Завтрак первого министра

Завтрак первого министра — фрагмент из романа Ж. Тоннера «Тайная сила или Король воров», посвященного легендарному французскому разбойнику Картушу.

Завтрак первого министра

Это было 20 сентября 1719 года. Пробило одиннадцать часов. Уже четыре часа аббат Дюбуа, первый министр его королевского высочества, герцога Филиппа Орлеанского, регента Франции, находился в своем рабочем кабинете, отмечая и перелистывая разные деловые бумаги.

В 1719 году ему было шестьдесят три года, его здоровье надломилось и пошатнулось, но аббат Дюбуа был слишком честолюбив, чтобы остановиться.

Как первый министр, он получает в год “полтораста тысяч ливров”. Еще „сто двадцать тысяч”, как архиепископ Камбре. Ему принадлежал доход от семи аббатств — Ножан-су-Куси, Сен-Жюст, Эрво, Бургей, Бер-Сен-Винон, Сен-Бертен, Серком, что приносило ему каждый год “двести четыре тысячи франков”.

Кроме того, у него был разный доход в „сто тысяч ливров”. Наконец, пансион, назначенный ему Англией в награду за разные добрые услуги, интересов Франции тут и помине не было. Этот пансион ежегодно состоял из „сорока тысяч фунтов стерлингов”.

Хорошенький доход для одинокого человека!

Но аббат был им недоволен и надеялся его увеличить, сделавшись кардиналом.

Быть кардиналом — была мечта аббата Дюбуа, на осуществление которой он надеялся, благодаря покровительству регента и милостивой снисходительности Рима.

Но чтобы заставить действовать герцога Орлеанского и папу Иннокентия XIII, нельзя было почивать… не на лаврах, а на своих экю.

А Дюбуа и не почивал!..

Вот почему, 20 сентября 1719 года, мы застали его в кабинете за работой с семи часов утра. Он был в халате и туфлях.

Регент поселил Дюбуа в Пале-Рояль.

Он был поглощен чтением очень важной бумаги, когда в одну из дверей вошла пожилая женщина в деревенском костюме, неся на тарелке фаянсовую миску, с чем-то горячим.

Эта пожилая крестьянка была Фарета Жено, служанка… поверенная Дюбуа. Она так же, как и он, происходила из Лимузен, так же, как и он родилась на берегах Коррез в Брив-ля-Гайярде; почти тридцать лет, с того дня, как его положение позволило ему взять служанку, Фарета была в услужении у аббата.

Теперь у него были и лакеи!.. и кучера, повара, конюхи и курьеры. Его состояние позволяло ему иметь эту роскошь.

Но все лакеи не могли ему заменить Фареты. Все должны были всегда заискивать и угождать Фарете, чтоб удержаться на своем месте.

Что жe связывало Дюбуа с этой женщиной?

Клеветники видели в ней старый грешок прелата.

Может быть клеветники были правы. Во всяком случае, если мы допустим, что между ними и была когда-нибудь связь, то в минуту нашего рассказа Фарета была уже не так свежа, и нельзя было допустить и даже подумать, что эта связь еще продолжалась.

Верно то, что с давних пор Фарета Жено чувствовала к аббату Дюбуа искреннюю привязанность и что одинаково, со своей стороны, аббат Дюбуа был очень привязан к Фарете Жено. Любил же он кого на свете, хоть немного!.. Он слишком презирал все общество вообще, чтобы любить кого в особенности — только эта служанка — крестьянка, которая когда-то улыбаясь подставляла свои губы его поцелуям, было единственное существо, которое будет плакать и молится о нем, когда он, проклиная, испустит свой последний вздох.

Это „что-то горячее”, что Фарета принесла и поставила перед аббатом, был суп…

Неожиданно, вынужденный прервать чтение, с появлением супа, Дюбуа подскочил от удивления и гнева.

— А?.. Что это такое?.. — вскричал он.

— Что? «Что это такое?..» — возразила Фарета, не теряясь от нелюбезного приема господина. — Одиннадцать часов, я вам принесла завтрак, потому что, по вашей похвальной привычке, когда вы уткнете нос в бумаги, вы совсем забываете о еде!..

Аббат покосился на приготовленный для него суп.

— Завтрак!.. Завтрак!.. — возразил он. — Ты уже заставила меня сегодня утром съесть молочный суп… Теперь…

— Теперь я заставлю вас съесть суп из кореньев… А потом…

— Я осужден на вечные супы!..

— Господи!.. Да было бы из-за чего сердиться!.. Не моя вина, что у вас такой желудок. Доктор велел давать вам по утрам только освежающую пищу. И я слушаюсь доктора!.. Ну, кушайте суп, пока он не остыл. Нечего капризничать!.. Хороший суп из кореньев… Я ручаюсь, что даже нашему маленькому королю не подадут лучшего!

