Случайное знакомство

Случайное знакомство — четырнадцатый рассказ из сборника Эшенден или британский агент английского писателя Сомерсета Моэма, навеянного службой в разведке.

***

Когда Эшенден вышел на палубу и увидел, как вдали встает из моря белый город, его сердце затрепетало от восторга. Было еще рано, солнце едва успело подняться, а море уже было голубое и прозрачное, как небо. Теплое утро предвещало жаркий день. Город был Владивосток. Эшенден с гордостью ощущал, что он и вправду заехал на самый что ни есть край света. Позади у него была долгая дорога. Его путешествие началось в Нью-Йорке, откуда он поехал в Сан-Франциско; затем он плыл на японском пароходе до Иокогамы, затем в Цуруки пересел на русский пароход, на борту которого был единственным англичанином. Из Владивостока его путь лежал в Петроград по Транссибирской магистрали. Он ехал, конечно, с заданием, и более важного и ответственного задания у него не было за всю жизнь. Ему нравилось чувствовать свою ответственность. На этот раз никто не присылал ему инструкций, а за поясом он вез ценные бумаги на такую бешеную сумму, о которой старался не думать, чтобы не расходились нервы. Его задание было невыполнимо, но он этого еще не знал и потому верил, что ему хватит ума и хитрости, чтобы довести свою миссию до конца.

Предстоящее десятидневное путешествие по России не слишком радовало его. Ходили слухи, что в некоторых местах взорваны мосты и дорога разобрана, что распоясавшаяся солдатня грабит и убивает пассажиров. Ему говорили, что, если повезет, его просто выкинут из поезда в степь и дальше ему придется добираться самому. Но как бы то ни было, он не собирался отказываться от поездки, веря, что не так страшен черт, как его малюют. На берегу он собирался прежде всего разыскать британское консульство, чтобы сориентироваться в обстановке. Однако по мере приближения к берегу становилось видно, какой грязный и запутанный город Владивосток, и Эшенден не на шутку встревожился. По-русски он знал всего несколько слов. Единственным человеком на судне, говорящим по-английски, был эконом, и, хотя он обещал всячески помочь, Эшенден не слишком ему верил. К счастью, в порту его встречали. Когда они встали в док, к нему подошел невысокий молодой еврей с нечесаной шапкой волос и спросил, не он ли будет мистер Эшенден.

— Меня зовут Венедикт, — представился он, — я переводчик британского консульства. Мы забронировали вам билет на поезд, который отправляется сегодня вечером.

Эшенден повеселел. Они сошли на берег. Венедикт забрал у него паспорт и вещи и помог ему пройти необходимые формальности. Они сели в машину, которая их ждала, и поехали в консульство.

— Если вам что-то нужно, обращайтесь ко мне, — сказал переводчик. — Я устроил вам место в поезде, но доберетесь ли вы до Петрограда — бог его знает. Кстати, у меня для вас есть попутчик. Он американец, его фамилия Харрингтон. Он служащий какой-то компании в Филадельфии и едет заключать какую-то сделку с Временным правительством.

— Что он за человек? — спросил Эшенден.

— Обычный, как все. Я хотел пригласить их с американским консулом на обед, но они уехали на экскурсию. Вам необходимо быть на вокзале часа за два до поезда. Там всегда страшная неразбериха, и, если вы приедете позже, ваше место могут занять.

Поезд отходил в полночь. Эшенден и Венедикт поужинали в переполненном станционном ресторане, который, кстати говоря, был единственным местом во всем городе, где прилично кормили, хотя ждать официанта приходилось целую вечность. Затем они пошли на платформу. Несмотря на то что до отхода поезда было еще два часа, на платформе яблоку негде было упасть. Одни люди целыми семьями сидели на тюках, сильно напоминая цыганский табор, другие бегали туда-сюда или собирались в кучки и отчаянно спорили. Слышался женский визг и причитание. Двое мужчин сцепились в драке. Это была сцена неописуемого хаоса. В холодном тусклом свете станционных фонарей белые лица были точно лица грешников, ожидающих Страшного суда. Были среди них раскаявшиеся и покорные, но были гордые и бесноватые. Готовый состав был набит до отказа. Венедикт с большим трудом нашел купе, в котором предстояло ехать Эшендену.

