Деловой день — фрагмент из детективного романа Андрея Ефимовича Зарина Змея, очередное приключение из цикла расследований гения русского сыска Патмосова и его верного помощника Пафнутьева, читать.
Вдова
До приезда сестры Епанчин уже снял роскошный номер из трех комнат в европейской гостинице и приехал встретить сестру на вокзал. Она приехала с первым утренним поездом. В глубоком трауре, в сопровождении горничной, она вышла из купе первого класса и, едва увидела брата, как порывисто подошла к нему, протянула руки и воскликнула:
— Серж, неужели это правда?
— Правда, — ответил он, целуя её руку.
Её красивые серые глаза сразу наполнились слезами.
— Крепись, — сказал ей Епанчин, беря ее под руку. — На нас смотрят.
Она приложила платок к глазам и, тяжело опираясь на руку брата, всхлипывая, проговорила:
— Это так ужасно. Так неожиданно. За что? Он такой хороший… кому он вредил?
Епанчин поспешно повел ее по платформе. Горничная, неся в руках два сака, едва поспевала за ними. Епанчин приостановился.
— Ты куда хочешь сейчас проехать?
К нему, к нему, — тотчас ответила сестра, поняв его вопрос…
Епанчин знаком руки подозвал к себе проводника гостиницы, отдал ему распоряжения, а поток обернулся к горничной сестры:
— Вы поедете вместе с ним. Передайте ему квитанцию от багажа. Он все устроит, а вы, когда приедете, приготовьтесь встретить барыню. Идем! — сказал он сестре, и они двинулись к выходу.
Услужливый артельщик подозвал автомобиль. Епанчин усадил сестру, и автомобиль, вздрагивая и гудя, мигом доставил их к Мариинской больнице, где в отдельной часовне лежало тело графа Тулупова-Осятского. Епанчин, держа сестру под руку, прошел в часовню. Посреди неё на высоком катафалке в дорогом дубовом гробу лежало грузное тело убитого графа. Желтым пламенем горели свечи. Одна монашенка с отекшим лицом уныло-протяжно читала псалтирь, другая дремала в углу на стуле. Несколько нищих стояло в часовне. Представитель похоронного бюро заметался и прогнал всех нищих, монашенка стала читать бойчее, появился сторож. Едва Епанчин ввел сестру в часовню, как она вырвала свою руку, порывисто бросилась к гробу и с криком: «Николай, кто это сделал?», припала лицом к его груди. Он лежал недвижный с желтым восковым лицом, желтизну которого еще сильнее оттеняла большая черная борода и гладко выстриженная голова. Казалось, он спит, так спокойно было его лицо. Тулупова замерла, а потом снова вскрикнула и забилась в истерическом плаче. Епанчин поспешил к ней, сторож выбежал и принес воды и бутылку с нашатырным спиртом. Епанчин помог сестре сесть на стул. Она прижалась к нему и, вся содрогаясь, всхлипывая, нервно, истерично восклицала:
— Кто, за что? Кому он что сделал? Как мы любили друг друга! Коля, Коля, зачем ты приехал в этот проклятый город? Если бы ты знал, Серж, как он ненавидел город, особенно Петербург. И он бы не поехал, но потребовали дела. Несчастные деньги. Николай, Николай! Как я буду без тебя жить? — и она снова забилась в истерическом плаче…
Епанчину было тяжело.
— Перестань, успокойся, — растерянно повторял он, сняв с неё шляпу и гладя её роскошные, густые каштановые волосы. Она немного успокоилась, вытерла глаза и снова подошла к гробу. Плач снова осилил ее.
— Мы отслужим панихиду и уедем, — твердо сказал Епанчин.
— Да, — сквозь плат проговорила она.
Епанчин распорядился. Сторож выбежал из часовни и через некоторое время в нее вошли шесть певчих, священник с дьяконом и дьячком, а затем несколько посторонних людей и нищих. Монашенка раздала всем свечи, священник надел рясу, дьякон взмахнул кадилом и началась унылая, торжественная панихида над трупом «болярина Николая». Никто не знал в Петербурге графа Тулупова-Осятского и в часовне кроме случайно зашедших, да нищих не было никого. Епанчин поддерживал сестру, рассеянно слушал слова и думал:
«Неужели убийца действительно этот управляющий, ради корыстной цели? Как ничтожны тогда люди и как велик соблазн денег». И ему было жалко не лежащего безгласным трупом бывшего графа Тулупова, а того несчастного человека, который ради денег потерял спокойствие и честь.
Потом мысли его устремились на сестру, и ему стало жалко ее всем сердцем. Она так жалостно, горестно всхлипывала и так глубоко страдала, что он понял, как много она потеряла с этим человеком.
«И сотвори ему вечную память», протянул дьякон и хор запел скорбный припев: «Вечная память». Вдова упала на колени и забилась в судорожном плаче. Епанчин подхватил ее и снова посадил на стул, давая нюхать спирт и пить воду.
Священник снимал ризу, дьякон оправлял волосы, дьячок подошел и спросил в полголоса:
— Когда изволите вторую панихиду?
— В восемь часов вечера, — ответил Епанчин. — Вынос тела завтра утром.
Он уговорил сестру поехать домой и отдохнуть. Помог надеть ей шляпу, вывел из тесной часовни и автомобиль быстро помчал к Европейской гостинице.
Надежда Викентьевна вошла в свой номер, прошла в спальную и, упав на диван, снова забилась в истерике. Епанчин вышел из комнаты. Расторопная горничная стала хлопотать возле барыни. Епанчин сел в гостиной и терпеливо ждал окончания припадка. Его тяготила роль покровителя слабой, несчастной, огорченной женщины. Это было не свойственно его характеру.
Надежда Викентьевна успокоилась и позвала его. Она лежала на диване, одетая в плюшевый капот. Лицо её было бледно. Большие серые глаза под густыми черными бровями покраснели от слез. Слегка вздернутый нос был красен и припух. Широкий рот был открыт с выражением горя и беспомощности. Густые, роскошные волоса были просто зачесаны, но и в этом виде она была красива простой русской красотой. Видно было, что она способна и проявить энергию, и быть бесконечно нежной. Стройная, несколько полная, её фигура была изящна.
— Я немного успокоилась, — сказала она брату. — Теперь расскажи мне все, что было со дня его приезда.
— Хорошо, Надя, — ответил Епанчин, — только мы в это время будем завтракать. Я распоряжусь.
Он позвонил прислугу, вышел в соседнюю комнату и распорядился о завтраке. Потом вернулся, сел в низкое кресло возле сестры, взял её руку и стал рассказывать, как провел покойный её муж пять дней в его квартире со дня приезда до страшной смерти.
