На фоне немецкого пейзажа

Откуда, из какого произведения этот отрывок: В саду пел соловей. Воздух был студеным, голубоватым, и, хотя тона кругом были весенние, февральские, осторожные, снег еще лежал плотный и без той внутренней, робкой синевы, которая всегда предшествует ночному таянию?

В уверенно написанных пейзажах этой книги нет, однако же, ни пришвинской философии мироздания, ни тихой элегии Паустовского. И этот сад, и соловей в феврале, скорее всего не курский и не воронежский, не из орловских краев, а какой-нибудь среднеевропейский, может быть, даже немецкий. Акварельность картины как бы скрывает первоначальный пласт, готовый грубо прорваться сквозь ее нежные краски.

И точно, через несколько строк мы читаем, что тридцатичетырехлетний бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг сразу понял, что лучшего места для бесед с серьезными агентами найти невозможно. Соловьиная трель скоро прервется здесь выстрелом.

Такие пейзажи не аккомпанируют чувствам, но и не контрастируют с ними, как можно было бы заключить из приведенного примера. Они впряжены в сюжет и мчат его наравне с другими двигателями повествования — драматургией событий, точной оркестровкой диалога в сложном ансамбле, внутренним монологом, лирическими воспоминаниями. Все элементы прозы подчинены в книге сюжетному развитию.

Да, перед нами детектив — Семнадцать мгновений весны Юлиана Семенова. В этом романе сюжет выступает как концепция действительности, поднимая детектив на уровень героической эпопеи. Главное действующее лицо Семнадцати мгновений весны — советский разведчик Максим Исаев-Штирлиц имеет дело прежде всего с фактами. Они головокружительны. А ведь и обыденный факт, по слову Глеба Успенского, требует от впечатлительного ума писателя огромной работы, анализа всего строя общества.

В Семнадцати мгновениях весны реалии фабулы одухотворены именно таким анализом, он не навязчив, органичен, поскольку рожден не риторическим посылом, а слитным напряжением ума и сердца героя. Сложный узор действий военного разведчика рельефно виден на фоне общей борьбы нашего общества и государства с активно враждебной силой. Исторически это произведение охватывает последний этап Отечественной войны, когда третий рейх находился уже у последней черты.

В романе Семнадцать мгновений весны автора занимает проблема выбора пути. В конце концов она стоит перед каждым человеком.

Альтернатива — необходимость выбора между двумя или несколькими исключающими друг друга возможностями.

Альтернатива переговоров только одна: война, — говорит в другом романе Семенова Бриллианты для диктатуры пролетариата советский полководец Блюхер, защищая ленинскую идею мирного решения дальневосточных проблем.

Национальный комитет свободной Германии — это, конечно, не альтернатива… тем не менее, это уже кое-что, — по-своему рассуждает полковник абвера Берг, взвешивая за и против своей работы на советскую разведку.

Есть два пути, — говорит Максим Исаев-Штирлиц в романе Бомба для председателя, — и не я это открыл, а древние. Всегда есть два пути…

Альтернатива. Выбор дороги. Час решения. Момент истины. Понятия, связанные с процессом самоопределения личности, с ее готовностью взять свою судьбу в собственные руки. Эта нравственно-психологическая проблема — в центре произведения Юлиана Семенова. В нем есть хроникальность, как верстовая отметка во времени или реестр событий, предназначенных служить канвой действию. Прием этот, давно используемый литературой, не ослабляя ее художественной сути, расширяет, как теперь принято писать, ее информативную сферу.

В романе чувства накалены до предела, люди сталкиваются в роковых ситуациях, их сознание обострено, оно, как солдат на часах, стоит под ружьем, и вы следите за схваткой противоборствующих сил, благодарно понимая, что автор не перепрыгивает, как говорят философы, через ступени познания, не предлагает вам на веру готовые итоги, но ведет вас через лабиринт сознания и эмоций героев, открывая читателю весь профиль пройденного ими пути. Поистине, как писал Ленин, без человеческих эмоций никогда не бывало, нет и быть не может человеческого искания истины.

У самых истоков советской разведки, как ее начало и образец, стоит характер Дзержинского. Его духовные уроки нетленны.

Люди обычно легко, гораздо легче, чем принято думать, угадывают фальшь и наигрыш в словах собеседника. Уверенность в собственной непроницаемости часто обманчива. Она основана на терпимости тех, с кем вы имеете дело, или на их смущении, а чаще всего на инстинктивном нежелании вывести вас из подобного заблуждения.

Говорят, Дзержинский с первого же взгляда определял внутреннюю сущность человека. Но, по-моему, главное начиналось за порогом такого проникновения. Способны ли вы сделать действенный вывод из того, что узнали о человеке, или идете на компромисс – вот в чем суть.

Мы говорим о ком-нибудь: он плохо разбирается в людях. Бывает и так. Но все-таки чаще происходит иное. Разбирается не хуже нас с вами, а по разным причинам, — ища спокойствия или робея, а то и не находя греховности в неблаговидных поступках другого, — принимает открытое своим внутренним зрением как должное, ищет и находит в себе примирение с тем, что сам же безмолвно осуждает.

Сила таких, как Дзержинский, не в мистическом даре узнавания людей, а в немедленной готовности громогласно, не считаясь с издержками, занять свою позицию, продиктованную открытием, какое они сделали в человеке.

Ну, а как же людям такого типа работать разведчиками за рубежом? Легко ли было Зорге или Кузнецову внедриться в чужую среду и стать там своим? Человек, внутренне чуждый позе, обязан лицедействовать, живя среди врагов, а поступать, как велит долг. Цельность и верность облегчают ему трудный путь к успеху. Достоинство романа Семенова состоит в убедительных психологических мотивировках такой ситуации.

В Семнадцати мгновениях весны мы видим два портрета, написанные с одинаковой степенью таланта, — Исаев и Штирлиц. И, подобно тому, как сливаются два стереоскопических изображения, если смотреть на них с определенной точки, так сходятся воедино и два эти портрета.

То, что скрыто от шефа гестапо, автор открывает читателю. Он не дорожит загадкой Штирлица, его волнует характер Исаева. В двух обличьях мы видим одного и того же человека, а мысль о его раздвоении и не приходит в голову. Оба вполне достоверны, до мелочей, а верим мы только одному из них — Исаеву. Автор достигает эффекта не пустыми уверениями, не просто служебной характеристикой, но психологически отточенным сочетанием диалогов Исаева с людьми враждебного лагеря и беспрерывным внутренним монологом героя.

Отчетливый, острый диалог подчас и вправду похож на искусное фехтование шпагой. Параллельный диалогу внутренний монолог захватывает своей открытой, обнаженной правдой и в силу конспиративности героя как раз и выражает те идейно-нравственные уроки Дзержинского, о которых сказано выше.