Дом на набережной Театен

Дом на набережной Театен — фрагмент из романа Ж. Тоннера «Тайная сила, или Король воров», посвященного легендарному французскому разбойнику Картушу.

Дом, в котором жил Жак Фойоль и аббат Морин, на набережной Театен, рядом с отелем графа де Горна, был не очень большой, но очень удобный и уютный.

Он был трехэтажный.

На нижнем этаже справа, были столовая и кухня, слева — гостиная, а за ней комнатка служанки.

На втором, разделенном коридором, были две спальни: одна Жака, а другая его матери Женевьевы Фойоль.

На третьем — напротив мастерской Жака, были комнаты аббата; эти комнаты были крохотными, но аббату это нравилось. Когда, пять лет тому назад, он поселился в этом доме со своими друзьями, Жаком Фойолем и его матерью, они хотели отдать аббату весь второй этаж. Женевьева из гостиной на нижнем этаже хотела сделать свою спальню, а Жак мог спать наверху, рядом со своей мастерской. Но аббат знал, что мать и сын не могут жить так далеко друг от друга. Мать беспокоилась бы ночью о сыне, а сын, найдя вечером мать не совсем здоровой, несколько раз ночью приходил бы вниз посмотреть, спокойно ли она спит.

— Я буду жить наверху, или я не останусь в этом доме.

Мать и сын вынуждены были согласиться с таким решением.

Расскажем в нескольких словах, какие отношения были между этими тремя людьми, и как сформировались эти отношения.

Это случилось в 1699 году, — уже двадцать лет прошло с тех пор, как в октябре 1679 года аббат Морин познакомился с Женевьевой Фойоль и её сыном Жаком.

Это было вечером, около шести часов. Аббат Морин возвращался с урока и был уже в нескольких шагах от своего дома, на улице Серизе, как вдруг около особняка Ледигиер он встретил плачущую женщину.

Конечно, аббату не было никакого дела до того, куда шла эта женщина. Но он не мог, даже обязан был спросить, о чем она плачет, чтоб помочь ее горю.

К тому же, как будто осознав, что она найдет у него сочувствие, женщина остановилась перед аббатом в ту минуту, когда он остановился перед ней.

Женщине было лет тридцать, она не была особо привлекательна, но имела честное и открытое лицо. По её наполовину деревенскому, наполовину городскому костюму можно было догадаться, что она из Нормандии, на что также указывал её большой и высокий чепчик.

— Что с вами сударыня? — ласково спросил ее аббат. — О чем вы плачете? Я — аббат Морин, живу недалеко отсюда. Если я могу быть вам чем-нибудь полезен, располагайте мной!

— Благодарю вас, аббат, — отвечала женщина, подавив рыдание. — Это Бог послал вас ко мне, если вы сможете мне помочь!

— Что, вам нужно?

— Доктора.

— Для кого?

— Для моего ребенка, моего сына, моего Жака: он болен,  очень болен, очень болен… и я боюсь!..

Меня зовут Женевьева Файоль, я из Байё, близ Кан; по некоторым причинам, три дня тому назад, я была вынуждена вместе с моим ребенком покинуть родной город и навсегда поселиться в Париже. На него плохо подействовала перемена климата и утомительная дорога. Еще вчера, как только мы приехали, мне показалось, что мой маленький Жак был не совсем здоров. Я думала, что, когда он отдохнет в хорошей комнате и в чистой постельке, ему будет лучше… но…

— Он не поправляется!

 — Да.

— И вы очень беспокоились. Где вы живете?

— Недалеко, господин аббат.

И Женевьева указала на гостиницу с вывеской „Черная кошка”, недалеко от дома аббата Морина.

При виде этой гостиницы аббат не смог удержать гримасы.

— Может быть, я неправильно поступили, что остановилась там? — боязливо спросила Женевьева. — В гостинице не совсем хорошо, но согласитесь, это не моя вина, я не знаю Парижа. Мне подсказали этот дом, где я вce-таки не хотела долго оставаться. Хотя мы не богаты, но у нас есть средства для жизни и…

— Я вам найду более удобную квартиру. Немедленно…

— Нужен доктор! Вы знаете какого-нибудь? Вы пойдете за ним вместе со мной?

