Любовь и русская литература — пятнадцатый рассказ из сборника Эшенден или британский агент английского писателя Сомерсета Моэма, навеянного службой в разведке.
***
Эшендену не верилось, что он снова в гостинице и сидит на мягкой кровати. Он и забыл, что кровати существуют на свете. Войдя в спальню, он сел и сидел без движения: у него не было сил распаковать вещи. Сколько разных гостиниц — шикарных и не очень — он перевидал с тех пор, как началась война! Ему уже казалось, что он всю жизнь живет на чемоданах. Это было утомительно. Сейчас он сидел и думал о том, как взяться за дело, которое ему поручили. Он чувствовал себя одиноким и потерянным в огромной России. Он приехал сюда по приказу, против собственной воли, и не потому, что был таким уж опытным разведчиком, а потому, что опытнее его не нашлось. В дверь постучали. Эшенден, довольный, что может ответить по-русски, закричал: «Войдите!». Дверь открылась, и он вскочил на ноги.
Вошли трое мужчин. Он сразу узнал их: они ехали вместе на пароходе из Сан-Франциско в Иокогаму, но, согласно инструкции, делали вид, что незнакомы. Все трое были чешские революционеры, изгнанные австрийскими оккупантами из их страны и осевшие в Америке. Они прибыли в Россию, чтобы помогать Эшендену. Они должны были свести его с профессором 3., который пользовался непререкаемым авторитетом среди русских чехов. За главного у них был высокий, седой, худой человек с маленькой головой и хитрым прищуром в глазах — доктор Эгон Орт. Он был священник где-то на Среднем Западе и доктор богословия, но сложил с себя сан ради того, чтобы бороться за свободу своей родины. Он производил впечатление человека умного и не слишком щепетильного, которому для достижения цели все средства хороши. В этом смысле пастор имеет преимущество перед просто революционерами: ему легче убедить себя в том, что все, что ни делается, делается по воле Божьей.
В Иокогаме у них состоялся секретный разговор. Эшенден узнал, что профессор 3., будучи, несомненно, патриотом, которому освобождение Чехии от австрийского господства дороже всего на свете, признает только честные меры борьбы и ничто не заставит его пойти против своей совести. По этой причине с ним нельзя говорить вполне откровенно. С другой стороны, у него такой авторитет, что с его желаниями приходится считаться. Короче, этот человек требовал хитрого и осторожного обращения.
Доктор Орт прибыл в Петроград неделю назад. Все, что ему удалось узнать за это время, он выложил Эшендену. Ситуация была критической. Если еще представлялось возможным что-то сделать, чтобы предотвратить выход России из войны, нужно было делать это немедленно. Недовольство в армии грозило перерасти в мятеж, правительство Керенского пока держалось у власти, но лишь благодаря тому, что ее не пытались захватить. В стране начинался голод, а немцы вот-вот должны были пойти в наступление на Петроград. Послы Великобритании и Соединенных Штатов приветствовали приезд Эшендена, но даже они не знали, с какой миссией он направлен, и у него был резон не посвящать их в свои планы.
Эшенден попросил Орта устроить ему встречу с профессором 3. Эшенден хотел объяснить ему, что имеет достаточную сумму, чтобы поддержать любой план, способный предотвратить катастрофу, которую предвидели правительства союзных государств. А они предвидели, что Россия вскоре заключит сепаратный мир с Германией. Однако один профессор 3. решал немногое, было необходимо связаться и с другими влиятельными людьми в России. Эшендену пришло в голову использовать для этой цели мистера Харрингтона. Американцу, который привез деловые предложения Временному правительству, для общения, конечно, понадобится переводчик, так почему бы не сосватать ему доктора Орта в качестве такового? Орт говорил по-русски как по-чешски. Договорились, что Орт придет в ресторан, где они будут обедать, и разыграет с Эшенденом неожиданную встречу. Эшенден представит его американцу и в ходе обеда, направляя разговор в нужное русло, скажет, что небеса послали ему доктора Орта на роль переводчика.
Существовал еще один человек, который, как полагал Эшенден, мог оказаться небесполезным.
— Вам не приходилось слышать о даме по имени Анастасия Александровна Леонидова? — спросил он Орта. — Это дочь Александра Денисьева.
— Приходилось. Денисьева я знаю хорошо.
— У меня есть предположение, что она сейчас в Петрограде. Разузнайте, пожалуйста, где она живет и чем занимается.
