Русский Лекок — фрагмент из детективного романа Андрея Ефимовича Зарина Змея, очередное приключение из цикла расследований гения русского сыска Патмосова и его верного помощника Пафнутьева, читать.
Тихий ужас
Нарыков повесил трубку телефона и лицо его потемнело. Вошедший в эту минуту в кабинет действительный статский советник Грузинов, также один из директоров ломбарда, остановился перед Нарыковым, вынул изо рта сигару, вытаращил глаза и участливо спросил:
— Что с вами, голубчик, случилось? Нехорошо?
Толстый, лысый, с бабьим лицом, он был похож на огромную лягушку.
Нарыков провел рукой по лицу, встал с кресла и нехотя ответил:
— Так. Домашние неприятности. Я пойду, Николай Федосеевич, по учреждению.
Грузинов всколыхнулся огромным животом.
— Пройдитесь, пройдитесь, голубчик! Это вас рассеет. Да и для них полезно повидать кого-нибудь из начальства. Хорошенькие есть. Обратите внимание, что на выкупе брюнеточка.
Он засунул в рот сигару и опустился в кресло, а Нарыков раскрыл дверь кабинета, спустился по лестнице этажом ниже и вошел в зал ломбарда. Все помещение ломбарда было полно народа. Вереницей стояли люди перед окошком, с надписью «перезалог и выкуп», а перед закладом, терпеливо ожидая очереди, с картонками и узлами стояла вереница мужчин и женщин: бедняков, франтов, модниц, убогих, с узлами, свертками, с самоварами и гармониками. Сторожа почтительно раскланивались с Нарыковым. Он вошел в отделение служащих, за решетку, и пошел вдоль огромного зала. Оценщик встряхивал мех, из которого летели волосы, и говорил сухим, равнодушным голосом:
— Ничего не стоит. Шуба то она лисья, а через полгода одна плешь останется. Не принимаю, сударыня. Он бросил лисью шубу на прилавок, а с прилавка взял гармонию и стал пробовать в ней лады.
Нарыков шел дальше.
— За полгода по 36. Всего 1 р. 8 коп… — говорила барышня, быстро записывая на квитанции и ударяя по ней штемпелем.
— Денег принеси, мелочи, скорее!.. — кричала из своей будки кассирша.
Нарыков прошел, отвечая на поклоны и пожимая служащим руки, в самую последнюю комнату и вошел в кладовые ломбарда. Пройдя несколько комнат, заставленных кардонками1 и заваленных вещами, которые еще не успели убрать артельщики, он вошел в большую комнату, обитую железными листами, с огромной металлической дверью, с несколькими несгораемыми шкафами, из которых один был раскрыт настежь.
Это была кладовая для хранения драгоценных вещей.
За большим столом у раскрытого шкафа стоял красивый блондин лет тридцати, с пенсне на носу, высокий ростом. Он перебирал драгоценные вещи, отмечал их в длинной, большой книге, заворачивал, накладывал пломбу, а затем аккуратно по порядку клал на полки железного шкафа.
— Емельян Сазонович!.. — сказал Нарыков глухим голосом.
Молодой человек вздрогнул, обернулся и, увидев Нарыкова, протянул ему руку.
— Здравствуйте, Валериан Платонович, — сказал он. — А я сам хотел к вам идти.
Нарыков опустился на стул и спросил:
— Зачем?
— Помилуйте! — лицо его стало озабоченным, он оглянулся и стал говорить понизив голос. — Проценты каждый день, квитанций не гора, а две горы. Голова начинает кружиться. Теперь у меня уже трое на услугах. Посыльных беру чуть не со всех углов. Я совсем запутался. Сегодня семьдесят рублей, завтра — сто.
— Не бойтесь, — ответил Нарыков, — делайте снова операцию. Я один буду в ответе, но мы успеем выпутаться.
— Но ведь это приходится чуть не через день. Вы знаете, я смотрел… Да вот!
Артельщик быстро вынул из бокового кармана бумажник, а оттуда лист писчей бумаги, весь исписанный номерами квитанций, числами и знаками.
— Смотрите, это все, проценты за этот месяц. Здесь больше четырехсот рублей, одних процентов.
Нарыков махнул рукой.
— Не бойтесь и делайте… И еще, — он тяжело перевел дух. — Мне надо четыре тысячи.
Артельщик отшатнулся и от быстрого движения пенсне упало с его носа. Он надел пенсне дрожащими руками и проговорил:
— Валериан Платонович, страшно. Что с нами будет?
Нарыков слабо улыбнулся.
— Назвался груздем… — сказал он глухо. — Но не бойтесь. Пока это не открылось, пока мы аккуратно вносим проценты. Это даже не преступление, а только денежная операция.
— А ревизия?
Нарыков вздрогнул.
— Ревизию буду производить я. Да ее и не будет, если не возникнет каких-нибудь неловкостей. Вы должны следить.
— С ума я сойду, — угрюмо ответил артельщик. — Теперь возьмите: больше двадцати вещей выкуплено, а они у нас еще в залоге и на каждой третьей-четвертой квитанции. Что будет?
— Все выкупим, — быстро сказал Нарыков, вставая, — а теперь: отберите вещи и устройте сегодня же к вечеру до восьми часов.
— Хорошо, вздохнул артельщик. — Только на всю сумму сразу невозможно. Обратят внимание, Валериан Платонович. Сделаем это в три дня. Понемногу. Упаси Бог, обратят внимание.
Нарыков опустил голову.
— Хорошо. Сегодня достаньте две. Шестьсот рублей возьмите себе на проценты, а остальное мне. Только сделайте, чтобы до закрытия я получил их.
— Подождите, — сказал артельщик.
Он придержал Нарыкова, подошел к железному шкафу, порылся в нем и вынул оттуда нитку жемчуга, рубиновое колье и бриллиантовую брошь.
— Вот эти вещи, — сказал он.
Нарыков отшатнулся.
— Мне все равно.
— Они не приметны. У нас жемчугу много. А колье и брошь давно заложены.
— Ну, мне все равно!.. — торопливо ответил Нарыков, пожал руку артельщика, несмотря ему в лицо, повернулся и быстро пошел назад.
Артельщик посмотрел ему вслед, покачал головой, усмехнулся и, отложив отобранные вещи, стал снова заниматься разборкой залогов.
Нарыков прошел в директорский кабинет. В нем никого не было. Он опустился в кресло и сжал голову руками.
— Ужас, ужас! Эта безумная страсть охватила его, как пожаром. Он стал вором. Он, Нарыков!.. Положим, есть еще спасение. Надо окончить все эти операции, выкупить все квитанции. Взять женины деньги… А теперь…
Перед ним вдруг обрисовалась фигура Язовской. Он увидел её взгляд, полуоткрытые губы, сверкающие зубы. Голова его закружилась и он глухо сказал:
— Ну, что будем!..
Есть тихие переулки, подле шумных центров, похожие на тихие затоны в бурной реке. Кипит жизнью Невский, Морская, Конюшенная, но свернул немного направо или налево и вдруг очутился в переулке, где кажется замерла всякая жизнь. Почти не видно пешеходов, не стоят в ожидании седока извозчики, не видать городового, нет лавочек.
В одном из таких переулков есть двухэтажный дом, подъезд которого всегда заперт. Но если наблюдать за этим подъездом, то можно увидеть, как время от времени подходят к нему мужчины и женщины, открывают своим ключом двери и быстро скрываются за ними.
Язовская, с лицом закрытым густой вуалью, пешком дошла до тихого переулка, своим ключом открыла дверь подъезда и, войдя в него, быстро поднялась по лестнице, свернула в коридор направо и уверенно открыла одну из дверей, входя в роскошно убранную комнату.
Ей навстречу, с тихим радостным взглядом, порывисто поднялся Нарыков и протянул руки. Она откинула вуаль и с легким смехом обняла его и поцеловала в губы.
— Вот и я, — весело заговорила она, сбрасывая шляпу, пальто и галоши.
Она оказалась в дорогом плюшевом капоте.
— Я нарочно не одевалась, — сказала она, с легким смехом, — будем есть, я голодна!
Она опустилась на диван.
