Тайна неожиданного визита — фрагмент увлекательного детективного романа Владимира Алексеевича Прохорова-Риваля. Читать бесплатно
Неожиданный визит
После полуночи, y подъезда акушерки Марголинской, жившей в самом отдаленном месте Замоскворечья, остановилась карета, запряженная парой хороших вороных рысаков.
Дверца отворилась, и из экипажа вышли двое мужчин.
Один из них, который был повыше ростом, проговорил:
— Кажется, здесь!..
И он стал вглядываться в дверь подъезда, стараясь рассмотреть на ней вывеску.
На улице было темно. Лил дождь, и завывал ветер. Несмотря на то, что это происходило в начале июля, холод был, точно осенью.
Высокий пробовал зажечь спичку. Дождь и ветер мешали ему это сделать.
— Позвольте!.. — проговорил другой, приехавший с ним вместе. — Вот вывеска…
Спичка, наконец, вспыхнула, на мгновение, и на высеченной металлической дощечке можно было прочесть:
«Акушерка Марголинская».
— Она!.. — проговорил высокий и, ощупью отыскал звонок, дернул за его ручку.
Дверь отворилась не сразу. Пришлось позвонить еще.
Наконец послышалось дерганье засова, щелканье замка, и перед приехавшими, на пороге отворенного теперь подъезда, появилась растрепанная фигура старой женщины, по-видимому кухарки.
Женщина эта держала в руках свечу, пламя которой закрывала рукой от врывавшегося в двери ветра.
— Вам кого надо-то?.. — очень не любезно осведомилась она.
— Акушерку!.. — отвечал высокий. — Дома она?..
— Спить…
— Разбуди ее… Да поскорее!..
И говоривший сунул в руку кухарке какую-то мелочь.
Старуха сразу стала приветливей и даже почтительной.
— Пожалуйте, пожалуйте!.. Я сейчас разбужу!..
Она впустила обоих посетителей и, заперев засов, провела их в комнату, по-видимому, имевшую претензию быть чем-то вроде гостиной, судя по мягкой мебели, двум коврам и драпри.
Но все это было так жалко, непрезентабельно и убого, что отнюдь не говорило в пользу материального благосостояния здешних обитателей.
Кухарка, приведя сюда посетителей, зажгла им лампу, стоявшую на преддиванном столе, и пошла будить свою барыню.
Приехавшие остались вдвоем.
Это были еще молодые люди, лет по тридцати с небольшим, изящно одетые, с прекрасными манерами.
Тот из них, который был выше ростом — красивый брюнет, с большими, бархатистыми, черными глазами, с безукоризненным профилем и небольшой, коротко подстриженной бородкой, — видимо, был очень взволнован.
Другой, блондин, с густой, курчавой шевелюрой и по-гусарски подкрученными усами был хладнокровнее, и на его несколько изможденном лице, скорее всего, можно было прочесть только скуку.
И, с вялым видом пресыщенного и утомленного жизнью человека, он опустился в одно из кресел.
Между тем брюнет нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате.
Оба вошли, не снимая пальто, и так остались в них, держа в руках свои шляпы.
— Это ужасно долго!.. — проговорил по-французски брюнет. — Там, может быть, уж Бог знает, что делается!..
— Я думаю, она сейчас выйдет!.. — тоже на французском языке отозвался блондин.
Действительно, акушерка не заставила себя долго ждать…
Хотя она и крепко спала, но, привыкшая вставать на практику и среди ночи, она имела способность просыпаться скоро и быстро делать свой туалет.
И она вышла.
Ночные посетители взглянув на нее увидали перед собой женщину лет сорока, а может быть и больше, полную и, несмотря на свою несколько вульгарную наружность, довольно симпатичную.
Одетая в скромное коричневое платье с клеенчатым передником, она, входя, поправила свои подстриженные, темно-каштановые волосы и окинула посетителей взглядом своих все еще темных, хотя немного и выцветших глаз.
— Чем могу служить?.. — поклонившись, осведомилась она.
— Ради Бога, скорей поезжайте с нами!.. — проговорил брюнет.
— Далеко?..
— Нет, то есть, да!.. Но нас ждет карета!.. — берите с меня, сколько хотите, но только скорей, ради Бога, скорей!..
— Сию минуту…
И акушерка вышла, чтобы захватить свой сак и надеть пальто.
Блондин встал с места.
Брюнет подошел к нему.