— Конечно.
Доктор Орт заговорил по-чешски с одним из своих спутников. Оба были на вид смышленые молодые люди, один высокий блондин, другой невысокий брюнет. Эшенден понял, что они состоят при Орте для выполнения его поручений. Кивнув, молодой человек поднялся, пожал Эшендену руку и вышел.
— Сегодня к обеду он раздобудет все, что можно.
— Ну что же, пока нам остается только ждать, — подытожил Эшенден. — По правде говоря, я не мылся одиннадцать дней, и мне срочно нужно принять ванну.
Эшенден все никак не мог определить, где ему лучше думается — в вагоне поезда или в ванне. Новые идеи, пожалуй, возникали у него главным образом в поезде, идущем неторопливо и плавно, например по равнинной части Франции. Но с другой стороны, для того, чтобы предаваться воспоминаниям или оплетать подробностями уже поселившуюся в голове тему, не найти места приятнее, чем горячая ванна. Вот и теперь он, бултыхаясь в мыльной воде, точно бегемот в илистой луже, вспоминал, как они познакомились с Анастасией Александровной Леонидовой.
При всей своей ироничности Эшенден хоть и редко, но был способен на чувство, которое благодаря все той же ироничности он именовал нежной страстью. Среди женщин — больших специалисток в этом вопросе — принято считать, что все эти писатели, художники и музыканты, то есть все, кто имеет отношение к искусству, не такие уж на самом деле шикарные любовники. Иными словами — шума много, толку мало. Сколько вздохов, стонов, красивых фраз, но стоит женщине (с присущей ее полу практичностью) намекнуть, что ей хочется любви по существу, они сразу прячутся в кусты, потому что люди искусства любят только свое искусство и себя (что, на их взгляд, одно и то же). Возможно, именно поэтому (Эшендену, во всяком случае, так казалось) женщины в душе ненавидят искусство. Возможно, поэтому в последние двадцать лет ему не слишком везло в любви. Он много развлекался и платил потом за это страданиями, но, даже мучаясь от неразделенного чувства, говорил себе, хоть и с кислой улыбкой, что все в конце концов перемелется и пойдет в дело.
Отец Анастасии Александровны Леонидовой был революционер. Получив пожизненную ссылку в Сибирь, он бежал и добрался до Англии. Там, посредством своего литературного таланта и трудолюбия, он не только зарабатывал на жизнь, но и смог занять заметное положение в современной английской литературе. Когда его дочь Анастасия подросла, она вышла замуж за Владимира Семеновича Леонидова, тоже революционера и изгнанника. К моменту встречи с Эшенденом она была замужем уже несколько лет.
Это было в то время, когда Европа открыла для себя Россию. Все читали русские романы, восхищались русским балетом и, порядком устав от Вагнера, слушали мелодичную русскую музыку. Русское искусство распространялось по Европе, как эпидемия инфлюэнцы. В моду вошли новые выражения, новые цвета, новые чувства; прогрессивные интеллектуалы без колебаний причисляли себя к интеллигенции. Никто не знал, как писать это слово по-английски, но зато все умели его произносить. Эшенден был как все. Он завел в гостиной новые подушки, повесил на стену икону, читал Чехова и ходил на балет.
Анастасия Александровна была из семьи интеллигентов. Они с мужем жили недалеко от Риджент-пар-ка, в маленьком домике, где собиралась вся литературная элита Лондона. На этих собраниях можно было видеть бледнолицых бородатых гигантов, кариатидами подпирающих стены. Все взирали на них с робким почтением, зная, что это революционеры, которые чудом спаслись от сибирской каторги. Писательницы трепетно подносили к губам стаканы с водкой. Счастливцы и близкие друзья дома удостаивались рукопожатия самого Дягилева. Точно персиковый цветок на ветерке, порхала туда-сюда Анна Павлова.
В то время Эшенден не числился среди самых модных писателей, хотя в юности подавал большие надежды. Некоторые из его знакомых начинали посматривать на него снисходительно, другие (оптимисты с неистощимой верой в человека) все еще надеялись. Анастасия Александровна заявила ему в лицо, что он настоящий интеллигент, и Эшенден с готовностью поверил. Он пребывал в таком состоянии, что готов был верить чему угодно. Он ходил радостно-возбужденный оттого, что ему казалось, еще немного — и он настигнет свою любовь, которая так долго избегала его.
