь.

— Что же, не хороша? По-твоему не хороша? — оживленно заговорил Еленский. — Да это просто прелесть, восторг! Настоящая женщина—красавица… Хоть на выставку!

— Именно на выставку, потому что красавица мраморная. Лицо красивое, но выражение гордое, высокомерное…

— Тебе так кажется, Желехов. Обладая такой чудной красотой, нельзя быть высокомерной.

— Очень можно — и её превосходительство Людмила Павловна Лебединская представляет очевидное тому доказательство.

— А по моему мнению, мраморной скорее можно назвать твою Аглаю, которая никогда не улыбнется, бровью не пошевелит.

— Эх, брат! Не угадал ты Аглаи: эта девушка — огонь! Холодность у неё напускная, вынужденная положением. Лебединская же мраморная по характеру. А свита тут?

— Это кто же?

— Ты не знаешь, кто составляет свиту?

— Свиту богини красоты составляют все.

— Pardon11 — кроме меня. Впрочем, я не говорю про общую свиту, а более приближенную, интимную…

— То есть?

— То есть, во-первых Липарский, а во-вторых Осташов, сии атлеты, один зрелого возраста, другой юноша, борющиеся у подножия мраморного кумира.

— Осташов не был знаком с Инсаровыми, да и Липарский тоже, кажется, не бывал у них.

— Все равно: где Галатея, там и Пигмалион, где Венера, там и Адонис…

— Ну, это извини! Если Лебединская действительно похожа на Венеру, то Осташов вовсе не подходит к Адонису.

— Говоришь из зависти. Мальчик хорошенький…

— Я вовсе не о наружности его говорю. Пусть он хоть портрет Адониса из себя изображает, только для неё-то он не Адонис, потому что Венера любила Адониса…

— А её превосходительство Людмила Павловна никогда никого любить не будет, ибо неспособна, — докончил Желехов.

— Ну, это вопрос! Она недавно приехала, и ты еще слишком мало ее знаешь, чтобы говорить так утвердительно.

— Я, братец, физиономист.

— Кажется, плохой. Однако, пойдем в церковь. Пришли на похороны, а сами все время на улице болтаемся.

— Очень нас там заметят! Что за нужда в духоте толкаться? Не скоро кончится — к „достойно“12 еще не звонили. Да, вот, кстати, Андреев выходит. Физиономия у него что-то не особенно довольная.

— Фу! Какая там невозможная жарища, господа! — подошел Андреев, вытирая пот.

— Тропическая температура? — засмеялся Еленский.

— Воистину тропическая.

— Видно, что из церкви вышел, каким языком выражается, — подтрунил Желехов. — Ты лучше скажи-ка, „воистину“, зачем ты так долго торчал в церкви, если там нехорошо?

— Да забрался я вперед с этой madame полковницей, а назад вылезти не могу… Просто стена неприступная! Погожу, думаю, авось кому-нибудь надоесть париться, так я за ним выберусь. Ну, и стоял, физиономии рассматривал.

— Лебединских видел? Прошли они вперед?

— Видел. Прошли. Генерал везде пройдет… Когда они подошли, я случайно смотрел на Eglé. Как она вскинула глазами на прекрасную Людмилу — страсть! Такие глаза у этой Eglé, что просто мороз по коже подирает! Верно, она против Лебединской зуб имеет…

— Кто их знает! Лебединские в последнее время редко бывали у Инсаровых.

— Ведь они, кажется, родственники?

— Дальние, что называется „седьмая вода на киселе“. Впрочем, когда умерла Александра Дмитриевна, за ними посылали.

— Много говорят в городе об этой смерти, — задумчиво проговорил Еленский.

— Много сплетничают, — подтвердил Желехов.

— Сплетни, господа, сплетнями, — заявил Андреев, — а все-таки, воля ваша, тут что-то не чисто.

— То есть — в каком смысле?

— Да посмотрите вы в лицо покойницы: похоже ли, что она умерла от разрыва сердца?

— Ну, братец, — пожал плечами Желехов, — я хоть и считаю себя физиономистом, но узнавать по лицу покойника, отчего он умер — претензий не имею. Хитрая штука!

— Дознание все-таки ведь было? — заметил Еленский. — По крайней мере, я слышал, что следователь Поройко приезжал к Инсаровым в ту же ночь, когда она умерла.

— Слышал я это. Немало и другого слышал, да слишком много толкуют всякой дребедени, разобраться трудно.

— Однако, что именно? — осведомился Желехов.

