Узлы и петли — фрагмент из детективного романа Андрея Ефимовича Зарина Змея, очередное приключение из цикла о расследований гения русского сыска Патмосова и его верного помощника Пафнутьева, читать.
Странный посетитель
Нет ни малейшего удовольствия оставаться одному в квартире, в которой только что совершено преступление. Казалось, вся атмосфера проникнута какой-то кровавой тайной, и, несмотря на ясный день, невидимые призраки веют в комнатах.
— Сергей Викентьевич Епанчин почувствовал себя крайне неприятно, едва из квартиры ушел дежурный городовой. Он нервно вошел в свой кабинет и тотчас подошел к телефону. Сначала он вызвал дежурного по полку и сказал ему:
— Дорогой, у меня произошла большая неприятность: в моей квартире, в мое отсутствие, застрелили моего зятя. Все пошло вверх тормашки. Ко всему моего Егора арестовали. Будь добр и пришли мне сейчас какого-нибудь вестового.
Он повесил трубку, снова нажал кнопку, назвал номер и стал говорить снова.
— Ты дома… Отлично. Будь другом и приезжай сейчас же ко мне. У меня дома целая история. Отлучиться я покуда не могу, и одному оставаться совершенно не под силу. Пожалуйста…
Он повесил трубку и нервно стал ходить по кабинету, куря папиросу за папиросой. Прошло с полчаса, и в кухне раздался резкий звонок. Епанчин вздрогнул. Затем, осилив себя, он прошел по узкому коридору мимо роковой комнаты, вошел в кухню и открыл дверь. Перед ним стоял бравый солдат.
— Ты из полка?
— Так точно, ваше благородие, к вам в вестовые.
— Отлично, — обрадовался Епанчин. — Как тебя звать?
— Кондратий Савчук. Второго эскадрона.
— Превосходно. Оставайся и располагайся здесь.
— Слушаю, — ответил солдат и, сняв фуражку, стал расстегивать шинель.
Епанчин повеселел, а ко всему тотчас затрещал электрический звонок, и Епанчин приказал новому вестовому отворить двери, а сам пошел навстречу гостю.
В переднюю вошел господин лет тридцати пяти, невысокого роста, с маленькими, черными, лукавыми глазами и небольшими усами на скуластом лице. Прямо с порога, медленно раздеваясь, он стал говорить ленивым голосом:
— Ну, какое такое у тебя дело, что ты не можешь выбраться из квартиры и чувствуешь себя крайне неприятно?
— Раздевайся, и иди ко мне, — ответил Епанчин. — Я тебе расскажу.
Друг его, Виктор Матвеевич Красов, был богатый, скучающий, самостоятельный господин. Он пользовался всеми благами жизни, предпочитая ничегонеделание какой-нибудь службе. Войдя в кабинет, он тотчас вытянулся на софе и снова спросил:
— Ну, какое же дело?
— Ты не можешь себе и представить, — взволнованно сказал Епанчин. — В моей квартире совершилось убийство.
— Убийство? — Красов быстро сбросил с софы ноги, сел и воскликнул: — это занимательно! Это, так сказать, разнообразие жизни. Не у всякого в квартире совершается убийство. Кто же убит? Кем? За что? По какому случаю? Когда?..
Епанчин подробно рассказал обо всем происшедшем. Красов сказал:
— Почти таинственное…
— Не знаю, — пожал Епанчин плечами, — все эти Шерлоки, видимо, заподозрили злосчастного управляющего, а моего Егора в соучастии. По крайней мере, Егора арестовали в первую голову.
— Значит, невинен, — сказал Красов, — они всегда ошибаются до десяти раз и в одиннадцатый не всегда угадывают. Разве кто когда донесет прямо или сам попадется с поличным. А чтобы нашли, — не бывало.
— Видишь. И теперь я один в этой проклятой квартире. Жуть берет. Сейчас пришел ко мне новый вестовой. Я оставлю его, а мы с тобой уйдем, и будем где-нибудь развлекаться. Состояние духа моего, сознаюсь, ужасное.
— Развлекаться, так, развлекаться, — сказал Красов. — Отлично. Поедем обедать, а оттуда поедем в театр, а из театра… — он засмеялся, — и так далее…
— Все равно. Куда угодно, лишь бы развлечься, не быть здесь и забыться. Через день приедет сестра, я ей телеграфировал, ей будет очень тяжело. Она его, кажется, любила.
— Это, значить, тот господин, с большой черной бородой?
— Да, да, он!
— Занимательный господин. Говорил мало, метко. Настоящий граф. Очень интересный субъект. Видимо много видал и, как говорится, «не лыком сшит». Богатый?
— Кажется, богатый. По крайней мере, сестра не говорила об его бедности. Большое имение, графское достоинство, всякая всячина.
— Интересно. Хотелось бы мне разыскать убийцу.
— Займись, — усмехнулся Епанчин.
В это время раздался звонок. В передней застучали шаги нового вестового, снова раскрылась дверь, послышались голоса, и на пороге кабинета показался Сивчук.
— Так что, ваше благородие, господин просит.
— Кто? — спросил Епанчин, и вышел в переднюю.
Перед ним стоял господин в меховом пальто с бобровым воротником. На вид ему было сорок пять-пятьдесят лет. Он был среднего роста. Густые черные усы, полные красные губы, тщательно выбритое лицо и густые черные с проседью волосы производили приятное впечатление. Он стоял в пальто, и с легкой улыбкой обратился к Епанчину.
— Я из агентов сыскной полиции. Прошу у вас позволения осмотреть место преступления.
— Пожалуйста, — сказал Епанчин с брезгливой гримасой. — Если вы по поручению — делайте свое дело. Савчук, помоги раздеться!..
Вошедший не торопясь снял пальто и, сказав Савчуку: «я сам», осторожно повесил пальто на вешалку.
— Куда позволите? — спросил он, оправляя пиджак.
— Вот здесь, — сказал Епанчин, делая несколько шагов по коридору и указывая пришедшему на гостиную, в которой произошло убийство.
— Премного вам благодарен.
— Я оставлю вас здесь одних, — сказал Епанчин.
— Сделайте одолжение. Не беспокоитесь, — ответил пришедший, после чего вошел в комнату, остановился на пороге и зорко, внимательно стал осматривать ее во всех направлениях, не сходя с места.
Епанчин постоял несколько мгновений, увидел, как посетитель осторожно, крадучись пошел от предмета к предмету, пожал плечами, и перешел в кабинет к своему приятелю.