У Анастасии Александровны были прелестные глаза, красивая фигура (хотя и не по моде пышная), высокие скулы, курносый нос (как у татарки), широкий рот, полный белых блестящих зубов, и очень бледная кожа. Одевалась она слегка небрежно, как требовала того интеллигентская мораль. В ее темных печальных глазах Эшенден видел и бескрайние русские степи, и березки, и Кремль со звонящими колоколами, и торжество пасхальной службы в Исаакиевском соборе, и Невский проспект — и чего он только не видел в ее глазах! Они были круглые, блестящие и немного навыкате, как у пекинеса.
«Братья Карамазовы», «Война и мир», «Анна Каренина», «Отцы и дети» обсуждались ими без устали. Вскоре Эшендену стало ясно, что муж Анастасии Александровны не достоин ее. Она разделяла это мнение. Владимир Семенович был маленький человек с большой, вытянутой, как лакричный корень, головой, которую украшала густая шапка непокорных кудрей. Он был тихий, безобидный, и не верилось, что русского царя могла напугать его революционная деятельность. Он преподавал русский язык и писал статьи для московских газет. Его терпимость и добродушие очень помогали ему в семейной жизни, ибо Анастасия Александровна была женщина с характером. Когда, к примеру, у нее болел зуб, Владимир Семенович мучился так, как будто у него болели все зубы, а когда сердце ей надрывали страдания ее несчастной родины, Владимиру Семеновичу впору было пожалеть, что он вообще родился на свет. Бедняга вызывал у Эшендена искреннее сочувствие. Когда со временем он открылся Анастасии Александровне и с радостью узнал, что она тоже его любит, встал вопрос, что делать с Владимиром Семеновичем. Они не могли больше держать свою страсть ото всех в секрете. Эшенден боялся, как бы революционные убеждения не помешали Анастасии Александровне стать его женой, но страхи были напрасны. Он с облегчением и с некоторым удивлением услышал, что она согласна.
— А Владимир Семенович даст вам развод, как вы думаете? — спросил он, облокачиваясь на подушки цвета только что протухшего мяса и держа ее за руку.
— Владимир меня обожает, — уверенно ответила она, — это разобьет ему сердце.
— Он хороший человек. Жаль его огорчать. Надеюсь, он сможет забыть это огорчение.
— Он никогда не забудет. Такова русская душа. Я уверена, что, когда я уйду от него, жизнь потеряет для него смысл. Я не знаю мужчины, который больше любил бы женщину, чем он меня. Но конечно, он не станет мешать моему счастью. Он слишком благороден и великодушен. Он поймет, что от этого зависит дальнейшее развитие моей личности и я не имею права колебаться. Владимир даст мне развод без вопросов.
В те времена в Англии развестись было гораздо труднее, чем сейчас. Полагая, что она может и не подозревать, какое муторное дело ей предстоит, Эшенден принялся объяснять особенности английского законодательства. Анастасия Александровна нежно погладила его по руке:
— Владимир ни за что на свете не потащит меня в суд. Когда я скажу ему, что выхожу за вас замуж, он покончит с собой.
— Какой ужас, — сказал Эшенден.
Все было так страшно и интересно, как в русском романе. Он представлял себе, на скольких страницах Достоевский мог бы расписать эту ситуацию. Он знал, что герои будут ужасно страдать, будут биться бутылки с шампанским, приедут цыгане, будет водка, обмороки, эпилепсия и длинные-длинные монологи. Какой потрясающий кошмар!
— Мы будем страдать, — сказала Анастасия Александровна. — Но у него нет выбора. Он не сможет жить без меня. Он будет все равно что яхта без паруса или автомобиль без карбюратора. Я очень хорошо знаю Владимира. Уж поверьте, он обязательно покончит с собой.
— Каким образом? — поинтересовался Эшенден, который всегда был неравнодушен к деталям.
— Он застрелится. Он выстрелит себе в висок, и выстрел вышибет ему мозги.
Эшенден вспомнил «Росмерхольм». Когда-то он был ярым поклонником Ибсена и даже хотел учить норвежский язык, дабы, читая в оригинале, постичь всю глубину мысли гения. Однажды он даже видел живого Ибсена: тот пил из стакана мюнхенское пиво.
— Вы полагаете, мы сможем быть счастливы, если у нас на совести будет лежать смерть человека? — спросил он. — Мне кажется, он всегда будет между нами.