На столе стояли вино, устрицы, икра, десерт и она тотчас стала жадно есть, сверкая зубами, блестя глазами и в промежутках говоря:
— Я сегодня много сделала дел. Надо непременно было устроить это акционерное общество, потом определить двух на место, а потом к тебе. Ты сегодня свободен до которого часа?
Он гладил её полную руку, целовал ее у локтя и ответил:
— До зари.
— Все время наше. Налей вина.
Он налил два бокала.
— За нашу любовь!.. сказала она.
— За нашу любовь. Только пусть она будет крепкой и честной!..
— Я люблю тебя одного, — сказала небрежно Язовская и провела рукой по его седеющим волосам и по лицу.
Он поймал её руку и поцеловал в ладонь.
— Безумие обуяло меня, — сказал он. — Такая любовь, как моя к тебе, есть безумие.
— Милый, в этом безумии, наше счастье. Когда я подле тебя, я забываю о времени, месте и этих поганых делах.
Нарыков словно вспомнил:
— Я принес тебе деньги, но не все. Эти три тысячи я могу дать тебе только в три приема.
— Все равно, милый, — с улыбкой ответила Язовская. — Мне только на время. Я тебе их отдам. Верь мне. Ну, я пойду… — и она встала, указывая кивком на опущенную портьеру в смежную комнату.
Он всю охватил ее страстным взглядом и прошептал:
— Иди…
Из её прошлого
Наконец Шмерц выбрали свой день и остановились на вторнике. В этот первый приемный вторник банкир Шмерц, куря толстую сигару, говорил у себя в конторе своему управляющему:
— Я, уважаемый, уеду сегодня к себе домой прямо с биржи. У меня теперь, как во всех аристократических домах, прием по вторникам. Файв-о-клок. Это теперь принято во всем самом хорошем обществе. Клара Самуиловна очень мне говорила, чтобы непременно были приемы. Вы, уважаемый, тоже будете нас посещать непременно. Контора закроется, и вы прямо к вам, и будете у нас обедать. А мне теперь надо будет приехать раньше, чтобы там, знаете, посмотреть.
Управляющий поблагодарил за приглашение и тут же решил, что надо непременно устраивать и у себя такие приемы, раз это принято в обществе.
Банкир Шмерц побыл на бирже, а потом изящный Бенц2 быстро доставил его в один из тихих переулков подле Знаменской улицы, где находился его роскошный дом-особняк. Он грузно вышел из автомобиля, медленно поднялся по лестнице к себе в гостиную, через нее в роскошный кабинет, потом в обширный зал, столовую и, наконец, вошел на половину жены. Огромная, толстая, Клара Самуиловна уже закончила свой туалет.
Она имела костюм прямо из Парижа. Разрез до колена обнажал её фундаментальную ногу со ступней доброго слона, а тонкая, нежная материя просвечивала, как кисея, и через нее было видно жирное, в складках красноватое тело Клары Самуиловны.
Софочка выпорхнула из своего будуара в каком-то воздушном платье, сквозь которое видна была вся её худощавая фигурка. Клара Самуиловна напудрила нос и сказала мужу:
— Ты только, пожалуйста, Сигизмунд, не говори очень громко, а то ты начинаешь говорить и никого больше не слышно.
— Ну, ну, Клара, я буду говорить совсем тихо, и только с самыми высокопоставленными людьми. У нас будут на вечере очень высокие особы.
Клара Самуиловна улыбнулась до самых ушей.
— Мне обещала быть сама её сиятельство со всеми дочками. Они будут приглашать Софочку танцевать у себя босоножкой.
— А сегодня я танцевать не буду, — сказала Софочка. — Я хочу в первый раз танцевать у них, на благотворительном вечере.
— И будешь это хорошо делать. На файфе-клоке только кушают. А ты скажи Осипу, чтобы он называл гостей очень громко, чтобы можно было все слышать.
— Я говорил ему, Клара. Он будет, выкликать очень громко.
Клара Самуиловна вызвала экономку и стала делать распоряжения относительно убранства стола и надзора за прислугой, после чего прошла по всем комнатам и села в гостиной, нетерпеливо смотря на каминные часы.
Сам Шмерц прилег на роскошную софу в своем роскошном кабинете и, рассматривая его роскошное убранство, думал о том далеком времени, когда он, босоногим мальчишкой, бегал по пыльным улицам Ростова-на-Дону. Осип хорошо исполнял свою обязанность, и густой голос его трубным звуком разносился по всей гостиной.
— Барон Тринкен! — кричал он, словно в рупор.
— Графиня Замухрова! Маркиза Пилигрини. Её сиятельство!..
Навстречу каждому вошедшему шла Клара Самуиловна, широко улыбаясь, протягивала руку, и нежно говорила:
— О, я очень вам благодарна за то, что вы посетили нас. Муж постоянно мне говорил, что надо устраивать файв-о-клок и вот мы теперь сделали файв-о-клок, и все уважаемые наши друзья откликнулись на наше приглашение. Очень вам благодарна.
Сам Шмерц почтительно целовал у дам руки, а мужчинам, пожимая руку, тотчас говорил:
— Не хотите ли пройти в кабинет и выкурить настоящего хорошего Гаванна. Я купил случаем на таможне и платил семьдесят пять рублей за сотню.
Роскошная гостиная, убранная тропическими растениями, обставленная дорогой мебелью и редкими вещами из фарфора и бронзы, быстро наполнялась гостями. Здесь оказался барон Трипкен, который имел за собой четыре следственных дела. Графиня Замухрова, которая раньше была опереточной певицей, и с помощью пьяного купца, нашла несчастного графа Замухрова. Маркиза Пилигрини, которая скрывала от всех, что живет в дешевой комнате дома Фридерикса. Но её сиятельство, настоящая гербовая княгиня, с тремя дочерьми Зиной, Тиной и Линой, своим появлением сразу украсила все общество. Маленькая, черная, с вытаращенными глазами, у которых она держала черепаховый лорнет, княгиня походила на дрессированную обезьяну своей внешностью, а способностью говорить без умолку на хорошо обученного попугая.
— Очень мило, очень мило! — тараторила она, осматривая через лорнет обстановку и людей, — со вкусом! Я ехала со своими девочками к вам и видала церковь. Зина сказала, что ее строил Растрелли[Варфоломей Варфоломеевич (Бартоломео) Растрелли — российский архитектор итальянского происхождения, наиболее яркий представитель так называемого елизаветинского барокко.]… Правда? Вы любите Растрелли? Есть воздушность. Но танго я у себя не допущу. Это такой танец. Князь Матвей говорит, что в Аквариуме[Аквариум — увеселительный театр-сад, организованный в Санкт-Петербурге в 1886 году. Просуществовал до 1923 года.]. Пусть. Когда я еду в Париж, там я допускаю все…
Клара Самуиловна не отходила ли на шаг от настоящей княгини и с блаженной улыбкой кивала в такт её речи, оглядывая всех умиленным взглядом. Остальные гости почтительно стояли в отдалении.
Огромный, с короткой шеей и красным лицом генерал Заветов собрал около себя группу и сиплым голосом, тараща серые глаза, говорил:
— Видел я этих япошек, видел. Всю кампанию батальоном командовал. Дайте мне армию, какая была у Куропаткина, я в два месяца их в порошок сотру.
Гвардейский поручик с постоянно-изумленным лицом влетел в гостиную и остановился, словно пораженный, но его во время спасла княжна Зина, и он прилепился к ней.
Были здесь и Закревский с Нарыковым, и коммерсант, и товарищ прокурора Колесин, и, наконец, вездесущий Дрягин, с усами кверху, носом книзу, бородой клином, и бровями дугой.
Язовская приехала из последних и ее тотчас окружили толпой. Сама её сиятельство дружески поздоровалась с ней.
Шмерц занимал гостей у себя в кабинете. Он показывал на картины, украшавшие его стены, и говорил их цены, показывал коллекцию монет, и всех угощал сигарами.
Дрягин поспевал всюду, и в одном месте прислушивался, в другом говорил льстивую фразу, в третьем потихоньку шептался. Язовская сидела на диване, рядом с княгиней, около них поместились Закревский, Нарыков и скучающий товарищ прокурора Колесин, а затем подошел почтенный седой старик, бывший прокурор киевского Окружного суда, Просветов, и генерал Заветов.
