Видение

Видение — фрагмент легендарного криминального романа Александра Николаевича Цехановича «Темный Петербург».

Люди, которые понимают друг друга

Дня три или четыре спустя, после приезда сына, князь Прилуцкий в сильно поношенной шинеленке и фуражке, красный околыш которой имел буроватый оттенок, переходил Невский, напротив номерной гостиницы и скрылся в её подъезде.

Дело в том, что кроме вторичного визита Авдотьи Семеновны, имевшего целью напомнить, что отца легко может заменить сын, так кстати проявившийся в Петербурге, старик получил еще письмо следующего содержания:

«Милостивый государь, князь Павел Михайлович!

Соблаговолите прийти в номерную гостиницу (столик около буфета) для свидания по важному делу с лицом, имевшим честь быть у вас несколько дней назад в сопровождении известной вам Авдотьи Семеновны».

Подписи не было никакой, но Прилуцкому, как и читателю, автор был известен. И вот, он вошел в помещение гостиницы и быстро пошел в буфетную. Тот, кого он ожидал видеть, действительно сидел у обозначенного в письме столика.

Теперь, при ярком дневном свете, князь мог подробнее разглядеть этого человека. Он был молодой, толстый, белый и румяный как женщина. Маленькие усики украшали его полные, румяные губы, а на подбородке мягко пушились первые признаки бородки. Одет он был безукоризненно. На столе стоял зеркальный цилиндр с перекинутыми через поле огненно-красными перчатками с черными расшивами. Он ел что-то и когда подносил ко рту вилку, на оттопыренном мизинце его сверкал и переливался крупный бриллиант. Князь приблизился к нему с умильно подобострастной улыбкой и схватил в обе свои жилистые, костлявые руки протянутую ему пухлую увесистую длань.

— Садитесь! — сказал ему Проколов, — требуйте!.. позавтракаем, а потом поговорим… Не стесняйтесь!.. Че-эк! Князю карточку кушаний и вин!..

И, сказав все это, Проколов опять смачно погрузился в еду, не обращая уже больше внимания на умильно подглядывающего на него и потирающего руки Павла Михайловича.

Пока Проколов пьет и ест, мы успеем сказать несколько слов об номерной гостинице, известной всему Петербургу и действительно достопримечательной своими нравами, и типами. Пишущий эти строки не один раз с истинным наслаждением заглядывался на то и на другое, понимая, что для бытописателя петербургской жизни этот уголок является очень важным пунктом наблюдения.

День в этой вечно полной народом гостинице делится на две половины. Одна — с ранних часов утра до трех-четырех пополудни — деловая, другая… Но эту последнюю нельзя охарактеризовать одним словом, просто говоря, после четырех часов тут начинается вакханалия, которой так славится петербургская ночь на всем своем протяжении. Сюда приходят многими десятками расфранченные «дамы» всех сортов и категорий и идет пир горой под завывание органа до самого закрытия. Впрочем, эта часть дня ничуть не достопримечательна, картина её в большем или меньшем размере повторяется повсюду, «лишь зажгут фонари»¹… И не она собственно представляет предмет нашего небольшого отступления. Замечательны тут люди утра.

Ресторан полон, но требуется мало, вследствие чего лакеи дремлют в самых живописных позах. Вокруг какой-нибудь полпорции чая и крошечного графинчика на «примазку», группируется целое общество. Одни выжидают чего-то, другие горячо спорят, третьи перебегают от стола к столу и сообщают что-то, то на ухо, то открыто вслух. Но вглядитесь в эти лица, чуть-чуть только вглядитесь и вы уже начнете чувствовать, что перед вами за люди.

Большей частью это петербургские комиссионеры всех калибров. А вы знаете, что такое петербургский комиссионер? Дрянная личность с ужасным прошлым и грустным будущим. Это человек, буквально готовый на все, и вот, он, молодой и старый, толстый и худенький, при часах и в рваном сюртучишке, кишит тут как снеток во щах[Щи со снетком – блюдо русской кухни, когда в щи добавлялась рыба, обычно корюшка.]. Вы его сейчас узнаете по беспокойству движений, по готовности на знакомство, даже если бы оно со стороны вашей началось призывным свистом, но главное, его можно узнать по глазам, посмотришь и скажешь: да, это спортсмен по женской части, по одной походке или цветку на шляпке он узнает ее.