Он не мог устоять против подобных уговоров. Дюбуа был уверен, что пока он не съест супа, Фарета не двинется с места.

Едва он съел дюжину ложек, как дверь, на противоположной стене, через которую вошла Фарета, открылась, и в кабинете появился человек лет сорока пяти небольшого роста, полный, смуглый, с черными волосами и пунцовыми губами.

— О-о! Дюбуа завтракает!.. Это хорошо слышно издалека, даже не видя, черт возьми… — вскричал он смеясь.

— Это доказывает, что вы дышите через нос… — сказала Фарета.

Дюбуа опустил ложку и хотел встать.

— Сиди! Сиди! — возразил герцог Орлеанский.

Это именно ему и дерзила служанка первого министра на насмешливое замечание. Привыкнув уже за несколько лет ежедневно видеть принца и постоянно быть предметом его более или менее тонких шуток, Фарета научилась с ним обращаться с совершенной фамильярностью, которую он поощрял, и которая его забавляла.

Внук Генриха IV легко сносил выходки Фареты, доходившие до дерзости. Кто не уважает себя сам, не заботится об уважении к себе других!

— Сиди! Сиди! — возразил регент, удерживая аббата в кресле и насмешливо кланяясь служанке. — Я не хочу нарушать твой обед, аббат. Ради Бога, Фарета, не сердись, мне кажется, ты переложила луку в супе!

— В супе не лук, а порей, — дерзко возразила Фарета.

— Пусть будет так! Но порей немного сродни луку, ты это знаешь, моя милая?

— Я не знаю родственники ли порей и лук, я вижу только то, что когда господин аббат утомился, работая на вас без отдыху, монсеньор, он имеет право поесть, потому что это нужно для его здоровья, не слушая ваших насмешек!

— Я ни над чем не смеюсь, Фарета! Я только подтверждаю, что у первого министра кухня аббата обладает запахом, больше напоминающим харчевню.

— А кухня харчевни намного лучше других, и я ручаюсь, что ваше высочество чувствовали бы себя гораздо лучше, если бы вместо того, чтобы сжигать себе внутренность разными пряностями, вы бы ели иногда за обедом или ужином жареную говядину или кролика, как готовят в Куртиль и в Поршерои. Вы закончили с супом, господин аббат?

— Твой господин не доел суп, Фарета! Отругай и его!.. Он оставил два порея!

Не обращая внимания на последнюю выходку регента, старая служанка, взяв пустую миску, удалилась.

— Эй! Фарета! Фарета! — закричал герцог в то время, когда она взялась за ручку двери. — Ты забыла одну вещь, моя милая.

— Что такое?

— Запах… запах супа! Не можешь ли ты его прихватить с собой, сделай одолжение?

Фарета пожала плечами.

— Откройте окно, монсеньор, — сказала она, — запах супа испарится тотчас же с запахом мускуса, который вы принесли с собой, — это будет полезно для господина аббата!

— Да, да!.. Бедная Фарета!.. Рассердилась!..

— Вы довольны, монсеньор, вы вознаграждены. Я не думаю, чтобы вы оказали честь зайти ко мне только для того, чтобы посмеяться над моей служанкой, и потому я буду вам очень признателен, если вы мне скажете, что у вас есть… важного… сообщить мне.

Дюбуа говорил, устремив на стоявшего у камина регента взгляд, в котором сквозь напускную покорность виднелась ирония. Регент немного наморщил брови.

— Ты рожден быть школьным учителем, Дюбуа!.. — сказал он, ты изменил своему призванию.

— Очень может быть, монсеньор, — холодно отвечал аббат. — Чтобы жить, мне нужно было быть школьным учителем, и я бы взялся за это дело с большим удовольствием!.. Только я бы выбирал учеников!

— Это значит, что ты бы меня не пустил в свой класс?

— Если бы я старался, чтоб они все не стали ужасными развратниками… конечно, да, монсеньор, я бы умолял вас не посещать мой класс!

— Дерзкий!.. Если я ужасный развратник, я этим обязан тебе, негодяй, ты забыл это?.. Ты первый поощрял и развивал мои дурные наклонности!

Но аббат оставался необыкновенно хладнокровным.

— На земле возделывают только то, что она способна произвести, — возразил он. — В вашей юной душе, ваше высочество, были посеяны только семена порока… Поэтому я считаю лишним пытаться прорастить в ней разные добродетели!

— Тем более, что ты надеялся выиграть больше, служа порочному, чем добродетельному господину, не правда ли?

— Ваше высочество, были богато одарены совершенно другими наклонностями… чем те, которые вы выказали в детстве… но я всегда для вашей пользы… и для своей… служил бы вам с одинаковым самоотвержением!