— Напомните, пожалуйста, кучеру… А то забудет!.. — тихо проговорил он по-французски.
— Не беспокойтесь!
Акушерка снова появилась.
— Я готова!.. — проговорила она. — Едем!..
Все трое направились к выходу.
Кухарка провожала со свечей.
Карета была подана. Брюнет отворил дверцу, сам подсадил акушерку и рядом с ней занял место.
Блондин на минуту остался еще на тротуаре: он что-то шептал кучеру.
— Скоро вы?!.. — крикнул изнутри кареты брюнет.
Как раз в эту секунду блондин кончил говорить.
Кучер отозвался:
— Слушаю-с!.. Я помню!..
Блондин занял место в карете на передней скамейке, дверца захлопнулась, лошади подхватили дружной рысью, и экипаж покатился, мягко шурша своими резиновыми шинами.
Марголинская как-то невольно обратила внимание на то, что, несмотря на ночь, на всех стеклах кареты были опущены занавески.
Но еще более была она удивлена и даже испугана, когда, после нескольких быстрых поворотов экипажа, блондин обратился к ней.
— Я должен просить вас об одном… быть может, несколько щекотливом обстоятельстве…
— О чем это?..
— Видите ли… необходимо вам завязать глаза…
— Завязать глаза?!..
— Да.
— Но зачем это?!..
— Нам это необходимо!..
— Но… позвольте!.. Я положительно не понимаю причины… куда же и зачем вы меня везете?!..
И Стефания Казимировна (так звали акушерку) начала чувствовать, что ощущение страха сжимает ее сердце.
— Зачем и куда вы меня везете?!.. — повторила она.
Блондин хладнокровно пояснил:
— Мы вас везем принимать ребенка…
— Но зачем же это завязывание глаз… если только вы говорите серьезно…
— Совершенно серьезно… Дело в том, что нам необходимо… необходимо, что бы вы не знали местности, в которую мы вас привезем…
Акушерка начала кое-что понимать.
— Вам нужна тайна?.. — спросила она.
— Вы угадали!..
— Но я клянусь вам сохранить ее и так… Наша профессия очень часто обязывает нас не быть болтливыми…
— Вполне верю вам, сударыня!.. — вежливо отозвался блондин. — Но только, добавил он, — я все-таки принужден настаивать на исполнении моей просьбы…
И, не ожидая ответа Марголинской, блондин вынул из бокового кармана пальто совершенно чистый платок и потянулся к Стефании Казимировне.
— Послушайте!.. Но я… я не согласна!..
И она откинулась в угол кареты, протянув руки вперед, как бы для самозащиты.
Тогда брюнет, до сих пор молчавший, вмешался в разговор.
— Послушайте!.. — начал он. — Вы, пожалуйста, не волнуйтесь!.. Бояться вам нечего!.. Ничего дурного вам не сделают!.. Кроме того, вам будет хорошо заплачено!.. Даже, чтобы успокоить вас, я вам дам кое-что вперед… Вот вам сто рублей…
Он порылся в бумажнике и несмотря на темноту, вынул нужную депозитку.
— Вот!.. Возьмите!.. Потом я вам заплачу еще… Но только завязать глаза… это необходимо: тайна не может быть доверена никому!..
И он сунул деньги в руки акушерки.
В тот же момент блондин почти насильно завязал ей глаза.
На этот раз она не сопротивлялась и только шептала:
— Я боюсь, ужасно боюсь…
Но на этот шепот не обратили внимания.
Карета катилась все быстрее и быстрее, сильно раскатываясь на поворотах, которые делала очень часто.
Дождь, прежде стучавший и в стекла кареты, и в ее крышку, теперь стал стихать.
Ветер тоже постепенно замирал.
Буря кончилась.
Сидя с завязанными глазами, Стефания Казимировна чувствовала, что нервная дрожь все более и более овладевает ею.
Эта поездка казалась ей чересчур таинственной.
Минутами Марголинская готова даже была принять всю эту историю за мистификацию.
Слишком уж все это казалось ей романичным.
Но, с другой стороны, сто рублей, которые она получила и успела уже спрятать в карман, говорили ей другое.
И она терялась в догадках.
Ее спутники молчали.
Наконец карета остановилась.
Блондин отворил дверцу и первый вышел из нее.
Брюнет последовал за ним.
Затем и акушерка оставила экипаж.
— Ты подождешь?.. — крикнул блондин кучеру,
— Слушаю-с!.. — отозвался тот.
