Медальон

Медальон — фрагмент легендарного криминального романа Александра Николаевича Цехановича «Темный Петербург».

Жилец девятого номера

В одной из отдаленных рот Измайловского полка, в большом грязном доме подряд три этажа были заняты меблированными комнатами. Они были тоже грязны и, благодаря длинным темным коридорам, по обе стороны которых были расположены, походили скорее на казематы, чем на жилье ни в чем еще не провинившихся граждан. Впрочем, незатейливый и люд обитал здесь. Наиболее бедные студенты соседних институтов, старухи и старики с пенсионом, да изредка забиралась какая-нибудь испитая темная личность, прописавшаяся до приискания занятий.

В третьем этаже, считавшемся наиболее трущобным, на двери под № 9 была прибита засаленная карточка, гласящая, что тут проживает князь Павел Михайлович Прилуцкий. Больше ничего не значилось, но и этого было вполне достаточно, чтобы составить себе понятие о князе, обитающем в такой обстановке.

Фантазия тотчас же начинала рисовать самые разнообразные картины предположений, но мы ими не воспользуемся потому, что имеем право прямо отворить дверь, войти и узнать все доподлинно. Комната очень невелика — шагов шесть в длину и четыре в ширину. Потолок закопченный, обои грязные, пятнистые и рваные.

Меблировка: постель, комод под разбитым зеркалом того образца, какой усвоено вешать в передней, у окна стол, покрытый газетной бумагой, два стула — вот и все. На столе невообразимый хаос бумажек и всевозможной рухляди. Кое-где выглядывают поломанные и уже никуда негодные вещи былого комфорта. Какая-нибудь дорожная фляжка в растрескавшейся сафьяновой кобуре, полинялый мельхиоровый стаканчик из несессера для бритья, растрепанный альбом, пара осыпавшихся бисерных плато и прочее.

Но более всего обращает внимание окно, почти сплошь заставленное и завешанное птичьими клетками, так что от этого в комнате царит полумрак, и мигающий огонек лампадки перед образом в углу выделяется очень заметно. В воздухе, кроме птичьего гама, висит удушливый кислый запах жилья, табака и птиц.

Утро. Небольшого роста седенький старичок в засаленном мундире без погон варит на керосиновой лампочке манную кашу и, стоя спиной к дверям, кажется всецело поглощенным этим невинным занятием.

Впрочем, время от времени он берет со стола из кучки самодельных свистулек одну и начинает высвистывать на ней какие-то птичьи мотивы, на которые тотчас получается эхо в одной из клеток. Очевидно, это тоже одно из занятий, наполняющих день отшельника. Бедная, маленькая жизнь!..

Как поразительна человеческая способность свыкаться решительно со всем. Когда-то князь Павел Михайлович был почти богат. По крайней мере, наследство его состояло из полтораста душ, да за женой он взял душ сто. Но где же эта жена? Я не спрашиваю уже о «душах», история исчезновения которых известна каждому.

Княгиня после пятилетней пытки сожития с этим человеком бросила его и поселилась в своем имении вместе с сыном Владимиром, а Павел Михайлович, доконав оставшиеся деньги с «подругой» из бывших дворовых, уехал в Петербург. Больше ему ничего не оставалось. Тут, паче всяких чаяний, родные князя встретили неприветливо. Они прослышали о его тиранстве над женой, о его кутежах, о его самодурстве и не нашли удобным оказывать ему какое-либо покровительство.

Оставалась маленькая пенсия, на которую надо было и жить. Но «подруга» из дворовых, странное, старотипное существо из бесконечно преданных, нашла нужным реализовать свой природный талант прачки и долгое время доставляла своему вельможному другу не один лишний десяток рублей в месяц, за что взамен получала оплеухи и легкие таски за жиденькую косу во время интимных tête-à-têt’oв¹. Со временем она простудилась на зимнем плоту и умерла в больнице, не получив ответа на записку о присылке «чайку и сахарку хоть крошечку».

Оставшись совершенно одиноким и не довольствуясь пенсией, действительно, более подходящей для содержания птицы, чем человека, Павел Михайлович, скитаясь по Питеру частью по просительным делам, частью по гостям в те незатейливые дома, где его принимали в виде украшения громкой фамилией какого-нибудь потертого салона, набрел на мысль и о выгодности мелкого ходатайства по делам, еще более мелкого комиссионерства, а иногда и попросту писания прошений.