— Вот тоже удовольствие из средних, — сказал он.
— Это кто? — спросил Красов.
— Какой-то агент из полиции.
— Значить в некотором роде Шерлок-Холмс. Интересно посмотреть, — живо сказал Красов.
Он вскочил и прошел в гостиную. Епанчин нехотя последовал за ним. Красов остановился на пороге комнаты. Изящная гостиная представляла сочетание спальной, делового кабинета и номера гостиницы. С одного из столов была снята бархатная скатерть, и он превращен в письменный. На широком, мягком оттомане была устроена постель, и на нем лежали подушки и развернутый плед. В углу комнаты стоял раскрытый чемодан, а на соседнем дорожный несессер. Пришедший господин стоял теперь на коленях перед креслом у письменного стола и внимательно разглядывал ковер, словно изучал его рисунок.
— Вы не можете сказать, — спросил он, поднимаясь с колен, где и в такой позе нашли убитого?
Епанчин объяснил.
— Так, — произнес посетитель, и затем снова стал совершать обход и осмотр комнаты, причем притрагивался пальцами к разным предметам, словно нюхал их, осматривал в увеличительное стекло, а потом опускался на колена и полз на четвереньках, ища что-то на полу. Наконец, он поднялся и мягко спросил:
— Вы позволите пройти мне по квартире?
— Сделайте одолжение, — ответил Епанчин.
Красов внимательно следил за действиями пришедшего господина, и вдруг спросил его:
— Скажите, пожалуйста, вы это серьезно, или в шутку?
— Совершенно серьезно, — с легкой усмешкой ответил посетитель. — Это единственный способ найти какую-нибудь нить. Понятно, помимо опросов разных прикосновенных лиц, — прибавил он.
— И что же, вы что-нибудь нашли?
— Да, кое-что, — уклончиво ответил он, и затем прошел по коридору в кухню, вернулся оттуда, прошел в столовую, по коридору вернулся в гостиную, прошел в кабинет Епанчина, снова в коридор, обошел всю прихожую, осмотрел входные двери, остановился, зажег электрический карманный фонарь, осмотрел все между дверьми, поискал что-то, потом тщательно изучил французский замок, и затем, спрятав электрический фонарь в карман, сказал Епанчину:
— Теперь я, с вашего позволения, удалюсь. Очень вам признателен за разрешение.
— Помилуйте, это ваша обязанность, а я теперь здесь почти не хозяин.
Посетитель без помощи вестового быстро оделся, поклонился еще раз, и вышел из дверей.
— Чудак, — пожав плечами, сказал Епанчин.
— Поди думает, дело делает, — усмехнулся Красов. — Ну, так едем.
— Непременно, — сказал Епанчин. — Сивчук, без меня никого не пускать. Какая бы полиция, располиция – никого! Завтра утром я заеду. До той поры отсюда ни ногой. Понял? Подай пальто, шашку, фуражку. Ну, оставайся и стереги.
Епанчин застегнул пальто и вышел вместе с Красовым из квартиры.
Сообщники
Сегодня у Ольги Дмитриевны Язовской прием. Положим, у неё всегда бывают гости и живет она открыто, её день и официальный прием официальных знакомых. И она торопилась домой, чтобы отдохнуть от пережитых волнений, собраться с мыслями и выяснить свое положение.
Кто не знал в Петербурге Ольгу Дмитриеву Язовскую, молодую вдову, красавицу и богачку? В конце Морской она снимала роскошную квартиру. У неё на обедах и вечерах собирались представители финансового мира, бюрократы, люди из высшего общества, художники и артисты. Красавица собой, умная, она умела пленить каждого даже предубежденного к ней человека.
Она была принята в обществе, но когда поднимался о ней разговор и кто-нибудь интересовался узнать, кто она? Откуда? Каково её прошлое, все даже более близкие её знакомые пожимали плечами и беспечно говорили: — Не знаем право. Красива, богата, обворожительна, чего еще надо от женщины.
Она появилась в Петербурге всего год назад. Её сиятельство познакомилась с ней где-то на водах в Эмсе или Ривьере. Дочери её сиятельства Дина, Зина и Нина были очарованы Ольгой Дмитриевной, и когда к сезону она приехала в Петербург, то её сиятельство на первом же рауте знакомила ее со всеми, как своего лучшего друга, — и достаточно было этого, чтобы за Язовской признали право бывать в обществе.
Она не злоупотребляла этим правом и держала себя с гордой самостоятельностью, всегда окруженная поклонением и толпой ухаживателей. Красавица она была несомненная и всюду, где появлялась, обращала на себя внимание. Высокая ростом, с полной грудью и стройной ногой, которых она не скрывала, с правильными чертами лица, алыми губами, черными бровями над большими серыми с зеленоватым отблеском глазами и при этом целая копна собственных рыжих, золотых волос делали ее очаровательной. При этом её улыбка обнажала ряд белых, ровных, как точеных, из кости, зубов, а легкая картавость и заразительный смех увеличивали её обаятельность.
Она остановила извозчика на Исаакиевской площади, расплатилась с ним и медленным шагом пошла по Морской. Швейцар распахнул перед ней двери. Она поднялась в верхний этаж и позвонила. Ей тотчас же открыла дверь миловидная, расторопная горничная.
— Никого не было, Даша? — спросила Язовская, быстро сбрасывая с себя шубу, пока Даша проворно и ловко снимала с неё галоши.
— Никого, Ольга Дмитриевна, да еще и, час ранний, — фамильярно ответила Даша, принимая шубу и вешая ее на вешалку.
Язовская быстро пошла в комнату, говоря на ходу:
— Пока примешь только Константина Павловича, если он придет. Больше никого.
— А прием будет? — идя за ней, спросила Даша.
— Прием начнется не ранее четырех. Конечно, принимай всех.
С этими словами она вошла в роскошный будуар и закрыла за собой дверь, отпустив Дашу. Едва она осталась одна, как тотчас вынула из муфты портфель и маленький револьвер и, быстро спрятав их, в ящик туалетного стола, позвонила. В будуар вошла Даша.
— Возьми эти вещи, и спрячь, — сказала Язовская Даше, — я не буду их больше надевать. Достань соболий гарнитур.
— Слушаю, — ответила Даша и вышла, унося шапку, гаржет и муфту.
Язовская быстро подошла к телефону и нетерпеливо позвонила. Затем назвала номер и, когда добилась соединения, заговорила:
— Дома?.. Мне тебя нужно видеть тотчас, приезжай немедля.