Марголинская растерянно стояла на тротуаре, благодаря завязанным глазам, боясь двинуться с места.
Блондин подал ей руку.
Брюнет пошел вперед.
Блондин очень вежливо вел свою даму, предупреждая ее о пороге у калитки, о камнях, попадающихся на пути и даже о лужах.
Шли двором, темным и грязным. Миновали вторые ворота. Следующий задний двор был еще грязнее.
Наконец остановились возле убогого флигеля, одноэтажного, сделанного из плохого дерева. В окнах этого флигеля был свет.
Здесь постучали в дверь.
Она сейчас же отворилась, и приехавших встретила, с лампой в руках, молодая и хорошенькая горничная, типа парижских «субреток».
— Ну, что?.. — быстро спросил брюнет, входя первым.
— Барышне худо… Они очень мучаются… О вас спрашивали!..
— Идемте, идемте скорее!.. — шепнул брюнет своему спутнику и спутнице.
Вошли.
В этом флигеле не было передней, так как весь этот домишко состоял из трех комнат с кухней.
Было, впрочем, что-то вроде сеней, но здесь нельзя было и повернуться.
Первая комната, куда вошли, была совсем почти без мебели.
Здесь стоял только диван, покосившийся, хромой, обитый рваным ситцем, да клеенчатый стул в углу, склонился на бок, так как одна из ножек его была совсем сломана.
Горничная, встретившая приехавших, хорошо знала, что «господа» поехали за акушеркой, но ее все-таки крайне удивило появление какой-то неизвестной ей женщины с завязанными глазами.
И она, продолжая держать лампу в руках, с удивлением смотрела, как блондин снимал платок с глаз Стефании Казимировны.
Освободившись от повязки, Марголинская совершенно невольно вздохнула с облегчением и оглянулась кругом себя.
Беднота обстановки той комнаты, в которой она теперь очутилась, так мало гармонировала с костюмами людей ее сюда привозивших, и с каретой на резинах, запряженной хорошими лошадьми, — что акушерка сразу сообразила, что во всей этой истории кроется какая то серьезная тайна.
Все женщины от природы крайне любопытны, и Марголинская, в качестве женщины, мысленно решила, во что бы то ни стало, проникнуть в эту тайну, которую так ревниво оберегают.
— Пойдемте, пойдемте!.. — торопил брюнет. — Или… подождите!.. — вдруг точно спохватился он. — Я… сейчас…
И он скрылся в соседней комнате.
Откуда доносились стоны. Акушерка, по характеру их, поняла, в чем дело…
Теперь уже она могла быть твердо уверенной, что ее не мистифицируют.
Через минуту дверь этой соседней комнаты растворилась и на пороге ее появился брюнет, бледный, как полотно.
— Идите!.. Скорее идите!.. — испуганным шепотом позвал он Марголинскую.
Та переступила порог.
Тайна
Войдя в соседнюю комнату, Марголинская увидала ту же бедную, почти нищенскую обстановку, или, вернее говоря, отсутствие всякой обстановки.
Комната была тесная, душная, грязная. Плохенькие, старые обои кое-где отставали от стен, не то от сырости, не то просто от времени.
И только кровать, широкая, дубовая кровать, с инкрустациями и с роскошным постельным бельем, да роскошная лампа — очень резко дисгармонировали со всем остальным в этом помещении.
Войдя, Стефания Казимировна увидала па постели женщину, с полной грудью и с полными беломраморными плечами.
Роскошные, черные волосы лежащей рассыпались и по ее плечам и по подушке.
Но лицо это этой женщины было покрыто… маской… Да, черной, шелковой маской, отороченной широким шелковым же кружевом.
Марголинская невольно застыла на месте от недоумения.
Все происшедшее с ней начинало ей казаться не то каким-то сном, не то чем-то вроде главы из французского бульварного романа, где автор не знает удержу своей фантазии.
Но, тем не менее, ей пришлось убедиться, что все, что она видела совершается в действительности.
— Займитесь ею!.. — шепнул акушерке брюнет, указывая на больную, и добавил:
— Помните, что на счет платы я не стесняюсь!.. Только… ради Бога, умоляю вас… я вам верю, верю вашей честности…
Акушерка широко раскрыла глаза, не понимая, в чем дело.
— Пусть она останется в маске!.. — пояснил брюнет. — Дайте слово, что вы… будете скромны…
Лицо молодого человека выражало при этом такую страдальческую мольбу, что Марголинская совершенно искренно и задушевно отвечала:
— Даю вам в этом слово!.. Я маски не сниму!..
