Вырваться! Выбиться! Выйти в люди, иметь сбережения, поместить их повыгодней… На что только не пойдет ради этого человек из породы Брюллей. Но какие же для этого есть пути? Для крупных хищников — спекуляция, большая игра. Для испуганной мыши — экономия. Экономия во всем, в каждой мелочи. Она заставляет Анриетту тащиться пешком с двумя детьми, чтобы сэкономить тридцать су на трамвае, нацепить на малыша вместо клетчатого передника, как у всех ребят, неизносимый черный, вместо яркой, с картинками, коробочки для завтрака купить Жоржу однотонную, вместо цветного эмалированного бидончика для какао — жестяной: он прочнее и не оббивается. Если утром Анриетта идет за овощами и фруктами на базар — это потому, что там можно торговаться, выгадать там су, здесь два сантима, и еще выигрываешь два су, когда не едешь на трамвае…
И если утром, будучи в хорошем настроении, мясник даст нам бесплатно мозговую косточку — это пять сантимов, поступающих в копилку. Все эти сантимы превращаются в конце концов в монету в пять франков.
И эти пятифранковые монеты, вначале бывшие лишь обеспечением на случай катастрофы — что будет с нами, если Дезире заболеет или попадет под трамвай? — эти пятифранковые монеты приобретают понемногу точное назначение 1. В Педигри прекрасно показано, как, поставив перед собой цель открыть пансион (против заветной мечты — лавочки — Дезире решительно восстал), Анриетта идет к ней любыми путями, используя даже вою физическую слабость, вызывающую у мужа нежность и сострадание. Именно слезы, жалобы на непосильный труд дают ей возможность добиться своего — переехать с улицы Леопольда и отдать Роже в церковную школу, чтобы освободить себе время для обслуживания жильцов.
Оговоримся. Первоначальная цель Анриетты — обеспечить себя и детей на случай беды, а потом дать сыну образование — ничего аморального в себе не содержит. И труд, взваленный ею на себя, поистине Сизифов труд, ибо, открыв заветный пансион, она не только продолжает обслуживать семью, содержать комнаты в идеальном порядке, но и обстирывает своих квартирантов, штопает для них носки (одно су!) и так далее.
В статье Капитализм и женский труд В. И. Ленин пишет: Современное капиталистическое общество таит в своих недрах множество таких случаев нищеты и угнетения, которые не бросаются сразу в глаза. Раздробленные семьи мещан, ремесленников, рабочих, служащих, мелких чиновников бедствуют невыразимо, с трудом сводя концы с концами в лучшие времена. Миллионы и миллионы женщин в таких семьях живут (или, вернее, мучаются) жизнью «домашних рабынь», старающихся накормить и обшить семью на гроши, ценою каждодневных отчаянных усилий и «экономии» на всем — кроме своего труда 2.
Хотя семья Сименонов находится и не в столь бедственном положении, но ушла от него не так уж далеко, потому страхи Анриетты отнюдь не безосновательны, а труд по восемнадцать часов в сутки действительно непосилен. Важно тут еще и другое: писатель-реалист правдиво показывает те уродливые формы, которые принимает этот естественный страх за благополучие семьи у человека, разъедаемого микробом приобретательства и накопления, те разрушения, которые привносит он в духовный мир Анриетты-Элизы.
Осуществив свою мечту и открыв пансион, Элиза не только обрекает себя на каторжный труд, но и лишает мужа его маленьких радостей: покоя, тишины, даже удобной постели, которая переедет в розовую комнату, а вместо нее на распродаже будет куплена старая железная кровать. Ведь за розовую комнату можно взять с квартиранта 30 франков в месяц!
Вторая книга Педигри — Оккупированный дом — дает картину постепенного нарастания в Элизе этой страсти Приобретательства, заставляющей человека — собственника идти на сделки с совестью. Приведем в качестве примера сцену, разыгравшуюся между Элизой и одной из ее квартиранток — расчетливой, мелочной, скупой мадмуазель Полиной, дочерью торговца конфексионом из Варшавского гетто.
Сцена, поистине жанровая, начинается во время утренней уборки, когда до Элизы доносится крик угольщика. Элиза спускается:
— три ведра… Пополнее, не правда ли, господин Жозеф! Он все еще не дешевеет?
— Скорее подорожает. Три ведра по 40 сантимов: 1 франк 20, милая дамочка. У вас есть мелочь?
Слух у Элизы тонкий. Она ничего не говорит, но делает незаметное движение головой вверх и губы ее кривит горькая улыбка… И как только мадемуазель Полина может унизиться до этого? Похоже, что нарочно и на занятия не пошла. В момент, когда торговец отдает ей сдачу, Элиза слышит, как осторожно закрывается окно второго этажа.
Элиза напряженно ожидает неизбежной неприятности. Ведь она всегда издали чует беду! Угольная история разыгрывается за обедом.
— Скажите, пожалуйста, мадам Мамелен, почем уличный продавец продает ведро угля?
— 40 сантимов, мадемуазель Полина. За последние месяцы, после стачки, уголь на 5 сантимов подорожал.
Молчание. Маленькие толстые ручки осторожно снимают Прозрачную кожицу с кружочка колбасы с чесноком, насаженного на серебряную вилку.