— Да! Да!.. чтобы достигнуть… того, чего ты хотел достичь, чего ты достиг… ты бы обрек себя самого быть, по крайней мере, внешне мудрым и добродетельным!.. Признайся, что ты бы предпочел, чтоб я тебя не стеснял примером, негодяй?

Дюбуа вздохнул.

— Увы, монсеньор! — возразил он. — Если я был… негодяем… в том смысле, в каком вы мне приписываете, уже прошло столько лет, как я перестал им быть… и не могу быть им… я вам подтверждаю, что приятные воспоминания, которые я сохранил от удовольствий, испытанных вместе с вами в известных местах, не заставили бы ни на минуту колебаться от горечи сожаления, которое я испытываю сейчас из-за невозможности следовать за вами!

— Это правда? Ты теперь осужден есть суп из кореньев, бедный аббат.

— А вы, монсеньор, продолжаете есть трюфели!.. Хотя, суп из кореньев не мешает мне хорошо управлять делами вашего высочества!.. И целой страны!.. Маленький человек скверно живет, но он еще жив. Что же вы не садитесь, монсеньор? Сегодня утром я получил депешу из Испании от маршала де Бервика, он завладел Фонтаробией, Сен-Себастианом и частью Каталонии!.. Мы научим короля Филиппа V и его дорогого министра господина кардинала Альберони не сеять вокруг нас раздор вместе с герцогом и герцогиней де Меен, чтобы свергнуть нашу власть! Вы знаете, я подозреваю, что иезуиты принимали участие в намерениях Селя-Мора?.. У меня нет доказательств… Добрые отцы очень хитры… Они замолкли, как только замысел был открыт, и даже остерегаются корреспонденции, боясь, что их письма будут распечатывать! Но все-таки нашлись в бумагах одного адвоката, Боржетона, которого я на прошлой неделе отослал в Бастилию, заметки, которые могут служить доказательством… Кажется, вы меня не слушаете, монсеньор?..

И в самом деле, пока Дюбуа говорил, регент взял шляпу, подошел к окну и начал барабанить по стеклу, рассеянно посматривая на улицу.

Он повернулся в ответ на словах аббата и сказал, улыбаясь:

— Верно, сегодня не могу думать о делах!

— Ну!.. Сегодня… как и вчера… как всегда!.. Когда с вами говорят о серьёзных делах, вы думаете совершенно о другом!

— А разве недостаточно того, что “ты” будешь заниматься серьезными делами? Я думал, что мне пора идти в банк, где у меня назначено свидание с Лясом. 

— Да, да!.. Чтоб попросить у него еще денег?

— Я столько трачу!.. Когда мой кошелек пуст, надо же его пополнить. Потом у меня сегодня личный ужин и мне нужно видеть Ля Фора, который обещал к сегодняшнему ужину для нашего развлечения привести цыган… самых лучших фокусников, как он уверял.

Дюбуа насмешливо покачал головой.

— Я согласен, что подобные занятия, ваше высочество сильно отвлекают от забот об успехе французской армии в Испании! – сказал он. – Ступайте, просите денег у Ляса, монсеньор, и пускай цыгане этой ночью превзойдут себя, чтобы очаровать вас и ваших гостей!.. Я вам советую даже попросить показать вам дьявола, говорят колдуны с ним в дружеских отношениях!..

Улыбка, игравшая на губах герцога Орлеанского, вдруг исчезла. Странно! Человек, не веривший в Бога, верил в Дьявола!.. И верил так сильно, что ему тяжело было об этом говорить. Отвергая возможность рая для добрых, он верил в ад для злых.

— Мне часто за твоей внешностью скрывается гений зла, и я не желаю его видеть под каким-либо другим обличьем, — сухо сказал он.

— Гм, — возразил Дюбуа. – Гений зла в моей внешности!.. Хорошо сказано, остро, но все-таки не совсем верно! Я знаю, вы убеждены, монсеньор, что если бы мой гений перестал вам служить, ваш часто находился в затруднении! Короче…

— Прощай, я видел, как ты ел суп из кореньев… Этого удовольствия довольно для одного раза! До свидания, аббат!

— Честь имею кланяться, ваше высочество.

Дюбуа встал.

— Монсеньор, еще одно дело, прошу вас! – вскричал аббат, вдруг вспомним о чем-то.

— Что такое? – сказал, повернувшись Филипп Орлеанский.

— Что мы будем делать с графом де Горном? Ваше высочество, вы приняли какое-нибудь решение относительно этого господина? Бросить его в подземелье или ограничиться тем, что под хорошим конвоем отошлем в его пасмурное отечество.

Герцог видимо побледнел, услышав имя графа де Горна. Это имя вызывало у него неприятные воспоминания. Он несколько минут стоял задумчиво и неподвижно, и уже открыл было рот, чтобы ответить аббату, но вдруг остановился и сказал отрывисто:

— Нет, я ничего еще не решил! Ты невыносим Дюбуа: я в хорошем настроении, а ты мне говоришь о людях, которых я ненавижу!..