— Возмутительно! — гудел Заветов.
— Чем вы возмущены? — лениво спросил Колесин.
— Убийством Тулупова. У меня в доме, Помилуйте, — обратился он к княгине, — среди белого дня из-за каких-то тысяч…
— Ужасно! — затараторила княгиня, — эти убийства теперь каждый день. И эта уксусная эссенция, и на съезде врачей никто ничего не говорит. А вы верите в радий? — обратилась она к Просветову.
— Я только знаю о нем, что он очень дорог!
— Но убийцу, говорят, нашли? — спросила Язовская, обращаясь к Колесину. — Я слыхала, вы знаете это дело?
Колесин небрежно махнул рукой.
— Ох, эти дела! Они все у меня перемешались в кровавую кашу. Что до этого случая, то я уверен, что следователь ошибся, упустил настоящего убийцу.
— Значит, этот… как его… невиновен.
— Совершенно. Помилуйте, ученый, трудящийся, скромный. Из-за чего ему убивать этого графа?
— За деньги, — сказал Заветов.
— Он только что получил от этого графа две тысячи рублей. Деньги ему не были нужны, ссориться с графом не было повода. Я говорил, но меня не слушают. Наш следователь — человек с гвоздем.
Колесин засмеялся и постукал себя пальцем по лбу.
— Если это совершил кто-нибудь другой, то, вероятно, очень ловкий и тонкий преступник, — сказал Закревский. — Неужели не хотят заняться более тщательным расследованием?
Колесин пожал плечами.
— Требуется найти преступника для принесения жертвы правосудию, — сказал он с усмешкой. — Случится, что попадется и невинный, нечаянно, но ведь вы знаете, Фемида с повязкой на глазах.
Язовская усмехнулась, и смотря на товарища прокурора, с вызовом сказала:
— Я бы на вашем месте употребила все силы, чтобы раскрыть настоящего убийцу.
Колесин взглянул на нее и засмеялся.
— Мне это не под силу, а кроме того и не мое дело. Это дело следователя и агентов сыскной полиции. Мое дело произнести обвинительную речь.
— Ах, это так занимательно. Суд! — воскликнула княгиня. — Я очень любила французские романы с преступлениями. Вот еще Уилки Коллинз. Отчего у нас нет таинственных дел?
— Правда, — подхватила Язовская, — отчего у нас нет таинственных дел?
— Да сколько угодно! — воскликнул Колесин. — Вот убийство Любовского. До сих пор тайна. В прошлом убийство Сары Беккер. Да мало ли их. Ваше превосходительство, поддержите! — обратился он к Просветову.
Бывший прокурор погладил седую бороду, и ответил:
— Несомненно есть, но лично я убежден, что нет тайного, которое не стало бы явным. В конце концов, все обнаруживается.
Язовская внимательно посмотрела на красивого старика. .
— Это вы вынесли из своей практики? У вас не было нераскрытых преступлений?
— Только одно. Да и то раскрыто, но ускользнул преступник.
— Ах, расскажите, — пропела княгиня.
— Пожалуйста.
— С удовольствием, и в двух словах. В Киеве объявилась чета супругов, по фамилии Нестеровы.
Язовская быстро раскрыла веер и стала им обмахиваться. Прокурор продолжал:
— Они занимались, и очень дружно, разными аферами и темными делами, а главное получали деньги по подложным чекам, ассигновкам и переводам. Удивительно ловко работали, но попались… И за полчаса до ареста сам Нестеров утопился в Днепре, а она исчезла…
— Что же тут не раскрытого? — спросил Закревский.
— Где она, и где он. Для меня ясно, что он симулировал самоубийство…
— Пора и домой, — быстро вставая, сказала Язовская. .
— Я провожу вас, нам по дороге, — сказал Нарыков.
— Пожалуйста…
Гости стали разъезжаться. Шмерц с женой старались удержать гостей на обед, и Шмерц говорил:
— Клара Самуиловна будет угощать нас настоящей соль и огромным омаром.
Но гости отказывались и есть настоящую соль, и огромного омара, остались только управляющий конторой, барон Тринкен, графиня Замухрова и баронесса Пилигрини. Все же это было настоящее аристократическое общество.
Гости разъехались.
Напал на след
Перышкин возвращался со своей службы. Он сошел с трамвая у Знаменской улицы и направился к дому. В пальто с плюшевым воротником шалью и с плюшевыми обшлагами, в котелке, заложив руки в карманы, белобрысый, с длинным носом, он шел, высоко подняв голову, ликующий, сияющий, и вызывающе смотрел на всех проходящих девушек и женщин, считая себя неотразимым. Медленным шагом он прошел по Знаменской, свернул в тихий переулок и невольно остановился у дома банкира Шмерца, увидев подъезд обтянутый тиком и подъезжающие к нему экипажи. Для него не было больше наслаждения, как смотреть на съезд богатых людей. Он любил стоять на паперти церкви, где совершалась богатая свадьба, любил стоят у подъездов, покрытых тиком, во время съезда на бал или парадный обед и наблюдать, как останавливаются кареты, ливрейные лакеи распахивают дверцы и из глубины карет или выходят тучные мужчины с лентами, орденами, в блестящих мундирах, или выпархивают очаровательные женщины, сверкая бриллиантами и сияя красотой.
Перышкин смотрел на них и мысленно уносился в сверкающие огнями залы, где гремела музыка и по зеркальному паркету скользили красавицы. Он остановился и жадно смотрел, как вышел господин в бобровой шапке, в пальто с бобровым воротником и важно прошел в подъезд, как из парадной кареты, словно грибы из кузова, вылезла маленькая женщина в богатой ротонде, а за ней друг за другом три красавицы. Плавно подкатился автомобиль к подъезду, швейцар распахнул дверцу и из него вышла поразительной красоты дама в каракулевом жакете, в голубом капоре. Перышкин впился в нее глазами, слабо вскрикнул и разинул рот. Словно привлеченная возгласом, красавица оглянулась в сторону Перышкина, улыбнулась, сверкнув жемчужными зубами, и скрылась в подъезде. Перышкин на мгновение окаменел. Потом он быстро подошел к швейцару, вынул двугривенный, и, опуская его в руку швейцара, спросил:
— Кто эта дама? Вы знаете?
Швейцар усмехнулся:
— Всех, как есть. Незнакомых не пропустим. А это госпожа Язовская.
— Как вы сказали? — дрожащим голосом спросил Перышкин.
— Я-зов-ска-я, — повторил протяжно швейцар и бросился к карете, подъехавшей в это время к подъезду.
Перышкин трижды повторил фамилию и быстро прошел вперед, блаженно улыбаясь. Он увидел аптеку, вошел в нее и, сняв котелок, обратился к провизору.
— Будьте добры, позвольте мне заглянуть в «Весь Петербург»?
Провизор писал рецепт и мотнул головой на круглый столик, где лежала большая красная книга. Перышкин присел, быстро отыскал букву «Я», посмотрел фамилии и, наконец, с торжеством провел пальцем по строке, медленно читая:
— Язовская… Ольга Дмитриевна, вдова дво-ря-ни-на, Морская, 72, телефон 317-14.
Перышкин вынул записную книжку и аккуратно записал адрес. Потом спрятал книжку, застегнув пальто, вежливо поблагодарил провизора и пулей выскочил из аптеки.
Лицо его сияло. Он быстро прошел по длинной улице, свернул в соседнюю, влетел в табачную лавочку, хлопнул дверью и закричал:
— Маман, она меня узнала!
Толстая Марфа Егоровна, стоявшая за прилавком, сразу колыхнулась и воскликнула:
— Ах, Сеничка, как я напугалась. Можно разве так кричать. Кто тебя узнал?
— Ах, вы этого не поймете!
Он прошел через лавочку в кухню и там снял котелок, повесил пальто и переодел пиджак на домашний.
— Пришел, и будем обедать, — сказала Марфа Егоровна, войдя следом за ним в крошечную кухню и начиная собирать обед.