— Почему вы об этом спрашиваете? Не потому ли, что я считаю вам по 45 сантимов? Не забывайте, что я его вношу, даю щепки и бумагу на растопку и разжигаю огонь. Если Вы считаете, что 5 сантимов много за мой труд, ничто вам не мешает…
— Я этого не говорила. Но я имею право выяснить, не так ли?
— Ну разумеется, мадемуазель Полина. Вы имеете все права, включая и право самой таскать в свою комнату уголь!
Казалось бы — все. Но нет, это еще не конец, ибо Элизу, которая схитрила, беспокоит мысль, отдает ли себе в этом отчет мадемуазель Полина. Что уголь она считает только на 5 сантимов дороже, чем старый Жозеф, — это правда. Но она умалчивает о том, что угольные ящики в комнате на добрую треть меньше ведра продавца 3.
И так постоянно. Поначалу маленькие, совсем маленькие сделки с совестью, ну, хотя бы русский нож, утаенный от Чечеловского. Ей стыдно его утаить, но он такой удобный… словно нарочно сделан по ее руке… Страх перед бедностью заставил ее взять жильцов. Она краснеет за себя, когда наедине тайком открывает их коробки, чтобы стащить несколько кусочков сахара или ломтик колбасы 4.
Этот разъедающий душу Элизы конфликт с совестью показан Сименоном с удивительной, до жестокости доходящей психологической правдивостью. Наибольшей остроты он достигает в эпизоде ее ночной ссоры с Дезире, когда она требует, чтобы муж застраховал свою жизнь. Она намекала на это уже неоднократно. А Дезире отшучивался. Внук шахтера, он ничего не говорит жене, чтобы ее не беспокоить: врач страховой конторы отказал ему в страховке, ибо Дезире болен грудной жабой, которая скоро унесет его в могилу. И он безропотно принимает поток истерик и оскорблений: Мамелен! Эгоист!.
После этого случая Элиза окончательно погружается в бездну стяжательства, уже откровенно, беззастенчиво, цинично. В ней растет некая агрессивная сила — сила закусившего удила стяжателя: Уж я больше не позволю себя обойти, нет! Я их всех обжулю, всех обжулю до единого! И отныне Элиза жульничает беспрерывно. Она развернула лихорадочную деятельность, теперь о она почти никогда не выглядит несчастной, больной, даже похорошела. Только останавливаться нельзя… Остановись она на секунду, и начнется головокружение… Да, нельзя быть чересчур чувствительной. Разве другие вас пожалеют? 5. Она беспрерывно берет у кого-то деньги, сует их в карман своей нижней юбки, в супник с розовыми цветочками, чтобы потом, в четверг после обеда, отнести их в сберегательную кассу на книжечку Роже…
Мастерский анализ! Многие страницы Педигри — высшее достижение Сименона — художника, психолога и гуманиста.
Прервет эту лихорадочную деятельность Элизы война, которой посвящена третья часть романа. Героем ее становится Роже, а Элиза, в скандалах, истериках, оскорблениях пожинает плоды своего воспитания.
Так, с убедительностью, доступной подлинному реалисту, показывает Сименон, как материальный интерес, врываясь в человеческую душу, разъедает ее, уничтожая там все человеческое, рвет естественные, в том числе и семейные, связи, дегуманизирует человека. Ведь по своей внутренней сущности Анриетта не зла. Из всей семьи лишь она одна согласилась похоронить несчастную жену Леопольда — ту самую маркитантку, с которой она при жизни боялась встретиться. И только у ее очага, в маленькой чистой кухне, находит приют дедушка Сименон — отец Дезире, когда остается одиноким.
В отношении писателя к матери — своеобразная смесь нежности, жалости с горечью и даже гневом. Это гнев не столько за себя, сколько за отца, за этого доброго, длинного Дезире, с веселыми каштановыми глазами и неподражаемой эластичной походкой, обреченного, больного, так любившего жизнь, так умевшего наслаждаться всем, что было в пределах его ничтожных возможностей, тем, так упорно и настойчиво отнимали у него мещанская ограниченность и собственнические инстинкты его жены.
Интересно, что интерпретация образа матери в Я вспоминаю и Педигри различна. В Я вспоминаю писатель сдержаннее. Ведь тут он рассказывает внуку о его бабушке, и, естественно, такт заставляет смягчать детали и приглушать тона. Обращаясь к Марку, он говорит, что бабушка достойна не гнева, а жалости, ибо она такова, какой ее сделала жизнь. В Педигри этот этико-психологический фактор отпадает, и годами накопившаяся горечь выливается свободно, делая образ Элизы чрезвычайно ярким, порою отталкивающим.
Антипатия к Элизе, точнее, к воплощенному в ней типу человека определенной идеологии, находит выражение и в пассажах, вскрывающих через внутренний мир Элизы ее отношение к событиям социального порядка (этот прием изображения мира через восприятие героя писатель широко использует в своих лучших романах). И именно так раскрывается еще один из ликов мещанства, столь ненавистного Сименону: мещанское преклонение перед деньгами, успехом, перед сильными мира сего оборачивается презрением и ненавистью к тем, кто внизу, к простому люду, в частности рабочим. Тема эта тем более важна, что вплотную подводит к вопросу о политических взглядах Сименона, его отношении к рабочему классу и борьбе последнего за свои права. Нарсежак и Радин, безусловно, правы, утверждая, что Педигри — это не только история одной семьи, но и история Льежа в период с 1904 по 1914 год.