— Кого-нибудь подозревают? — спросила она.
— Да. Арестовали того господина, которого он пригласил управляющим, и моего денщика Егора.
— Управляющим? Его фамилия Хрустов?
— Кажется.
— Этого не может быть! — сказала она. — Он мне на второй же день писал об этом человеке. Его рекомендовал ему один крупный чиновник из министерства. Нет, этот не убийца. Он образцовый человек, его рекомендовали, как честнейшего. Это недоразумение.
— Мне тоже показалось это нелепостью, но они нашли какие-то улики. Бог их знает. Кстати. Тебе два письма от покойника.
— Дай! — встрепенулась она.
Епанчин вынул одно начатое и не посланное к ней письмо и другое запечатанное, которое должен был передать ей Хрустов. Она жадно начала читать, потом приложила письмо к губам и зарыдала.
— Опять! — сказал Епанчин. — Милая, надо успокоиться, надо уметь себя сдерживать.
— Ах, Серж, если бы ты знал, как мы любили друг друга! Это такой удар, это так ужасно. И сразу, как гром, — произнесла она сквозь слезы. — Вот смотри, он пишет:
«Моя милая Надя, еще два дня и я буду с тобой. Эти проклятые дела замотали меня вовсе. Я думал приехать к тебе, а теперь необходимо еще заехать в Москву, чтобы переговорить относительно нашего завода»…
Видишь, он хотел сделать винокуренный завод. Он обо всем думал. Он был такой хозяин, такой умница, — и она сквозь слезы дочитала:
«Если бы ты знала, как мне скучно в этом поганом городе. Если бы не твой брат»…
Письмо прерывалось на этих строчках.
Она снова поцеловала его, положила подле себя и вскрыла конверт. Быстро пробежав письмо, она воскликнула:
— Ну, как же он может быть убийцей. Читай: —
«Дорогая Надя, податель этого письма тот самый уважаемый Павел Андреевич Хрустов, о котором я тебе уже писал. Введи его в курс всех дел, познакомь его со всей конторой и укажи ему его помещение (флигель во дворе). И, пожалуйста, дорогая, ухаживай за ним со всей внимательностью, потому что он скромен необыкновенно и застенчив, как девушка. Целую тебя. Через день после его приезда приеду и сам. Твой Ника».
— Скажи, Серж, может ли этот человек быть убийцей?
— Я сам думаю, что это нелепость, — повторил Епанчин. — А письмо это ты должна будешь отдать следователю. Он просил об этом.
В комнату вошла горничная и сказала:
— Там, барыня, вас просит видеть какая-то барышня.
Епанчин поднять голову.
— Как вы не понимаете, что в это время барыне не до приемов?
Горничная смутилась.
— Но барышня так просит. Она такая милая.
— Попроси сюда, — слабо ответила Надежда Викентьевна.
Горничная вышла.
Послышались легкие шаги. Горничная сказала:
— Сюда, барышня, — и распахнула дверь.
Тайные влечения
На пороге показалась Люба Хрустова. В суконном пальто с барашковым воротником, с маленькой муфтой в руках, в барашковой шапке, робкая, застенчивая, она переступила порог и остановилась перед Епанчиной. Епанчин вскинул на нее глаза и поднялся со стула, предлагая ей сесть. Она смотрела на Надежду Викентьевну и не заметила движения Епанчина.
— Милая, что вам от меня нужно?.. — слабо спросила Надежда Викентьевна.
— Я… — раздался дрожащий голос девушки. — Я… дочь Хрустова.
Епанчин вздрогнул и выпрямился. Надежда Викентьевна приподнялась на локте.
— Я пришла к вам, — прерывающимся голосом продолжала девушка, — чтобы вы не подумали… что он мог это сделать. Вы не знаете его. Он не может этого сделать…
Голос её прервался и глаза вспыхнули благородной гордостью. Она тяжело перевела дух, видимо силясь удержаться от слез. Епанчин посмотрел на нее и чуть заметно улыбнулся. Её юное лицо теперь горело, и глаза смотрели вызывающе и решительно. Полуоткрытые алые губы выражали энергию.
— Милая, успокойтесь, — взволнованно сказала Надежда Викентьевна. — Я сейчас только говорила с братом (он слегка поклонился) и мы оба не допускаем мысли, что это совершил ваш папа. Голубушка, вам верно очень тяжело?..
— Очень!.. — воскликнула Люба, и сразу горделивое выражение её лица сменилось беспомощным и она вдруг, опустившись в попавшееся подле неё кресло, заплакала, беспомощно всхлипывая, как ребенок. Епанчин нетерпеливо позвонил.
Вбежала горничная.
— Успокойте барышню, — сказал он и вышел в гостиную.
В гостиной два лакея сервировали стол для завтрака. Епанчин широкими шагами стал ходить по комнате.
Беда с этими женщинами. Слезы, истерики, плач, возгласы. Ничего спокойного и уравновешенного.
— Барыня просит вас к себе, — сказала горничная, входя в гостиную.
Епанчин вернулся в будуар.
Люба сидела на диване подле Надежды Викентьевны и та, держа её руку, нежно гладила её непокорно рассыпавшиеся волосы. Теперь она была без своей шубки, в скромном коричневом гимназическом платье с открытой шеей, которую охватывал узенький кружевной воротник. Милое детское лицо её было доверчиво спокойно, только глаза еще были красны от слез и углы губ еще нервно вздрагивали.
— Серж, — сказала Надежда Викентьевна. — Ты должен познакомиться с Любой. Это мой брат Сергей Викентьевич Епанчин.
Епанчин звякнул шпорами и протянул руку. Люба застенчиво встала с дивана и сделала реверанс, и это так было просто и мило, что Епанчин улыбнулся и, несмотря на общее горе, веселым голосом сказал:
— Не надо плакать!.. Ну, сестра, прибодрись и пойдемте, позавтракаем.
— Будем завтракать, — сказала Надежда Викентьевна. — Вы, девочка, меня не оставляйте… Я пошлю известить вашу маму… Мы все обсудим, все сделаем… Серж, надо непременно помочь им. Это мой долг.
Они перешли в гостиную и сели за стол. Люба робко сидела, не решаясь ни до чего притронуться. Надежда Викентьевна чуть потрогала вилкой рыбу. Епанчин ел за всех и говорил:
— Я об этом думал, а теперь приведу немедленно в исполнение.
— Что это, мой друг? — спросила Надежда Викентьевна.
— Прежде всего, взять хорошего адвоката для господина… — он запнулся.
— Хрустова, — подсказала Надежда Викентьевна.
— Хрустова, — повторил Епанчин, — а затем искать настоящего преступника. Не через полицию, а самому.