— Я знаю доктора, который может помочь вашему сыну, но так как я сам немного разбираюсь в медицине, прежде чем звать доктора…

— Я вас отведу к моему маленькому Жаку, чтобы вы могли сказать, что он болен или просто устал. Пойдемте поскорей, может быть, вы скажете, что мне нечего беспокоиться. Какое бы это было счастье! Конечно, это милость Божья, что я вас встретила, у меня и у Жака никого нет в Париже, а теперь, мне кажется, у нас будет покровитель… друг!..

Женевьева была права, случай или Провидение посылало ей друга в лице аббата Морина.

Друга, который с первых же минут стал для неё братом, отцом — для её сына. Друга, которого любовь на протяжении двадцати лет не только не уменьшилась, но напротив увеличилась и стала серьезней и глубже.

Когда Женевьева привела аббата Морина к маленькому Жаку, хорошенькому двухлетнему мальчику, он тотчас же успокоил ее, сказав, что нет ничего опасного. Это было простое утомление, неизбежное следствие длинного, и утомительного путешествия. Освежающее питье вечером и теплая ванна утром, диета, спокойствие… и послезавтра Жак будет здоров.

На следующий день он чувствовал себя настолько хорошо, что мог вместе с матерью переселиться из гостиницы „Черная кошка“ на маленькую квартирку рядом с аббатом, который, спросив совета Женевьевы Фойоль, меблировал эту квартиру, пусть не роскошно, но очень комфортно.

Женевьева Фойоль находила, что аббат Морин у неё был как у себя дома. Мать и сын были в восторге, когда после уроков он проводил у них несколько часов, вскоре и аббат привык их дом считать своим. Благодаря хорошей репутации аббата и малопривлекательному лицу Женевьевы, никто в квартале ничего дурного не говорил об их дружбе!

По воскресеньям они ходили втроем в церковь Сен-Поль, днем гуляли в бульварах или в садах особняка Ледигьер, где в 1742 году, из всех памятников, воздвигнутых различными владельцами особняка, остался только один, поставленный — кошке „Франсуаз», принадлежавшей Маргарите де Ганди, вдове Эммануила де Креки герцога Ледигьера. Этот „мавзолей» был украшен следующей надписью:

Су-gist une chatte jolie

Sa maitresse, qui n’aima rien

L’aima jusques à. la folie.

Pour quoi 1e dire?  On le voit bien!..1

Часто видели, как аббат Морин поздно выходил от Женевьевы Фойоль, а Женевьева Фойоль иногда очень рано приходила к аббату Морину. Но никто не находил это ни странным, ни предосудительным: мы уже сказали, что аббат Морин был больше чем другом — он был братом и отцом для Женевьевы Фойоль и её сына. Также думали о них все соседи. Морин никогда не расспрашивал Женевьеву о её прошлом. Не любопытный по характеру и из принципа, он довольствовался тем, что она сама ему сказала.

Она была вдова… У нее не было больше родных… Она получала ежегодно три тысячи ливров: из денег, вырученных от продажи её имения… И эти деньги ей высылал каждые три месяца нотариус в Кане, у которого был помещен её капитал. Вот и все.

И аббат Морин никогда не беспокоился о том, было ли это в самом деле все и была ли какая-нибудь тайна в жизни этой женщины и этого ребенка.

Да и к чему ему было, беспокоиться? Эта женщина была доброе создание; она чувствовала к нему бесконечную признательность и уважение, ребенок: любил его почти так же, как мать, и к тому же был добр, умен, и хорош, как ангел! Послушный и прилежный с детства, в пятнадцать лет Жак был лучшим учеником аббата, который им гордился.

Когда Жаку исполнилось пятнадцать лет, его добрый друг, как он всегда звал аббата Морина, сделал ему сюрприз: молодой человек с детства имел склонность к живописи, что не могло укрыться от аббата, с помощью которого теперь он поступил в мастерскую Клода Жилло.

Женевьева Фойоль огорчилась, узнав, что её сын станет пачкуном. Тринадцать лет прожитых в Париже не изгладили у нее провинциальных предрассудков. Она не думала, что искусство могло облагородить и обогащать! Преклонившись сначала из уступчивости перед призванием Жака и поддерживаемая надеждой аббата, она только впоследствии, увидела осуществление этих надежд, и была довольна, что не препятствовала ему! Жак уже в начале своими успехами доказал, что он быстро пойдет вперед.