— Я знаю, нас ждут тяжелые испытания, но что же нам делать? Такова жизнь. Мы должны подумать о Владимире. Его судьба тоже висит на волоске. Он предпочтет покончить с собой.
Она отвернулась, но Эшенден успел заметить, что у нее по щекам катятся две тяжелых слезы. Он был тронут. У него было доброе сердце, больно сжимавшееся при мысли, что бедный Владимир должен пустить себе пулю в висок.
Что за чудо эти русские!
Поборов эмоции, Анастасия Александровна обернулась с мрачным видом и посмотрела на Эшендена своими круглыми, влажными, собачьими глазами.
— Мы должны быть точно уверены в том, что поступаем правильно, — сказала она. — Я никогда не прощу себе, если Владимир умрет, а потом обнаружится, что он умер напрасно. Мы должны убедиться, что по-настоящему любим друг друга.
— А вы разве сомневаетесь? — воскликнул Эшенден тихим звенящим голосом. — Я-то знаю точно.
— Предлагаю съездить на неделю в Париж и посмотреть, как пойдут дела. Тогда мы будем знать наверняка.
Эшенден в душе был немного старомоден, и предложение слегка смутило его. Но лишь на секунду. Анастасия была просто прелесть: она мгновенно все поняла и помогла ему справиться с секундным замешательством.
— Вы что, страдаете буржуазными предрассудками? — Она выгнула бровь.
— Нет-нет, — поспешил заверить Эшенден, ибо скорее согласился бы быть заподозренным в трусости, чем в буржуазности. — Это отличная идея.
— Несправедливо, когда женщина рискует потерять все в один миг. Не пожив с мужчиной, ведь не поймешь, каков он на самом деле. Женщина должна иметь возможность изменить решение, пока не поздно.
— Совершенно верно, — подтвердил Эшенден. Анастасия Александровна не привыкла откладывать дела в долгий ящик, и поэтому, сделав необходимые приготовления, в следующую субботу они отправились в Париж.
— Я не сказала Владимиру, что мы едем вместе, — сообщила она, когда они встретились на вокзале Королевы Виктории. — Зачем расстраивать его прежде времени?
— Не стоит, — согласился Эшенден.
— А через неделю, если я пойму, что это ошибка, он так ничего и не узнает.
— Конечно, — одобрил Эшенден.
— Каким классом мы едем?
— Первым.
— Я очень рада. Мой отец и Владимир из принципа путешествуют третьим классом, но меня всегда укачивает в дороге, и мне легче, когда я еду первым классом, потому что тогда я могу устроить голову на чьем-нибудь плече.
Сразу после отправления поезда Анастасия Александровна почувствовала себя дурно, сняла шляпу, склонила голову Эшендену на плечо и слабо попросила:
— Не шевелитесь, ладно?
На пароме она ушла в дамский салон, а в Кале с аппетитом пообедала. Но стоило им сесть в поезд, она снова сняла шляпу и склонила голову ему на плечо. Собравшись почитать, он взял книгу.
— Пожалуйста, не надо читать, — сказала она, — вам нужно будет переворачивать страницы, и вы не сможете сидеть смирно. И потом, мне будет щекотно.
Наконец они приехали в Париж. По желанию Анастасии Александровны они поселились в маленькой гостинице на левом берегу Сены. Она сказала, что там есть атмосфера. Шикарные отели, стоявшие напротив, претили ей своей безнадежной пошлостью и буржуазностью.
— Я согласен жить везде, где понравится вам, — сказал Эшенден, — но только если там есть ванна.
Она с улыбкой ущипнула его за щеку:
— Мой милый смешной пуританин! Неужели вы не можете неделю обойтись без ванны? Боже, сколько вам еще предстоит учиться!
Они глубоко за полночь заговорились о Максиме Горьком и Карле Марксе, судьбе человека, любви и братстве всех людей на земле, так что на другой день Эшенден с удовольствием позавтракал бы в постели и спал дальше до обеда. Но Анастасия Александровна не позволила. Когда жизнь так коротка и так много нужно успеть сделать, стыдно завтракать хоть на минуту позже восьми часов утра.
Они сидели в маленькой грязной столовой, окна в которой не открывались, по-видимому, уже месяц. Зато в ней было полно атмосферы. Эшенден спросил, что Анастасия Александровна будет есть.