Она повесила трубку и, сев у туалета, вынула из ящика портфель. Он был сделан из зеленой шагрени с серебряным вензелем. Она увидела графскую корону и презрительно улыбнулась, потом открыла его и вынула содержимое. Книжку с застежкой в кожаном переплете и бумажный конверт с деньгами. Глаза её сверкнули жадным блеском. Она разорвала нетерпеливо бумагу и пачки ассигнаций упали на её колени. Она нервно стала пересчитывать их: одна, другая, третья… двенадцать!..
Она стала пересчитывать деньги одной из пачек. Тысяча рублей. Значит, всего сорок две тысяч!
Она тихо засмеялась, закрыла ящик и бросила в него деньги, после чего раскрыла книжку.
— «Моя исповедь», — прочла она на первом листе и хотела читать дальше, когда в дверь стукнули, и послышался голос Даши:
— Константин Павлович пришли!
Язовская быстро спрятала книжку, встала и, растворив дверь, крикнула:
— Проси!
В гостиной послышались твердые мужские шаги, и к будуару приблизился высокий, стройный, военной выправки господин с редкими выразительными чертами лица. Под черными бровями сверкал орлиный взгляд. Гладко выбритое лицо очерчивало плотно сжатые губы, которые показывали непреклонный характер, а густые, но совершенно седые волоса придавали его моложавому лицу особенно энергичный и резкий характер. Он улыбнулся Язовской, протянул ей руку и вошел в будуар.
— Что случилось?.. — спросил он, едва она закрыла дверь будуара и опустила портьеру.
Она придвинулась к нему вплотную и тихо ответила, глядя ему в лицо:
— Я его убила…
Он отшатнулся, словно от удара.
— Ты шутишь?
— Это не шутка, я выпустила в него две пули. Он убит. Я ушла, когда он холодел…
Пришедший тяжело опустился на крошечный диван, но тотчас вскочил на ноги и сжав, кулаки глухо сказал.
— Безумие! Дура! Как это могло случиться?
Она сразу пришла в волнение и заметалась по комнате. Картина убийства встала перед её глазами. Заломив руки, она стала говорить:
— Не знаю… Все заволоклось туманом… Я хотела с ним говорить, но поднялась ненависть, он мне стал грозить, я вспомнила все. Я его когда-то любила. Недолго. Он меня бросил больную, одну… ограбил… все вспомнила… А он еще грозит… взял за плечо и я выстрелила раз, другой… Я не думала…
— А зачем взяла с собой револьвер?
— Нечаянно… Так…
— Тебе надо бежать, — сказал он упавшим голосом.
Она сразу остановилась и выпрямилась.
— Бежать? Ну, нет! Это я сделаю только тогда, когда наступит последнее мгновение и спасения не будет. Я хочу…
— Что?
Она вдруг овладела собой и цинично засмеялась:
— Выйти замуж за Закревского.
Он промолчал, о чем-то думая и потом сказал уже спокойнее:
— Расскажи все без утайки, как это вышло. Тебя не заметили? Она усмехнулась и села.
— Я думаю, мышь не видала. Следов я после себя не оставила. Вошла незаметно и ушла среди суматохи совершенно спокойно.
— Хорошо, если так, но редко можно совершить преступление без следов…
— Ты же сделал? — резко сказала она. Он покачал головой.
— Я убил сам себя. Это пустяк. А если тебя выследят, то каторга.
— Кто выследит?
— Есть умные люди и догадливые сыщики. Есть случай.
— Я сомневаюсь. Во всяком случае, я буду бороться до конца, когда наступит момент, я могу бежать.
— Безумие! — он снова пришел в волненье. — Ты погубила все дело. Я навел тебя на след, а ты…
— Ты взяла от него что-нибудь?
Она на мгновенье смутилась, хотела сказать про портфель, но тотчас раздумала и ответила:
— Ничего. Ни одной бумажки.
— Хорошо хоть это, — сказал он, вздохнув с облегчением, и снова спросил:
— Узнала что-нибудь про девчонку?
— Ничего.
Он вздрогнул и вскочил с дивана. Лицо его исказилось злобой.
— Ты совсем дура! Для чего же ты шла туда? Для чего я тебе нашел его, выследил, дал ключ. Дура, дура! Прежде всего, мы потеряли доход. Он нам платил бы за молчание сколько бы мы не спросили. Граф Тулупов-Осяский, богач, женат на богачке и вдруг трижды переменивший имя, почти беглый ссыльный. А ты? Бабья месть, выстрелила! И теперь дрожи! — он с презреньем махнул рукой.
— Ах, брось эти глупые речи. Сделано и все.
— И все! — снова закипел он, — а эта девчонка? Я с трудом нашел след, послал тебя и… вот…
— Он сказал, что ее где-то бросил.
— Где, как, когда? Быть может, он соврал. Где я буду теперь ее искать? Ты могла от него узнать все…
— И ничего не узнала, — резко окончила она и потом почти закричала:
— Довольно об этом! Я позвала тебя не за тем, чтобы слушать выговоры. Надо теперь остерегаться. У тебя в приятелях всякая шушера. Следи за делом и узнавай всякую новость. Понял?
Он словно смирился, сел, закурил папиросу и опустил голову. Но через мгновенье глаза его снова сверкнули злостью и он с горечью заговорил:
— Ты наделала ряд непоправимых ошибок. Ты погубила себя, погубила все дело, погубила меня.
— Тебя? — резко воскликнула она. — Это как?
— Как? В этих случаях петля цепляется за петлю и если узнают, что я…
— Что ты мой муж? — и она засмеялась. — Не беспокойся, мой милый! От такого счастья я всегда откажусь.
— Но я все-таки погибну. Узнают от кого ключ. Я соучастник…
— Собери вещи и беги.
Она засмеялась и закурила папиросу.
— Ты дьявол, змея! — с бессильной злобой сказал он.
— Ты мой первый учитель, — ответила она и сказала:
— Брось малодушие. Я буду, бороться до конца, и ты помогай мне.
— Как я могу помочь?
— Исполняй то, что я тебе прикажу и только.
— А девчонка?
— A девчонку мы найдем вместе.
Снова постучала в дверь Даша, и снова раздался её голос:
— Господин Дрягин, Валериан Николаевич.
— Я же сказала тебе, Даша, — растворив дверь, резко проговорила Язовская, — не беспокоить меня.
— Но они просили непременно, у них к вам дело.
— Скажи, чтобы подождал в малой гостиной, — сказала Язовская и закрыла дверь.
— Этот Дрягин, что он такое?