— У меня есть новость для вас, — сказал однажды аббат Морин.

— Что такое? — вскричали вместе Жак и Женевьева.

— Если хотите, мы будем жить вместе.

— Вместе, все втроем?!

Мать и сын, широко раскрыв глаза, с удивлением повторяли эти слова.

— Заметьте, — возразил аббат, — что это не может случиться без вашего желания, но я вам скажу, что я сделал. Если вы одобрите, значит я хорошо сделал, если не одобрите — мы не будем больше об этом говорить. И так, я начинаю: Жак слишком далеко живет от мастерской своего учителя Клода Жилло. Не правда ли, Женевьева? От улицы де ла Серизе до улицы Сент-Андре-дез-Ар по крайней мере час ходьбы. Час туда, час назад, слишком долго, особенно в плохую погоду. Независимо от этого неприятного двухчасового путешествия, есть и другая причина, ради которой, я думаю, Жак не пожалеет оставить эту квартиру: он не может здесь иметь собственной мастерской. А мастерская необходима для живописца. Ученик может без неё обойтись, но когда начинаешь чувствовать свои силы, необходимо иметь свою собственную рабочую комнату. Короче, задавшись мыслью, что Жаку необходимо отсюда переехать, а, следовательно, и вам также, моя добрая Женевьева, я, не сказав вам ничего, начал искать для вас квартиру на улице Сент-Андре-дез-Ар. Я забыл вам сказать, что и я тоже не желаю оставаться в этом квартале ни одной минуты! Я умру от тоски, если останусь здесь один, я привык к вашему обществу, как вы привыкли к моему. Я не знаю, можете ли вы обойтись без меня, но я без вас не могу.

Четыре руки, дрожа от волнения, протянулись к аббату. Морину и два голоса вскричали вместе:

— Мой добрый друг!

— Дорогой аббат!

— Вот новость, — продолжал он, — которая, я думаю, будет вам приятна. Я нашел квартиру в маленьком домике, на набережной Театен, где у Жака будет своя мастерская! Этот дом не дорогой, — восемьсот франков в год. Вы — четыреста и я — четыреста. Нравится вам такое предложение? — Согласны ли вы? Будем мы жить втроем?

Вместо ответа Жак бросился на шею своему доброму другу, а Женевьева прошептала, вытирая радостные слезы.

— Согласны ли мы! Но после всего того, что вы для нас сделали на протяжении этих пятнадцати лет, мы были бы слишком неблагодарны, чтобы не принять с радостью вашего предложения. Жить под одной крышей с вами, жить с вами, около вас, — это высшее счастье какое мы только могли ожидать! И за которое мы должны благодарить Бога!

— Хорошо! — весело сказал аббат, — так решено: мы идем все трое смотреть домик, который, я уверен, вам понравится. Потом, мы отправимся на улицу Сен-Жак, к домовладельцу господин Леблону, и заключим контракт, а через восемь дней мы устроимся в новой и общей резиденции!

— И она нам понравится! — воскликнул Жак. — Не правда ли, матушка?

— О, конечно! Она нам понравится! Ах, если бы это только зависело от меня, мы бы сегодня же переехали!

Сказано, сделано! Через восемь дней Женевьева с сыном перебрались в новый домик, который им очень понравился, и устроились там, как мы уже описали. Условия эти долго обсуждались вначале, Женевьева ни за что не хотела поселиться в самых лучших комнатах первого этажа.

Но аббата нельзя было переспорить.

— Я поселюсь наверху, иначе я не буду жить с вами! — решительно сказал он матери и сыну.

—Вы не подумали, моя добрая Женевьева, — сказал он, оставшись с ней вдвоем, — в нашей дружбе нет ничего предосудительного, тем более, что на протяжении пятнадцати лет никто ее не порицал. Поэтому, нельзя допустить, чтобы после пятнадцати лет, какой-нибудь дурак осмелился бросить в нас грязью. Будем жить не только на одной улице, но даже под одной крышей, когда вы будете жить напротив комнаты вашего сына, это будет вашей охраной от клеветников, а если вы будете ближе ко мне, это развяжет их языки.