— Но…

— Мы поговорим о графе де Горне завтра или послезавтра!.. Это терпит!.. Прощай.

И герцог быстро вышел.

— Терпит, неспешно!.. — ворчал Дюбуа, вернувшись к столу. — Это рассуждение сумасшедшего, который считает унизительным для себя наказать оскорбление, потому что в его жилах есть кровь Беарне!.. Я вот не происхожу от Генриха IV… ни даже от одного из его побочных детей! Один Бог знает, сколько их насеял великий король!.. Поэтому я могу мстить, тем, кто меня оскорбил!.. А так как герцог Орлеанский не хочет проучить графа де Горна, то я его проучу и жестоко проучу, или я буду дураком!.. Что? Кто там? Войдите.

В это время послышались три стука в дверь, выходившую в комнату секретаря министра, дю Кудрея.

Получив позволение, вошел секретарь, согнувшись в почтительном поклоне.

— Что вам нужно, дю Кудрей?

Вместо ответа, секретарь подал министру незапечатанное письмо, содержавшее следующее:

„Дорогой Гильом,

Я тебе несколько раз говорил о достойном человеке, аббате Морине, который просит тебя уделить ему десять минут, чем ты осчастливишь аббата Морина и твоего преданного брата

Вансена Дюбуа».

Гильом Дюбуа не мог скрыть гримасы, читая эти строки. Впрочем гримаса была очень красноречива для господина дю Кудрея.

— Ваше преосвященство, не желает принять господин аббата Морина? — сказал дю Кудрей.

— Нет, — отвечал Дюбуа. — У меня нет времени для приема сегодня… Мой брат обезумел, представляя человека, которого я не знаю! ,,Господин аббат Морин, достойный человек просит тебя уделить ему десять минут».. Может быть, просит о чем-нибудь!.. Клянусь! Если бы я всех слушал, то каждый день терял три или четыре часа на подобные десятиминутная аудиенции!.. Скажите аббату Морину, чтоб он приходил на следующей неделе… В следующем месяце… Слышите, дю Кудрей?

Секретарь поклонился и пошел в свой кабинет:

— Да, — сказал он, — я забыл сообщить вашему преосвященству, что ваш секретный агент… ле Борньо…

— Здесь?

— Да, ваше преосвященство… Перед приходом аббата Морина, я был извещен, что пришел ле Борньо…

— Хорошо! Пусть подождет! Я сейчас его приму. И… Да слушайте же, дю Кудрей!.. Послушайте меня!

Вглядываясь в письмо, которое он все еще держал в руках, Дюбуа остановил снова уходившего дю Кудрея.

— Я передумал. Мой брат не злоупотребляет рекомендациями, напротив, он очень осторожен. Поэтому, хотя мне и неприятно, но я не хочу оскорбить его и приму его протеже. Попросите войти аббата Морина.

Секретарь снова безмолвно поклонился.

Через несколько минут он громко доложил:

— Господин аббат Морин.

Два аббата

Два аббата совершенно не были похожи друг на друга ни нравственно, ни физически.

Один из них, — аббат Дюбуа, по описанию Сен-Симоно, — „маленький, худой, желтый, тонкий, невзрачный, в белокуром парике и с хитрой физиономией”…

Другой, — аббат Морин — высокий, плотный, свежий, с черными волосами, в которых серебрилась седина, с живым взглядом на открытом лице.

Аббат Морин, в лиловом платье, как тогда было положено одеваться белому духовенству, держа в правой руке шляпу, а в левой плоский картон, связанный веревками, вышел на середину кабинета, кланяясь аббату Дюбуа, который, не вставая, повернулся и очутился лицом к лицу со своим посетителем.

Каково было впечатление последнего при виде этого могущественного человека, первого министра, хитрого и ловкого дипломата, скрывающегося под такой скромной внешностью? Аббат Морин не показал. На его лице не появилось удивления, которое он мог и даже должен был почувствовать при виде великого человека под ничтожной оболочкой.

Напротив, Дюбуа, смерив аббата Морина с ног до головы, милостиво расхохотался.

— Чёрт меня побери! — вскричал он. Это было любимое восклицание аббата Дюбуа, и он сдерживался только при регенте, очень боявшемся сатаны. — Чёрт меня побери! Господин аббат, жаль, что вы не носите военного мундира!.. Вы были бы прекрасным драгуном!.. Какая грудь, какие руки, какие ноги!.. Почему, при вашем сложении, вы посвятили себя служению церкви, а не королю?

 Аббат Морин улыбнулся.

— Ваше преосвященство задает мне вопросы, на которые можно слишком долго и подробно отвечать, но чтобы не злоупотреблять вашим временем, я прошу позволения не делать этого.