— Спасибо!..
И он вышел из комнаты.
Акушерка и родильница остались вдвоем.
Стефания Казимировна подошла к постели.
Сквозь прорезь маски на подошедшую блеснул взгляд черных глаз.
— Ради Бога… маску!.. — прежде всего прошептала больная.
— Снять?!.. — недоумевая спросила Марголинская.
— Нет, нет!..
Больная хотела сказать что-то еще, но ограничилась только тем, что разразилась громкими стонами, и, в тоже время, тело ее стало судорожно извиваться.
Сделав исследование, Стефания Казимировна сразу поняла, что «момент» не заставит себя долго ждать.
И она начала свои акушерские хлопоты…
***
Брюнет, оставив Марголинскую вдвоем с больной, возвратился в ту комнату, где ждал его товарищ.
Горничная уже вышла отсюда, оставив лампу на маленьком, облезлом столике, стоявшем в углу.
Свет этой лампы, которая коптила, желтоватыми полосами освещал комнату, и при этом освещении встревоженное лицо брюнета выглядело еще более бледным и измученным, чем оно было в действительности.
Блондин даже с некоторым беспокойством поднял на него глаза.
— Что с вами?.. — спросил он, не вставая с дивана, на котором сидел. — Вы нездоровы?..
— Ах, Боже мой!.. — досадливо отозвался брюнет. — Ну, как вы не хотите понять, что я волнуюсь!.. Ведь, не знаю же я, чем все это кончится!..
— Поверьте, кончится благополучно!..
Брюнет точно не слушая, продолжал:
— И потом все это так неожиданно, так неожиданно!.. Ах, Боже мой!.. Зачем, зачем все это так случилось?!..
И он, сжав голову обеими руками, заметался взад и вперед по комнате.
Блондин лениво проговорил, причем в тоне его звучало что-то вроде насмешливого упрека.
— Полно вам!..
Брюнет остановился прямо перед товарищем.
— Хорошо вам говорить!.. — досадливо возразил он. — А что если тайна откроется?!..
И, при одной мысли об этом, его глаза широко раскрывались от ужаса.
Блондин только махнул рукой: ему видимо, надоело успокаивать приятеля.
А тот снова начал метаться по комнате.
Стоны, доносившиеся из соседней комнаты, становились все громче и громче, и все больше и больше мучительных страданий слышалось в них.
— Бедная, бедная!.. — шептал брюнет.
Казалось, он готов был разразиться рыданьями.
Спустя немного времени, в комнату вошла Марголинская.
— Ну, что?! — так и кинулся к ней брюнет.
— Все благополучно… мальчик…
— Она здорова?..
— Да.
— Слава Богу!..
И брюнет набожно перекрестился.
— К ней можно войти?.. — спросил он потом
Акушерка немного подумала и отвечала:
— Не-ет… Немного подождите… Дайте ей успокоиться и мне кое-что там сделать…
Потом заходите сюда… Как только вам можно будет — приходите: надо мне поговорить с вами!..
— Хорошо-с!..
И Стефания Казимировна вышла.
Брюнет снова обратился к своему товарищу.
— Как я рад!.. — проговорил он. — Как я рад, что все это так благополучно кончилось…
Блондин ответил вопросом.
— Что же, спросил он: вы имеете в виду отдать на воспитание ребенка этой акушерке?
Брюнет отозвался:
— Отчего бы и нет… Она кажется такой порядочной, симпатичной…
— Я с вами согласен, но…
— Что такое?..
— Уверены ли вы, что таким образом сохраните тайну?..
— Это необходимо!.. Но, конечно… об этом надо поговорить с этой… госпожой…
В соседней комнате было тихо. Слышалось только плесканье воды.
Потом раздался резкий крик ребенка.
Брюнет как-то невольно вздрогнул и прислушался.
А по губам блондина мелькнула слегка насмешливая улыбка.
Через несколько минут в комнате, в которой были они оба, снова появилась Марголинская.
— Вы хотели о чем-то говорить со мной?.. — спросила она.
— Да, начал брюнет. — И я вас прошу не смущаться, добавил он, — что здесь присутствует мой товарищ…
И он показал на блондина.
— Мне это совершенно все равно!.. — отозвалась Стефания Казимировна, и даже слегка улыбнулась при этом.