— Вы правы, — ответила она, — я не подумала, что это не совсем удобно, если вы будете на втором этаже между мной и Жаком. Я и не подозревала, — добавила она с улыбкой, — чтобы в мои годы… с моей внешностью… могли увидеть во мне больше чем друга … и сестру. Но…

— Но, мой друг, — прервал аббат, улыбаясь, в свою очередь, — есть люди, которые стараются найти дурное там, где его нет!.. Где его не может быть!

— Из-за этих людей, вам будет хуже всех, но мне, к сожалению, придется покорится!

На протяжении четырех лет ничто не нарушало спокойствия наших друзей. Ничто не потрясло их счастья!

Они наняли служанку, так как это было необходимо при двух хозяйствах, и были ею очень довольны. Гильомета была британка, немолодая уже, но трудолюбивая, проворная и чистоплотная, хорошо шила и недурно варила.

Аббат заботился о процветании её последнего качества. Он любил хорошую готовку, из-за чего у него сначала и были небольшие прения с Женевьевой Фойоль.

Бесполезно экономная, Женевьева не допускала, чтобы можно было тратить много денег на изысканные кушанья и старые вина. Она всегда помнила аксиому: „Нужно есть, чтобы пить, а не жить, чтобы есть!..”

Но когда меню обеда, состоявшего из рыбы жареной, курицы, зелени и десерта, ей казалось слишком велико, она тихо ворчала: „Можно обойтись без рыбы».

— Добрая Женевьева, — говорил ей аббат, — я не скрываю, я люблю хороший обед и надеюсь, вы согласитесь об этом позаботиться. У вас три тысячи ливров в год, у меня — шесть тысяч. Отчего же нам не пожить хорошо с этими средствами; так как мы живем вместе, то и расходы у нас должны быть общие. Хороший аппетит не преступление!

— Конечно, не преступление… Но разве не предосудительно чересчур об этом заботиться? Наконец, мне кажется, религия осуждает обжорство! Религия и рассудок порицают обжорство в тех, кто этим злоупотребляет, мой друг. Кто делает из того страсть и жертвует всем: своими собственными интересами, своим здоровьем и своим состояниям! Но мы до этого не дошли, если мы хорошо завтракаем и обедаем, мы не отказываем в помощи несчастным. До сих пор мы не причинили вред ни нашим желудкам, ни нашим карманам! Не огорчайтесь, добрая Женевьева, что после дня, проведенного нами всеми в труде и заботах, у нас будет к обеду курица, рыба и несколько стаканов хорошего вина. Но если вы все-таки видите в этом грех, я беру его на себя!

Этот разговор с аббатом, окончательно убедил Женевьеву. Так что с этого времени, она не только не восставала против гастрономических склонностей своего друга, но даже поощряла их. Когда аббат забывал, она уже сама заказывала Гильомете какое-нибудь лакомство и приносила к обеду старого вина.

***

Все эти четыре года наши три друга прожили совершенно счастливо.

Жак в середине 1718 года, оставил Клода Жилле и стал работать в своей собственной мастерской. По советам Клода Жилле, он занялся пейзажем и два раза в неделю отправлялся в деревню или в лес вблизи Парижа и делал этюды с натуры.

Молодой художник гордился, когда по воскресеньям, в дни отдыха, в домике на набережной Театен, он показывал свои наброски для будущих картин, а аббат хвалил его, как знаток, мать просто верила в его крепнущий талант. Оба предсказывали ему блестящее будущее.

 — Ты будешь великим живописцем, Жак! — говорил аббат Морен. — Ты будешь великий живописец!

— Жак! — повторила счастливая Женевьева. — Все будут дорожить твоими произведениями. Твое имя прославится, как имя великого художника. Тебе будут расточать почести. Ты заработаешь много денег.

Женевьева Фойоль, как коренная нормандка, считала, что лучшее следствие славы — деньги.

Жак улыбнулся.

— Да услышит вас Бог! — отвечал он, пожимая им руки. — Я буду великим живописцем! Но кому я буду этим обязан? Вам!.. Вам обоим!

— Прежде, всего аббату! — сказала Женевьева. — Скажу откровенно: я сначала не верила в твое призвание. Аббат мне сказал: „мальчик имеет склонность к живописи, надо его определить к живописцу”.

— Это правда, я первый понял призвание Жака, — возразил аббат. — Но как мать, моя добрая Женевьева, вы имели полное право отвергнуть мои советы.