Кроме этой толпы заходят сюда и так называемые «капиталисты», то есть, попросту, злостные ростовщики, заходят и пижоны, требующие займа под обширный вексель, идут и торговцы залежалого товара, словом, тут царство надувательства и плутни. Даже сам орган выглядит каким-то колоссальным мошенником, когда вспомнишь, какие дела творились тут под его звуки.

Наевшись, Проколов отер губы концом заткнутой за воротник салфетки и сказал.

— Мы слышали, князь, что к вам приехал сын?

— Да!.. — улыбнулся почему-то Прилуцкий.

— Так вот какое дело. Мы ищем титулованную особу, и я вам должен сказать откровенно, много наклевывалось, некоторые даже сами предлагались, да все не подходящие. Так вот теперь мы думаем на счет вашего сына. Можно это дело устроить.

Князь опять самодовольно улыбнулся.

— Надо попробовать. Я думаю, он не дурак, чтобы отказаться от хорошего куша, если только он будет хорош действительно.

— Будьте спокойны, куш будет хорош.

— Ну, а приблизительно.

— Без всяких приблизительностей, сто тысяч наличными за князя, пятьдесят за графа и двадцать за барона.

— Дешево!

— Ну, батенька, в наш-то век, пожалуй, за такую сумму и повеситься можно, не только жениться.

— Дешевато! — повторил Павел Михайлович, глядя куда-то вбок.

— А, впрочем, если дело уже будет на мази, мы, может быть, и прибавим. Сперва вы должны переговорить с вашим сыном. Вы ведь не говорили еще с ним?

— Нет.

— Ну, вот, видите, а вдруг он заартачится?

— За эту сумму, пожалуй, и заартачится.

— Ну, можно прикинуть пятьдесят тысяч. Вся сила в том, чтобы вы переговорили с вашим сыном и денька через три, не позже, известили бы меня лично тут же за этим столиком, понимаете?

— Как не понимать. Только я, как отец, знаю своего сына и говорю вам напрямик, что без двухсот тысяч и говорить нечего.

— Дороговато! — сказал господин Проколов, — впрочем, я передам Nadine, может быть она и согласится.

— Да, передайте. А тем временем я переговорю с сыном.

— Хорошо!

— Так через три дня здесь?

— Да, здесь через три дня.

Собеседники замолчали. Проколов вытирал салфеткой бриллиант, князь, задумчиво глядя в окно на оживленный Невский, барабанил по столу пальцами.

— Вы выпьете еще бутылку вина? — обратился к нему Проколов.

— Нет, благодарю.

Оба встали, но Проколов протянул руку князю в знак того, чтобы он вышел первый, так как порыжелая шинель и побурелая фуражка последнего делали совместное путешествие шокирующим. Князь понял и вышел первый, по дороге подмигнув какой-то шляпке с розанами, одиноко допивавшей бутылку пива.

Мимолетное видение

Получив от Авдотьи Семеновны наказ дожидаться приноса медальона с заходом солнца, Владимир Павлович надумал зайти на несколько времени к отцу, но его не застал дома. Тогда он волей-неволей возвратился к себе в гостиницу и, позавтракав, ушел в номер, взяв с собой несколько газет и журналов. Но читал он недолго, вскоре им овладела дремота, и он, чрезвычайно довольный этим сокращающим время обстоятельством, перешел на диван и заснул. Долго ли он спал — решить было трудно, но проснутся, услышав шорох в дверях. Он отделил голову от подушки и застыл в удивлении.

Солнечный морозный день потухал, бросая последние красные лучи в его окно и вот в этих лучах на пороге двери, находившейся как раз против окна, стояла женская фигура. Лучи прямо ударяли в её лицо, золотые волосы, выбивающиеся из-под мерлушечьей шапки и придавая ему какую-то фантастическую прелесть. Коротенькая кофточка плотно охватывала её стройный, грациозный стан. В особенности хороши были блестящие испугом глаза на этом бледном, страдальческом личике, которому только кровяные лучи солнца придали жизненный цвет.