— Яйца всмятку, — ответила она.
Она ела с большим аппетитом. Эшенден уже заметил, что аппетит у нее отменный. Наверное, это было в русском характере: нельзя же представить себе, чтобы обед Анны Карениной состоял из тушеных бобов и чашки кофе, правда?
После завтрака они посетили Лувр, а после обеда — дворец Люксембург. Ужинать пришлось рано, чтобы успеть в «Комеди Франсез»; затем они отправились танцевать в русское кабаре. На другой день, когда в семь тридцать они сидели в столовой, Эшенден снова спросил Анастасию Александровну, что заказать.
— Яйца всмятку.
— Но мы же ели их вчера, — оторопел он.
— Давайте поедим и сегодня, — улыбнулась она.
— Хорошо.
День прошел в той же манере, если не считать, что они ходили в музей Карнавале вместо Лувра и в музей Гуме вместо Люксембурга. Но когда на следующее утро сцена с яйцами всмятку снова повторилась, Эшендену стало не по себе.
— Но мы же едим их уже два дня! — воскликнул он.
— Ну и что? Разве это мешает нам есть их и на третий день?
— Мешает, — уперся Эшенден.
— Сегодня, я вижу, вам изменило чувство юмора, — заметила она. — Я всегда ем яйца всмятку на завтрак. По-другому я их не ем.
— Ну что ж, хорошо. В таком случае закажем яйца всмятку.
Но на следующее утро Эшенден взбунтовался.
— Вы, как всегда, будете есть яйца всмятку? — спросил он.
— Естественно, — улыбнулась она, обнажая два ряда больших квадратных зубов.
— Ладно. Я закажу их для вас, а себе возьму яичницу. Улыбка исчезла с ее лица.
— Вот как? Вам не кажется, что это неразумно? Вы не находите несправедливым заставлять повара выполнять лишнюю работу? Вы, англичане, все одинаковы. Слуги для вас все равно что вещи. Вам не приходило в голову, что у них такое же сердце, как у вас, и такие же чувства? Неудивительно, что пролетариат возмущается, когда буржуи вроде вас отказываются поступиться своими привычками.
— Неужели в Англии разразится революция, если в Париже я съем яичницу вместо яиц всмятку?
Анастасия Александровна негодующе вскинула голову:
— Вы не понимаете. Это же дело принципа. Вы думаете, что удачно пошутили. Конечно, я знаю, что это смешно, и я сама люблю посмеяться; Чехов прославился в России юмористическими рассказами. Но разве вы не понимаете, о чем идет речь? Вы ведете себя как бесчувственный болван. Вы бы не говорили так, если бы вам довелось увидеть, что было в 1905 году. Я не могу забыть картину: люди на коленях перед Зимним дворцом, и казаки рубят их шашками. И женщин, и детей! О нет, нет!
Ее глаза наполнились слезами, лицо исказилось от боли. Она взяла Эшендена за руку:
— Я знаю, что у вас доброе сердце. Я знаю, что вы сказали не подумав. Это все ваше писательское воображение. Я вас прощаю, но вы съедите яйца всмятку, хорошо?
— Конечно, — сказал Эшенден.
После этого он каждое утро безропотно ел на завтрак яйца всмятку. Неделю спустя они вернулись в Лондон. Эшенден всю дорогу от Парижа до Кале и из Дувра в Лондон сидел не шевелясь и обнимая за талию Анастасию Александровну. Ее голова лежала у него на плече. Он думал о том, что путешествие из Сан-Франциско, например, в Нью-Йорк продолжается пять дней. Когда они прибыли на вокзал Королевы Виктории и стояли на платформе, ожидая такси, она посмотрела на него своими круглыми сияющими, немного навыкате глазами и сказала:
— Как замечательно мы провели эту неделю, да?
— Замечательно, — сказал Эшенден.
— Теперь я решилась. Эксперимент оправдал себя. Я готова стать вашей женой.
Эшенден представил себе, как он будет есть яйца всмятку каждое утро в течение всей оставшейся жизни. Усадив Анастасию Александровну в такси, он прыгнул в другое такси, поехал на другой вокзал и купил билет на первый пароход в Америку. Ни один эмигрант, жаждущий новой независимой жизни, не испытывал при виде статуи Свободы такой радости, какую испытал Эшенден, когда однажды солнечным утром его пароход вошел в гавань Нью-Йорка.