— Понимаю. Вы боитесь скомпрометировать себя, и поэтому, когда вас просят говорить, вы молчите.

— Слово серебро, молчание золото, — сказал один арабский поэт¹.

— Наконец, да или нет, мне бы хотелось знать ваше мнение по поводу этого предмета, — находите вы дурным, что Франция ведет теперь войну с Испанией, король которой намеревался свергнуть его величество Людовика XV с трона, чтобы самому сесть на его место… Вы находите дурным, что мы хотим наказать Филиппа Ѵ?

Аббат Морин грустно улыбнулся…

— Нет, — возразил он, — строгое наказание, которое наше армия возложила на Филиппа V, мне не может не нравиться. Этот честолюбивый монарх получит только заслуженное наказание, когда уничтожат его гордость.

— Интерес этих двух людей — интерес двух стран! Нельзя же было подданным короля Франции перейти под покровительство чужого короля. А следовательно, если они считают войну, которую мы объявили Испании, справедливой, то, с своей стороны, из любви к своему королю, из уважения к его славе и не думая об его интригах, подданные Филиппа Ѵ должны стараться, чтобы нашествие на их страну было отражено. Испанские солдаты должны честно защищаться против французских!

Аббат Морин нагнул голову.

— Я никогда не сомневался в храбрости солдат, к какой бы нации они не принадлежали, — сказал он. — Испанцы или французы, для меня все равно, выкажут храбрость в этой войне.

— Они только исполняют свой долг.

— И они исполнят только свой долг, я согласен, ваше преосвященство.

Аббат Морин замолчал. Дюбуа, прикусив губы, молча смотрел на него:

— Я вижу, вы философ, господин аббат, — сказал он, наконец.

— Я филантроп, и не более, ваше преосвященство, — возразил аббат Морин, со своей доброй улыбкой.

— Вы любите человечество?

— Всей душой!

— Все человечество!?

— Все, без исключения!

— Если бы оно нуждалось в вашей помощи, вам было бы все равно, что человек не одной с вами веры?

— Совершенно все равно, ваше преосвященство! Еврей, магометанин, или буддист… человек, призвавший меня, будет мне столько же дорог, как и христианин!.. Если бы у него даже не было никакой религии, это мне бы не помешало, прийти ему на помощь.

— Чтобы потом обратить его в вашу религию?

— Совсем нет! Это бы означало оплачивать мои благодеяния. Что я даю, я дарю… а не продаю!

— А вы много даете?

— Не столько, сколько бы желал. Но я не жалуюсь. До сих пор Господь еще не допустил меня отказать ни разу.

— Господь! — повторил Дюбуа со странным выражением! — Так вы верите… вы верите, господин аббат, что Господь занимается… иногда… тем, что мы делаем на земле!

— Если бы он не занимался всегда, он не был бы Богом, ваше преосвященство, то есть бесконечной милостью.

— Гм!.. Бесконечная милость позволяет часто безнаказанно совершаться многим преступлениям!

 — Безнаказанно… Кто же это докажет?.. Кто докажет, что рано или поздно преступник не поплатится за содеянное им зло?

— Рано или поздно!.. Но некоторые воплотятся слишком поздно… Значит никогда!.. Хе-хе-хе!.. Вы, господин аббат, имеете хорошие средства, чтобы расточать такие благодеяния? Господь был добр в отношении вас и наградил вас каким-нибудь богатым наследством?

— Ошибаетесь, ваше преосвященство, мое наследство очень скромное — две тысячи четыреста ливров в год. Вы согласны, что с этими деньгами я не могу построить больницу. Но я благодаря работе пополнил свой скромный доход.

— Какой же это работой, скажите, пожалуйста?

— Я учитель французского, латинского и греческого языка, ваше преосвященство. Я также преподаю древнюю и новую историю, географию, естественную историю, химию.

— Хорошо, хорошо! Вы не довольствуетесь быть “достойным человеком”, как мне пишет брат, вы даже ученый.

— Очень, скромный ученый!..

— Во всяком случае, работа так же, как и милосердие не повредила вам физически!.. Сколько вам лет, господин аббат?

— Пятьдесят шесть, ваше преосвященство.

— Пятьдесят шесть!.. Чёрт меня побери, вам можно дать не больше сорока!.. Я только на шесть лет старше вас, а кажусь вашим отцом! Вы скажете, что моя вина, что я так быстро состарился… а я вам отвечу, что не восхищаюсь тем, что я скоро должен покинуть мир — я не заблуждаюсь!.. Мне немного остается!.. Я ничего не жалею!.. Ничего… Надо жить так, аббат, как вам говорят ваши инстинкты, ваши вкусы. Вы рождены, чтобы быть тем, что вы есть — добродетельным человеком!.. rаrа avis²!.. Я явился на землю, чтобы быть…

— Великим министром!.. — любезно закончил аббат Морин.