— Виновата, я побеспокоила вас. Вы князь Прилуцкий?! — заговорила незнакомка и голос её, дрожащий тем же испугом, который светился в глазах, показался молодому человеку очаровательным.

Он знал, он был теперь уверен, что это та, о ком говорила гадалка. Он был уверен также, что она принесла ему его дорогой медальон, но он не спешил вырвать его из ее рук, наоборот, ему как будто даже жаль было сделать это. Как будто дорогая вещь была в лучших руках, чем его собственные. Однако, Владимир Павлович предавался этим ощущениям всего несколько секунд, после чего вскочил на ноги и, застегивая визитку, пригласил чудное видение продвинуться вглубь комнаты и сесть на стул.

Оля (читатель, конечно, знает, что это была она) робко сделала несколько шагов, села и от поспешности, с трудом попав в карман среди складок платья, вынула оттуда сверток бумаги.

— Вот тут ваши часы, — сказала она, — и медальон.

Она сделала ударение на слове медальон.

— Ах! — воскликнул Прилуцкий, — как вы добры, я не знаю, чем и отблагодарить вас, — и он схватился за бумажник, так как вспомнил, что в публикации была объявлена награда.

Оля глядела на него наивным, чистым взглядом любопытного ребенка, но когда он вынул деньги и, отделив несколько крупных ассигнаций, подал ей, она вскочила, и на лице её отразился ужас.

— Что?! Деньги?!. Нет, нет, ради Бога, не надо!..

И она протянула руки отстраняющими ладонями. Владимир Павлович смутился и не знал, что ему делать. Еще больше потерялся он, когда увидел на глазах девушки слезы.

«Я ее обидел!» мелькнуло у него в голове, и он кинулся к ней, схватил упавшую руку и поцеловал в порыве какого-то неизъяснимого чувства. Она выдернула руку, закусила губу, словно удерживая готовое вырваться рыдание, и с трудом выговорила:

— Ну… и прощайте! — после чего бросилась к двери.

Прилуцкий не знал, что с ним происходит, но чувствовал только он, что вслед за этим мимолетным и навсегда скрывающимся от него видением потянулась вся его душа.

Если бы не сознание всей постыдности насилия, он схватил бы и удержал ее. Но он стоял, опустив руки и видел, как она вышла, как тихонько притворила дверь, как легкие шаги её чуть слышно удалялись по мату коридора и, наконец, совсем замолкли где-то вдалеке.

Долго стоял юноша с опущенной головой и упавшими руками, а в сердце его росло что-то новое, какая-то теплая струя ласково опахивала его. Что это такое? Обаяние ли таинственности или?..

Дав при последнем свидании отцу немного денег, Владимир Павлович дня четыре уже теперь не посещал старика и редко бывал дома, занятый хлопотами по отысканию места. В эти дни произошел сговор старого князя с Проколовым.

Старик Прилуцкий на другой же день отправился к сыну, но не застал его дома, на другой и на третий было тоже самое. Владимир Павлович успел уже воспользоваться рекомендательными письмами и свел кое-какие знакомства. В особенности хорошо принял его родной дядя отца Георгий Вениаминович Прилуцкий, ненавидевший и презиравший своего племянника всей силой души.

Это был старик лет под девяносто, но на взгляд ему нельзя было дать и семидесяти. В Петербурге этот человек пользовался громадным весом, так что визит к нему по настоянию матери был сделан Владимиром Павловичем первым.

Старик, однако, воздержался сообщать что-либо худое про отца сыну и на вопросы последнего или отмалчивался, или отвечал ничего незначащими шутливыми фразами.

Молодой человек, очень мало похожий на отца и характером, и наружностью, сразу завоевал себе симпатию Георгия Вениаминовича и, благодаря его участию, Владимиру Павловичу устроилась очень видная вакансия.