Константин Павлович пожал плечами:
— Деловой человек.
— Как ты? — усмехнулась Язовская.
— В другом роде, — совершенно спокойно ответил он. — Прими и узнай, что нужно.
— Ты выйди в другие двери и придешь через парадный ход снова.
— Не к чему эта комедия, — резко ответил он. — Дрягин не удивится, если увидит меня.
— Тебе нужно непременно узнать положение дел.
— Я знаю все, что мне нужно. Тебе нужно было меня слушаться, — ответил он резко.
— Я отвыкла от послушания! — сказала она с резким смехом и вышла из комнаты.
Под маской
В гостиной нетерпеливо ходил по комнате невысокого роста темный брюнет. Он был красив, но в его физиономии было что-то отталкивающее. Правильно очерченный нос низко опускался к красным, полным губам: нафабренные черные усы поднимались, как два штыка, кверху, почти к самым глазам, черная борода клипом казалась приклеенной, брови были похожи на две огромные бородавки над черными влажными глазами. Словно скользя по льду, он приблизился к Язовской, едва ее увидел, поцеловал её руку и быстро заговорил:
— Ольга Дмитриевна! Я нарочно раньше, потому, что у меня есть к вам большое дело. Это дело может быть и для нас очень выгодно. Услуга за услугу.
— Сядем, — сказала Язовская, и позвонила. — Даша, принеси мой портсигар и спички.
Даша неслышно выскользнула из комнаты и вернулась с золотым эмалированным портсигаром и коробкой спичек. Язовская закурила и села: напротив нее в маленькое кресло опустился Дрягин; перегнулся вдвое и тотчас заговорил, смотря на Язовскую молящими глазами:
— Здесь есть богатые люди, во главе которых стоит известный коммерсант. И вот, они решили открыть общество для разработки Ново-Спасских рудников, на Урале. Там, видите ли, свинцовая руда, и в ней большое количество серебра. Это дело может удастся, и вы можем основать акционерное общество, если вы, понимаете, попросите Анатолия Сигизмундовича, чтобы он принял участие в вашем деле, как один из учредителей.
Язовская слегка усмехнулась.
— Руды никакой нет, и все дело мыльный пузырь? — спросила она, выпуская тонкую струю дыма.
Дрягин поднял усы, плечи и брови.
— Пусть так, — мягко сказал он. — Не все ли равно. Анатолий Сигизмундович должен думать, что там есть и руда, и богатство. Мы все это думаем. Я вчера отвез ему образцы руды.
— Что же от меня нужно?
— Уговорить Закревского, чтобы он был одним из учредителей нашего общества.
— И тогда? — спросила Язовская.
— Мы запишем на вас на двадцать пять тысяч рублей акций.
— На двадцать пять? А всех?
— На два миллиона.
Она засмеялась.
— Щедро! Хорошо, я для вас сделаю, что вы просите, а вы на пятьдесят тысяч рублей, — сказала она решительно и твердо, — и обеспечить распиской «в случае образования такого-то общества с таким-то составом учредителей, мы обязуемся и так далее».
Она засмеялась и энергичным жестом погасила папиросу, оставив ее в сердоликовой пепельнице.
— Можно ли с вами спорить! — тотчас воскликнул Дрягин и поцеловал её руку. — Значит решено?
— Да, — ответила Язовская. — Теперь будем говорить о погоде, о театре, обо всем, кроме дел. Я сегодня устала.
— Скажите! Вы уже выходили из дому? — участливо спросил Дрягин.
— Нет, — ответила она, — у меня просто дурное настроение. Скука, вялость, слабость.
— Надо сделать прогулку загород. На лошадях. Хорошая погода, морозный воздух, быстрая езда и вы снова оживете и расцветете.
— Это мысль! — сказала Язовская. — Но сейчас я не могу. Какие-нибудь полчаса, час, и я вступаю в обязанности хозяйки.
В это время раздался звонок и Даша войдя, сказала:
— Валериан Платонович Нарыков!
— Вот и началось, — сказала Язовская, вставая. — Проси!
В комнату вошел Нарыков…
Прошел час времени и гостиная Язовской наполнилась гостями. Красивый лакей и Даша разносили фрукты, чай и печенье. Язовская сидела в кресле у стола и с поддельным вниманием слушала толстую, огромную с мясистыми губами и поблеклыми щеками Клару Самуиловну Шмерц, жену банкира. В огромных ушах её сверкали огромные бриллианты, вялая, жирная шея была охвачена, как удавкой, жемчужным колье, пальцы унизаны кольцами. Она то и дело приставляла к вытаращенным глазам лорнет и говорила Язовской и сидящему тут же гвардейскому поручику, у которого было удивленное лицо:
— Моя Софочка теперь танцует совсем, как Дункан. Вы понимаете, она делает босые ноги и потом танцует. У неё ноги такие красивые и белые, белые, как алебастр. Это учитель танцев говорит: «У вас ноги белые, как алебастр». У меня тоже очень белые ноги.
А сама Софочка, длинная и тонкая, как минога, сидела рядом с сыном её сиятельства, Димой, маленьким, толстым, угреватым лицеистом и говорила:
— На вечере вашей маман я буду танцевать босоножкой. Я вам очень понравлюсь.
— Вы мне, нравитесь и теперь, — отвечал угреватый лицеист, улыбаясь во всю ширину рта и показывая гнилые зубы, а его сестра, маленькая Дина, дочь её сиятельства, и сама маленькое сиятельство, переходила от одной группы беседующих к другой и болтала без умолку, поднимая сверху свое некрасивое, но оживленное молодостью и весельем лицо.
— Это будет очень интересный вечер! — говорила она. — Мадемуазель Шмерц будет танцевать босоножкой. Наша Зина будет говорить стихи, милодекламация. Я нарочно говорю милодекламация, потому что мелодии нет, но говорит она очень мило.
Красивый, стройный с серьезным лицом брюнет с небольшой черной седеющей бородкой, Валериан Платонович Нарыков, один из директоров частного ломбарда, разговаривал с Закревским, Анатолием Сигизмундовичем, известным дельцом, главным управляющим общества Косяковских заводов и директором частного банка.
Они оба увлекались Язовской, но у Закревского было преимущество, потому что он был холостой, тогда как Нарыков имел жену и детей. Они ревновали друг друга, но это не мешало им сохранят полную корректность.
Язовская слушала Шмерц и в то же время зорким взглядом осматривала остальных гостей. Дрягин в углу гостиной оживленно беседовал с Камышевым, и Язовская на мгновенье подумала, что хорошо было бы их вытолкать за дверь.