— Как же это? Я не понимаю, — спросила Надежда Викентьевна, поднимая глаза на брата.
— Очень просто… У меня есть друг, я его тебе сегодня же представлю. Он говорил, что слыхал про одного частного агента, который поразительно ловок в своем деле… Я приглашу его…
И он улыбнулся, встретив обрадованный и благодарный взгляд Любы.
— Это будет и хорошо, и благородно… Мы должны это сделать, — сказала Надежда Викентьевна. — Я не понимаю, как они могли возвести такое обвинение.
Епанчин пожал плечами.
— Они считают себя и Шерлок-Холмсами и Соломонами.
— Ах, если бы вы знали, — заговорила Люба, — какие ужасы мы переживали в это время!.. Вокруг нас все шепчутся, на нас смотрят с каким-то подозрением. Какие-то странные люди, вероятно сыщики, приходят на двор, шепчутся с прислугой, с дворниками, со швейцаром. Это ужасно, ужасно! Мама больна… Мы все растерялись… Хотели видеть папу, к нему не пускают; говорят, нужно разрешение прокурора. Мама завтра поедет добиться этого разрешения. Ждать нельзя, мы ничего не знаем, а над ним тяготит такое ужасное обвинение… Я и брат не ходим в гимназию.
Епанчин сочувственно посмотрел на девушку, на глазах которой снова показались слезы. Надежда Викентьевна положила руку на её руку и сказала:
— Нет, милая, и я, и брат вам поможем… Мы уничтожим его страшное подозрение. Во всяком случае, все, что зависит от нас, мы сделаем… Вот письмо, которое покойный муж написал мне о вашем отце. После этого письма нельзя сказать, что он… Я боюсь сказать это слово…
Люба, улыбнулась сквозь слезы.
— Я пойду к маме, — сказала она, — и скажу ей, что у нас теперь есть друзья…
— Вас много у мамы? — ласково спросила Надежда Викентьевна.
— Нас?.. Трое… По-настоящему двое, потому что я… не родная…
— Падчерица?..
— Нет… — девушка густо покраснела и тихо ответила, — приемная. Найденыш…
— Как?..
— Я была совсем маленькая… Меня везли какие-то люди и бросили. Я плакала. Хрустовы были молодые. Они взяли меня, и я у них, как дочь…
— Вы были маленькой?..
— Года три… Я говорила и смутно помню, как плакали, и как мне было страшно.
Епанчин с любопытством смотрел на девушку, Надежда Викентьевна ласково гладила её руку и продолжала расспросы.
Люба рассказала все про их жизнь, жизнь честно работающих, скромно живущих интеллигентных людей. Хрустова все ценят, у него есть научные труды и заслуги. Были случаи, когда он мог обогатиться, но он не пользовался ими.
Сама Хрустова заботливая жена, любящая мать, и Люба считает себя их дочерью.
Епанчин с волнением слушал Любу.
Её простой рассказ трогал его, как наивные сказки детских лет.
Надежда Викентьевна. несколько раз вытирала слезы.
Только к вечеру, когда Епанчин с сестрой поехали на панихиду, Люба возвратилась домой, оживленная надеждой и согретая теплым участием.
Острый пароксизм отчаяния Надежды Викентьевны прошел и она только тихо плакала во время скорбной службы. Епанчин поддерживал ее и, когда она снова подошла поцеловать похолодевший лоб своего мужа, осторожно придержал ее.
На панихиде был Красов и при выходе из часовни Епанчин представил его сестре:
— Позволь мне представить тебе моего друга Виктора Матвеевича Красова. Он много похлопотал за меня в эти дни.
Надежда Викентьевна слабо протянула Красову руку.
— Благодарю вас за все…
— Помилуйте, такие пустяки…
— Ко всему, — прибавил Епанчин, — я бы хотел, чтобы он принял участие во всех наших совещаниях по этому делу. Позволь ему, сестра, ехать с нами, если ты не устала…
— Пожалуйста… — сказала Надежда Викентьевна…
Красов пошел рядом с ними. Они сели в автомобиль. Епанчин по дороге сказал:
— Мы решили взять для этого злосчастного Хрустова адвоката и найти того самого агента, про которого ты мне что-то говорил.
— Знаменитый Патмосов, — быстро сказал Красов. — Я о нем слыхал самые чудесные вещи. Я уверен, что он найдет настоящего убийцу.
— Я этого хочу непременно… — сказала Надежда Викентьевна. — Убийство моего мужа должно быть отомщено. Я не могу допустить, чтобы в то время, когда невинный томится в тюрьме, настоящий убийца оставался бы на свободе…
— Если Патмосов возьмется за дело, — повторял Красов, — я уверен, что он отыщет убийцу.
— Откуда ты о нем знаешь? — спросил Епанчин. — Где он живет?.. Как его увидеть?..
— Ну, этого я тебе сейчас сказать помогу… Его знает мой присяжный поверенный… Я от него узнаю все подробности.
Они вышли из автомобиля и прошли в помещенье Надежды Викентьевны. Епанчин позвонил и приказал подать обед.
— Скажи, пожалуйста, у него были деньги?.. — спросил он сестру.
— Он должен был получить пятнадцать тысяч, это знаю наверное… Уехал он всего с пятьюстами рублями.
— Я знаю, что он получил деньги… Не знал только суммы…
— Пятнадцать тысяч, — повторила Надежда Викентьевна.
Прислуга накрыла стол и подала обед.
— Я буду есть, — сказала Надежда Викентьевна, — я голодна.
— Поешь и иди спать… Завтра надо встать в восемь часов утра.
— О, это меня не пугает… Мы в деревне ложимся с курами, встаем с петухами… Виктор Матвеевич, — обратилась она к Красову, — садитесь и рассказывайте нам о вашем знаменитом сыщике.
— Он будет ваш, — ответил Красов. Они стали обедать, а в промежутках между переменами Красов рассказал:
— Я собственно его не знаю… Вспомнил в связи с этим делом… Им восхищается мой поверенный и рассказывает о нем чудеса. Окончил этот Патмосов семинарию и приехал в Петербург, чтобы поступит в университет. Но совершенный бедняк попал не в университет, а в контору Бурцева… Есть такой богатый хлебный торговец… Здесь случилась какая-то хитрая кража. Что-то очень сложно, и Патмосов раскрыл ее. Дурцев его наградил, а Патмосов почувствовал призвание к сыску и отправился к Путилину. Слыхали, верно?..
— Наш русский Лекок… — сказал Епанчин.
— Да… Был начальником сыскной полиции… Путилин сразу оценил его и сделал своим любимцем, а когда Путилин помер, Патмосов этот вышел в отставку и занялся частной практикой… Вот вам и его история, а истории его раскрытий ждут своего Ватсона, то есть Конан-Дойля, — окончил Красов.