Брюнет, не заметив этой улыбки, продолжал:
— Моему товарищу я доверяю безусловно… Так вот!.. Скажите: не согласитесь ли вы принять этого ребенка на воспитание…
— На воспитание?!.. — переспросила Марголинская с некоторым изумлением в тоне.
— Да… На первое время, конечно…
— Я понимаю… Но… этим, вообще, я не занимаюсь…
— Послушайте!.. Я еще раз напомню вам, что за деньгами я не постою… Говорите, сколько вам нужно за месяц… За первый месяц я вам заплачу сейчас же!..
Предложение было слишком выгодно, чтобы от него отказываться.
И Стефания Казимировна, немного подумав, ответила:
— Видите ли… тут нужны расходы… И потом…
Она на мгновенье замялась и затем уже добавила:
— Я попросила бы пятьдесят рублей в месяц.
— Хорошо-с… — коротко отозвался брюнет.
И потом, доставая бумажник, он напомнил:
— Деньги вам всегда будут уплачиваться вперед, но только не забывайте, что все это должно быть тайной…
— Хорошо-с…
— Может быть, вам будут привозить деньги совершенно неизвестные вам лица, но это не должно вам давать повод думать, что я забыл о ребенке…
— Хорошо-с!.. — также односложно отозвалась акушерка.
— Если тайна будет сохранена, я вам заплачу и больше, чем следует по уговору, а если нет, то… примите к сведению, что у меня есть связи и я… я могу сильно повредить вам…
Марголинская слегка нахмурилась.
— Я всегда держу свое слово!.. — твердо выговорила она.
Брюнет передал ей пятьдесят рублей.
Стефания Казимировна взяла их с поклоном.
— Мне кажется, проговорила она, — что самое лучшее было бы сейчас отвезти ко мне ребенка…
— Да, да, конечно!.. — поспешил согласиться брюнет и, обращаясь к блондину, добавил:
— Я вас попрошу за этим поехать вместе с ними…
— Хорошо, я поеду… — хладнокровно отозвался тот.
Акушерка спросила:
— Только я не знаю, есть ли чем закутать ребенка?.. У меня с собой, ведь, ничего такого нет…
— О, это все должно быть у горничной… Надо спросить у нее…
И брюнет позвал громко.
— Дуняша!..
Горничная торопливо явилась на зов.
— Что прикажете? — почтительно спросила она.
— Вот нужно… для ребенка… завернуть… У вас это приготовлено?..
— Да, ваше сиятельство!.. Все есть, все-с!..
Брюнет поморщился при слове «сиятельство»: он находил, что это уже несколько приподнимает покрывало его инкогнито.
А акушерка так и насторожилась.
Но больше ничего подобного ей не пришлось услышать.
Она вошла с горничной в комнату родильницы, там они закутали ребенка и, не дав матери с ним попрощаться, они, пользуясь тем, что родильница лежала в забытьи, вышли.
Младенец был на руках у акушерки и слабо, едва слышно кричал.
— Готово?.. — спросил брюнет.
— Да-с!.. — был ответ.
Блондин веялся за шляпу.
— Едем!.. — сказал он Стефании Казимировне.
Они вышли.
В сенях блондин остановил акушерку.
— Мне совестно вас опять беспокоить, но я все-таки… принужден снова завязать вам глаза…
На этот раз такое предложение почти не удивило Марголинскую и вовсе ее не испугало.
— Делайте, если это нужно… Только вот ребенок…
— Я сам донесу ребенка…
— Глаза Стефании Казимировны были завязаны, блондин взял на руки живую ношу, и попросив акушерку держаться за свой рукав вместе с ней пошел двором.
На улице ждала карета.
Блондин позвал ее, и она подкатила.
Пропустив вперед Марголинскую и, передав ей ребенка, молодой человек сказал несколько слов кучеру и потом сам сел в экипаж, захлопнув дверку.
Карета тронулась…
***
Когда горничная Дуняша, заперев двери за уехавшими, вернулась в комнату, где дожидался брюнет, он спросил ее:
— Вы ничего, Дуняша не разболтали акушерке?..
— Помилуйте, ваше сиятельство!.. Зачем же?!..
— То-то!.. А что… к барышне можно войти?..
— Теперь можно-с… Даже лучше, если войдем… В такое время он могут уснуть, а это вредно…
— Брюнет пошел в помещение родильницы. Как только он переступил порог, первое, что бросилось ему в глаза, было то, что маска была не на лице молодой женщины, а валялась на полу.