Что же делать? Надо же было чем-нибудь жить! Впоследствии, будучи от природы страстным птицеловом, он занялся этим спортом и выращивал таких кенаров, качества которых сумели доставить ему даже некоторую популярность. Так шли долгие годы. И в течение их, где ни пребывал князь Петр Михайлович, с какими людьми ни сталкивался! Теперь он так хорошо знал Петербург и все его закулисные тайны, что по этой части был вне конкуренции.

Натура у князя Петра Михайловича была подвижная, живучая. Старческие недуги одолевали ее слабо, но зато в душе его вечно таилось больное место. Он жалел о прошлом и был полон жаждой, во что бы то ни стало восстановить его в будущем. То есть вы думаете это насчет размолвки с женой? Нет, он о ней перестал и думать. И все чаще и чаще мысль его останавливалась на том мертвом капитале, который он носит в себе, не имея возможности, благодаря обстоятельствам, его реализовать.

— Умри сегодня моя жена, и я буду крезом!

Уже не один раз наклевывалось и дельце в этом роде. Видя его одинокую жизнь, к нему не раз обращались с предложением насчет фальсифицирования какой-нибудь княгини, но он, увы! со вздохом должен был отказывать.

В особенности соблазнительное дельце подвернулось на днях. Часов так около десяти вечера в дверь его постучался кто-то. На вопрос, кто там, раздался резкий, неприятный, но знакомый голос.

— Это я, князь!

Князь поспешно отодвинул задвижку и впустил в комнату высокую сухощавую женщину с блестящими черными глазами, но уже пожилую, и протискивавшегося за ней толстого румяного джентльмена в безукоризненно модном костюме, в роскошной шубе, перстнях и даже браслете.

Он рекомендовался отставным корнетом Проколовым, а женщину князь давно знал. Она была одна из наиболее популярных петербургских «гадалок» или, иначе говоря, женщина той профессии, которая коротко характеризуется выражением: «баба на все руки». Звали ее Авдотья Семеновна, а фамилии её даже и сам князь не знал.

Видя такую комбинацию посетителей, князь мигом понял, что дело тут клонится к его выгоде. И действительно, когда все уселись, Авдотья Семеновна рассказала, что корнет просил ее познакомить с князем, дабы предложить ему от имени одной известной ему и очень богатой особы. Но князь даже договорить не дал и замахал руками.

— Нельзя, нельзя! Ничего нельзя: она еще жива!

— Знаю, — ответила Авдотья Семеновна, — но тут вам хотят предложить помощь в разводе.

— Нельзя и этого, она не даст развода ради сына, и если я сам начну дело, то оно кончится все-таки тем, что я буду признан виновным и лишен права вторичного вступления в брак.

Посетители переглянулись. Корнет Проколов пожал плечами и встал, за ним встала и Авдотья Семеновна.

— Извините за беспокойство тогда! — сухо сказала она.

Князь ничего не ответил и полный самых тяжелых мыслей отвернулся к окну. Посетители вышли молча. И опять потянулась эта дрянная жизнь, а счастье было так близко, так возможно. Князь даже узнал дня через два, какая особа подсылала к нему, и от этого досада его только увеличилась. Оказалось, что это была одна из знаменитых представительниц петербургского полусвета, женщина, действительно обладающая громадным состоянием и связями, а Проколов состоял при ней… ну, как бы вам сказать… Нет, лучше уже не говорить сразу.

Из дальнейшего оно будет видно, а характеристика одним словом не для всех вещей удобна.

Неожиданный шанс

Упустив этот случай, князь Павел Михайлович окончательно погрузился в сплин. Счастье так возможно, так близко, уже пальцами протянутой руки, кажется, касается его, а в кулак оно не дается. Но вот, однажды, произошло нечто совершенно нежданно-негаданное. Так почти всегда бывает в жизни. Чего меньше всего ожидаешь, то именно и является на выручку.

Было это часа в два пополудни. Кто-то постучался в дверь. Князь отворил и остановился на пороге в немом недоумении. Перед ним стоял юноша, черты лица которого как будто были ему знакомы, но в сущности он никогда его не видел. Он хотел спросить, что угодно посетителю, но последний сам заговорил.

— Здравствуй, отец!

— Как? — отшатнулся старик в то время, как в голове его вихрем пролетела туча догадок и соображений.

— Володю ты не узнаешь разве?