Поздно приезжая домой, молодой Прилуцкий находил у себя призывные записки отца, но на следующее утро ему, обыкновенно, надобно было ехать спозаранку, и визит к отцу откладывался и забывался даже. Наконец, в один из дней молодой Прилуцкий явился к отцу. Старик так и кинулся к нему.

— Послушай, Владимир, я тебе пишу, прихожу к тебе, все ноги старые свои оттоптал, а ты и в ус не дуешь…

Владимир Павлович извинился важными делами.

— Дела делами, батюшка, а отец отцом… Ну, да ладно, не в том суть, а в том, что и я о тебе забочусь не хуже твоих родных, которые смотрят на меня à haute de sa noblesse[высокому его благородию (фр.)], я, друг мой, тоже для тебя высмотрел дельце, пожалуй, повыгоднее всех других. Тут, по крайней мере, сразу будет обеспечена вся твоя жизнь, — и старик, со свойственным ему слепым цинизмом, рассказал про наклевывающуюся женитьбу.

Уже с первых слов молодой князь понял, в чем дело. Лицо его побелело, зубы стиснулись, но он терпеливо ожидал конца рассказа с тем, чтобы узнать до конца меру отцовского цинизма. Когда старик окончил и торжествующе взглянул на него, то невольно отшатнулся. Глаза сына глядели на него с таким глубоким презрением, что старик растерялся.

— Извините, батюшка! — сказал он, наконец, сквозь стиснутые зубы, — мне некогда… я должен сейчас ехать по делу, а что касается насчет вашего предложения, то советую вам на досуге… вот при свете этой лампадки, перед этим образом, обдумать качественность его.

— То есть, ты отказываешься? — все еще не совсем доверяя очевидному отказу, спросил старик.

Юноша громко захохотал.

— Или вы шутите, батюшка, или вы…

Он не договорил, скрипнул зубами и вышел, мимоходом сдернув с гвоздя пальто и надевая его уже в коридоре.

— Ага, щенок! Ты так-то! — пробормотал ему вслед старик. Ну, так хорошо, голодай же дурак!

И он, с искаженным от бешенства лицом, несколько раз прошелся по комнате.

Влечение сердца

Мы оставили Бориса Ивановича поднимающимся в мезонин вторично после сцены с дочерью, неся в руках медальон, подаренный Ревекой, после чего Оля лично вручила его молодому князю. Но для чего она это сделала? Влекла ли ее таинственная надпись «люби и веруй?» Или простое недоверие к окружающим и боязнь за отца, что в случае передачи им медальона Борис Иванович мог подвергнуться какой-либо опасности?.. Вернее всего — совокупность всех этих причин, веских каждая сама по себе.

И вот, после описанной сцены в комнате молодого человека, Оля, в свою очередь, почувствовала в своей душе что-то необычайное. Весьма и весьма часто прихотливое сплетение путей судьбы сводит таким образом людей, для сладкого счастья или для не менее сладкой муки любви. Есть что-то таинственное в этих случайных, повсюду рассеянных в мире встречах. Возьмите бинокль и поглядите назад. На вашем пути тоже были встречи… случайные и мимолетные, но какие памятные, какие дорогие.. От них на целую жизнь исходят робкие трепетные лучи и в те минуты, когда мрак в особенности густо окружает вас, они смягчают ужас полной темноты.

Прошло уже несколько дней, а молодой князь все еще был всецело под впечатлением визита таинственной незнакомки. Кто она? Откуда пришла и куда ушла? Вот вопросы, которые останавливали на себе его пытливое, мучительное внимание, где бы он ни был, чтобы ни делал. Ночью Оля снилась ему и эти сны были так реальны, что походили на галлюцинации. Он видел ее входящей и окруженной ореолом лучей солнца. Он говорил, он спрашивал ее, кто она? Она отвечала ему немой, печальной улыбкой и скрывалась. Он вскакивал с постели, зажигал свечу и, опустив голову, долго думал, облокотившись на подушку.

— Неужели я влюбился в это мимолетное видение? — думал он. Это дико, это невозможно! И что же в ней такого особенного? Может быть, лучи солнца, позолотившие её пышные волосы и оттеняющие грусть на бледном личике, может быть, они всему виной?