Сброшена она была только сейчас, или во время родовых мук — это являлось вопросом, и вопросом, в глазах брюнета, достаточно важным.
Молодому человеку было далеко не все равно, видела Марголинская лицо родильницы, или нет.
Роковое письмо
Бал был в самом разгаре. Весь бельэтаж дома миллионера Марка Павловича Речинского сиял огнями. Оркестр гремел.
Зал был полон гостями. Целая масса пар носилась в вихре вальса. Блестящие туалеты дам, безукоризненные фраки, эполеты, запах духов, струйками проносившийся в воздухе, масса звуков с эстрады концертного оркестра — все это на непривычном человеке могло оставить следы в виде головокружения.
Несмотря на то, что уже явилась масса гостей, приглашенные все еще прибывали.
Сам Речинский, высокий и тучный мужчина, лет пятидесяти с небольшим, видный и красивый, с волосами обильно снабженными сединой, поминутно поглаживая свою роскошную окладистую бороду, лично встречал каждого из гостей, находя для каждого приветливое слово.
Общество, собравшееся здесь, нельзя было назвать однородным.
Рядом с представителями аристократических родов, здесь были и представители купечества. Рядом с видными представителями адвокатуры и ученого мира, здесь можно было встретить и личности сомнительного свойства и неопределенных средств для жизни.
Впрочем, Речинский и не мог иначе поступать.
недавний миллионер, он своему богатству был обязан исключительно себе.
Происходя из хорошего дворянского рода, он отнюдь не был богат.
Но, после эмансипации, когда началось знаменитое дворянское «оскудение», Марк Павлович был одним из тех немногих дворян, которые не проели «выкупных», а занялись делом.
Не находя особенно выгодным ведение сельского хозяйства при отсутствии крепостного права, Речинский продал имение и пустился в разные коммерчески предприятия.
И оказалось, что он точно рожден был для этого: дела его шли в гору и в гору, и к тому времени, к которому относится наш рассказ, старик считал себя обладателем капитала более двух миллионов.
Но все-таки продолжал вести дела, и принужден был поддерживать связи не только с тем кругом общества, к которому принадлежал по рождению, но и с теми людьми, с которыми он вел эти дела.
Собираясь в его гостиной, люди высшего света вначале несколько косились на лиц, с которыми здесь им приходилось сталкиваться, но потом блеск миллионов, равно отражаясь на всех, заставил их со всеми примириться.
И даже дочь Речинского, Ольга Марковна — единственное воспоминание его недолгой супружеской жизни, так как жена его умерла на третьем году после свадьбы — недавно была помолвлена за князя Валентина Михайловича Туровцева, служившего в одном из гвардейских, кавалерийских полков и бывшего в одиннадцатимесячном отпуске.
И теперь, когда старик Речинский встречал все прибывавших гостей, князь был возле своей невесты.
Красивый брюнет, лет двадцати-шести, стройный, изящный, затянутый в красивый мундир, Туровцев, блестя своими черными глазами, особенно резко оттенявшимися на матово-бледном лице, не скрывая своего восхищения, любовался невестой.
А она была действительно хороша!.. Брюнетка, с роскошным бюстом, слегка открытым теперь благодаря бальному платью, с глубокими черными глазами, опущенными длинными ресницами, с классическим профилем и изящно причесанной головкой, она являлась безусловно царицей бала, в своем сиреневом платье, точно дымкой какой-то покрытом газом и кружевами.
И эта царица бала сегодня отказывалась от танцев.
Сколько не упрашивал ее жених, она повторяла одно:
— Право, не могу!.. Мне нездоровится!..
Видя свою дочь не танцующей, сам Марк Павлович был очень удивлен.
В сущности, он и делал бал только для дочери, чтобы отпраздновать ее помолвку.
Все приглашенные были крайне удивлены, когда получили известие об этом бале.
— Что-то выдумал Речинский?!.. — говорили одни. — Делать бал среди лета?!
— Миллионеры могут капризничать!.. — улыбаясь, замечали другие.
— Да… Но едва ли этот бал может быть удачен.
Но предсказывавшие ошибались. Бал удался на славу. Дело в том, что это было в тот год, когда курс наших денег стоял очень низко заграницей и потому многие, имевшие привычку уезжать туда на лето, скрепя сердце, остались в Москве, или на окрестных дачах и, невыносимо скучая, очень обрадовались предстоящему развлечению.