Дюбуа иронически улыбнулся.

— Да! — возразил он. — Великим министром под именем и внешностью Дюбуа. Какую же признательность и уважение воздаст ему история… Я думаю, такую же сухую, как и мое бедное тело!.. Я смеюсь над этим!.. Сын провинциального аптекаря, я все-таки сделаюсь, прежде чем навеки засну, тем, кем я мечтал быть еще в детстве! Вы увидите, аббат, вы увидите, что несмотря на презрение, с которым относятся к некоторым моим, как все говорят, дерзким намерениям — они вынуждены будут их выполнить! Я болтаю, как сорока, хе-хе!.. Я не со всеми становлюсь сорокой… Если я с вами так болтаю, это значит, что вы мне нравитесь! Поговорим теперь о причине вашего посещения. Мой брат вас очень хвалит, он тоже славный человек, совершенная противоположность со мной! Хе-хе!.. простой не честолюбивый!

— Что же вам нужно, господин аббат?

— Я вам объясню в двух словах, ваше преосвященство.

— Я слушаю.

— Я связан дружбой с прекрасным мальчиком, его зовут Жак Фойоль, который, я убежден, когда-нибудь станет великим художником. Хотя Жаку Фойолю двадцать три года, но он так же талантлив, как его учитель Клод Жилло ³.!

— Что же дальше?

— И вот о чем буду просить ваше преосвященство: его императорское высочество, регент, любит искусство, — все знают, что он сам иногда занимается живописью и музыкой, — ценит таланты и покровительствует им.

— Правда, это иногда с ним случается. Что же вы желаете?

— Я бы хотел, чтобы ваше преосвященство показали как-нибудь его императорскому высочеству… маленькую картинку, которую мой друг, Жак Фойоль, закончил на прошлой неделе и которую ваш брат и еще несколько человек очень хвалили.

Сказав это, аббат Морин поставил на стул картон, развязал веревки и осторожно вынув, поставил перед Дюбуа маленький пейзаж — вид Сен-Клу, на берегу Сены. Эта картинка была замечательным произведением по точности рисунка и по колориту.

Дюбуа, взглянув на нее, прошептал:

— Это очень хорошо!.. Очень хорошо!.. Знаете ли, я ничего не понимаю в живописи, — сказал он, повернувшись к аббату Морину.

— Регент знает в этом толк!

— Правда!.. И вы желаете, чтоб ему показали картинку. Я понимаю!.. И покажу ему… Завтра или послезавтра.

— Заранее благодарю вас, ваше преосвященство.

— Допустим, что картинка понравится его, императорскому высочеству, что же вы предполагаете? Что он ее купит, не правда ли?

— Я надеюсь, ваше преосвященство.

— А ваш молодой друг, Жак Фойоль, продав картину регенту, может надеяться, что это привлечет многих покупателей и заказчиков в его мастерскую.

Аббат Морин утвердительно кивнул головой.

— Ну, хорошо! Решено, — весело продолжал Дюбуа, — завтра или послезавтра, мы покажем его высочеству картину вашего протеже, господин аббат, я вам обещаю. Это простая услуга, чёрт возьми! Мне было бы очень приятно, если бы все просители были настолько нетребовательны, как вы! Я пошлю нарочного к Жаку Фойолю, как только регент увидит картину и сообщу вам о его решении. Где он живет?

— В том же доме, где и я, ваше преосвященство, на набережной Театен, около особняка графа де Горна.

Дюбуа невольно вздрогнул, услыхав имя де Горна. Это имя способно было взволновать и господина и слугу.

— Да! — возразил он самым развязным тоном, — вы живете около особняка графа де Горна, господин аббат!.. Вы знакомы с вашим соседом?

— Да, ваше преосвященство, вот уже шесть недель как граф де Горн не пропускает и дня, чтобы не провести нескольких часов в мастерской Жака Фойоля.

— Вот как! Может быть Жак Фойоль дает уроки живописи графу де Горну?

— Нет, ваше преосвященство, нет. Но не от того, чтобы граф де Горн не любил живописи! Он сам хорошо рисует, и Жак думает, что если бы он продолжал заниматься…

— Наконец скажите мне, для чего он каждый день приходит к Жаку Фойолю.

— Как друг. Они случайно сблизились: они как-то вечером освободили от мошенников одну молодую девушку и её старую родственницу, с момента этой счастливой встречи им доставляет большое удовольствие видеть друг друга.

— Ха-ха-ха!

— Граф де Горн, кажется, уже давно подвержен тайным козням врагов!..

— Он вам рассказывал о своих несчастьях на родине и о причине его бегства во Францию?