— Володька, это ты! — радостно воскликнул старик, — вот ни за что не догадался бы. Входи, садись. Ну, поцелуй меня… Когда ты приехал, ишь каким молодцом.

И вдруг после короткого молчания Павел Михайлович спросил.

— Женат?

Владимир Павлович захохотал звучным, молодым смехом, который так шел к его красивому молодому лицу.

— Что ты, отец! Я только что окончил университет в X-ве и приехал сюда искать службы.

И, в свою очередь, сделав паузу, прибавил, пристально взглянув на старика.

— Думаю и мать сюда перетащить.

При этих словах большие выразительные глаза юноши грустно потухли, и в них ясно отразилась затаенная мысль, которую понял и Павел Михайлович.

— Напрасно сделаешь это, ей там, в имении, лучше, — сухо ответил он.

Молодой человек ничего не ответил на это замечание и начал торопливо задавать вопросы, как живет отец, как его здоровье. Потом рассказал вкратце свою жизнь, состоящую из очень несложных эпизодов перехода из одного учебного заведения в другое, вплоть до получения степени кандидата прав.

Старик слушал его без особенного внимания. Его теперь всецело поглотила мысль: если уж самому нельзя пристроиться, то женить хоть сына на той, которая ему сделала предложение. Эта мысль светилась теперь в его глазах, пристально устремленных на неожиданного гостя, и вытесняла все остальные. Оставалось ему теперь узнать характер сына, о котором он не имел никакого понятия, и если это изучение приведет к благому выводу — начать действовать.

— Кажется, он малый простой и простодушный, — думал старик, — он поделится со мной, — но, ни одно соображение его не остановилось на том, что юноша может оттолкнуть эту сделку с презрением.

По мнению Павла Михайловича, оттолкнуть ее было бы безумием, а он в течение вот уже два часа длящейся беседы не кажется ему дураком. Правда, видно, что он идеалист, но кто молод — все идеалисты. А выгода все-таки выгодой. Вот он рассказывает, как плохи дела матери, как продан лес и подгорная пустошь, что же остается? Тысяч на восемь, а на эти деньги не проживешь!.. Служба тоже, что она даст?.. Долго нужно тереть лямку, чтобы получить хоть какое-нибудь положение… Тут же сразу деньги, и какие громадные деньги… Уж, конечно, он, Павел Михайлович, позаботится, чтобы сумма была самая большая…

А юноша в это время говорил про мать.

— Да, она бедная последнее время стала очень грустить о тебе, отец… Она часто говорила со мной про тебя и больно, больно мне было слышать эти рассказы о вашей распре. Конечно, я между вами не судья, отец, но за мной остается право умолять вас, чтобы вы примирились хоть теперь, на склоне лет… Добрая мама… согласна… Она даже уполномочила меня сказать тебе это… А ты, отец?

— Что ты говоришь? — переспросил старик, только что вырванный из своих соображений этим вопросом.

— Ты согласен, я говорю?

— На что?

— Ты не слыхал, что я тебе говорил…

— Откровенно, брат, прости, не слыхал?..

— Я говорил о маме, — и Владимир Павлович повторил все сначала.

— Об этом поговорим потом, — ответил старик, — ты ведь, надеюсь, не на один день приехал.

— Нет. Я приехал с целью, остаться до тех пор тут, пока не выяснится что-нибудь относительно службы…

— Ну, вот и хорошо… Ты где остановился?

Молодой человек назвал гостиницу.

— Прекрасно!..

Старик забарабанил пальцами по столу и вдруг воскликнул.

— Но вот, брат, не ожидал. Вот уж чего не ожидал, так не ожидал…

Юноша печально усмехнулся.

— Я думаю, ты и забыл, что у тебя есть сын…

— Настолько же забыл, братец, насколько ты забыл, что у тебя есть отец… Хоть бы строчку одну написал, когда, хоть бы добродетельная маменька тебя надоумила, — раздражительно произнес старик и в этом тоне сказалась вся его дрянная, злобная и придирчивая натура.

Сын поглядел на отца недружелюбно. Слова «добродетельная маменька» как булавкой кольнули его, и в эту минуту, сопоставив их двух, он решил, что нет, жить им вместе нельзя, а то он по-прежнему начнет ее мучить.

— Чего надулся-то? — спросил Павел Михайлович.

— Так! — ответил юноша и взялся за шапку.

— Что? уже уходишь?

— Да, пора! Мне надо еще заехать с одним рекомендательным письмом.

— К кому?