— Ты что же спрашиваешь? — взглянул на него Андреев. — Сам сейчас говорил, что много сплетничают, а теперь казанской сиротой прикидываешься, будто ничего не знаешь, не ведаешь.

— Вовсе я не думаю никакой казанской сиротой прикидываться. Конечно, и я, и Еленский, вероятно, что-нибудь слышали, но…

— Слышал я такой вздор, что и повторять совестно, — махнул рукой Еленский.

— Например?

— Говорят, будто Инсарова отравилась.

— Я тоже это слышал, — подтвердил Желехов.

— Ну, значит вы, господа, только про цветочки слышали, — понизил голос Андреев, а я слышал про ягодки: рассказывают, что ее отравили…

— Вот так штука! — усмехнулся Желехов. — До чего у нас только не договорятся? Уму непостижимо!

— А можешь ты поручиться, что это неправда? — серьезно взглянул на него Андреев.

— Поручиться, конечно, не могу, но на основании веских данных говорю: что это вздор и бессмысленная сплетня.

— Какие же твои веские данные?

— Если вы непременно желаете, господа, — решительно сказал Желехов, — я открою вам то, что знаю, но с условием, чтобы это оставалось между нами. Я уверен, что вы не захотите сделать мне зло и подвести товарища. Источник, из которого я почерпнул сведения, верный — могу вам поручиться. Из этого, повторяю, „верного“ источника я узнал, что Инсарова отравилась.

— Значит, на это есть доказательства?

— Неопровержимые: она оставила записку.

— Что же в этой записке?

— Ну, что обыкновенно в таких записках бывает: умираю, дескать, по доброй воле… и так далее. Впрочем, записки этой сам я не читал, хотя и знаю о существовании её наивернейшим образом.

— От Поройко?

           Следователь никогда не разглашает производимого им дознания. Сведения получены мной не от него, но, во всяком случае, указать вам источник не могу. Хотите верьте, хотите нет.

— Скажите, пожалуйста, — насмешливо пожал плечами Андреев, — какой важный корреспондент секретных дел проявился! Голову даю на отсечение, что свои достоверные сведения ты получил из того же источника, откуда и мы грешные, только тону задаешь…

— Это как вам будет угодно. Я, как вам известно, тоже с грешком, люблю на счет ближнего язык почесать, отчасти потому, что в нашем богоспасаемом граде больше и говорить не о чем, а отчасти, сознаюсь, по врожденной человеческой слабости, но в настоящем деле, даю вам честное слово, вовсе не имел намерения болтать, а сказал сущую правду.

— В каждой сплетне есть своя доля правды, — заметил Андреев.

— Ну, не всегда…

— Всегда, милый друг, всегда! Хоть исковерканная доля, а все-таки есть. Из ничего — ничего и не выйдет и чистая выдумка угаснет на первых же порах…

— Вот что, господа, — перебил Еленский. — Заметили вы, что ни прокурора, ни Поройко здесь нет?

— Прокурор не был знаком с Инсаровыми.

— Ну, хорошо. Прокурор, положим, не был знаком, хотя из любопытства мог бы зайти…

— Юристы не любопытны.

— Напротив, очень любопытны, — засмеялся Желехов, — но только в определенном направлении.

— Вот этого-то „определенного направления“, по-моему мнению, и следовало бы ожидать. Если прокурора нет, значить, и „определенного направления“ нет. Но почему же не пришел Поройко, бывавший у Инсаровых?

          На тех основаниях, которые я изложил вам, — пожал плечами Желехов.

— То есть?

— То есть потому, что всем объявили, будто Инсарова умерла от разрыва сердца, а Поройко, производивший дознание, знает, что причина смерти её другая.

— Так что же из этого следует?

— Из этого следует то, что многим известно по слухам о произведенном им дознании. Вся эта толпа, алчущая и жаждущая сведений, как манны небесной, осадила бы его с разными расспросами и ему пришлось бы лгать немилосердно. Лгать без необходимости он не желал, а необходимости в том не видит, ибо имеет в руках доказательство самоубийства, которым дознание вполне исчерпывается, а потому и не пришел. Это рассуждение еще более подтверждает сведения, которые я вам сообщил: если бы Александра Дмитриевна умерла от разрыва сердца, как объявили, или была бы отравлена, как болтают злостные сплетники…

— Значит, я, по-твоему, злостный сплетник? — пошутил Андреев.

— Не про тебя я говорю; ты очень хорошо это понимаешь и только напрасно прерываешь мое глубокомысленное рассуждение. Итак, в обоих упомянутых случаях Поройко пришел бы непременно. В первом — как простой знакомый, а во втором — с целью что-нибудь проведать. В последнем случае, как я полагаю, пожаловал бы и прокурор.