— Очень кратко, ваше преосвященство. Очень кратко! Но ни я, ни Жак не просили его откровенничать на эту тему. Он умен, любезен, добр. Он страдал… И еще предчувствует страдания. Этого было достаточно, чтобы мы его хорошо приняли.

— Конечно! Конечно!

Тон, которым были сказаны эти слова, ясно доказывал, это мысли Дюбуа были весьма далеко.

Аббат Морин молча и неподвижно ждал несколько минут, пока министр вспомнит, что перед ним кто-то стоит.

— Хорошо, мой милый господин Морин, — сказал Дюбуа, выходя из задумчивости и любезным жестом отпуская посетителя, — что сказано, то сказано! Вы и господин Фойоль скоро будете извещены!.. До свидания!..

— Имею честь еще раз выразить свою благодарность вашему преосвященству, — сказал аббат Морин.

***

Аббат Морин не успел выйти из кабинета, как Дюбуа стремительно направился к потайной двери и, открыв ее, закричал:

— Эй, господин ле Борньо! Ле Борньо!.. Подойдите!.. Теперь я к вашим услугам, господин ле Борньо!

Господин ле Борньо вошел. Его фамилия была прозвищем, потому что господин ле Борньо был кривой; но поспешим добавить, что его искривление не производило отталкивающего впечатления. У него не было одного глаза. Господин ле Борньо был очень молодой человек, небольшого роста, не красавец, но и не дурен собой. У него были полные щеки, укороченный нос, рыжие волосы, большой рот… Но несмотря на все это, он был не дурен, потому что во всех его чертах и в особенности в единственном открытом глазу светился недюжий ум.

Потайная дверь закрылась за ле Борньо и Дюбуа снова опустился в свое кресло.

— Я вас заставил ждать, господин ле Борньо? Вы соскучились, и я готов ручаться, что вы проклинали меня?

Господин ле Борньо поспешил отрицательно замотал головой.

— Я покорный и преданный слуга, господина министра, — возразил он тихо, — мой долг преклоняться перед его желаниями, не позволяя себе никогда, даже мысленно, никакого проявления нетерпения или гнева.

— Хорошо! — возразил „господин министр”. — Покорный, преданный, терпеливый… и ловкий, сверх того… неутомимый… смелый, вы, без сомнения, перл агентов полиции и мне остается только благословлять господин де Аржансона, что он, ради меня, лишился содействия такого драгоценного осведомителя.

Хотя Дюбуа старался говорить серьёзно, но в его словах проглядывала насмешка⁴.

— И я тоже, — сказал ле Борньо, прижимая руку к сердцу, — благословляю каждый день господина де Аржансона за то, что он мои ничтожные качества направил в распоряжение вашего преосвященства, монсеньора министра.

Дюбуа прикусил губы. На его насмешку отвечали насмешкой.

— Довольно льстить, господин ле Борньо! — сказал он, быстро меняя тон как человек, которому надоело играть роль, не согласующуюся с его характером. — Как наши дела? Что нового?

— Ничего, ваше преосвященство.

— Как ничего!.. Опять ничего!.. Это удивительно!

— Верный исполнитель поручений вашего преосвященства, я вчера, как и позавчера, как все дни на протяжении прошедшего месяца неотступно слежу за каждым шагом графа де Горна и…

— И вы ничего не нашли в поступках и в поведении графа де Горна, что бы могло меня заинтересовать?

— Нет, ваше преосвященство. Для знатного лица граф де Горн ведет очень тихую, очень размеренную и лишенную всяких событий жизнь!.. Он встает рано, между девятью и десятью часами… Завтракает и едет верхом или в коляске на Кур-ла-Рейн, в Булонский лес или на бульвары; проводит, два или три часа у маркизы де Парабер; потом возвращается в свой особняк, где часто, — как я имел честь сообщить вашему преосвященству, — его посещает маркиза де Парабер. Вы, может, вспомните, ваше преосвященство, что я даже добавил, что когда маркиза де Парабер бывает у графа де Горна, она там остается до полуночи, а иногда и дольше… Во всяком случае, граф каждый раз сам провожает маркизу домой. Вот и все… К этому можно прибавить еще несколько вечеров, проведенных графом де Горн в опере, в «Комеди Франсез» или в «Комеди Итальен», конечно, в сопровождении маркизы де Парабер. Вот какую жизнь ведет граф де Горн в Париже, с тех пор, как я наблюдаю за ним, по приказанию вашего преосвященства.

— И это все?

— Все.

— Без исключения?

— Без исключения.

Дюбуа пристально смотрел на ле Борньо, предлагая ему эти вопросы; на первый — ле Борньо ответил не колеблясь, а на второй — как будто что-то сдавило горло. В это время взгляд его преосвященства принял выражение, в котором нельзя было сомневаться! Ле Борньо все понял!.. Агент его обманывал и его преосвященство ждал только подтверждения своей догадки, чтоб уничтожить его, доказав его ложь.