— Это было бы не хорошо, если бы я пошла против вас, когда вы были так уверены в его призвании!

— Все-таки Жак должен именно вас благодарить, что вы не помешали ему стать художником.

 — Скорее он должен благодарить вас, что вы догадались; что он станет славным художником!

— Я должен благодарить вас обоих! Благодарить, любить и благословлять, как одного, так и другого. Только тогда это будет справедливо! — прервал Жак их спор.

Между обитателями домика на набережной Театен никогда не бывало других споров.

Но в один печальный день, гармония и счастье наших друзей едва не было уничтожено.

Жестокая смерть чуть не разлучила трех друзей.

Это случилось 15 января 1719 года. Накануне вечером Женевьева жаловалась на легкую боль в левом боку и в груди и кашляла два или три раза.

— Ничего, — сказала она, когда аббат и сын хотели послать за доктором. — Мне было холодно, когда я ходила на рынок с Гильометой, а теперь начинается насморк… В моей комнате затоплен камин, я пойду, лягу и посплю, а завтра мы забудем об этом.

Но Женевьева ошиблась.

Она не могла встать утром, проведя бессонную ночь: кашель усилился, дыхание сделалось трудней, и она совсем ослабла.

Аббат Морин часто слышал, как хвалили доктора, жившего на площади Сент-Андре, брата первого министра регента Венсена Дюбуа.

Жак побежал за ним.

Болезнь продолжалась долго. Напрасно доктор пытался ее приостановить, — она только развилась все сильней.

Наконец, однажды вечером, доктор радостно сказал Жаку и аббату:

— Ваша мать спасена.

Какая это была радость! Еще несколько минут тому назад они переживали за нее. Несмотря на успокоительные слова доктора, Женевьева Фойоль думала, что ей остается жить недолго и пожелала тайно переговорить с аббатом Морином, чтобы с помощью их доброго и достойного друга ей можно было предстать перед судом Всевышнего.

Выйдя из комнаты больной, аббат заметил на лице Жака почти печальное удивление, причиненное ему этим долгим и торжественным разговором.

— Ступай, Жак, обними свою мать, — сказал аббат с выражением такого энтузиазма и внутреннего восторга, что молодой человек был поражен. — Да сохранит Господь, твою обожаемую мать!

Но благодаря помощи Бога и доктора Венсена Дюбуа Женевьева была спасена.

Дружба аббата Морина с Женевьевой Фойоль, после её болезни, еще более укрепилась и стала еще нежней, внимательней.

Часто, очень часто с того дня, когда Женевьева целовала своего сына, аббат мельком глядел на нее и шептал со слезами в голосе.

— Чудная женщина! Чудная женщина!..

***

— Что случилось? — сказала Гильомета, увидав аббата Морина на пороге дома раньше обычного. — Господин аббат, ведь вы каждый день возвращаетесь в шесть часов вечера!

— Где Жак? — спросил он.

— В своей мастерской, — отвечала Гильомета.

— И Женевьева там?

— Да, господин аббат.

Аббат быстро поднялся по лестнице на второй этаж и тихо открыл дверь в мастерскую. Они не слышали, как он вошел и не заметили его. Аббат несколько секунд смотрел на них. Жак сидел у мольберта и рисовал, а его мать вязала у окна.

Когда его взгляд скользнул с молодого человека на его мать, он тихо прошептал:

— Чудная женщина! Чудная женщина!

Жак поднял глаза.

— Добрый друг! — воскликнул он.

— Господин аббат! — обрадовалась не менее Гильометы Женевьева.

— Да, это я, — сказал аббат, садясь в кресло, подвинутое ему Жаком. — Я сегодня изменил моим профессорским обязанностям ради вашего сына!

— Ради моего сына! — повторила Женевьева.

— Я обещался Жаку оказать небольшую услугу, а что обещано, нужно, исполнять, не правда ли? Итак, я исполнил свое обязательство и надеюсь, что Жак будет мной доволен! Хотя я еще не знаю о решении по делу, но не могу сдержаться, чтобы не рассказать обо всем Жаку. Вы думаете я виноват, Женевьева?

Женевьева ничего не поняла и молчала в ответ.

Жак понял и покраснел от удовольствия.

— Вам удалось, мой добрый друг? — сказал он.

— Да.

— Вы видели?

— Того кого нужно было увидеть. Конечно.

— И?..