Гвардеец с удивленным лицом отошел к Дине и вполголоса беседовал с ней, а Софочка, не расставалась с лицеистом. Жирный банкир Шмерц подошел к Нарыкову и сиплым голосом стал рассказывать про последнюю банковую операцию. Язовская с утомлением слушала жирную Шмерц, а она гудела:
— И когда мы были на вечере у её сиятельства, она нам говорила, что будет очень рада бывать у нас на файв-о-клоке[от англ. five o’clock — традиция чаепития между ранним обедом и поздним ужином.]. Теперь муж мой делает файв-о-клок, как все в обществе. Это теперь очень принято и мы будем делать на самую широкую ногу. К нам непременно приедет барон Врангель и один прокурор и два очень больших тайных советника. Вы, душечка, непременно у нас будете каждый раз. Мы еще только не определили дня. Сигизмунд, Сигизмунд! — окликнула она мужа, — какой день мы будем избирать для нашего файв-о-клока?
— Милая Клара, — через всю комнату просопел Шмерц, — это я предоставляю совершенно тебе.
Часы гулко пробили семь. Первой вспорхнула Дина и закричала брату:
— Дима, прощайся с хозяйкой и провожай меня, мы с тобой проедем еще на каток!
Следом за ними поднялся Шмерц с супругой и Софочкой и, мало-помалу, гости стали оставлять Язовскую. Она обратилась к Закревскому и сказала:
— Анатолий Сигизмундович, вы сегодня приедете в оперу в мою ложу и потом повезете меня ужинать.
— Буду счастлив, — сказал Закревский, жарко целуя руку Язовской. — Обязательно!
Нарыков ревниво взглянул на него, но Язовская тотчас обратилась к Нарыкову и сказала:
— Валериан Платонович, если вы никуда не отозваны, то пообедайте со мной.
Он молча поклонился.
Константин Павлович Камышев поднялся, поцеловал руку Язовской с официальным видом и вышел. Следом за ним вышли и Дрягин с Закревским.
Язовская осталась одна с Нарыковым и, позвонив, дала распоряжение, чтобы подавали, обедать.
Нарыков преобразился. Доселе строгое, серьезное лицо его теперь озарилось неподдельным счастьем.
Едва вышла прислуга, как он схватил обе руки Язовской и порывисто привлек ее к себе.
Она оттолкнула его и сказала с улыбкой:
— Сумасшедший! Сейчас войдет Даша!
— Мне так трудно быть сдержанным, — страстно ответил он.
— Кушать подано! — сказала входя Даша.
— Идемте! — Язовская взяла Нарыкова под руку и тихо сказала: — видишь!
— Я вижу только тебя.
Они, вошли в маленькую столовую. Стены её были увешаны дорогими блюдами и тарелками. Строгая, стильная мебель была сделана из белой березы, и все в ней было ярко и весело.
На скатерти снежной белизны сверкали серебро и хрусталь, красиво выделяя пышный букет роз и изящную вазу с фруктами. В граненых графинах рубином и топазом играло налитое вино.
— Выпивайте и закусывайте, — сказала Язовская, — а я налью суп.
Даша прислуживала, и во время обеда Язовская весело говорила о забавной Шмерц, передразнивая ее.
Даша внесла кофейник и Язовская сказала ей:
— Приготовь мне для театра лиловое бархатное. Больше ты не нужна.
Нарыков тотчас пересел на стул подле Язовской и стал жадно целовать её руку.
— Зачем ты меня мучаешь?
— Чем? Пусти руку, а то я обварюсь.
— Отношением к Закревскому. Он будет с тобой ужинать.
— Ах, глупый! С тобой же нельзя. И потом я стараюсь для вида никому подавать предпочтения. Ты никогда не думаешь о том, как мне надо вести себя осторожно, чтобы сохранить положение. Будь я замужем, — и она вздохнула. — А то вдова! Одинокая. И то есть злые языки, которые допытываются, откуда у Язовской средства…
— Разве могут нас заподозрить? — тревожно спросил Нарыков.
— Отчего нет. Мы бережем свою тайну, но всегда кто-нибудь может ее открыть. И тогда я пропала…
— Покуда я с тобой, этого не будет.
— Покуда я беру у тебя деньги, это всегда может быть… — и увидев, как омрачилось лицо Нарыкова, она ласково погладила его руку и сказала: но я люблю тебя и мне правится риск…
Нарыков молча поцеловал её руку; потом тихо спросил:
— Что сделать, чтобы дать тебе спокойствие и сохранить наше счастье?
Она взглянула на него долгим взглядом, качнула головой и ответила:
— Это выше наших средств.
— А можно?
— Если бы у меня было своих, собственных хоть пятьдесят тысяч, — тихо ответила она.
Он побледнел и нервно прикрутил бороду.
— Оставь! Не думай! — быстро сказала Язовская, обнимая его. — Я это так сказала. Я люблю тебя! — и она горячо его поцеловала.
— Я постараюсь сделать это, Ольга!
— Милый, ты будешь думать, что я корыстная…
— Нет, я тебе верю!..
Ольга выскользнула из, его объятий.
— Пора, милый! Я думаю, уже пропустила первый акт.
Он словно очнулся и тяжело вздохнул.
— И все!.. Когда мы увидимся… Там?
— Когда ты свободен?
— Завтра.
— Когда?
— Приезжай ужинать. Мы пробудем от десяти до двух.
— Хорошо. Поцелуй меня! Ты довезешь меня до театра…
Он обнял ее и жадно прильнул к губам.
— Ну, будет! — сказала она, переводя дыхание, и поправила прическу, — подожди меня. Я оденусь. Скоро, скоро! — и она вышла из комнаты.
Нарыков тяжело вздохнул и провел рукой по лицу, словно снимая с него выражение страсти.
Потом он налил в винный стакан ликеру и залпом выпил его.
Околдовала! Кто знал более уравновешенного, спокойного человека, чем он Нарыков.
А теперь…
Тонкое чутье
Население дома, в котором совершилось убийство Тулупова, да и всех домов, прилегающих к нему, волновалось, суетилось, шептало, кричало, переругивалось. Народ собирался и, словно во встревоженном муравейнике, одни шли к другим, сходились парами, кучками, собирались толпой. Собирались и на улице, и под воротами, в швейцарской, в дворницкой, и в соседних лавочках. В подвале и на чердаке, и в бельэтаже, только и шел разговор, что об убийстве, и каждый новый рассказ вносил новые подробности страшного происшествия.