Несколько минут продолжалось молчание, Дюбуа открыл один из ящиков бюро. Ле Борньо мял в руках шляпу.

— Почему же, господин ле Борньо, — колко спросил Дюбуа, — наблюдая целый месяц за графом де Горном, вы мне не сказали, что он сошелся со своим соседом, молодым живописцем Жаком Фойолем.

— Что такое?.. Гос… подин Жак… Жак Фо… Фойоль?… — прошептал ле Борньо.

— Да. Разве вы не знаете, что Жак Фойоль живет рядом с графом де Горном.

— Нет!.. ваше преосвященство… я… я знаю… что Жак Фойоль живет на набережной Театен, рядом с графом де Горном.

— И вы должны также знать, что граф каждый день бывает у Жака Фойоля.

— Это правда, я это тоже знаю: каждый день граф де Горн проводит несколько часов у Жака Фойоля.

— Почему же вы мне ни слова не сказали об этой дружбе?

— Гм!.. Господи! Ваше преосвященство, потому что… Потому что я никогда не придавал значения этой дружбе.

— Ха-ха-ха!..

— Потому что я ни минуту не мог предположить, что посещения знатным господином ничтожного живописца могли хоть немного интересовать ваше преосвященство.

— Так-так!..

— Потому что…

— Довольно, бездельник!.. Довольно, негодяй!.. У тебя, конечно, есть причины так старательно скрывать от меня отношения графа де Горна и живописца Жаку Фойоля и его друга аббата Морина!.. Какие причины?! Не знаю… Но при верной службе нельзя ничего скрывать! Ты что-то скрыл от меня, я тебе больше не верю!.. Ты уволен!.. Возьми десять луидоров за труды и ступай вон… Клянусь тебе, я докопаюсь до причины твоего молчания!.. И если я найду хоть тень обмана, берегись! Ты сгниешь в Шателе!..

Пока министр говорил, ле Борньо, не произнося ни слова, нагнулся к бюро, осчитывал и прятал деньги.

Окончив речь, министр позвонил. Явился секретарь.

— Дю Кудрей, с нынешнего дня этому человеку нечего здесь делать. Отдайте внизу указание, чтоб его больше не впускали. Ступайте…

Прошло пять минут, как ле Борньо, пораженный и уничтоженный недовольством его преосвященства, вышел в сопровождении дю Кудрея.

Гнев Дюбуа проходил моментально.

Забыв об агенте полиции и об его преднамеренном обмане, будущий кардинал как ни в чем не бывало, принялся за работу…

Вскоре ему понадобился нож, разрезать печатную брошюру, и он вскрикнул от удивления, не найдя его на бюро. Этим утром он уже несколько раз пользовался ножом.

Дюбуа дорожил этим ножом. Это была драгоценная вещичка, подаренная ему Ля Сомом. Нож был золотой с резной слоновой ручкой.

Он позвонил дрожащей рукой один раз… два раза… три… четыре раза…

И только после пятого звонка дю Кудрей, наконец, явился.

— Чёрт возьми!.. Вы глухой, дю Кудрей? Я вам звоню целый час!.. Не попал ли к вам каким-либо образом мой нож?

— Ваш нож, ваше преосвященство? Нет, но… Вы меня извините, что я так опоздал… Потому…

— Почему?

— Непостижимо!.. Представьте себе, монсеньор, не прошло десяти минут, как ваше преосвященство позвали меня проводить ле Борньо, я перед тем смотрел, который час и…

— И что же?

— Часы пропали.

— Пропали?

— Пропали!

Не обращая внимания на печальную физиономию секретаря, Дюбуа вдруг расхохотался:

— Ха-ха-ха! Бедный дю Кудрей, — вскричал он. — Я опасаюсь, что мой первый опыт над отдельной полицией был неудачным.

— Что вы хотите сказать, ваше преосвященство?

— Я хочу сказать, что в эту минуту мой нож и ваши часы уже далеко… бегут вместе с ле Борньо.

— Как, ваше преосвященство, вы подозреваете?..

— Я не подозреваю, чёрт возьми! Я уверен, после всего случившегося, что ле Борньо такой же агент полиции, как вы или я… И то под видом mouche, рекомендованной господин де Аржансоном. Он один из тех, которых осведомитель должны поймать… и которых они не ловят потому, что они помогают друг другу: это вор из шайки Картуша!.. А может быть сам Картуш!.. Кто знает!.. Он такой дерзкий, что подобный поступок с его стороны меня не удивит! Проститесь с вашими часами, дю Кудрей, как я простился с ножом! Мы их больше не увидим!.. Ха-ха-ха! Их забрал Картуш, и он их уже не вернет!..