Комната между кухней и лавочкой вмещала в себе будуар, спальню Марфы Егоровны, гостиную и столовую, а также отчасти кабинет Перышкина. Они сели за круглый стол, накрытый скатертью, во время обеда то и дело по очереди выбегая из-за стола в лавочку к покупателям.
Марфа Егоровна поставила на стол сковородку с жареным мясом и сказала:
— Очень я, Сеничка, по тебе сокрушаюсь.
— Это еще почему, маман? — с неудовольствием спросил Перышкин.
— Мужчина ты в самой поре, можно сказать, красивый, с карьерой… Что же, ты теперь получаешь пятьдесят рублей жалованья, а Бог даст, будешь получать и больше…
— Ну и что же, маман?
— И до сих пор ты не женишься. Вот мне и Аграфена Матвеевна говорила. Что бы тебе жениться на Соничке? Как она по тебе сокрушается.
— Маман, — поднимая вилку, сказал Перышкин. — Я, слава Богу, получил образование (Перышкин окончил 3 класса гимназии) и сын титулярного советника. А ваша Соничка, извините, меня, швейка. Для меня это мезальянс.
— Ах, Сеничка! — вздохнула Перышкина, — а все-таки девушка она хорошая и в тебя влюблена до безумия.
Перышкин фыркнул и сказал:
— Маман, если бы я женился на всех тех, кто в меня влюблен, то не хватило бы попов и церквей. Можете себе представить, дама, которая у Шмерца на балу… Да, маман, а вы — Соничка!
Марфа Егоровна вздохнула, отчего колыхнулась её огромная грудь, как морская волна, и меняя тему спросила:
— Пойдешь сегодня в лото играть?
— Не столько для лото, сколько для деловых разговоров, маман, — сказал Сеничка и поднялся от стола. — А теперь я буду спать.
— Иди, Сеничка, а я посижу, до девяти часов и уйду.
— С Богом. Вы, маман, очень много проигрываете.
— Не везет, Сеничка, — сказала Марфа Егоровна, вздохнув. — Вот уже сколько времени. Кварта придет, а больше ничего нет. Так тебя точно дразнить. 52, 53, 55, 56, а 54 нет!
— Играйте для развлечения, маман. Часа два поиграйте и домой.
— Как же это так, Сеничка. Ты знаешь, как я с этим лото запуталась. Тут уже не о развлечении идет речь. Вот завтрашний день Шаншалу платить надо, а иначе папирос не даст.
— Ну, я пойду спать, — сказал Перышкин, желая замять неприятный разговор.
Когда он проснулся, в лавочке и в комнате царила темнота. Он чиркнул спичку, зажег лампу, встал, медленно оделся и, заперев выходную дверь на висячий замок, направился в тот клуб, где играла его мамаша и все знакомые. В этом клубе он находил себе и развлечение, и отдых, а иногда, когда удавалось выиграть, и деньги на лишние расходы. Не было вечера, чтобы он с матерью не проводил время в этом клубе.
Клуб был полон игроками. Вместо свежего воздуха в душном зале стояла смесь скверного табачного дыма, разных духов, запах потного тела и грязных ног. С непривычки кружилась голова и мутило, но игроки не обращали на это внимания и жадно следили за номерами своих карт, в то время, как в зале гулко и монотонно раздавался голос: «37… 8, 54… 5… 43» — «Кончил!» — раздавался дикий возглас и в зале тотчас начинался шум, говор, между столиками бегали служащие, продающие карты, а затем снова наступала временная тишина и снова раздавался монотонный голос, читающий номера. Игроки все приходили и приходили.
Перышкин вошел, небрежно поклонился направо и налево, пожал нескольким знакомым руки, развязно сел на свободный стул, поманил карточника и, взяв себе одну карту, стал оглядывать сидящих за столами. Издали он увидал свою толстую мамашу, рядом с птичьей головой Кострюлиной и тут же невдалеке хорошенькую Крышкину, которая растерянно смотрела по сторонам, очевидно, ища Перышкина. И когда их взоры встретились и Перышкин снисходительно кивнул головой, она вся зарделась, глаза её засветились радостью, и широко улыбаясь, она трижды кивнула ему в ответ. Перышкин самодовольно улыбнулся.
Началась игра. Перышкин небрежно следил за номерами и когда раздался счастливый возглас «кончил», он отбросил карту и спросил у карточника другую.
— А, Гриша, Гриша! — закричал он почти во весь голос, увидев грузную фигуру Салазкина.
Салазкин подошел к нему, пошлепал толстыми губами и спросил:
— Папирос принес?
— Конечно.
Перышкин вынул коробку «Зефира»[Папиросы табачной фабрики «Лаферм».] и подал Салазкину. Салазкин закурил, сел подле него и сказал:
— У меня к тебе дело. Познакомлю с одним человеком. Прибыльное дело.
Перышкин кивнул и таинственно сказал:
— А я узнал.
— Что?
— Кто она.
— Кто?
— Потом! Свой автомобиль… Теперь у Шмерца. Увидала, улыбнулась, спросила: «когда увидимся». Я только успел раскланяться… порхнула в дверь.
— Про кого ты говоришь?
Перышкин даже удивился.
— Про нее. Помнишь, в горностае. Теперь капор.
— А! — сказал Салазкин. — Ну, об этом после. А теперь смотри: видишь вот…
Он указал на входившего Мышкова, артельщика ломбарда, которого сопровождала красивая молодая женщина в дорогом платье, с бриллиантовыми серьгами в ушах.
— Вот, — сказал Салазкин, — граф Хрихрю. С ним и будет дело.
— А она? — спросил Перышкин, уже чувствуя легкое сердцебиение.
— Грушева, Софья Юрьевна, артистка. Играет для кинематографа. Я тебя с ним познакомлю.
Мышков прошел подле Салазкина. Салазкин поздоровался с ним и сказал:
— Пройдите в буфет. После игры мы придем.
Мышков кивнул, посадил свою даму за стол и прошел дальше в буфетную.
— Как кончишь, вторую карту не бери, — сказал Салазкин Перышкину.
— Хорошо.
Игра окончилась.
— Идем! — сказал Салазкин, быстро вставая.
Они вышли из зала, поднялись на второй этаж и вошли в грязную комнату, заставленную столами.
В углу комнаты за столом сидел Мышков. На столе стояли водка и закуска.
Салазкин подошел к Шишкову и сказал:
— Вот мой друг, Семен Елизарович Перышкин. Верен и молчалив.
— Очень приятно, — сказал Мышков, протягивая Перышкину руку, — садитесь.
— Весьма польщен, граф! — ответил Перышкин и сел на край стола, в то время как Салазкин пил водку и жадно ел балык, чавкая губами.
— Вам объяснил ваш друг, что от вас надо?
— Не объяснил. Объясните сами, — сказал Салазкин, принимаясь за копченого сига.
Перышкин только крякнул.
Мышков поправил на носу пенсне, нагнулся к Перышкину и стал говорить:
— Собственно от вас требуется пустяк. Я, видите ли, запутался. Из имения не шлют, расходы большие. И вот приходится закладывать вещи. Самому неловко.
Так вот вы. Будете приходить к Софье Юрьевне. Я скажу адрес. Она даст вещь. Заложите в частном ломбарде. Непременно там и принесете квитанцию и деньги. Десять процентов ваших… Согласны?
— Аристократическое знакомство, артистический мир, влияние, кутежи, — вполголоса сказал Салазкин.
Перышкин вспыхнул.
— Помилуйте. Если по дружбе. Я и так. Пустяки.
— Превосходно! — оживляясь, сказал Мышков, — а процент ваше право — человек, заморозь бутылку! — крикнул он.
Перышкин расцвел…
Русский Лекок
Щелкалов терял самообладание, выходил из себя. Всегда ровный, спокойный, строгий, словно колонны цифр в бухгалтерской книге, он вдруг потерял равновесие. Брак с Любой казался ему решенным делом. Он смотрел на Любу, как на девочку, которую он посвятит в практику жизни и обратит в угодную ему жену.
И вдруг эта девочка отошла от него. С ней сразу произошла какая-то перемена, и он уже чувствовал, что потерял власть над ней. Но в то же время с удивлением почувствовал, что любит эту девочку, любит до самозабвения.