Юноша назвал фамилию одного из родственников. Со стесненным сердцем вышел он от отца. Перед ним замелькали шумные, пышные улицы Петербурга и, едучи по ним и приглядываясь к общему характеру города, он нашел в нем что-то аналогичное с характером отца.

Этот тревожный пульс толпы, эти окрики и звонки омнибусов, а рядом строгость и холодность вытянутых в линию домов, все теснило ему душу аналогичным гнетом с тем, который он вынес из беседы с отцом. Гнет этот теперь увеличился, и ему стало жутко и страшно в этом городе, бесчувственном и безучастном, как глыба камня. Обедая у себя в гостинице, он вдруг удивился. Отчего он не позвал отца? Отчего он не беседует теперь с ним, за этим кофе, тепло и тихо, как и подобает после долгих годов разлуки?..

И он ответил себе — отчего. Мать права: этот человек не может измениться… Грустное же письмо он напишет ей.

И вот скучно блуждающий взор юноши упал на скалку афиш.

Он развернул их. В Мариинском шла «Травиата».

— Поеду! — подумал он, — все равно вечер пустой, а туда к отцу ехать не хочется, да и он и не пригласил его; они разошлись как-то так странно.

Через несколько минут он ушел в свой номер и прилег на диван, думая отдохнуть.

Но мысли, сменяя ода другую, роились в его голове, и сон бежал от глаз.

Он думал об отце и матери, о своей будущей карьере и все казалось ему задернутым траурным флером.

В особенности ему жаль было мать. Он только в зрелые года постиг, что это за чудная женщина, что это за беззаветное чистое сердце.

Перед отъездом она повесила к цепочке его часов старинный медальон, в котором была ее карточка.

Медальон этот достался ей от ее отца, подарившего его женихом ее матери.

Он повертел его в руках, раскрыл и во многий раз опять прочитал лаконичный девиз — «люби и веруй!», а справа глядело на него знакомое лицо; черты его сохранились и теперь, но тогда, когда мать снималась, она была еще молода.

Поглядев на него, он закрыл медальон и опять стал думать. Смеркалось все гуще и гуще. В коридорах раздавались шаги и голоса. Дремота одолела его.

Потерянный медальон

Читателю уже известно, как попал в руки Петра Васильевича и Ревекки медальон молодого князя Прилуцкого.

Заметив только после приезда из театра домой, что он потерял или украден, молодой человек пришел в отчаяние. Он не спал почти все ночь, перебирая способы, как бы вернуть драгоценную вещь.

Как только начало светать, он бросился к отцу в надежде, что тот, как знающий Петербург, может подать ему в этом случае благой совет.

И действительно, старик подал совет, но только очень странный.

Подумав немного и слегка улыбнувшись, чего однако сын не заметил, он посоветовал ему съездить к знаменитой петербургской гадалке, специальность которой отыскивать путем своего таинственного искусства краденные и утерянные вещи.

— Неужели же вы думаете, батюшка — спросил Владимир Павлович, — что это не мистификация… Неужели вы верите этому?

— Поди и убедить сам, если она найдет тебе твой медальон (а я в этом почти уверен), то я думаю и ты поверишь… Вот постой я тебе дам ее адрес… Ямская, дом номер…, а там спроси Авдотью Семеновну и кланяйся ей от меня…

— Разве она и вам отыскала какую-нибудь вещь?

— Да, отыскала, — уклончиво отвечал старик и опять чуть приметно улыбнулся.

Через полчаса Владимир Павлович подъезжал к дому, указанному в адресе. Это было дрянное деревянное строеньице, стесненное с двух сторон громадными каменными домами. Ход был из калитки во двор и потом на крыльцо, украшенное искривленным стержнем звонка.

Владимир Павлович дернул за этот стержень и долго ожидал, пока ему открыли. Сперва он услыхал внутри разноголосый собачий лай, потом как будто начали хлопать дверями, потом наступила тишина. Он дернул звонок ещё раз. Еще раз послышался собачий лай, еще раз захлопали двери и, наконец, дверь как бы сама собой отворилась. Сперва Владимир Павлович удивился было этому обстоятельству, но заметив блоковую веревку, убегающую внутрь помещения, догадался, в чем дело.

В передней было пусто. На вешалке не висело ни одного верхнего платья. В первой комнате, сплошь устланной войлоком, стены были обставлены деревенскими лавками и покрыты деревенскими же коврами, точь-в-точь такими, какими чухны на масляной покрывают сиденья своих сапок. Посредине под потолком висело чучело большого ворона с распростертыми крыльями, из клюва которого опускался ведрообразный фонарь. Даже теперь утром сквозь черное стекло его мигал какой-то слабый огонек.