Тем, кто выражал свое изумление по поводу летнего бала, говоря при этом с самим стариком, тот говорил:
— Да это для Оли! Вы, ведь, знаете, какая она у меня танцорка!..
И вдруг эта «танцорка» отказывается от любимого удовольствия!..
Но бал шел своим чередом.
Только Туровцев не принимал участия в танцах, все время не отходя от своей невесты.
Бывали моменты, когда молодые люди, сидя в голубой гостиной, оставались вдвоем.
В одну из таких минут, князь, тихо взяв руку невесты в свою, проговорил:
— Ольга Марковна!.. Вы все еще не назначили день свадьбы… Марк Павлович сказал, что это всецело зависишь от вас…
— Я знаю… опуская ресницы, отозвалась Речинская.
— Ну, так что же?!.. Зачем меня томить, зачем мучить?! Оля!.. Милая!.. Вы знаете, как я вас люблю!.. Ведь, я совсем измучился в ожидании счастья!.. Олечка!.. Пожалейте меня!..
Оглянувшись кругом и видя, что в гостиной по-прежнему никого нет, он поднес руку девушки к губам и прижался к ней горячим, страстным поцелуем.
— Олечка!.. Милая!.. Пожалей меня!.. Или ты разлюбила меня, тогда… тогда — скажи это мне прямо!
Речинская вздрогнула от одного такого предположения и быстро проговорила:
— Нет, нет!.. Ради Бога, не думайте этого!.. Я люблю вас, больше прежнего люблю, но… не торопите меня!.. Поймите… не могу, не могу я!..
Она начала чувствовать, как что-то вроде рыданий подступает у нее к горлу.
Ее роскошная грудь стала высоко и неровно подниматься.
Князь заметил неожиданное для него волнение невесты.
— Что с вамп?!.. испуганно пробормотал он. — Вам нездоровится?!..
— Нет, нет!.. Ничего!..
— Но вы совсем бледны?!..
— Ничего… пройдешь!.. Это так… нервы!..
Сделав усилие, девушка овладела собой.
— Вот и прошло!.. проговорила она и заставила себя улыбнуться.
Но улыбка эта вышла натянутой и неестественной, а из глаз, того и гляди, готовы были хлынуть слезы.
— Через два месяца… я… согласна!.. каким-то сдавленным тоном выговорила она.
Такое волнение невесты и такой ее тон все более и более поражали князя Валентина Михайловича.
Он начал чувствовать какую-то растерянность.
— Олечка!.. Да скажите, ради Бога, что это с вами?!.. Я начинаю думать, что тушь есть какая-то тайна!.. Я беспокоюсь…
— Не надо… не надо… Все это… вздор…
— Оля!.. Но, ведь, я люблю вас!..
В этот момент, благодаря антракту в танцах, в гостиную вошли посторонние.
Возле жениха и невесты быстро составился целый кружок.
Интимную беседу пришлось прекратить.
Между тем, обходя всех гостей, Речинский подошел и к той группе, центром которой были: Ольга Марковна и ее жених.
Сказав здесь несколько фраз в общем разговоре, Марк Павлович взял Туровцева под руку и увел его в другую гостиную.
Здесь не было никого. В открытые окна веяло вечерней прохладой. Легкий ветерок, врываясь в комнату, заставлял слегка трепетать листья тропических растений, стоявших здесь. Мягкая, малиновая мебель так и манила к отдыху.
Речинский усадил князя на кушетку, рядом с собой.
— Что с вами, князь?.. — начал он вопросом.
— Со мной?!.. — удивился Валентин Михайлович. — Ничего такого…
Миллионер погладил бороду.
— Видите ли, — проговорил он потом. — Я прежде всего попрошу вас не обижаться на мою, можешь быть, излишнюю смелость, но… я вас спрошу: у вас ничего не вышло с моей дочерью?..
— То есть, как это?!.. Я вас не понимаю…
— Вы не поссорились?
— О, нет!..
— Видите ли, я спросил это потому, что мне показалось странным выражение ваших лиц, когда я подошел… Вы оба были как-то странно взволнованы… Я даже думаю, — особенно внушительно заметил Марк Павлович, — что и другим это бросилось в глаза!..
Князь слегка нахмурился. В последних словах ему послышалось что-то вроде замечания и упрека, а этого Туровцев не любил.