А она почти не замечала его и все время говорила только о вдове-графине и её брате Епанчине. Главное, о нем…
Щелкалов темнел и терял самообладание при одной мысли о нем.
Приходя к Хрустовым, он старался застать Любу одну и не сдерживаясь нападал на нее.
— Если бы был здесь Павел Андреевич, — резко говорил он, — вы не посмели бы так вести себя.
— Как? — спрашивала Люба.
— Как ведете. Что это за свидания с этим офицером?
Люба вспыхивала.
— Этот офицер и его сестра пока единственные, принявшие в нас участие не на словах.
— Все-таки вы должны вести себя с достоинством.
— А чем я унижаю себя?
— Всем поведением. Он вас привозит в автомобиле! Бог знает, что подумают…
— Вы не имеете права так со мной говорить!
— Я? Да вы дали мне это право, как и ваши родители.
— Я? Права на себя? Никогда! Если вы о своем сватовстве, то это шутя. Разве можно об этом думать теперь.
— Я думал, я считал, что вы хотите назваться моей женой.
— Может быть, и была такая мысль, только не теперь.
Щелкалов темнел.
— Вы шутите, Люба. Так шутить нельзя. Это зло.
— Ах, оставьте меня!.. — восклицала Люба. — Что вам от меня надо? Зачем вы ко мне пристаете?
— Я прошу вас вести себя корректнее. Отца вашего нет, я вам опекун и старший.
— Вы? Оставьте меня и уйдите прочь!
— Смотрите, — злобно говорил Щелкалов. — Не думайте, что я могу обратить внимание на ваши капризы и фокусы. Я знаю, что я должен делать.
— Что угодно, только не приставать ко мне и не говорить дерзостей.
— Хорошо. Больше я с вами говорить не буду. Я знаю, с кем я буду говорить.
Люба затопала ногами.
— Этого вы не посмеете!
— Увидим…
Щелкалов яростно ходил по комнате, сжимал кулаки и губы его то извивались в язвительную улыбку, то вдруг принимали жестокий характер.
Люба говорила Хрустовой:
— Мама, что ему от меня надо? Почему он говорит мне таким голосом и такие гадости.
— Ах, Люба, он тебя любит и считает своей невестой.
— Но он не может себя считать. Не было об этом серьезного разговора ни разу.
— Как-то так вышло, Люба. Ведь это и мы думали.
— Думали. Это могло только казаться. Это какая-то нелепость. Как он смеет.
— Он тебя любит, Люба. Будь к нему внимательна. Погляди, как он заботится о вас.
— Но он не смеет быть со мной груб, — и у Любы на глазах выступали слезы.
Она тайно чувствовала, что в упреках Щелкалова есть часть правды. Незаметно, невольно, она как-то влеклась к Епанчину, этому стройному, красивому офицеру, который с такой деликатностью относился к ней, к маленькой девочке и так заботился об их деле. И она чувствовала, что вся эта забота, все это внимание главным образом устремлены на нее, маленькую незначительную гимназистку; ей льстило это внимание красивого офицера и в то же время, она невольно увлекалась им все больше и больше. Интересен и этот Красов, богатый барин, всегда насмешливый, но… он не может сравниться с Епанчиным. Хороша и добра его сестра, но она не может сравниться с ним в его доброте. И когда Епанчин взглядывал на нее своими ясными глазами, она вся вспыхивала и потуплялась, а он тихо улыбался. Они сходились все ближе и ближе. Он звал ее попросту «Люба» и иногда подолгу задерживал её руку в своей руке. Иногда, озабоченная ходом дела или встревоженная каким-нибудь событием, она смело шла в отель и заставала его в его холостом номере. Он встречал ее с внимательностью джентльмена, старался успокоить, развлечь, а потом провожал ее домой. И эти встречи, разговоры, оставляли в его душе какой-то мягкий, теплый след, после чего его не влекло ни к Суровой с её бурными ласками, ни в клуб за карточный стол, ни в круг своих товарищей. Он оставался дома и предавался грезам.
Красов приехал к Епанчину рано утром и сказал:
— Все узнал. Для защиты мы возьмем знаменитого Коровина, а теперь поедем к Патмосову. Я узнал его адрес.
— Едем! — сказал Епанчин и несколько минут спустя они вышли на улицу и взяли извозчика.
Они проехали в Усачев переулок, поднялись по узкой парадной лестнице без швейцара, чисто выкрашенной масляной краской, и позвонили у двери, обитой клеенкой. Им отворила дверь миловидная горничная и, взяв визитные карточки, помогла раздеться и провела в кабинет хозяина. Они вошли в просторную комнату и сразу заинтересовались её убранством.
— Сразу видна профессия, — сказал Красов Епанчину. — Посмотри.
Прямо перед дверью стояло американское бюро с опущенной крышкой. Слева и справа по углам стояли два высоких, узких шкафа. У стены справа находились, диван, круглый стол и два кресла, а слева большой стол, шахматный столик и телефон.
Епанчин подошел к столу и увидал массу фотографий, разбросанных по столу. Это были ужасные снимки всевозможных преступлений: вот женщина, распростертая на полу, с отсеченной головой; вот отрезанная голова. Здесь бессильно свесился труп с кровати и распущенные волосы касаются пола. Полный мужчина лежал на полу и голова его была рассечена надвое.
Согнутый вдвое труп, уложенный в корзинку, внутренний вид разгромленной комнаты, разбитый железный шкаф…
Здесь же на столе лежали ручные кандалы, масса отмычек, небольшой лом, молоток с ржавыми пятнами, ножи, топор, потайной фонарь. Вся стена над столом была завешана фотографиями молодых и старых лиц: мужчин, женщин, статских, военных, оборванцев и франтов.
Красов и Епанчин с любопытством рассматривали фотографии, когда позади них раздался мягкий голос:
— Чем могу быть полезен?
Они обернулись и оба с удивлением воскликнули:
— Вы?!.
Это был Патмосов. Он улыбнулся и ответил:
— Совершенно верно, узнали? Не могу, знаете, пропустить ни одного случая.
Епанчин и Красов сразу узнали в нем того посетителя, который пришел в день убийства в квартиру Епанчина и так внимательно исследовал в ней все комнаты и каждую мелочь.
Епанчин взглянул на него, и Патмосов показался ему не проницательным и неустрашимым сыщиком, а просто славным человеком, умеющим быть веселым и хорошо выпить.
— На мои коллекции смотрите, — здороваясь, сказал Патмосов. — Для непосвященного интересно. У меня все развешано по отделам. Это, изволите видеть… — он указал на портреты над бюро: — от моих благодарных клиентов. Кому деньги отыскал, кому вещи, кого успокоил, кого обелил и так далее. А эти, так сказать за которыми я охотился.
Он указал на другие стены.
— А здесь, — указал он на стол, — орудия преступлений и всякие вещественные доказательства. Вот молоток, которым некто Севрюхин убил семейство из четырех душ. Вот утюг, которым одна добродетельная мамка ухлопала шесть человек. Вот плеть с проволокой, которой один негодяй истязал ребенка. Это обыкновенная фомка, так сказать, карманный лом, вот отмычки; всего тут есть! У меня это интересно тем, что все это лично я у молодцов отобрал. Да! — вдруг переменил он разговор. — Так вы ко мне по делу об убийстве графа Тулупова-Осятского. Садитесь, садитесь! Ну, почему вы так на меня взглянули?
— Нет, — смеясь, ответил Епанчин. — Собственно вы должны были догадаться, что мы по этому делу. Вы нас узнали, мы вас тоже. Указал нам на вас один человек, ваш и наш знакомый.
— О, меня знают многие. А кто этот человек?
— Прохоров, — ответил Красов. — Присяжный поверенный.
— А, Сергей Филиппович! Великолепный человек. Я ему в одном деле помог. — Нашел скрытое завещание. Однако, что же это я? Маша!.. — закричал он и захлопал в ладоши.
В кабинет вошла девушка.
— Маша, устрой нам кофе и подай сюда. Вы не откажетесь?
Девушка скрылась.
— Да, сказал Патмосов. — Вы много времени потеряли. Ну, да мы наверстаем.
— Вы рассчитываете найти? — спросил быстро Епанчин.