— К нему и обратимся, — сказал решительно Епанчин.
Ревнивая вспышка
Страшны внезапные катастрофы в семействах трудящихся людей!.. Помимо нравственного потрясения, следом за ними тотчас является нужда, а часто болезнь, смерть или иное несчастье главы семейства сразу обращает в ничто все кажущееся благополучие. Лишенная опоры беспомощная семья, как маленькая лодка без руля и весел, бьется и мечется по бурному морю жизни, и нередко гибнет.
Богатым легче переносить и нравственные, и материальные катастрофы.
Теперь весь ужас внезапного удара испытала семья Хрустова.
Жизнь их текла спокойно и мирно. Павел Андреевич работал неутомимо. Прикомандированный к министерству земледелия, как ученый агроном, он получал двести рублей жалования. Помимо этого, он сотрудничал в журналах, издавал брошюры и нередко приглашался в качестве сведущего лица на оценку имений.
Все это давало ему изрядный заработок, на который его семья жила спокойной, нормальной жизнью, не зная нужды и удовлетворяя все необходимые потребности.
И вдруг, внезапный удар.
Анна Павловна до той минуты, пока не получила записки от мужа, с извещением об аресте, не допускала и мысли о возможности страшного обвинения. Получив записку, она словно окаменела. Дети, Люба и оставшийся у них Щелкалов, испугались за её рассудок.
Она устремила вперед растерянный взгляд, и слабо улыбалась, стоя недвижно, с запиской в руке.
— Анна Павлова! — восклицал Щелкалов, встряхивая её руку, — очнитесь! Вы — энергичная женщина, и вдруг упали духом. Надо бороться, ведь не думаете вы, чтобы Павел Андреевич был действительно виноват.
— Мамочка, — говорила Люба, обнимая Анну Павловну, и нежно целуя ее, — приди в себя. Милая, скажи слово! Опомнись! Мама! Ведь это все невозможно… Это сон, кошмар…
Павел и Анна плакали и прижимались к матери. Наконец, она очнулась, упала в кресло и разразилась истерическим плачем. Ее увели в спальную и уложили в постель.
Словно смерть перешагнула порог маленькой квартиры, где несколько часов тому назад слышался смех и веселый говор, где последние дни все были оживлены радостной надеждой на перемену жизни.
И вдруг все рушилось.
Все ходили на цыпочках, все говорили шепотом, лица всех были встревожены.
Шептались на кухне и горничная Катя с кухаркой Агафьей.
Из соседних квартир к ним забежали и подруги, и курносая Агафья с красным, как кирпич, лицом, зловещим шепотом говорила:
— Ну, это не скажи!.. Дыма без огня не бывает!..
— Как тебе не стыдно! Глаза-то есть у тебя во лбу, али пуговицы!.. — с укором восклицала в ответ Катя.
— И ничего стыдного нет… Даром полиция к нам не придет и обысков делать у нас не будет… Завтрашний день непременно спрошу расчет.
— Бесстыдница!.. — воскликнула Катя, плюнула и со слезами выбежала из кухни.
— Ничто — сказала Агафья. — А такого случая у меня еще не было, чтобы барина в полицию взяли.
И она стала складывать вещи в свой сундук.
Павля сидел мрачно, потупившись у своего стола. Анна приткнулась у постели к ногам матери и горько плакала. Люба сидела с беспомощным лицом, в гостиной, а Щелкалов ходил взад и вперед с нахмуренным лицом и говорил:
— Прежде всего, надо узнать, где он находится в настоящее время, а потом добиться свидания с ним и, если есть опасность, пригласить адвоката.
— Вы теперь наш советник, — слабо улыбнулась Люба.
— Советник и покровитель!.. — сказал он, вспыхнувшим взором смотря на грустное, хорошенькое личико девушки. — Я не скрою от вас, обвинение Павла Андреевича отчасти компрометирует меня, но я…
Люба вдруг выпрямилась, и лицо её запылало:
— Не смейте так говорить, — или уходите прочь!.. — резко перебила она его.
Он смутился и замолчал. Люба вышла из гостиной, прошла в спальную и села у кровати, подле Анны Павловны, нежно гладя волосы Анны.
Щелкалов постоял посреди гостиной, презрительно пожал плечами и прошел в переднюю.
Анна Павловна через два дня оправилась, от потрясений и тотчас занялась делами. Она была в министерстве, где все отнеслись, с сочувствием к её горю, и выразили полное недоумение относительно нелепого обвинения. Потом бросилась к следователю и прокурору, с просьбой предоставить ей свидание с мужем, но встретила равнодушное отношение и холодный отказ. Только и узнала, что он находится в доме предварительного заключения.
Ничтожные деньги, которые были у неё на руках, быстро вышли, и она уже стала закладывать вещи.
Горе и уныние поселились в семье Хрустова.
Ни Люба, ни Павля не шли в гимназию, опасаясь обидных расспросов.
Люба хлопотала по хозяйству, Анна безмолвно сидела с книжкой где-нибудь в уголку, а когда все сходились, то разговор только был о Павле Андреевиче.
Щелкалов приходил каждый день, но не вносил ни радости, ни оживления.
Люба не говорила с ним и упорно думала о том, как и чем помочь Павлу Андреевичу в его беде. И у нее созрел план непременно повидать вдову убитого и через нее добиться оправдания Павла Андреевича. Это был наивный детский план, но она с жаром ухватилась за него и пошла в часовню, где лежал труп убитого. Там она узнала о приезде вдовы, её адрес и, наконец, увидала ее.
Свойство молодости: как бы ни был силен удар, нанесенный судьбой, но достаточно теплого слова ободрения и участия, чтобы сразу ожило сердце, прояснились мысли, а душа загорелась радостью и надеждой.
Так случилось и теперь.
Радостной и восторженной возвращалась Люба из Европейской гостиницы после свидания с вдовой и Епанчиным. В её ушах звучал нежный голос доброй женщины и, против воли, в мечтах вырисовывался образ красивого, стройного офицера с задумчивыми черными глазами и мягкими чертами лица. Она ловила себя на этих мыслях, краснела и улыбалась.
А дома по гостиной быстро ходил из угла в угол Щелкалов, и взволнованно говорил:
— Если вы не посылали Любу к графине, то со стороны Любы это непозволительное своевольство.
— Я даже не думала об этой графине и не понимаю, зачем пошла туда Люба, — с недоумением отвечала Анна Павловна, держа в руках записку графини. — Бестактно… Она совсем девочка… Меня не слушает и не признает вас!..