Два окна, выходящие во двор, были завешаны черными кисейными занавесками, отчего в комнате царил густой сумрак. Он был тем гуще, что утро стояло серенькое, пасмурное. В следующую комнату дверь была задрапирована черной портьерой с крупными белыми звездами. Очевидно, все было рассчитано на эффект, заставивший, однако, молодого человека только снисходительно улыбнуться.

— Отворите портьеру и войдите в следующую комнату, — сказал чей-то голос, который, как показалось молодому князю, исходил откуда-то сверху. Как будто эти слова произнес ворон, державший ведро.

Владимир Павлович поглядел на него и, к удивлению своему заметил, что птица методически машет крыльями, а в комнате, ни в этой, ни в передней, куда он быстро заглянул, никого не было.

— Да, фокус довольно эффектен, — громко сказал он и, затем, резким движением отдернув портьеру, вошел в следующую комнату.

Но это была собственно не комната, а большой, совершенно темный чулан, где при свете двух свечей, перед зеркалом сидела сухощавая черноволосая женщина с клювообразным носом, впалыми щеками и остро-блестящими глазами. Перед столом стояло кресло, обитое черным сукном, на которое она и указала вошедшему безмолвно, приглашая сесть. Кроме этого кресла, стола и стула, на котором сидела женщина, в комнате не было никакой мебели.

Еще раз быстро оглядев комнату, Владимир Павлович заметил, что стены и потолок её были оклеены черной блестящей бумагой, на которой там и сям мигали отблески свечей. Вся эта претенциозность обстановки рассердила молодого человека.

— Как может отец верить подобной ерунде! — с негодованием подумал он, но его дальнейшие мысли перебил резкий гортанный голос.

— Кто вам указал мой адрес?..

— Мой отец — князь Прилуцкий, — довольно резким тоном ответил молодой человек и решил не прибавлять, что он кланяется этой женщине, как знакомой.

— Вы давно приехали?..

— Это нужно для дела…

— Да, нужно.

— Вчера…

— Вы что потеряли?

— Медальон, но может быть я не потерял его, а его у меня украли.

— Где?

— В театре.

Авдотья Семеновна поглядела в зеркало, заглянула вправо, потом влево, потом, немного откинувшись назад в середину, сказала тоном, не допускающим возражения.

— Его у вас украли.

— Может быть! — ответил Прилуцкий.

— Наверно. Скажите его приметы… есть в нем женская карточка, есть надпись…

— И то и другое есть.

— Женщина молодая.

— Да, — быстро подтвердил Прилуцкий.

— А надпись?

— «Люби и веруй»…

— Зайдите через неделю в эту же пору, и я укажу вам, где ваша вещь, — сказала ворожея таким внушительным тоном, что скептицизм Прилуцкого поколебался.

Он обещал зайти, положил на стол пять рублей и сказал, что даст еще десять, если гадалка действительно укажет место нахождения вещи. Авдотья Семеновна величаво кивнула головой, и Прилуцкий понял, что аудиенция окончена.

Когда молодой князь ушел, а ворожея, потушив свечи, юркнула в потайную дверь, в одной из задних комнат, где жила ее давнишняя подруга в роли помощницы и приживалки, произошел следующий разговор.

— Я сейчас поеду к князю. Новость интересная, Мавруша, сын его приехал, может быть с ним сладить можно насчет того дела, знаешь, о Наде Горбоносиной.

— О той, что на Васильевском острове живет?.. Мужа ищет с сиятельством? — спросила приживалка.

— Ну, да-да… у которой еще живет этот Проколов, толстый такой.

— Ну, да, да, теперь знаю… Разбогатела она теперь шельма.

— И-и-и не говори! Свои лошади, квартира какая, ловко она, говорят, этого банкира нажгла… Да чего лучше, коли за титул предлагает триста тысяч чистоганчиком.

— Чисто!

— Чего же чище!..

— А зачем этот-то приходил?

— Да точно не знаешь, зачем ко мне ходят?

— Потерял?..

— Ну, да.

— Что?

— Медальон с надписью. Вот надо записать эту надпись. Дай-ка, Мавруша, карандаш.