Приди она просто, передай вещь и прими условленное вознаграждение, — чувствовал бы он то, что чувствует теперь? Нет, конечно, нет. Его манит тайна, написанная на бледных чертах девушки. Он тысячу раз вспоминает эти с ужасом протянутые руки, которыми она отстранила его, когда он предложил ей деньги. В этой девушке было, действительно, что-то такое, что не могло не оставить неизгладимого впечатления. Кто она? Куда она ушла?

Наконец, Владимир Павлович не вынес своего странного состояния. Убедившись, что ему также нужно увидеть хоть еще раз эту девушку, как человеку, страдающему жаждой, выпить стакан воды, он кинулся к Авдотье Семеновне.

— Ради Бога, — сказал он ей, — найдите мне эту девушку точно так же, как вы нашли мою вещь. Вы можете быть уверены, что за вознаграждением дело не станет: я готов на все ваши условия.

— Да, — задумчиво сказала знахарка, понимая сразу в чем дело и уже комбинируя свои выгоды, — девушка не вещь: ее действительно найти будет труднее.

Юноша молча взглянул на нее долгим, пытливым взглядом и вдруг, схватив за руку, сказал:

— Мы тут одни, Авдотья Семеновна! И поэтому я говорю откровенно. Вы можете мистифицировать кого угодно, но не меня. На меня ни обстановка ваша, ни (простите!) эти таинственные заглядывания вот в это зеркало ровно ничего не значат. Я понимаю только одно, что вы зарабатываете деньги известным способом и… — он опять замолчал на мгновение. — И я уверен, что вы знаете, кто эта девушка и где она живет…

Гадалка наморщила брови и холодно ответила.

— Я вас не понимаю, сударь.

Молодой князь улыбнулся.

— Не понимаете?

— Нет.

Он вынул бумажник.

— Ага! Ну, может быть, вы это поймете. Вот тут у меня пять тысяч. Я сию минуту вам даю пятьсот рублей, а еще тысячу вручаю вам после того, как вы меня отвезете в тот дом, где она живет.

Глаза гадалки алчно блеснули.

— Что же, я согласна, — сказала она, — я вовсе и не говорю, чтобы для меня невозможно было узнать, где живет интересующая вас особа, я только говорю, что это будет труднее, чем отыскать вещь…

— Я и даю за это больше.

— А я обещаю.

— Когда? Назначайте самый ближайший срок.

— Да хоть завтра.

— Прекрасно. Вы укажете мне ее адрес.

Хитрая улыбка скользнула по губам плутовки.

— Ну, если уж так невтерпеж, то приезжайте завтра часов в восемь вечера, и вы ее застанете тут, у меня.

— Застану! Тут! У вас?! — воскликнул Прилуцкий. Стало быть, мои догадки верны, что вы знаете ее.

Авдотья Семеновна подумала и сказала:

— Может быть!

После ухода молодого человека сметливая женщина тотчас же поехала к старику князю, чтобы сообщить ему эту нежданную новость, несколько изменяющую обстоятельства видов, которые, как она слышала, последнее время имел на сына старик и Проколов. Она застала князя за варением своей манной каши.

— Ага! Вот кстати! — воскликнул старик, увидав ее. Садитесь, Авдотья Семеновна, имеется о многом поговорить с вами. Я даже собирался к вам. Садитесь вот сюда на стул. Скиньте газету. Ничего, ничего, тут не запачкаетесь.

Авдотья Семеновна брезгливо подняла полы своей роскошной плюшевой ротонды и села. Кругом царил самый не поэтический хаос, среди которого виднелась та чисто старческая неряшливость, которая способна внушить наибольшее омерзение. В распахе коленкоровой огородки виднелась неопрятная постель.

Хмурое утро глядело в тусклые, запыленные стекла окна и лучи его слабо пробивались сквозь сетку птичьих клеток, так что огонь керосинки господствовал в этом полусумраке.