— А почему ей вас слушать?.. — отозвался из угла комнаты Павля.
— Вот еще!.. — вспыхнул Щелкалов, и его рыжие волосы зашевелились.
— Павля, замолчи!..
— Да что это, за тон у Виктора Николаевича… Что он нам за покровитель такой….
— Вы так?.. — почти закричал Щелкалов, но в это время раздался звонок, и через минуту в комнату вбежала взволнованная Люба и бросилась обнимать Анну Павловну.
— Мамочка!.. Ты прости, что я сама пошла… Теперь все хорошо будет… Они также хорошие… Я все время провела с ней!.. И она, мама, ни на одну минуту не верила, чтобы папа мог быть убийцей. Она сказала, что сделает все возможное, чтобы защитить его. Там и её брат, (и Люба невольно покраснела), и он сказал, что они возьмут самого лучшего адвоката, а потом будут искать настоящего убийцу.
Анна Павловна слабо улыбнулась. Щелкалов с насмешкой и укором посмотрел на Любу.
— Я не могу понять, зачем ты пошла к ней, — сказала Анна Павловна. — Кого ты видела?.. Что ты сделала?.. Я ничего не понимаю…
— Искала покровительства, — с насмешкой сказал Щелкалов.
Люба только тряхнула головой и стала торопливо объяснять Анне Павловне:
— Ты прости меня, но я думала, кто лучше защитит его, если не она, вдова. Я докажу ей, что он невинен, а она скажет полиции.
Щелкалов засмеялся.
— Полиции!.. Что за чушь!..
— Ну, я не знаю кому, — сказала Люба, — только защитит!.. Кто лучший защитник для папы?.. Понятно, тот, кто пострадал… Если пострадавший не верит в его виновность, то кто посмеет его обвинить… — и глаза Любы загорелись. — Я и пошла! И это такие добрые, такие хорошие, такие внимательные люди. Мама, она к тебе непременно приедет…
— Да?.. — Щелкалов нахмурился. — Насколько я мог понять, там ещё и её брат, офицер?..
— Да!.. И он был такой внимательный… Он сказал: «Все сделаем».
— Мне это не нравится… — резко сказал Щелкалов. — Если я решил принять в вас участие, то вам не надо внимания никаких офицеров.
В его голосе прозвучала ревность. Люба посмотрела на него широко открытыми глазами.
— А что вы сделали для нас, Виктор Николаевич?.. Провожали маму и ничего больше?.. Адвоката надо нанять другого… Разве у нас есть средства? Если они пригласили папу к себе управляющим и дали ему вперед две тысячи рублей, которые у нас отняли, то они могут нам помочь… Ничего здесь нет нехорошего…
— Мы об этом поговорим с тобой, — сказала Анна Павловна, — а теперь поешь…
— Я там обедала… Они были такие внимательные…
И Люба стала рассказывать, передавая каждую мелочь, которую слыхала и видела.
Щелкалов делался мрачней и мрачней. Усы его, поднятые кверху, стали шевелиться, как у таракана, белесоватые брови нахмурились, губы сжались и он угрюмо смотрел на Любу, а потом сказал:
— Все-таки должен вам заметить, что мне это все очень не нравится…
— А мне решительно все равно… — ответила Люба. — Я не понимаю, как вы можете в такой форме выражать свое мнение. Вам это не нравится… И Бог с вами!..
— Благодарю… — язвительно ответил Щелкалов. — Это за все мое к вам внимание?..
— Виктор Николаевич, успокойтесь, — сказала Анна Павловна. — Я не вижу, что такого сделала Люба, чтобы быть недовольным.
— Мне не нравится, что по отношению к вам кто-то принимает покровительственный вид… Я подле вас и могу быть вам помощником и опорой…
— Благодарю вас, но тут я не вижу никакого покровительства. Если они, действительно, придут к нам на помощь, то с их стороны это простой акт справедливости…
— Пусть так!.. — резко сказал Щелкалов и замолчал.
А Люба снова заговорила с оживлением:
— Они должны это сделать, мама!.. Они помогут найти настоящего преступника, и правда восторжествует!..
— Я верю в это, — тихо ответила Анна Павловна.
В этот вечер Люба была оживлена и радостна. Что-то наполнило её сердце теплом и светом…
***
В это же время в роскошном номере отеля «де Франс» сидел Епанчин, а против него на диване полулежал Красов. На столе стояла бутылка красного вина и стаканы. Епанчин говорил:
— Это убийство выбило меня из колеи; все повернулось. Помимо этих хлопот с похоронами, со следствием, теперь этот переезд на новую квартиру… Одна тягота… И, наконец, самое убийство и действительный преступник… Меня очень взволновала девочка, которая пришла к сестре… Хочется помочь им всей своей душой… Ты должен будешь найти того сыщика, о котором говорил…
— Пустое дело!.. — ответил Красов. — Мой поверенный знает его… Я у него по телефону узнаю адрес и отправимся хоть завтра… Я уверен, что это действительно настоящий сыщик… Позабыл я его фамилию, какая-то мифологическая, греческое что-то такое… Вероятно, из духовного звания.
Почти Лекок
Не было ни войны, ни глада, ни мора, ни особого бедствия и поэтому газеты, чтобы собрать сенсацию, набросились на убийство Тулупова-Осятского, как собаки на мясо. Целую неделю трепали доброе имя несчастного Хрустова. Репортеры каждый день приносили новые известия, слухи, сплетни, и свои измышления, а присяжные трибуны в пламенных статьях возмущались падением нравов, торжеством золотого тельца и сокрушались о Хрустове, ученом агрономе, который решился на позорное дело, ради нескольких тысяч рублей. Люба с возмущением отбрасывала газеты и боялась, чтобы они не попали на глаза несчастной Хрустовой. До самого Хрустова они не доходили. Он сидел в тесной камере дома предварительного заключения, пять шагов в длину, в ширину, четыре в высоту. Узкая койка, железный откидной столик, и железная откидная табуретка подле него — вся обстановка, и Хрустов целыми часами или недвижно сидел на койке или беспокойно метался по камере. До сих пор он не мог себе ясно усвоить свое положение. Обвинение казалось ему совершенной нелепостью, но в то же время он смутно чувствовал, что тучи сгущаются над его головой и слышатся в отдалении раскаты приближающейся грозы.
Мучительны были его думы о семье — о жене, о детях… Он ничего не знал о них, никого не видел. Пробовал писать, но каждое письмо возвращали ему обратно, с замечанием, что нельзя писать ничего относительно хода его дела, а также относительно тюремного режима. И он совершенно терялся.
— О чем же мне писать, когда тюрьма и следствие наполняют все мое существование?..