И подданным ей огрызком Авдотья Семеновна на клочке газетной бумаги вывела каракулями: «Люби и веруй».

— Надо будет, — продолжала она, пряча записку в карман, — съездить туда, на «Окраинскую», к Борису Ивановичу, да теперь еще рано. Вещь еще не дошла до них. Надо подождать немного.

Владимир Павлович, однако, на выходе от гадалки, решился, между прочим, сделать и публикацию в газете с тем, чтобы уже всевозможное для разыскания дорогой вещи было сделано.

Публикация уже, как мы видели, появилась и пришла на память Борису Ивановичу в ту минуту, когда глаза его упали на надпись, украшающую внутреннюю сторону створки медальона.

Очень простой механизм

Ровно через неделю в тот же самый час Владимир Павлович ехал к гадалке. Он собственно мало питал надежды на нахождение вещи, но он хотел проверить, так ли эта гадалка достойна внимания, как ему говорил отец. Вступив в квартиру таким же порядком, как и в первый раз, молодой человек, не дожидаясь уже таинственного голоса, каким-то искусственным приспособлением исходившего из уст ворона, вошел прямо за портьеру.

Гадалка уже сидела на своем месте и пристально глядела в зеркало при слабом блеске двух восковых свечей; не взглянув даже на вошедшего, она сказала:

— Ваша вещь, князь, найдена. Ее принесет вам девушка с бледным лицом и темными густыми волосами. Она нашла эту вещь вместе с часами, которые вы обронили во время выхода из театра. Идите теперь домой и ждите ее. Как только сядет солнце, она придет, — затем, она как бы в усталости отшатнулась от зеркала и упавшим голосом прибавила, — больше я вам ничего не могу сказать.

Прилуцкий ушел, несколько смущенный.

— Неужели слова этой таинственной женщины оправдаются? — думал он всю дорогу. — Странно, очень странно!

Но странного тут ровно ничего не было. Авдотья Семеновна, спустя несколько дней, самолично съездила на Окраинскую улицу, где как известно, было всему темному Петербургу, Ревекой и её отцом содержался центральный склад всего краденого. Каждый начинающий или уже опытный карманник мог смело принести туда на продажу продукты своего ремесла и получить довольно сносные деньги без всякого опасения быть уличенным или пойманным.

Притон этот под названием мастерской переделки старых вещей знали решительно все петербургские воры, так что редкая вещь избегала этого притона. Театральные же, железнодорожные воры все до одного были клиентами Ревеки, раз действия их переносились в Петербург. Вот почему Авдотья Семеновна, узнав о месте покражи, заявила так решительно, что вещь будет найдена. Она даже знала приблизительно, кто сдернул эти часы, потому что знала день, в который произошла кража.

Состоя в непосредственных отношениях с означенным притоном, Авдотья Семеновна приобрела громкую репутацию замечательной специалистки по отгадыванию местонахождения пропавших вещей. Если же в самом ничтожном меньшинстве случаев вещи оказывались потерянными и найденными лицами непричастными к притону, она сама наводила на мысль о публикации и опять-таки почти всегда вещь возвращалась к владельцу. Когда она приехала в знакомый читателю дом на Окраинской, Ревеки и отца её не было дома, но зато наверху сидели Борис Иванович и Оля.

Это было на другой день после сцены между отцом и дочерью и приноса первым наверх медальона с трогательным девизом. Прочитав его и поглядев на кроткое лицо молодой женщины, Оля прослезилась. Она, оказалось, тоже читала публикацию и решила завтра же отнести по означенному в газете адресу, но газета куда-то запропастилась, так что предположено было съездить сперва в редакцию.

Но утром на следующий день явилась гадалка. Ревеки и отца, как уже упомянули, не было дома, и она прямо прошла «наверх к Сумским». Тут она вызвала Бориса Ивановича в каморку Эдлы и все объяснила ему, назначив день и час, когда вещь должна быть доставлена на место. Авдотья Семеновна считала затруднительным только вопрос, кто отнесет. Но это скоро устроилось. Борис Иванович объявил ей, что теперь дочь его уже знает «все» и стала «их», что она может и отнести.

— Вот и умница она! — воскликнула гадалка, — вот и прекрасно.

Затем, она в своей богатой ротонде уже смело вошла в комнату и продолжала разговор открыто. Оля показала ей медальон, а Борис Иванович обещал после возвращения Ревеки достать от неё и часы. Затем гадалка уехала к себе, а все дальнейшее известно уже читателю.