— Ну-с, — сказала Авдотья Семеновна, — сперва вы выкладывайте свое, а потом я свое…

Князь, не отрываясь от кастрюльки и беспрестанно помешивая в ней, рассказал о предложении корнета Проколова насчет его сына.

— Это все уже я знаю, — ответила гадалка, — но я знаю еще то, что этой свадьбе теперь не бывать. Сынок ваш не успел тут оглядеться, как уже влюбился.

— Что?!! Влюбился?! — в ужасе отскочил старик, — каким это образом?

Теперь в свою очередь Авдотья Семеновна рассказала все обстоятельно и прибавила, что её настоящий визит и имел целью узнать, какого мнения насчет всего этого он, Павел Михайлович.

— Так вот оно что! — воскликнул старик. — Ну-с, этому не бывать.

И он, замолчав, потер лоб, как бы придумывая средство против такой комбинации обстоятельств. Авдотья Семеновна пристально глядела на него своим хитрым взглядом и сама раздумывала, что выгоднее: отказаться ли завтра от получения тысячи рублей, перейдя в помощницы князя и заработав путем этого, может быть, не один десяток тысяч, или не гнаться за ястребом в небе, довольствовавшись синицей в руках. Вся суть в том, что скажет князь. Выразит ли он надежду на то, что сын согласится на сделку с Проколовым? А в это время князь перестал тереть лоб и кинулся к ней.

— Нет, нет… не делайте этого Авдотья Семеновна, наоборот, если есть возможность, надо куда-нибудь запрятать эту девчонку… Да так запрятать, чтобы и духу её не было слышно.

— А вдруг это все выйдет напрасно? — спросила ворожея.

— Как напрасно? Отчего напрасно?

— Да так. Если он уж раз отказался, как вы говорите, то и в другой раз откажется.

Князь захохотал отвратительным смехом сатира.

— Знаете, что, Авдотья Семеновна? Бог не обделил меня разумом, и я недаром прожил на свете мои шестьдесят пять лет… Тут у меня комбинация самая верная. Я хоть и давно не видел сына, это правда, но характер его приблизительно знаю. Если у него теперь отнять эту девочку, он сильно затоскует… Даже может быть запьет… По крайней мере, я постараюсь, чтобы это было так, то есть, чтобы он запил. Я знаю, он имеет маленькую склонность к вину, это я слышал стороной. Теперь он бросил пить потому, что занят был устройством своей карьеры и всего прочего, а при малейшем горе привычка вернется назад… Понимаете?

— То есть, вы хотите споить его что ли? — деловито спросила Авдотья Семеновна. — Этот план хорош, но верен ли он… Действительно ли, начав с горя попивать, он решится на брак с Надиной?

Князь подмигнул и бросился к кастрюльке, из которой бугром поднималось содержимое.

— Иначе и быть не может! — сказал он, приподняв кастрюльку и мешая.

— Что же? Тогда хорошо! Девчонка пропадет, — задумчиво сказала гадалка.

Так была подписана участь бедной Оли.

Ревека находит предложение выгодным для себя

Прямо от князя Авдотья Семеновна поехала на Окраинскую улицу. По мере того, как извозчичьи сани медленно двигались вперед по весенним поломанным мостовым и шаркали по камням, она все более и более соглашалась, что план старого князя не может потерпеть неудачи. Громадное дело — брак Надины — представлялось ей теперь вполне решенным, и она мысленно комбинировала максимум и минимум выгоды, предстоящей ей лично.

Но вот и Окраинский домик. Днем он выглядит какой-то жалкой руиной или, вернее, кучей старого почернелого леса. Две оторванные ставни наискось висели у грязных окон. С внешней стороны никакого признака обитания. Подобрав платье и ротонду, ворожея вступила во двор, изобилующий большими талыми лужами, в которых отражалось мутно-серое небо и две одинокие голые ветлы, неожиданно украшающие двор посередине. Но воздух тут был, и в нем уже чуялось первое веяние весны.