Убитый граф Тулупов оказывался то ограбленным миллионером, то наказанным провокатором, то жертвой ревности.
В тесной прокуренной комнате от жильцов в пятом этаже репортер Скрипка, пишущий в газетах под псевдонимом Семен Сергеев, сидел за столом в летнем пальто, надетом на белье, и с жаром описывал «таинственное преступление», получая самые свежие подробности от коридорной девушки, которые он дополнял и украшал собственной фантазией.
Генерал Заветов, сидя у себя в столовой за завтраком с красной шеей, с красным носом, тараща бесцветные глаза, сипло говорил:
— Жизнь становится страшной… Узнают эти самые господа, что у тебя тридцать рублей в ящике стола, и зарежут, как курицу.
— Я теперь не буду спать ночью, — томно сказала генеральша. — Мне надо выехать, но я боюсь даже выглянуть на лестницу.
— Этот Епанчин такой красивый мужчина, — сказала дочь генерала. — Я его на лестнице часто встречаю… Стройный брюнет, кавалерист…
— Так убили-то не его, а его гостя…
— Я этого графа тоже видала, — сказала дочь. — Большая черная борода… На вид такой угрюмый…
— Все равно, голубушка, угрюмый, не угрюмый, а ухлопали… Не имей денежек!
Швейцар стоял у подъезда и, разводя руками, говорил собравшимся вокруг него:
— И не возьму в толк: что, как, откуда?.. Вдруг кричать это: «Швейцар, швейцар!» Прихожу… На тебе!.. Сидит в кресле и, как мешок, через ручку перевесился… И не дыхнуть!.. Как есть покойник!.. И чего Егор не слышал, понять не могу… Два револьверных выстрела… Это не подсолнухи щелкать… Так и загремит… А он вдруг не слыхал…
В это же время под воротам плакала и причитала горничная Настя:
— Я одна причина тому, что Егорушку арестовали… Я его все время с собой держала, сперва на лестнице, потом в булочную повела, после под воротами стояли… Увидала я, что его барин едет, и говорю: «беги»… Он и побег…
— Надо тебе об этом беспременно следователю сказать, — важно заметил старший дворник плачущей Насте.
А среди волнующихся людей то здесь, то там появился косоглазый молодой человек с длинным красным носом, в сером пальто и шляпе котелком. Тонкая шея его была замотана парусным шарфом. Он останавливался подле каждой кучки народа, прислушивался, шмыгал носом и перебегал к другой кучке.
Перышкин чувствовал себя героем дня в своей табачной лавочке, рядом с толстой мамашей и стриженной, востроносой Кострюлиной. В лавочку то и дело заходили знакомые покупатели и с жадностью слушали подробности преступления, о котором рассказывал Перышкин так, как будто он был очевидцем убийства. Почтенная Марфа Егоровна, колыхая грудью в такт его речи, кивала головой и изредка вскрикивала: «Ужасно!».. Перышкин, небрежно опершись левой рукой на прилавок, правой то и дело приглаживал свой пробор, таращил бесцветные глаза и с жаром рассказывал:
— Как только граф вынул деньги, чтобы дать этому управляющему задаток, тот вынул револьвер и… Раз… два… В упор! Деньги забрал и, как ни в чем не бывало, домой…
— Скажите пожалуйста, это уже установлено на следствии?.. — важно спросил отставной полковник, который всегда покупал у Перышкина табак за 2 руб. 40 копеек.
— Дело решенное!.. Послали, чтобы его арестовать… Схватил деньги и, как ни в чем не бывало, к себе в семейство: на тебе, милая жена, на те вам, милые детки.
— Какой ужас!.. — в десятый раз воскликнула Марфа Егоровна и колыхнулась и громадным животом, и огромной грудью, закатив глаза под самый лоб. — Эти кровавый деньги дать жене!.. Я ни за чтобы к ним не прикоснулась…
— Маман… Жена не знала… Дети тоже, — сказал Перышкин и продолжал: — что касается денщика Егора, то здесь есть огромные сомнения и, надо думать, его выпустят… Я, по крайней мере, такого мнения, — с важностью прибавил он и опять разгладил пробор.
Антонина Калистратовна Крышкина, молоденькая швейка с бойким, хорошеньким лицом, покрытым веснушками, восторженно смотрела на Перышкина и говорила:
— Ах, Семен Елизарович, как вы это все хорошо понимаете, как чудно рассказываете!..
— Увлекательно, — поправила ее Кострюлина, выпуская струю дыма, и снова всаживая в рот папиросу.
Её стриженная голова с длинным носом походила на голову галки, Крышкина быстро подхватила:
— Именно увлекательно…
— Он вообще увлекательный молодой человек, — сказала Кострюлина и скосила глаза на Перышкина, который ухмыльнулся и снова поправил свой пробор.
Крышкина давно уже была безнадежно влюблена в Перышкина, но Перышкин считал ниже своего достоинства обращать внимание на простую швейку и только иногда снисходительно соглашался играть в лото с ней в доле… Народ приходит и уходил… Перышкин неутомимо повторял свои рассказы… Время шло.
Когда часы пробили восемь, Марфа Егоровна вдруг заколыхалась. Кострюлина тихо сказала ей:
— Пожалуй, можно и собираться…
— Понятно, понятно, душечка, — ответила Марфа Егоровна и с ласковой улыбкой обратилась к сыну:
— Сеничка, ты посидишь пока в магазине, а мы пойдем…
— Это в лото?..
— Да, теперь по десять копеек, — несколько смущенно ответила Марфа Егоровна. — Я и Аграфена Матвеевна… А вы, Антонина Калистратовна, пойдете?..
— Непременно, Марфа Егоровна!.. Сегодня я взяла с собой двенадцать рублей, я буду играть все время по одной карте…
Кострюлина быстро повернулась к ней и глаза её вспыхнули:
— Хотите, Антонина Калистратовна, мы с вами будем играть пополам?.. На одну карту?..
— Что же, я согласна… Вы, Семен Елизарович, будете сегодня? — робко спросила она.
Он скосил на нее глаза и ответил небрежно:
— Не знаю… Как позволять дела… Что же, маман, идите… Я могу посидеть…
Марфа Егоровна точно футбольный мячик выкатилась из магазина в соседнюю комнату, быстро нацепила на себя брошку, надела громадную шляпу, похожую на воронье гнездо, и надевая салоп, оживленно говорила:
— Аграфена Матвеевна, ведь вы уж не задерживайте; одевайтесь, голубушка… Сегодня непременно выиграем… Я во сне видела: вдруг кричат: 66, 75, а у меня уж и кварта, а сейчас 14! И выиграла… Сорок два рубля получила…
— Может быть и будет удача. Я и с вами в доле, Марфа Егоровна!..