— Молодец Желехов! В юстицию годился бы…

— К сожалению, попал в другое ведомство.

— Значит, вы полагаете, господа, — спросил Андреев, — что предположение об отравлении другим лицом следует оставить?

— Всеконечно. На отсутствие преступления имеются ясные, как день, доказательства.

— Как по-твоему: самоубийство преступление или нет?

— Конечно, преступление; только относительное, нравственное, законами не караемое…

— Ибо подсудимым является мертвое тело, — улыбнулся Андреев, — а мертвым телом, как говорит пословица, хоть забор подпирай.

— Ну, не говори! Иногда и мертвое тело судят: христианского погребения лишают…

— Значит, Инсарова, в сущности, преступница?

— Конечно, преступница, если отравилась в здравом уме. Но в наше время ученые люди доказывают, что человек, отправляющийся на тот свет по собственному желанию, действует непременно в состоянии психического расстройства, так сказать, в ненормальном виде.

— Удивительное дело! Когда успела Инсарова дойти до сумасшествия? Недавно еще, как говорит эта полковница „За сплетни побей“, покойная была здорова, весела и вдруг…

— Ну, братец, не всегда легко решить, отчего человек с ума сошел. Иногда так, здорово живешь, рехнется. А у Инсаровых, в последнее время, действительно, что-то было неладно. Я давно уже служу с ним вместе и никогда еще не видел его таким рассеянным, растерянным, как в последние дни перед катастрофой. Бог его ведает, что с ним творилось: болен не болен, но, видимо, был не в своей тарелке, а в день смерти жены вовсе на службу не явился. Так мы и решили, что болен.

— Он действительно захворал…

— От такого казуса, как самоубийство жены, захворать не мудрено, но он и раньше больным смотрел.

— А я недавно был у них, — вставил Андреев, — и Александра Дмитриевна показалась мне совсем иной, чем всегда. Хоть Засельская и рассказывает, что она была весела, но за её улыбкой виднелись слезы… Я еще тогда подумал, что, верно, у них что-нибудь неладно. Её веселость произвела на меня такое впечатление, что я поспешил исчезнуть.

— Очевидно, что-то было, — задумчиво проговорил Желехов. — Недаром же она решилась покончить с собой. Будущее откроет…

— Ты думаешь — откроет?

— Думаю, что откроет. Трудно у нас что-нибудь скрыть. Последствия укажут причину…

— Вообще, любопытный случай и будь я, как ты утверждаешь, злостный сплетник…

— Никогда не утверждал я такого вздора.

— Ну, все равно: будь я хотя бы не злостный, а просто сплетник, то не имел бы покоя ни днем, ни ночью, пока чего-нибудь не пронюхал бы.

— Да поверь, многие почтенные члены нашего милого общества и не имеют теперь покоя… Только при таком трезвоне сплетен и небылиц дело еще больше запутывается.

— Вон уже болтают, что Инсарову отравили…

— И еще как болтают-то! Так уверенно, будто сами при этом присутствовали.

— Чистейшая ерунда!

— Если есть доказательства…

— Однако, господа, — заметил Еленский, — хотя наш разговор и очень интересен, а все-таки надо идти хоронить Инсарову. Пойдемте в церковь — вон опять звонят… Потом договорим.

— Да что говорить-то? — махнул рукой Андреев. — Сколько ни говори, ни до чего не договоришься…

Молодые люди вошли в церковь.

  1. мадам полковник (фр.)
  2. Турнюр (от фр. tournure — «осанка, манера держаться») — принадлежность женского костюма, специальное приспособление для формирования характерного силуэта с нарочито выпуклой нижней частью тела в форме буквы S, модного в течение двух десятков лет в последней трети XIX века.
  3. Здравствуйте, господа (фр.)
  4. Это ужасно! Это потрясающе! (фр.)
  5. Абсолютная защита (фр.)
  6. мадемуазели (фр.)
  7. Это не вежливо (фр.)
  8. Спасибо! Вы очень любезны (фр.)
  9. Герой имеет в виду распространенную евангельскую причту «Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь» Мтф 7:3
  10. Слегка видоизмененная цитата из стихотворения Г. Державина «Река времен в своем стремленьи…» 1816 г.
  11. Извините (фр.)
  12. При чтении канона отдельно от панихиды поется молитва «Достойно есть яко воистинну блажити», которая завершает богослужение
Оцените статью
Добавить комментарий