Пройдя «мастерскую», где от работы поднялось несколько таких лиц, которые при солнечном освещении получают чисто дьявольский отпечаток, она прямо отворила дверь в помещение Ревеки. Еврейка была одна. На вопрос, дома ли Борис Иванович, она отвечала отрицательно и прибавила:

— С дочкой куда-то укатили!

— Это хорошо! — таинственно сказала Авдотья Семеновна и наклонившись шепнула, — пойдем в заднюю комнату, я тебе хочу сообщить, Вера, кое-что…

— Что такое?! — встревожилась еврейка, — говори скорей, тут все равно никто не слышит…

Обе женщины отошли в дальний угол, и Авдотья Семеновна зашептала с придыханием и жестами.

— Видишь, в чем дело… девочка, которая у тебя живет наверху, нужна мне…

— Что ты, что ты! — встревожилась Вера Абрамовна, — да Борис за нее ты знаешь…

Но гадалка не дала договорить и подробно рассказала в чем дело, заключив такой фразой:

— Если эта девчонка сойдется с князем, то не только одно наше дело может пропасть, но и твое будет в опасности. Девчонка непременно выдаст, таков уж её характер, я знаю. Ты, голубушка, совсем ослеплена. Ты только и думаешь, как бы удержать при себе своего Бориску, а не видишь, где опасность.

Слушая эти речи, Вера Абрамовна задумалась. Она не могла не согласиться, что гадалка права.

— Так что же ты думаешь сделать?

Авдотья Семеновна хитро улыбнулась.

— Что я думаю?

— Да.

— Вот, голубушка, что я думаю… Что же делать, уж приходится мне думать за тебя… Слушай только внимательно.

— Ну?..

— Придет сегодня Петр Васильевич?

— Вечером?

— Да.

— Придет. А что?

— Ну, вот, когда он придет, ты переговори с ним в таком духе. Предложи ему её украсть. Скажи, что ты против этого ничего не имеешь, а, напротив, даже будешь ему благодарна. Ведь он любит эту девчонку, как я слышала.

— Да, кажется, влюблен.

— Ну, вот чего же лучше. Я знаю Петра Васильевича, он сумеет это сделать, если ты ему позволишь… ты же сама пойми то, что для тебя избавиться от этой девчонки самое благое дело.

— А Борис-то? — с тревогой спросила еврейка. — Что Борис?

— Да он с ума сойдет…

— Авось не сойдет… Ты его утешишь, — подмигнула Авдотья Семеновна. Главное не забывай, что ты за эту штуку получишь то, о чем я тебе говорила. Сумма, кажется, недурная?..

Глаза еврейки блеснули.

— Хорошо, — решительно сказала она, — это будет сделано.

— Так что я могу смело надеяться?

— Как на камень.

После этого женщины расстались. Авдотья Семеновна поехала восвояси, а Ревека решила не дожидаться вечера и послала за Петром Васильевичем в Пассаж, где он сегодня «стрикачил» вместе с Тришкой.

Посланному еврейка сказала, чтобы Петр Васильевич бросил все и ехал тотчас же. Через час мошенник был уже перед лицом своей антрепренерши.

— Что такое случилось, мамаша? — спросил он с обыкновенной своей наглой иронией, входя в помещение еврейки в шляпе, сдвинутой на затылок и в пальто.

— Садись! — сказала Ревека.

Петр Васильевич снял шляпу своим великолепным жестом и сел, положив ее на колени.

— Ну-с, в чем дело, мамаша?

— Ты любишь Оленьку? — прямо начала Ревека.

Петр Васильевич сразу изменил выражение лица с шутовского на серьезное. Дрянной человечишка этот, подвизающийся в качестве карманного вора, уже несколько лет подряд, а именно после исключения из третьего класса гимназии и смерти пьянчужки-отца своего, мелкого чиновника, действительно питал страстишку к затворнице мезонина.

Это было не трудно заметить всем, но до сей минуты покушение на знакомство с Олей было ему запрещено, как и всем прочим, под самой суровой угрозой. Немудрено, что теперь он выпучил удивленные глаза и решительно не знал, чему приписать этот внезапный вопрос «хозяйки».

— Ну, говори! Что ты глаза-то выпучил? — окликнула его Ревека. Ведь влюблен в нее?