Надзиратель пожимал плечами и тупо отвечал:
— Так, что не дозволено…
Хрустов уныло опускался на свою койку. Время от времени отворялась дверь камеры и ему говорили: «пожалуйте к следователю». Он проходил в контору. Здесь оскорбительно обыскивали его карманы, потом тюремный смотритель выдавал квитанцию солдату с саблей, его ставили между двух солдат и вели длинным извилистым коридором по подвальному этажу окружного суда, проводили в маленькую переднюю, вели по лестнице и вводили в коридор, по которому расположены камеры судебных следователей. Там он сидел на скамейке между двумя солдатами с саблями, в обществе арестантов и преступников. Его вызывали, наконец, в камеру. Следователь брал квитанцию и расписывался в получении подследственного, а потом, после допроса, возвращал квитанцию солдату и опять Хрустова вели назад в его тесную камеру. И опять наступали кошмарные часы, а затем, в девять часов, гасло электричество и для Хрустова начиналась пытка бессонницы до зари.
Трудно себе представить положение человека, невинно обвиняемого в страшном преступлении и заключенного в тесную камеру тюрьмы.
Хрустову иногда казалось, что он сойдет с ума. Обвинения и улики сгущались. Он не знал, что отвечать, а его прямые правдивые ответы только увеличивали подозрение, потому что все они были наивно просты в сравнении с хитрой туманностью вопросов.
Берестов с увлечением взялся за дело об убийстве Тулупова.
— Меня, главное, что в нем интересует, Федор Егорович… — говорил он товарищу прокурора. — Дело ясное, как кристалл, и в то же время этот господин с видом угнетенной невинности, старается увернуться. Но вы следите за мной, как я собираю улики одну за другой, опутываю его, сплетаю тонкую сеть и он скоро будет в ней, как куропатка в силке.
И при этом он жевал губами, словно пережевывал эту куропатку уже жареной.
— А не можете вы допустить, — лениво отвечал Колесин, — что все это ваша ошибка и вы идете по ложному следу?..
— Э-э!.. — восклицал Берестов, — я, батюшка, восемнадцать лет на этом деле, и у меня выработалась система. Я сразу вижу преступника… А здесь и все улики… Полная запутанность дел… Масса ломбардных квитанций… Векселя… А главное — револьвер… Обратите внимание: двух пуль нет, калибр один и тот же, для чего очутился револьвер в кармане? И вдруг не знает. Какова наивность!..
— Он бы его выбросил…
— Выбросил?.. Вот это-то и есть главный пункт… Заметьте, дорогой Федор Егорович, преступник предвидит все, но последний момент теряется и упускает какую-нибудь мелочь… Тут он и пойман! Он почему-нибудь не мог выбросить револьвер и оставил его в кармане… Он даже мог, отуманенный убийством, просто позабыть о нем, и вот он пойман и уличен… Откуда у него две тысячи рублей? А?..
— Но он, действительно, получил их, как задаток…
— Нигде об этом нет даже намека… Потом: полная запутанность дел, масса квитанций в письменном столе, целый список должников…
— А вы посмотрите у меня в письменном столе…
— Мы говорим про него… Масса ломбардных квитанций, длинный список кредиторов, несколько.
— А где остальные деньги?.. Теперь уже установлено, что у убитого было пятнадцать тысяч рублей…
— Найдем…
И Берестов искал, доискивался, следил, пытал и допытывался. Каждый день в камеру к нему являлся толстый, маленький, с небритой бородой агент сыскной полиции Тишкин, а следом за ним высокий, сухой, с решительным угрюмым лицом, Рябов, и оба они докладывали о результатах своих изысканий.
— Ничего… Все говорят о нем, как о самом лучшем человеке…
— Знаем, — говорил Берестов. — А там, на месте убийства?..
— Ничего…
— Постарайтесь разузнать, не было ли у него любовницы…
В то же время начальник сыскной полиции говорил Рябову и Тишкину:
— Судебный следователь сошел с настоящего пути… Убийца может быть и не Хрустов… Надо все время следить у дома, где было убийство… Преступник всегда возвращается к месту преступления и к своей жертве… Не спускайте глаз с этого дома…
Берестов сидел у себя в комнате утомленно жевал губами и перебрасывался отрывистыми словами с письмоводителем, когда курьер доложил ему, что его хочет видеть девушка.
— Кто такая?.. Проси…
Курьер раскрыл дверь и в камеру вошла с бойким лицом хорошенькая девушка в шляпе и в кофточке с горжеткой и муфтой из польского бобра, которых обыкновенно изготовляют из кошек. Она поклонилась и сказала:
— Хочу видеть господина следователя.
— Это я… — ответил Берестов, жуя губами. — Кто вы и что вам надо?..
— Так что я по делу об убийстве графа.
Берестов перегнулся через стол и сделал знак своему письмоводителю…
— Подойдите ближе… Кто вы такая?..
— Анастасья… Дочь швейцара, Ермолая Краюхина…
— Так… Девушка?..
— Девица, так точно…
— Православная?..
— Известно…
— Значит, Настасья Ермолаевна Краюхина?.. Что же вы хотите сказать?..
— А то, что как арестовали Егора Емельяновича…
— Какого это Егора Емельяновича?..
— Егора Еремеева, денщика у господина Епанчина… Так это неправильно…
— Что вы хотите сказать?..
— А так что неправильно…
Голос Насти задрожал и она быстро заговорила:
— Как это господин Епанчин ушли и к графу пришел господин, и Егор его встретил и принял, а опосля того вышел на площадку и тут я его увидела… И, значит, как мы с ним…
Она запнулась.
— Он, то есть, собственно… мы повенчаться хотели… Ну, так мы с ним стали говорить, а потом вышли… Мне за булками надо было идти, он со мной и пошел. А потом вернулись и все время под воротами стояли… Вот, как Бог!.. И дворники видали это. А потом я увидела, что господин Епанчин едут, и говорю ему: «Беги домой… Барин едет»… Он и побежал… Вот и все… А он все время со мной был…
— Так… Вы записали?.. — обратился Беретов к письмоводителю, угрюмому молодому человеку, с огромным прыщом на носу и гнилыми зубами.
— Записал, — ответил он хриплым голосом.
— Дайте сюда…
Он подал бумагу. Берестов почиркал ее пером и потом громко прочел:
— Анастасия Ермолаева Краюхина… Православная… Девица… Сколько лет?..
— Так что двадцать два года…
— Двадцати двух лет… По делу об убийстве графа Тулупова-Осятского, показала, что она состоит невестой Егора Еремеева…
— Так точно….
— И в день убийства видела Егора Еремеева на лестнице тотчас после приема графом Хрустова.