— В доле, в доле… Вы знаете, мы все втроем будем играть на одну карточку… И хорошо, и не дорого…
Кострюлина поспешила одеться и вместе с Марфой Егоровной и Крышкиной вышла из магазина.
Перышкин на время остался один. Он сел на высокий табурет перед конторкой и погрузился в мечты, которые снова восстановили перед ним образ прекрасной незнакомки, которая так весело и звонко засмеялась ему в лицо.
Дверь заскрипела, хлопнула и вывела Перышкина из задумчивости. В магазин вошел высокий, сутулый молодой человек в рыжем осеннем пальто, с шеей, замотанной гарусным шарфом, в старом котелке… Огромные мясистые уши, толстые оттопыренные губы, большой нос и совершенное отсутствие волос делали его похожим на обезьяну. Это был Григорий Архипович Салазкин, старый друг Перышкина, с которым в детстве он играл на дворе в бабки.
Теперь он служил вместе с Перышкиным в банковской конторе.
Он протянул Перышкину огромную руку и хрипло сказал:
— Дай-ка мне коробочку «Зефира»… Маман дома?..
— Ушла… — ответил меланхолично Перышкин, подавая ему коробочку папирос. — В лото… Пойдем и мы…
Салазкин закурил, сел на стул подле прилавка и с сосредоточенным видом потер себе колена.
— Отчего же, пойдем!.. У тебя сколько денег?..
— Могу распорядиться пятнадцатью…
— Отлично… У меня шесть, будем играть пополам… Что это тебя словно окунули два раза в воду или полили уксусом?
Перышкин вздохнул.
— Убийство у нас тут…
Салазкин поднял голову.
— Убийство?.. Где? Кого? Как? Почему?
Он жадно затянулся дымом. Перышкин оправил свой пробор, меланхолично вздохнул и в двадцать первый раз начал рассказывать об убийстве графа Тулупова и о своих предположениях. Салазкин мотал головой, хныкал, потирал колено и говорил:
— Важно!.. А денег много?..
— Говорят по-разному… Одни говорят, двадцать тысяч, другие — пять, а может быть там и миллион…
— Ну, миллион!.. Миллион, ты знаешь, надо на возу везти… Миллион много денег, — авторитетно сказал Салазкин.
— А потом, — вдруг сказал Перышкин, перегнувшись через прилавок, — я тебе, как другу, открою…
— Что?..
Салазкин привстал и выпустил дым прямо в нос Перышкина. Перышкин отмахнул струю дыма и сказал, меланхолично скосив глаза:
— Гриша, я влюблен!..
— В сто первый раз… — сказал Салазкин.
— Хотя бы в сто первый, но это уже в последний… Если бы ты знал, какая она красавица, как обворожительно мне улыбнулась, как сказала: «будем знакомы» и ласково протянула мне ручку!..
— Кто она?..
— Не знаю… Очаровательна… Одета, как княгиня… В горностаях… Муфта, боа, шапка… Пальто плюшевое, а красоты неописуемой!
— Где ты ее увидел?.. Может быть, ты спас ее от смерти?..
— Ох, если бы я спас ее от смерти!.. Нет!.. Я стоял в магазине и увидев, как она выходит из подъезда того дома…
Салазкин оглянулся.
— Того, где убийство?..
— Ну да! Я тотчас перебежал улицу, подошел к ней и заговорил. Она увлеклась моей речью, весело смеялась, мы дошли до угла, она сказала: «будем знакомы», улыбнулась, протянула мне руку, села в автомобиль и скрылась.
— Из того самого подъезда… — и Салазкин стал тереть свои колена.
— Да, да из этого подъезда.
— Она там и живет…
— Нет!.. Там не живет. Я знаю всех… Она, вероятно, в гостях была… Наверно у генерала Заветова, у него очень важные особы бывают…
Салазкин стал еще усиленнее тереть колени, как будто выжимал из них какие-то мысли…
— И это было в часы убийства?..
— Да, я шел назад и сейчас же тут полиция, протоколы и всякая всячина…
— И богатая?..
— Одета, как княгиня… Свой автомобиль, обворожительная улыбка, сверкающие зубы, красота!..
— А кто она?..
Перышкин уныло вздохнул и развел руками:
— Она не сказала своего имени…
— А ты не доследил?..
— Как же я дослежу?.. Что ты говоришь глупости?..
Салазкин быстро встал, положил огромную руку на прилавок и сказал:
— Будем ее искать… Ты знаешь… — и он поднял палец кверху. — Она будет для нас доходная статья… Только ты молчок!.. Понял?..
Перышкин ничего не понял, но кивнул головой, а потом сказал:
— Если бы ты знал, как я ее люблю!
— Ну, запирай магазин, и идем!.. — прервал его излияния Салазкин, бросил папиросу и затоптал ее ногой.
Узлы и петли
В красных фраках, в черных чулках, лакированных башмаках и в коротких бархатных брюках неслышно двигались по ковру между столиками лакеи. Огромный зал фешенебельного ресторана был залит электрическим светом, тягучие страстные звуки танго неслись волной. Красов и Епанчин сидели за столиком, окончив ужин, и пили шампанское. Лицо, Красова было оживлено. Епанчин с досадой говорил:
— Все мои планы перевернулись с этой историей. Сегодня хотел пообедать в Царском, вечер в театре, а потом у Суровой.
— Она тебе нравится? — спросил Красов.
— Веселая и остроумная. Я люблю с ней проводить время. А так, все мне не нравится и все мне скучно. Теперь же эта неприятная суета. Завтра с утра надо хлопотать о похоронах, а там приедет сестра, возиться с ней, а потом переезд на новую квартиру…
— Сестра твоя молода и красива?
— Увидишь, — ответил Епанчин. — Старше меня на два года. В двадцать один год вышла замуж за богатого помещика Арапова; к двадцати шести овдовела, в двадцать восемь — вышла за этого графа, а теперь опять вдова. Четыре года жила с ним. Называют ее красавицей. Богата. Я ее видал в последний раз года два тому назад, а раньше был у неё на свадьбе.
Теперь увижу опять. Покойника видал чаще.
— Что он за человек?
— Не знаю. Она с ним познакомилась там, в Смоленске. Помещик, откуда-то приехал, фамилия старая, человек со средствами. Жили, кажется, дружно. Скучно все это. Выйдет опять замуж…
Красов засмеялся.