Патмосов улыбнулся и ответил.
— Раз есть за что ухватиться, остались кончики, значить и распутать можно.
— А у вас кончики есть?.. — спросил Красов.
— Быть может и есть, — уклончиво ответил Патмосов. — Во всяком случае, я могу наверное сказать, что почтенный Хрустов здесь не при чем.
— В этом убеждены все, — сказал Епанчин с горечью, — кроме господина следователя.
— О, этот Берестов тем и известен. Раз уцепится за что, так его клещами не оторвешь. Он воображает, что непогрешим.
Девушка внесла кофе.
— Извольте, откушайте, а я на одну секунду.
Он быстро поднялся и подошел к телефону. Повертев ручку, он приложил трубку к уху и заговорил:
— Соедините, барышня, пожалуйста, с номером 25-36. Благодарю вас. Кто у телефона?.. А! Это я, Патмосов… Попроси Тишкина. Хорошо, скорее…
Держа трубку в руке, он обратился к гостям:
— Собственно, вы ничего нового сказать не можете?
— Ничего решительно.
— Я так и думал.
Телефон затрещал, и Патмосов взял трубку.
— Это ты, Яша? Здравствуй! Что делаете по делу о Хрустове? Кончили. Ну, я так и знал. Если что случится — донеси. Вечером приходи ко мне. С этого дня тебе идет плата. Так…
Он дал отбой и позволил снова.
— Барышня, 44-29. Благодарю. Алло. Кто у телефона? Отлично… Здравствуй, Сеня. Ты свободен? Приезжай ко мне тотчас.
Он дал отбой и, повесив трубку, вернулся к гостям.
— Итак, господа, дело сделано. Если вам угодно, я с сегодняшнего числа начинаю свою работу.
— Превосходно, — сказал Епанчин. — Теперь позвольте узнать, сколько вы возьмете за эту работу?
Патмосов засмеялся.
— Вот это я понимаю — сразу. Видите ли, если бы вы искали тридцать тысяч рублей и я бы их вам нашел, я бы спросил три тысячи и расходы. Теперь…
— Найдите убийцу, — сказал Епанчин, — и тогда эти три тысячи ваши. А расходы, понятно, отдельно.
— Отлично!.. — сказал Патмосов. — Так и по рукам.
Он протянул руку и Епанчин пожал ее.
— Я уверен, что вы найдете.
— Да и я почти уверен в этом, — улыбнулся Патмосов.
— Ну, а на расходы сколько прикажете?
Епанчин расстегнул пуговицы мундира.
— Дайте рублей 200, — ответил Патмосов.
Епанчин вынул бумажник, вынул две ассигнации, дал их Патмосову и пожал ему руку.
— Значит, дело в ваших руках. Мы идем. До свидания.
— До свидания! В случае чего особенного, я вас тотчас извещу, — сказал Патмосов, провожая гостей.
Епанчин и Красов ушли.
— Как ты думаешь, найдет он?.. — спросил Епанчин Красова.
— На меня он произвел прекрасное впечатление. Я думаю, что он не только найдет, но уже идет по какому-то следу. Почему-то мне кажется, что он уже занимался делом до нашего предложения.
— Мне тоже так кажется, — сказал Епанчин.
А Патмосов уже принялся за дело.
Проводив посетителей, он прошел в кабинет, отомкнул бюро, вынул из него толстую тетрадь, и раскрыв ее, четким почерком вывел: «Дело об убийстве графа Тулупова-Осятского. Начало…» и он проставил дату. Затем, отложив тетрадь, открыл шкаф, снял с полки картонку и вынул из неё ряд синих обложек. Быстро перебрав их, он достал обложку с надписью «Убийство графа Тулупова-Осятского», отложил ее, привел картонку в порядок, поставил в шкаф, запер и снова сел к бюро.
— Пересмотрим, — сказал он, и только что хотел развернуть синюю обложку, как услышал голоса в передней и закричал:
— Иди, иди, дверь открыта!
На его зов в кабинет тотчас вошел тот самый красивый мужчина, который встретился с Красовым и Епанчиным в ресторане.
— А теперь запри дверь, — сказал ему Патмосов.
Он быстро закрыл задвижку, дружеским поцелуем поздоровался с Патмосовым и сел на стул подле бюро. Это был друг и помощник Патмосова, Семен Сергеевич Пафнутьев. Сыскным делом он занялся по призванию. Сын купца, он окончил коммерческое училище и готовился стать заместителем отца, имевшего большую железную торговлю, когда случайно открыл свое призвание, выследив и обличив домашнего вора. До смерти отца, он таил про себя свое любимое занятие, когда же отец помер, он передал всю торговлю под отчет, под предлогом простого бездельничанья, и явился к Патмосову. Тот принял его ласково, а потом сдружился с ним и сделал помощником во всех своих розысках. Пафнутьев имел широкое знакомство, изредка навещал свои лавки, бывал в обществе, в театре, в клубах, и все считали его богатым фланером, не подозревая его настоящей деятельности. Ко всему он увлекался
хорошенькой дочерью Патмосова, что еще больше укрепляло их дружбу.
— Зачем звали?.. — спросил он.
— Вот сейчас узнаешь, — ответил Патмосов и спросил в свою очередь: — знаешь ты что-нибудь об убийстве графа Тулупова-Осятского?
— Еще бы не знать, — ответил Пафнутьев. — Эти дураки привлекли совершенно невинного человека. Кстати, я недавно виделся с ротмистром Епанчиным, тем самым, в квартире которого было убийство, и с его приятелем Красовым.
— Они сейчас были у меня.
Пафнутьев радостно хлопнул себя по коленкам.
— Значит, вам поручили дело? Вот это приятно. Я, признаться, подумывал о нем. Убийство без следов.
— И дурак, — улыбаясь, сказал Патмосов. — Во-первых, я уже тебя сколько раз просил не поддаваться телячьим восторгам и не орать. Это раз. А, во-вторых, никогда преступление нельзя совершить без следов.
— Какие же здесь следы?.. — шепотом спросил Пафнутьев.
— И шептать не надо, — сказал Патмосов. — Знай, что к шепоту будут всегда прислушиваться. А что до следов, так это я тебе сообщу в свое время, а вообще, прежде всего деньги.
— Какие деньги?
— Да ведь у него, оказывается, было пятнадцать тысяч. Две он дал управляющему в задаток, тринадцать осталось. Где они? Очевидно, они были не серебром и не золотом, а ассигнациями, и всегда можно узнать, какие это ассигнации, а если бумаги, то еще легче. Понял?
Пафнутьев усиленно кивал.
— То-то, — сказал Патмосов. — Вот и начнем с тобой искать.
— С восторгом.
— Не ори! А пока что перечитаем, что написано в газетах, и послушай, что успел я узнать и увидеть.
И они углубились в дело.
Невысказанное
— Ты куда? — спросил Красов у Епанчина, когда они вышли на улицу.
— Заеду к себе, а оттуда на новую квартиру, посмотрю, что там делается. Загляну в полк, а потом к сестре.
— А оттуда?
— Вероятно в клуб, а может быть и к себе домой.
— А ты?
Красов несколько запнулся, а потом с деланной беспечностью сказал:
— Сейчас мне некуда деваться, я хочу проехать к твоей сестре.
— Довезешь меня, — сказал просто Епанчин.
Они дошли до угла Садовой и взяли извозчика. Красов высадил Епанчина у гостиницы и быстро погнал извозчика в Европейскую гостиницу.
Епанчин вошел и коридорный сказал ему.
— Там вас ожидают.
— Кто? — удивился Епанчин.
— Барышня, которые были у вас.
Епанчин вздрогнул, потом лицо его озарилось улыбкой, и он спросил:
— Где?
— В приемной.
Не снимая пальто и шапки, он быстро прошел в приемную комнату и увидел Любу. Она сидела в своей кофточке, в барашковой шапке, с барашковой муфтой на коленях и, при виде Епанчина, быстро встала, вся зарделась и смущенно улыбнулась. Он радостно протянул ей руку.
— Люба! Каким ветром вас занесло ко мне? Идемте.