— Но уж, как их фамилия, я не знаю…
— Хорошо, хорошо… После чего пробыла с ним все время до возвращения ротмистра Епанчина домой… Так?..
— Точно так… И он подле меня находился все время… Это и дворник видал… Тимофей дворник… Он может сказать…
— Отлично… Вы грамотная?..
— Грамотная…
— Подпишите!..
Он протянул ей бумагу. Настя обмакнула перо, села к столу и, положив голову на правое плечо, медленно и аккуратно вывела свою подпись: «Настасья Краюхина».
— Отлично… Я проверю ваше показание… Может быть, вызову вас еще раз… Вы где живете?..
Настя назвала адрес.
— Можете идти…
Она вышла. Берестов откинулся на спинку кресла и молча начал жевать губами словно пережевывая новый факт. Потом обратился к письмоводителю и сказал:
— А, ведь, если она показала правду, то этот денщик ни сном, ни духом?..
— Понятно, ни сном, ни духом… — отозвался письмоводитель.
— И очень похоже на правду… Тогда, значит, этот голубчик один орудовал. Один, как есть один!.. Вот, почему этот Егор и выстрела не слыхал.
— Как же ему слыхать, если он под воротами был… — ответил письмоводитель.
Берестов опять пожевал губами.
— История!.. Представлялась мне, что он с сообщником, а теперь оказывается, один. Вероятно, увидел деньги, соблазнился. Хлоп, хлоп — и готово… И в пустой квартире это еще лучше…
Письмоводитель шмыгнул носом и сказал:
— Очень просто, если в квартире никого нет… Денщик снял с него пальто и вышел…
Берестов помолчал и сказал:
— Надо вызвать этого Тимофея… Это младший дворник в том доме… Напишите повестку… И потом в булочной навести справку… Вызовите ко мне Тишкина… Он способнее этого дурака Рябова… А, впрочем, все они дураки, только мешают… Каждый норовит сам по себе вести дело, а не понимают, что всем руковожу я, и только я!.. Эта сыскная полиция нам во многом помеха…
Берестов наклонился к столу и стал писать. Потом поднял голову.
— К завтрашнему дню непременно вызовите вдову убитого и господина Епанчина… Я их тоже допросить хочу…
Берестов тихо засмеялся и сказал:
— Ничего, что один… Он у меня не отвертится… Пойман, как мышь.
Деловой день
Было утро. В роскошном пеньюаре Язовская сидела у себя в будуаре, заменяющем ей кабинет, и с жадностью читала страницу за страницей странную исповедь убитого ею Тулупова. Подле неё на столике стояла чашка шоколада и корзинка с печеньями. Она то злобно усмехалась, то морщила красивые темные брови, а изредка у неё вырывались восклицания.
В дверь постучали.
Она захлопнула книжку, бросила ее в ящик туалетного стола и резко повернула голову.
— Кто там? — крикнула она недовольным голосом.
— Я, — ответила, осторожно входя, Даша.
— Чего тебе?
— Пришли Константин Павлович.
Язовская нахмурилась.
— Надо было сказать, что я уехала. Проси.
Даша скрылась, а в комнату быстро вошел Камышев и, кивнув Язовской головой, опустился в кресло.
— Я всегда сначала узнаю у швейцара, дома ли ты, — сказал он с усмешкой.
Язовская с холодным презрением посмотрела на него.
— Я очень занята, и сейчас должна ехать по делам.
— Я только на полчаса.
— Шоколаду хочешь?
Он усмехнулся, сверкнув белыми зубами.
— Ты знаешь, что я у тебя ничего не ем и не пью.
Она передернула плечами и сказала:
— Можешь быть спокоен, в своей квартире я тебя не отравлю.
— Да! Но припадки и спазмы могут начаться на улице или у меня на дому, — сказал он. — Ну, я к делу. Теперь ясно, что эти дураки напали на ложный след и арестовали Хрустова.
— Я читала…
— Ты читала одно, а я говорю из верных источников. К твоему счастью, они вцепились в него и руками и ногами и, видимо, доведут до скамьи подсудимых. Я, собственно, зашел спросить у тебя, где взятые тобой деньги, и не дашь ли ты мне из них половину?
— Сколько? — спросила она, прищурившись.
— Пятнадцать тысяч.
— Я никаких денег не видала. Вероятно, их взял тот денщик, которого тоже арестовали.
Камышев пытливо посмотрел на нее, чуть усмехнулся и сказал:
— Возможно. Итак, ты не брала. Отбросим в сторону. Как дело Дрягина и компании?
— Прошло несколько дней. Это не делается так скоро.
— Но все-таки надо торопиться.
— Делаю все, что надо, и что в моих интересах. И тебе нет никакой надобности, мешаться в это. Я прошу тебя только последить некоторое время за ходом дела и следствия. Это все, на что ты мне сейчас нужен.
— А ты нужна мне еще для денег… Довольно досадно, что ты не воспользовалась теми пятнадцатью тысячами, которые там лежали. Я у тебя попрошу на этот раз только три тысячи рублей.
Глаза её сверкнули.
— Ты берешь на себя много, — резко сказала она. — Берегись, чтобы у меня не лопнуло терпение.
— Теперь тебя, милая, ждет каторга, а меня, в крайнем случае, — он усмехнулся… — поселение. Это две маленькие разницы.
— Оставь меня! — сказала она.
— Это я могу сделать, но завтрашний день к двенадцати часам жду от тебя. Помни.
Он лениво поднялся с кресла, потянулся и сказал:
— Пока до свидания.
Кивнув голову, она с ненавистью посмотрела ему вслед. С какой бы радостью она уничтожила его совершенно, стерла бы с лица земли, но преступление и тайна связывали их на всю жизнь. Она резко нажала кнопку звонка. Вошла Даша.
— Больше никого не принимай. Приготовь визитное платье. Я уезжаю. Принеси чашку горячего шоколада. Этот остыл.
Даша приняла остывшую чашку и неслышно вышла из комнаты. Язовская пересела к маленькому столику, на котором стоял телефон, и быстро нажала кнопку. Назвав номер и добившись соединения, она заговорила:
— Валериан, ты? Здравствуй. Я спала эту ночь прекрасно, и видала тебя во сне.
Голос её зазвучал ласковыми, влюбленными нотами. Лицо её выразило тихую радость, а потом сменилось капризным выражением:
— Если у тебя будет сегодняшний вечер свободен, я могу опять с тобой ужинать… Нет, я не устала.
Она засмеялась.