— Роковая женщина.
— Да, в некотором роде. Ты знаешь, — оживился Епанчин, — в нашей семье все роковые. Со всяким из нас случается какая-нибудь катастрофа, а если не с ним, то с теми, кто соприкасается. Я чувствую, что с этой смертью и в моей жизни будет какой-то перелом.
— Ну, все эти предчувствия вздор. А, здравствуйте!
Красов протянул руку высокому стройному господину лет двадцати восьми. Белокурые волосы вились у него и падали непослушно на лоб, Рыжеватая бородка оттеняла открытое веселое лицо. Серые глаза смотрели уверенно и ясно. Высокий ростом, широкогрудый, широкоплечий, он представлял тип русского красавца. Это был Пафнутьев, Степан Семенович. Красов познакомился с ним в клубе и знал, как богатого купца, бывающего всюду и любящего провести приятно время.
Пожав руку Красову, он широко улыбнулся и спросил:
— Поужинали?
— Да! Садитесь с нами и расскажите новости. Познакомьтесь, — и Красов познакомил его с Епанчиным.
Пафнутьев заказал бутылку Креман Розе и сказал:
— Новостей никаких. Даже нет приличного преступления.
— Вот и ошиблись, — засмеялся Красов, — сегодня в полдень и почти таинственное.
Лицо Пафнутьева оживилось.
— Где и какое?
— Вот у моего друга, — и Красов рассказал.
Пафнутьев выслушал с особенным вниманием.
— Кто же мог убить?
— Следователь и полиция уже нашли. Считают, что тот господин, который договаривался в управители.
Пафнутьев махнул рукой.
— Значит, не он. А дело, правда, интересное…
В это время музыка замолкла. Епанчин взглянул на входные двери и сказал:
— Убийство уже надоело. Посмотрите лучше на эту красавицу.
Красов взглянул:
— Это некая Ольга Дмитриевна Язовская.
— Ты ее знаешь?
— Видал раза два на благотворительных вечерах. Действительно, красивая женщина. Она вошла в зал с горделиво поднятой головой, сияя своей красотой, богато-модным костюмом и бриллиантами. Сзади её шел Закревский. Они заняли столик, к ним подошел управляющий и почтительно склонился. Закревский стал изучать меню.
Пафнутьев усмехнулся и тихо сказал:
— Таинственная незнакомка богата — но источник богатства неизвестен. Вращается в высшем обществе, но происхождение её никому неизвестно. Закревский возле неё тает и к ней очень близок почтенный Нарыков. Люди оба уважаемые. Банкир Шмерц, её сиятельство со всеми дочерьми и тут же рядом некто Камышин, содержатель лотошного клуба. Занимательная женщина, но красива, и Закревский, кажется, подле неё теряет все свои финансовые способности.
— Подле такой женщины и голову потеряешь, — усмехнувшись, сказал Епанчин. — Однако, я собираюсь.
— Тогда и я, — ответил Красов, — а жаль: пропадает вечер. Я, кажется, сегодня имел бы удачную метку.
— Вредное занятие, — сказал Пафнутин.
Красов и Епанчин расплатились, пожали руку Пафнутину и вышли из ресторана.
— Завтрашний день встать надо к девяти часам и хлопотать.
— По похоронной части я тебе помощник, — ответил Красов. — А ты встречай сестру.
— Спасибо, — ответил Епанчин.
Закревский пожирал глазами Язовскую. Она равнодушным взглядом окидывала сияющий зал и, казалось, ничто не тревожит её души и не омрачает ее мыслей.
— Вы сегодня прекраснее, чем когда-либо, — сказал Закревский. — Я счастлив, что я с вами.
— Своеобразная гордость, — Язовская усмехнулась, — как будто ваша временная собственность.
— Зачем так, — сказал Закревский. — Вы знаете, с каким глубоким уважением я отношусь к вам.
— Хорошо, поэтому оставим комплименты и поговорим о деле.
— О деле? Здесь?
— Да. Оно касается меня отчасти. У вас был Дрягин?
Закревский кивнул.
— Он привозил вам образцы какой-то руды, уж я там не знаю какой. Владельцы хотят основывать акционерное общество.
— Да, если окажется достаточное количество свинца и серебра, то понятно, стоит заняться разработкой, а тогда и основать акционерное общество.
— Вот-вот! И я просила бы вас о личном мне одолжении…
Она положила свою руку на руку Закревского, и тот вздрогнул и улыбнулся.
— О личной услуге, согласиться быть одним из учредителей. Вы знаете, как ценится ваше участие.
— Для вас я не откажусь, понятно, но если это дело будет действительно солидно.
— О, оно вполне солидно! — воскликнула Ольга Дмитриевна, — иначе я не просила бы вас об этом.
— Тогда можете быть спокойны. И вы одна из акционерок?
Язовская засмеялась.
— Хе, хе, хе, однако вы и деловая женщина.
— Всегда была такой, — ответила Язовская. — Я понимаю дело и люблю дело.
— О, какой бы вы были мне помощницей! — сказал Закревский и глаза его сверкнули.
Она смущенно потупилась.
— Это зависит от вас.
Он быстро наклонился к ней.
— Я не ослышался?
— Нет, — тихо сказала она, подняла голову и озарила его взглядом.
Он словно смутился.
— Вы позволите мне вернуться к этому разговору, дорогая Ольга Дмитриевна, — сказал он дрогнувшим голосом.
— Во всякое время, — ответила Язовская, вызывающе смотря на него.
Закревский молча подал знак, и лакей неслышно приблизившись разлил шампанское.
— За успех нашего первого предприятия, — весело сказал Закревский.
Язовская разом осушила бокал и весело засмеялась.
— А теперь везите меня домой…
Ночь опустилась над городом и покрыла своей темной завесой день, отмеченный кровавым преступлением. Завтра засияет новый день и снова закипит жизнь, но пролитая сегодня кровь узлами и петлями связала нити жизни раньше незнакомых между собой людей и судьба стала наматывать из них клубок. Не только Язовская, которая теперь под покровом ночи потеряла свое дневное спокойствие, уже захвачена судьбой, но даже Перышкин, ничтожный Перышкин, который лежит теперь за занавеской в кухне и мечтает о встреченной им красавице и тот связан с роковым событием истекшего дня. И Епанчин, и Красов, и вдова убитого, и все Хрустовы, и много иных людей отныне уже неразрывно спутаны в дальнейшем течении своей жизни.