Он не дал ей ответить и быстро вошел вперед, ведя ее по длинному коридору. Коридорный услужливо отпер номер и распахнул дверь. Они вошли.
— Прежде всего, — сказал Епанчин, — раздевайтесь, и будем завтракать.
— Я на минуту, — тихо ответила Люба. — Я торопилась узнать и сказать маме…
— Хорошо, хорошо. Мы поговорим об этом после, раздевайтесь.
Он взял у неё муфту и помог снять кофточку. Она оказалась в своем гимназическом платье и только белый, кружевной воротничок украшал её скромный наряд, да маленький медальон на золотой цепочке, который висел на шее. Епанчин снял пальто, бросил фуражку, отстегнул саблю и вошел следом за ней в комнату, говоря:
— Сейчас мы распорядимся завтраком. Теперь садитесь и рассказывайте, какие дела вас ко мне привели?
Он позвонил и отдал распоряжение пришедшему лакею.
Люба сидела в кресле и разглядывала обстановку дорого номера. Епанчин сидел против неё и любовался её молодым, ясным лицом, и робкой застенчивостью.
— Ну, какие же дела?
— Я… — Люба запнулась. — Мама очень интересовалась, нашли ли вы того человека, и вообще о деле.
— Я буду у вашей мамы сам и все ей расскажу. Теперь передайте, что мы нашли очень хорошего адвоката. Это знаменитый Коровин. Что же касается розысков настоящего убийцы, то мы пригласили одного очень ловкого человека для этого дела. Я и Красов сейчас от него. Ну, теперь будем завтракать. Я голоден.
Лакей вошел, сервировал стол, а следом за ним другой внес посуду. Епанчин оживленно и радостно хозяйничал, Люба смущенно сидела и почти ничего не ела. Епанчину казалось её посещение странным, и он смутно чувствовал, что она пришла не за делом, а только по влечению увидать его. И при этой мысли лицо его озарялось улыбкой, а глаза любовью и радостью останавливались на Любе, отчего она краснела и смущенно опускала свое лицо.
— А вы все-таки не говорите мне самого главного, — сказал Епанчин. — Мне кажется, что вы пришли неспроста.
— Я? Да. Я пришла, чтобы… — вдруг Люба воскликнула. — Ах, какая я несчастная!.. — и залилась горькими, беспомощными слезами, торопливо вытаскивая из кармана платок и закрывая им свое лицо.
Епанчин растерялся.
Он вскочил, налил в стакан воды, поднес его Любе, и растерянно говорил:
— Люба, милая, успокойтесь, что с вами? Почему вы несчастны? Расскажите все.
— Ах, если бы вы знали… Я пришла, чтобы сказать… Он меня мучает… — сквозь слезы проговорила Люба.
— Кто вас мучает? Успокойтесь, расскажите, — и он прибавил шутливо: — у меня огромная сабля, я его зарублю. Кто он?
Люба улыбнулась сквозь слезы. Вытерла глаза, и заговорила:
— Он к нам ходил давно… Он бухгалтер… Щелкалов. Вы слыхали, я говорила. И он все время говорил, что женится на мне. И папа с мамой говорили тоже: «Если она будет согласна». А мне… Ну, да, он мне казался интересным. И потом он большой, получает много денег. Его все считают серьезным, и мне нравилось. Он мне сказал, что меня любит, а я сказала: «Пусть подождет» и ничего больше. Право, ничего.
Епанчин сел против неё, держал её маленькую руку в своей, и внимательно слушал её несвязную речь. Она всхлипнула и продолжала:
— А теперь он мучает, он говорит, что я веду себя гадко, что я не смею видеться с вами.
Она снова всхлипнула.
— Он мне грозит, не дает покоя, меня выслеживает. Я говорю, что его ненавижу, а он со мной так груб, как будто имеет право. И я ничего не могу сделать.
Епанчин нахмурился.
— Но ведь у вас есть мама. Скажите ей. Она за вас заступится.
— Мама всего не знает, он при ней сдерживается, а я… я его боюсь…
Епанчин усмехнулся.
— Милая Люба, никто не посмеет вас обидеть, если вы не захотите. Как он может настаивать на каких-нибудь своих правах. Вот скоро вернется ваш папа, и вы скажете ему все. А я теперь бы на вашем месте сказал все своей маме, и она живо расправилась бы с этим господином.
— Ах! Если бы вы знали, какой он настойчивый и грубый, — с горестью воскликнула Люба.
— Будет, успокойтесь, — сказал Епанчин. — Вот погодите, я сейчас вам сыграю и успокою ваши нервы. Может быть, вы хотите посмотреть картины?
Она улыбнулась.
— Нет. Теперь я спокойна. Мне кажется, что, когда я сказала все вам, так я совсем спокойна, и в случае чего вы меня защитите.
Он засмеялся
— От всякого врага…
Люба поднялась с кресла.
— Теперь я пойду.
— Хорошо. Я провожу вас.
Он позвонил и приказал подать автомобиль. Люба улыбнулась. Он помог ей одеться, и они вышли. Швейцар распахнул двери, шофер торопливо сел на свое место. Епанчин усадил Любу в карету, захлопнул дверцу и спросил:
— Хотите, мы посмотрим вместе мою новую квартиру? Её отделывают.
— Хорошо, только мне надо поспеть домой к обеду.
— Поспеете. Это полчаса.
И Епанчин сказал шоферу адрес.
Автомобиль быстро понесся по улицам. Люба откинулась на спинку мягкого сидения, и сказала:
— Вот он тоже говорит, что мне неприлично ездить в автомобиле вместе с вами.
Епанчин засмеялся:
— Он у вас дурак. Отчего нельзя ездить в автомобиле со мной?
— Он говорит, что это нехороший тон.
— Что он понимает в тоне. Ведь он бухгалтер?
— Бухгалтер, — ответила Люба, смеясь.
— Ну, так он понимает в счете и выкладах, а о тоне и полутонах, вероятно, очень мало знает. Ну, пойдемте смотреть квартиру.
Автомобиль остановился, они вышли. Епанчин провел ее по парадной лестнице во второй этаж и своим ключом раскрыл дверь. В квартире ходили люди. Одни вешали портьеры, другие устанавливали мебель. Кругом суетились. Навстречу Епанчину вышел денщик, и вытянувшись, сказал:
— Так что, ваше благородие, говорят, можно будет через два дня и въехать.
— Через два дня и въеду, — весело сказал Епанчин. — Что, сегодня приказчика нет?
— Никак нет, одни артельщики.
Епанчин повел Любу.
— В этой квартире все, как в той. Это мой кабинет, — он прошел в следующую комнату. — Это гостиная. Напротив столовая, там кухня и мой денщик, а подле моя спальня. Вот и вся обитель. Здесь вы когда-нибудь ко мне приедете и я устрою пир на весь мир. А теперь я вас провожу до дому.
Они снова сели в автомобиль и быстро подъехали к квартире Хрустовых. Автомобиль остановился. Епанчин вышел и подал руку Любе, когда она вдруг слабо вскрикнула, и с испугом сказала:
Епанчин оглянулся. В дверях, в упор смотря на них, стоял высокий господин с рыжими усами, поднятыми кверху, и лицо его было искажено гневом. Он быстро шагнул вперед прямо к Любе, но Епанчин стал между ними и помог дрожащей Любе выйти из экипажа. Щелкалов отстранился. Епанчин, не глядя на него, громко сказал Любе:
— Может быть, вы хотите, чтобы я вас проводил до квартиры?
— Нет, нет, — торопливо и испуганно сказала Люба, — я сама.
И вырвав свою руку, она стремительно бросилась в подъезд. Щелкалов с ненавистью взглянул на Епанчина, и тотчас устремился за Любой. Епанчин посмотрел ему вслед, потом сел в автомобиль и приказал ехать.
Щелкалов догнал Любу на лестнице
Ревность
— Остановитесь, — глухо сказал Щекалов, — я не пойду к вам.
Люба перевела дух и остановилась на первой площадке лестницы. Она уже оправилась от испуга и смело смотрела в искаженное ревнивой злобой лицо Щелкалова. В первый момент она боялась, что этот безумный человек оскорбит Епанчина и между ними произойдет ссора. Теперь она была решительна и спокойна. Щелкалов порывисто схватил ее за руку, но она тотчас освободила руку и отодвинулась к окошку.