— Но только, слушай… ты должен… мне стыдно сказать… Ты должен привезти мне три тысячи… Да, да… три тысячи… Ты не подумай, милый, что это так. Я отдам тебе, честное слово! У меня скоро будет много денег. Пятьдесят тысяч! — и она засмеялась. — Я отдам тебе… Привезешь? Милый… Спасибо… Так я буду… В одиннадцать?.. Хорошо. Лучше было бы, если бы ты ключ прислал с посыльным. Ну, спасибо… До свиданья.
Она положила трубку. Лицо её выразило удовольствие. Снова она нажала кнопку звонка, снова добилась соединения, и опять заговорила:
— Сигизмунд Казимирович? Здравствуйте… Ну, как ваши операции?
Голос её принял выражение болтающей светской дамы, а лицо стало равнодушно-спокойным.
— Удается? Пожалуйста, запишите на меня Путиловские. Не больше, чем на десять тысяч… И еще, дорогой мой, к вам просьба… Знаю, знаю! — она засмеялась: — ну, так вот и исполните. Я к вам пришлю молодого человека. Сделайте ему местечко рублей на сорок. Да?.. Он очень старательный, останетесь довольны. Хорошо? Благодарю вас. Я знаю, дорогой, что вы это сделаете. Когда, вы говорите? В пять? Ну, непременно буду. До свиданья. Поклон Кларе Самуиловне и милой Софочке. Всего хорошего.
Она снова повесила трубку и снова позвонила. Опять лицо её приняло другое выражение, и голос стал ласковым:
— Анатолий Сигизмундович? Вы уже за работой, и я вас отрываю. Простите, я хотела сказать вам два слова… Нет, нет, я на одну секунду. Зачем вас задерживать. В шесть часов вы окончите свою службу? Раньше? Ну, еще лучше! Я хотела бы сегодня прокатиться за город. Вы позволите заехать за вами и увезти вас? Превосходно. В пять часов я подъеду на автомобиле и буду вас ждать. А что с пробой? Почему они так долго возятся? Ах, я ничего в этом не понимаю. Разве это так трудно? Я думала раз, два — и на другой день… Неделя? Так значит, в пять часов! До свиданья, дорогой мой. Спасибо… Вот правая рука, вот левая рука… Обе, всего хорошего…
Она отошла от телефона, села на прежнее место, закурила папиросу и, взяв газету, стала просматривать сообщения репортеров об убийстве графа Тулубова, потом выпила шоколад, встала, позвала Дашу, и пошла одеваться, а через полчаса уже выходила на Морскую, и швейцар бежал впереди её, громко подзывая извозчика. Она села в сани и быстро поехала в министерство. Швейцар снял с нее каракулевый жакет и галоши. Она оправилась перед зеркалом и прошла в приемную.
Курьер, увешанный медалями, встретил ее глубоким, почтительным поклоном и, подойдя, спросил:
— К его превосходительству?
— Да, доложи, — и ассигнация незаметно перешла в руку курьера.
Он скрылся за высокой дверью, тотчас вышел, распахнул ее, и громко сказал:
— Пожалуйте.
Легкими быстрыми шагами Язовская вошла в роскошный кабинет его превосходительства. Высокий, стройный брюнет, лет сорока шести, с сильной проседью, встал из-за письменного стола навстречу Язовской, нежно взял её руку обеими руками я почтительно поцеловал.
— Чем обязан такой радости, — спросил он, подводя ее к креслу.
Она улыбнулась, сверкнув жемчужными зубами, и кокетливо ответила:
— Не знаю, велика ли радость, но оторву, ваше превосходительство от ваших скучных занятий.
— Превосходительство! — он махнул рукой…
— Ну, Валентин Николаевич. Вот, дорогой, какая к вам просьба…
— Весь к услугам вашим.
— На днях к вам поступят прошение об утверждении акционерного общества.
Его превосходительство поднял кверху брови.
— Так. Вы не знаете учредителей?
— О, учредители известные люди! Анатолий Сигизмундович Закревский, Шмерц и еще коммерсанты.
— Закревский! — воскликнул его превосходительство. — Как же его не знать. Ну, в чем дело?
— Пустое, — смеясь, сказала Язовская. — Я прошу только, чтобы вы не задержали регистрацию и утверждение этого общества. Поскорей, поскорей.
— Большое дело?
— Да, кажется, многомиллионное.
— Хорошо, Ольга Дмитриевна. Могу обещать вам, не задержать рассмотрения и доклада.
— И утверждения, это главное! — сверкнув на его превосходительство глазами, сказала Язовская.
— Все, все сделаю… Ну, как поживаете? Кого приковываете к своей колеснице?
— Я хотела бы приковать вас, но увы, вас не добиться. Сколько уже прошло четвергов, а вас нет, и нет.
— Дела все, дорогая. Верите ли, я бываю занят иногда с раннего утра до поздней ночи.
— Ну, тогда я не смею отрывать вас от дел ваших.
Она быстро встала.
— Да, еще одно слово! У вас есть один там начальник отделения, вы его знаете… Верестов.
— Верестов? В тарифах?
— Вот, вот! Так у меня к вам маленькая просьба: он так бедствует, у него такая огромная семья. Если бы вы могли устроить ему какую-нибудь командировку.
Его превосходительство поднял брови.
— Верестов, в командировку? Хорошо, дорогая, я запишу.
Он подвинул к себе блокнот и в нем написал несколько слов. После этого он встал. Язовская поняла, что прием окончен, кокетливо протянула ему руку и поцеловала его в висок в то время, когда он прикладывался к её руке.
— Итак, я на вас надеюсь, а в четверг жду.
— Первое более исполнимо, чем второе. Вы лучше как-нибудь разрешите мне с вами поужинать, — сказал его превосходительство, провожая ее до двери.
— Это во всякое время. Я с удовольствием буду вас ждать у себя или заезжайте за мной, и мы проедем…
— Куда прикажете….
Он еще раз поцеловал ее руку, и она вышла из его кабинета. Курьер почтительно ей поклонился. Пробегающий по залу чиновник, в модном смокинге, взглянул на нее, приостановился, и губы его растянулись улыбкой.
Язовская прошла, одарив его взглядом. Он покрутил головой и побежал через зал мелкой рысцой.
Язовская доехала до Гостиного двора, взяла автомобиль, и приказала ехать на Мойку, в дом правления Косяковских заводов. Автомобиль быстро подвез ее к громадному дому с великолепной железной решеткой, и остановился у подъезда, из которого выбежал швейцар.
— Скажи Анатолию Сигизмундовичу, что я приехала и жду, — сказала ему Язовская, и откинулась в глубину кареты.
Спустя несколько минут, швейцар распахнул дверцу кареты и в её просвете показалась невысокая, плотная фигура Закревского.
Язовская с радостной улыбкой протянула ему руки.
Он сел и прильнул к ним жадным поцелуем.