— Оно, конечно… Я не прочь, а только… — начал было он.

— Ну, вот что, — перебила его Ревека, — для дела так надо. Ты можешь ее взять себе… Только потихоньку.

— Да как же это, мамаша?

— А вот придумай как, и главное надо, чтобы Борис Иванович ничего не знал.

— Вон оно что!..

— Да. И надо сделать это как можно скорей.

— Ишь ты штука-то!

— Я тебе дам в помощники, пожалуй, длинного Якова… и вы с ним вдвоем и обдумайте, как ее украсть.

— Украсть даже?!

— Ну, да, болван! Чего орешь-то!..

Петр Васильевич весь съежился и закрыл на всякий случай щеку рукой, потому что Ревека замахнулась уже своей пухлой дланью, тяжесть которой он испытывал уже несколько раз. Закрылся он и в то же время думал, что, конечно, он рад такому подарку, но как-то это все выйдет.

Петр Васильевич был от природы трусоват. Исподтишка он готов был на все, но прямо и открыто боялся почти всего. Ревека знала это и потому упомянула про длинного Якова, но в тоже время знала она то, что раз девчонка очутится в когтях негодяя, он уже ее не выпустит из них. И как бы подтверждая её мысли, Петр Васильевич вдруг спросил:

— Что же вы мне ее дарите, «совсем» или только на подержание?

— «Совсем,» — многозначительно отрезала еврейка.

Петр Васильевич плотоядно улыбнулся и даже лизнул губы, вследствие чего стал поразительно похож на собаку, которую дразнят вкусной теплой костью. Он понял ужасное значение этого слова «совсем». Девочка, стало быть, чем-нибудь мешает. Тем хуже для нее, а для него, Петра Васильевича, её давнишнего обожателя, тем лучше. Он уже мысленно видел самые соблазнительные картины где-то там, в глубине его неприступной берлоги. Одно смущало его, — это возможность перемены обстоятельств и страшной мести Бориса Ивановича, но Ревека успокоила его. Она обещала все взять на себя, а что касается до молчаливости длинного Якова, то, я думаю, в ней нельзя сомневаться, в особенности если припомнить, какие делишки хранятся уже многие годы под спудом этой окаменелой в преступлениях души.

Ревека знала, что на следующий день (так как это была суббота) Оля пойдет в местную церковь ко всенощной и будет возвращаться оттуда после восьми часов вечера, то есть когда уже смеркнется окончательно. Прельщенная заманчивыми обещаниями Авдотьи Семеновны, а также и своими комбинациями насчет того, что после исчезновения дочери любимый ею человек будет принадлежать уже ей безраздельно, Ревека деятельно принялась за дело. Она отдала соответствующее приказание длинному Якову и притаилась у себя в комнате, занимаясь прилежнее, чем когда-либо, переборкой золотых вещей.

Она слышала, как вернулись откуда-то дочь и отец. Слышала их голоса наверху и злорадно думала:

— Постойте, недолго вам ворковать.

Ревека так ненавидела Олю, что ей теперь даже казалось странным, почему она раньше по собственной инициативе не прибегла к такому способу устранения девчонки. Конечно, она боялась, что это сильно подействует на Бориса Ивановича, но в тоже время надеялась, что по прошествии каких-нибудь недель двух все пойдет по-старому. Борис Иванович тогда будет все время около нее, и над ним не будет тяготеть это странное влияние дочери. После проделки с медальоном, рассказанной ей гадалкой, Ревеке еще более стало ясно, что девчонка им не ко двору, что она даже опасна и еврейка была чрезвычайно довольна задуманным исходом.

Она была уверена, что Борис Иванович после исчезновения дочери с головой окунется в их омут и она перестанет замечать на лице его странные тени и признаки колебания в те минуты, когда она предлагала ему какое-нибудь выгодное дельце. В особенности часто она стала замечать эти колебания последнее время.

— Постой, дрянь, ты не будешь мешать мне, — шипела еврейка, очищая какой-то браслет, и глаза её сверкали, споря с блеском металла.