И он холодно отозвался:
— Право, я не заметил, какое впечатление вынесли все эти господа… Я повторяю только, что между нами ссоры не было…
Речинский понял, что Валентин Михайлович недоволен и спросил совсем другим тоном:
— А что, о дне свадьбы вы не говорили?..
— Говорили.
— Оля назначила?..
— Окончательно еще нет.
— Но все-таки… примерно?..
— Ольга Марковна сказала, что… месяца через два…
Миллионер едва заметно пожал плечами.
Он не понимал, зачем его дочь так затягивает все это.
Он не хотел насиловать ее волю, но, тем не менее, это ему было неприятно в особенности потому, что он хотел, выдав дочь замуж, на некоторое время уехать за границу, чего требовали его дела.
Особенно эта затяжка со стороны дочери заставляла его недоумевать потому, что выбор жениха всецело принадлежал ей самой и хотя старик и не имел ничего против этого брака, но не нашел бы точно также нужным и особенно настаивать на нем, так как в его глазах, князь Туровцев, человек не особенно богатый и не обладавший особенными связями в высших сферах, — отнюдь не был особенной находкой.
Но дочери он не противоречил, так как она сказала, что искренно любит Валентина Михайловича и ни за кого, кроме него, замуж не выйдет.
И вдруг теперь она зачем-то так затягиваете эту свадьбу.
— Может быть, она передумала, — мысленно предполагал Речинский. — Передумала, увлечение ее прошло, и она только стесняется сознаться в этом… Надо с ней по этому поводу поговорить откровенно!..
Это мелькнуло в голове миллионера именно в те минуты, когда он сидел с князем в малиновой гостиной.
Но, тем не менее, он счел долгом сказать Туровцеву, с самой любезной улыбкой:
— Я уверен, что вы, как и все женихи, нетерпеливы и потому обещаю вам свое содействие… Я сегодня же поговорю с дочерью и спрошу, почему она так откладывает свадьбу?
Туровцев поклонился, щелкнув шпорами, и хотел что-то сказать, но в этот момент в гостиной появился лакей.
Держа в руках серебряный поднос, на котором лежало письмо, лакей прямо подошел к Речинскому.
— Что это?!.. Письмо?!.. Теперь?!.. — удивился миллионер.
— Да-с… Принес какой-то человек и приказал передать в собственные руки…
Недоумевая, Марк Павлович взял письмо.
Лакей вышел.
— Вы меня извините, князь?.. — кинул старик фразу.
— Сделайте одолжение!.. — отозвался Туровцев.
Речинский сорвал конверт и стал читать письмо.
По мере чтения, он все более и более бледнел, а дочитав, злобно смял письмо в руках, пробормотав про себя:
— Да нет!.. Не может быть, не может быть этого!.. Это клевета!..
И он вскочил с места.
Князь Туровцев с удивлением смотрел на Речинского.
— Что случилось?.. Что это за письмо?.. — невольно спросил Валентин Михайлович.
Старик успел овладеть собой.
— Так… ничего… — проговорил он.
— Но это что-то для вас неприятное?.. — настаивал князь, исключительно из сочувствия к старику.
Тот отозвался:
— Да, так… кое-что… Некоторые неприятности по делам…
И Марк Павлович спрятал письмо в карман.
Князь понял, что старик не расположен к откровенности и умолк.
Речинский поднялся с места.
— Вы меня извините, князь, заметил он, — что я на минуту уйду в свой кабинет…
— Еще бы!..
— Мне необходимо немедленно сделать кое-какие распоряжения по поводу этого письма…
Туровцев щелкнул шпорами и тоже встал с места.
Речинский направился в свой кабинет.
При внимательном наблюдении, можно было заметить, что старик ступает не совсем твердо, точно пьяный, но что, в тоже время, он старается овладеть собой.
Что же касалось до князя, то он присоединился к остальным гостям. А Марк Павлович ушел к себе в кабинет.
Это была просторная комната, обставленная со строгой серьезностью, со скромной мебелью, с письменным столом без всяких инкрустаций и с простой медвежьей шкурой, лежавшей под креслом.
И только два шкафа с книгами, большинство которых представляли серьезную ценность, да маслинная картина серьезного мастера — могли хоть слегка напомнить о том, что это был кабинет миллионера.
Четыре свечи, горевшие на столе, освещали всю обстановку комнаты.
Марк Павлович вошел сюда и сейчас же грузно опустился в кресло, стоявшее перед письменным столом, заняв место, старик вынул письмо и снова перечел его.