— И мне обещали, что она будет завтра или послезавтра представлена на рассмотрение знаменитого и ученого светила.

— Какое счастье! Как вы любезны, мой добрый друг, и как я вам очень благодарен.

Жак обнял аббата.

— Вот в чем дело, — сказал Жак, становясь перед матерью на колени, — ты меня простишь, дорогая матушка, поскольку несколько часов у меня была тайна от тебя? Мой добрый друг просил не говорить тебе о важной для меня попытке, чтобы не огорчить тебя, если бы она не удалась. Ты помнишь пейзаж, который тебе так нравится — вид Сен-Клу, от которого еще вчера ты пришла в восторг?

Женевьева утвердительно кивнула головой.

— Да, помню, — ответила она. — Где же эта прелестная картина? Ты ее продал? Господин аббат нашел покупателя?

— Нет еще, — сказал аббат, — но есть надежда.

— Ты слышишь? — возразил Жак, обращаясь к матери, — есть надежда! Угадай, кто покупатель? Угадай!.. Нет, ты не угадаешь, я тебе лучше скажу: его королевское высочество герцог Орлеанский, монсеньор регент. Наш дорогой доктор и друг Венсен Дюбуа передал аббату Морину рекомендательное письмо к аббату Дюбуа, своему брату, первому министру регента. Мой друг отправился сегодня утром на прием, аббат Дюбуа его хорошо принял и обещал показать мою картину его королевскому величеству! Герцог Орлеанский любит живопись. Он ценитель и знаток. Если ему понравится мой „вид Сен-Клу”, он, может быть, его купит. Но меня льстит не то, что я получу деньги, а то, что мое имя станет известно, когда эта картина будет куплена регентом, и у меня появится надежда, что я получу заказы при дворе… Что с тобой, дорогая матушка? Отчего ты так побледнела? Ты дрожишь, у тебя слезы на глазах?.. Что с тобой?

И правда, Женевьева задрожала, когда Жак назвал предполагаемого покупателя, и еще больше разволновалась, когда Жак рассказывал все подробности. Смертельная бледность покрыла её лицо, нервная дрожь пробежала по её телу и глаза наполнились слезами.

Она смотрела на Жака, беспокойно спрашивающего у неё об этом волнении, и не знала, что ему отвечать.

Аббат пришел к ней на помощь.

— А, я понимаю, что это значит, моя добрая Женевьева, — сказал он, наклонясь к ней, — вы испугались, что Жака позовут к регенту… В эту минуту у вас говорит сердце матери. Вы должны радоваться, что вашему сыну, начинающему художнику, открывается такая блестящая дорога. Вы боитесь, чтобы Жаку не повредил воздух, которым дышат в Пале-Рояле, вы страшитесь за неизбежные для него столкновения. Дорогая моя, есть много правды в том, что говорят о регенте, но есть много лжи. Во всяком случае, правда то, что он имеет вкус, этого никто не оспаривает, и он покровительствует искусству. Что же тут дурного, если у нашего Жака будет могущественный покровитель в лице его королевского высочества герцога Орлеанского. Вы боитесь, что его там удержат силой? Умная овечка не позволит волку себя похитить! Она знает, как вернуться в стадо. К тому же, как ни говорят о волке Филиппе Орлеанском, у него доброе благородное сердце и он может быть великодушен с овечкой. Я вас успокоил, моя добрая Женевьева. Вы не сердитесь на меня, что я способствовал тому, чтобы регент как-нибудь пригласил вашего сына во дворец и сказал бы, протянув ему руку: „У вас есть талант, молодой человек, я позабочусь о вашей будущности“. Слезы полились из глаз Женевьевы, но она уже не дрожала, не бледнела и только улыбка играла на её лице.

— Я безумная, аббат, — отвечала она, — простите меня! Все, что вы ни сделаете — хорошо! Дай Бог, чтоб ваши надежды исполнились, и регент стал покровителем Жака!

Едва Женевьева закончила эту фразу, на пороге мастерской явилась Гильомета: — Сударыня, мадемуазель Эдме стоит внизу и спрашивает: можете ли вы ее принять?

  1. Сай-суть красивая кошечка

    Его любимица, которой никто не нравился

    Любила его до безумия.

    Чего и говорить? Мы это видим!..

Оцените статью
Добавить комментарий