— Что вам надо от меня? — резко спросила она.
— Что надо? — повторил он. — Вы, несмотря на все мои замечания, продолжаете видеться с этим франтом. Вы разъезжаете с ним в автомобилях. Я говорю, это не прилично. Это не должно быть. Поняли!
— Вы не смеете мне этого говорить, — запальчиво ответила Люба. — Вы не имеете надо мной никаких прав, никакой власти.
— Я ваш будущий муж.
Люба сухо засмеялась и её глаза сверкнули презреньем. Девочка внезапно превратилась в женщину.
— Кто вам это сказал? Это была ваша фантазия и ничего больше.
— Как? — воскликнул Щелкалов, — фантазия?
Лицо его побледнело, потом вдруг покраснело, глаза бешено сверкнули.
— Я это так не оставлю! Это все франт. — И поддаваясь бешеному порыву, он воскликнул:
— Я убью его, убью! — и при этом так ударил кулаком по перилам, что перчатка на его руке сразу лопнула.
— Вы не посмеете этого сделать! — воскликнула Люба.
Внизу хлопнула дверь. На лестницу вышел швейцар.
— Увидите, — свистящим шепотом проговорил Щелкалов и, не взглянув больше на Любу, стал быстро опускаться с лестницы.
Страх, охватил Любу. Она бросилась наверх, и едва ей отворили дверь, как она со слезами подбежала к Хрустовой.
— Мама, мама! — закричала она.
— Что с тобой, Люба? — спросила Хрустова, обнимая её.
— Он меня напугал…
— Кто?
— Он, Виктор Николаевич! Он грозит убить его.
— Кого его?
Хрустова ничего не понимала.
— Сергея Викентьевича.
— Это Епанчина? — тихо спросила Хрустова.
— Да…
Хрустова обняла Любу. И сразу ей стало понятно её состояние. Она поцеловала ее и сказала:
— Успокойся, Люба. Все это глупости. Щелкалов никого не убьет, а с Епанчиным тебе, правда, надо быть осторожнее. Раздевайся, будем обедать.
Люба вытерла глаза, разделась, но волнение не оставляло ее и слезы подступали к её глазам. Она видела перед собой страшное, искаженное злобой лицо Щелкалова и в её ушах звучали его страшные угрозы.
Епанчин проехал в полк, обошел казарму и прошел в собрание. Пробыв там недолго, он проехал к сестре.
Надежда Викентьевна, в изящно сшитом траурном платье, которое еще более оттеняло белизну её лица, сидела в гостиной и её голос звучал спокойно, и тихо, без грустных нот. Против неё в кресле, в небрежной позе своего человека, сидел Красов и рассказывал ей последнюю светскую сплетню, отчего на лице её появлялась, время от времени, улыбка.
Епанчин вошел, поцеловал сестру и сел у стола.
— Если бы не твой друг, Виктор Матвеевич, я умерла бы от тоски и горя, — сказала она брату. — Он такой милый, что не оставляет меня своим вниманием.
Епанчин только улыбнулся. Красов засмеялся и сказал:
— Вы — первая женщина, беседа с которой доставляет мне удовольствие. До сих пор я находил удовольствие только за картами и в беседах с товарищами.
— При этом надо прибавить — холостых, — заметил Епанчин.
Надежда Викентьевна вспыхнула и сказала.
— А я думала, напротив, что вы дамский угодник.
— Менее всего, — пожал плечами Красов. — Я люблю охоту, вино и карты.
— Ради охоты он ездил в Индию, а затем в Сибирь, на Амур, где ухитрился ухлопать тигра.
— Вы убили тигра! — воскликнула Надежда Викентьевна.
— Собственноручно. Собственно говоря вернее собственнооружно, потому что у меня был великолепный английский штуцер с разрывными пулями. С таким оружием никакие тигры не страшны.
— Но все-таки надо метко стрелять.
— Не так, чтобы метко. Вообразите себе тварь, величиной с корову и ружье, пуля которого наносит смертельную рану, куда бы она ни проникла. Говорят, в прежнее время надо было стрелять чуть не в глаз; тогда была охота. Теперь это пустяки.
Он закурил папиросу и с беспечным видом откинулся к спинке кресла.
— Ты когда едешь? — спросил Епанчин сестру.
— Дня через два. Я подала прошение о том, чтобы мне разрешили перевезти тело мужа к себе в именье. Там нужно приготовить склеп. Я думаю, мне дадут разрешение вынуть его из могилы и перевезти. Добрый Виктор Матвеевич уже обещался похлопотать об этом.
Красов поклонился.
— А что касается защиты этого несчастного и розысков убийцы, за этим уже присмотришь ты. Понятно, все расходы будут за мой счет.
Епанчин небрежно махнул рукой.
— Об этом мы говорить не будем. Хочешь на твой, хочешь на мой, хочешь пополам — твое дело.
— Вот и все мои дела. Могу ехать хоть завтра. Я все-таки думаю, что до оправдания Хрустова я не буду брать к себе никакого управляющего, а потом попрошу его.
— Да! — сказал Епанчин, словно что-то вспомнив. — Твой муж дал ему две тысячи рублей. Собственно, эти деньги надо считать его.
— Конечно, — ответила сестра.
— Между тем следователь их арестовал. Я бы советовал тебе дать им эти две тысячи рублей.
— Господи! Я об этом и не подумала. Понятно, понятно, — быстро сказала Надежда Викентьевна. — Я хотела у них сама быть непременно, вот и завезу эти деньги.
— Отлично. Значит, проедешь к ним и сделаешь это дело.
— Непременно. Заезжай за мной завтра.
Епанчин встал.
— Куда же? — жалобно сказала Надежда Викентьевна.
— Мне надо домой, отдохнуть.
— А вам? — обратилась она к Красову.
Красов смущенно улыбнулся.
— Я в вашем распоряжении, — ответил он.
— Спасибо. Тогда прикажите подать экипаж и мы проедем на острова.
Епанчин ушел. Красов остался с Надеждой Викентьевной, и ему казалось, что никогда он не проводил с таким удовольствием время, как в эти дни печали, страха и траура.
Поздно вечером он увиделся с Епанчиным в клубе за ужином. Он сиял и с веселой улыбкой спросил Епанчина.
— Скажи, почему ты так мрачен, словно Гамлет на кладбище с черепом Йорика?
— Почти так, — ответил Епанчин. — Это убийство захватило меня и я чувствую, что уже влекусь куда-то не по своей воле.
Жизнь моя текла ровно, гладко, размеренно. Теперь все перепуталось. То, что было мне прежде интересно и весело — наскучило. То, что казалось прозаическим и глупым, теперь кажется привлекательным. Сейчас я серьезно увлечен розыском таинственного убийцы и что-то смутное проникает в мою душу. Я взял карты, прометал банк и не почувствовал в себе прежнего волнения.
— Хандришь, — весело сказал Красов. А я наоборот. Хандрил, скучал, не находил цели жизни, а теперь словно ожил. Знаешь, я скажу тебе по секрету, что я… — он засмеялся: — влюблен! И знаешь в кого?
Епанчин улыбнулся:
— Можешь не говорить.
Потом лицо его приняло опять задумчивое выражение и он сказал:
— Я видел сегодня влюбленного человека в минуту ревнивой злобы. Он показался мне страшным.
— Я думаю, ревнивый всегда кажется глупым, — ответил Красов.
— Какой ревнивец? — сказал Епанчин. — Этот был страшен…
Он задумался, выпил бокал вина и медленно стал говорить:
— Мне сейчас представляется мистическая картина. Какая-то величественная, но страшная старуха. — Судьба вершит свое таинственное дело в то время, когда мы и не подозреваем об этом. Она берет нити наших жизней, спутывает их, связывает, переплетает, сматывает в один огромный клубок и потом ткет узоры по ткани нашей жизни по своей фантазии. А мы думаем, что каждый из нас делает свое дело и стремится к своей цели. — Ты совсем стал философ, — засмеялся Красов, — даже стыдно для офицера. Кончай ужин и посмотри, как я буду играть за её счастье…