— Скорее, скорее! — возбужденно закричал человек, сидевший там. — Я едва отстоял ваше место. Приходил один мужчина с женой и двумя детьми. Консул только что повел их к начальнику вокзала.

— Это мистер Харрингтон, — представил его Венедикт.

Эшенден вошел в купе, где было два спальных места, и пожал руку попутчику. Носильщик стал размещать вещи.

Мистер Джон Куинси Харрингтон был тщедушный человек чуть ниже среднего роста, с желтым костлявым лицом и большими бледно-голубыми глазами. Сняв свой котелок, чтобы вытереть вспотевший от переживаний лоб, он обнажил совершенно голый бугристый череп. Помимо котелка на Харрингтоне был черный пиджак с жилетом, полосатые брюки, очень высокий белый воротничок и черный галстук. Эшенден точно не знал, как следует одеваться в поездку по Сибири, но наряд мистера Харрингтона показался ему несколько эксцентричным. У американца был писклявый голос, отличная дикция и акцент, по которому Эшенден сразу понял, что перед ним житель Новой Англии.

Через минуту после водворения Эшендена явился начальник вокзала в сопровождении чрезвычайно взволнованного бородача и его жены, державшей за руки двоих детей. Мужчина с мокрым от слез лицом объяснял что-то дрожащими губами. В это же время его жена, громко всхлипывая, рассказывала чиновнику какую-то длинную историю — очевидно, историю своей жизни. После того как они все втиснулись в купе, противостояние обострилось. Венедикт тоже затараторил что-то по-русски. Мистер Харрингтон, даром что не понимал ни слова, в свою очередь не выдержал и стал громко возмущаться по-английски. Он кричал, что эти места были забронированы консулами Великобритании и Соединенных Штатов соответственно, и хотя он не может поручиться за английского короля, но президент Соединенных Штатов не допустит, чтобы американский гражданин лишился места в поезде, за которое он заплатил. Его можно выгнать отсюда только силой, но, если они попробуют тронуть его, он немедленно напишет жалобу в консульство. Все это и еще много другого он высказал начальнику вокзала, который, хоть и ничего не понял, произнес в ответ страстную речь, дополняя ее выразительными жестами. После этого негодование мистера Харрингтона достигло высшей точки. Потрясая кулаками перед носом чиновника, американец, бледный как поганка, заорал:

— И скажите ему, что я не понимаю ни слова и не желаю понимать! Если русские хотят, чтобы их считали цивилизованной нацией, почему они не учат цивилизованный язык? Скажите ему, что я мистер Джон Куинси Харрингтон и я представляю компанию «Кру и Адамс», Филадельфия, и я везу специальное письмо мистеру Керенскому, и, если меня не оставят в покое в моем купе, мистер Кру будет жаловаться в Белый дом!

Свирепый тон и жестикуляция мистера Харрингтона возымели действие. Начальник вокзала, не говоря больше ни слова, развернулся и пошел прочь, признав тем самым себя побежденным. Русский с женой и апатичными детьми вышли вслед, продолжая горячо с ним спорить.

— Мне очень жаль, что я не смог уступить место даме с двумя детьми, — сказал мистер Харрингтон, когда они остались в купе одни. — Никто не питает больше уважения к женщине и матери, чем я. Но я должен уехать в Петроград этим поездом, иначе я лишусь очень важного заказа. Я не собираюсь жить десять дней в коридоре даже во имя всех матерей России.

— Я вас не осуждаю, — ответил Эшенден.

— Я сам человек семейный, у меня тоже двое детей. Я знаю, как тяжело с детьми в дороге. Но я не знаю причин, которые мешают остаться дома.

Когда в течение десяти дней (точнее, одиннадцати) едешь с попутчиком в одном купе, нельзя избежать близкого знакомства, а Эшенден проводил в обществе мистера Харрингтона двадцать четыре часа в сутки. Конечно, они три раза в день ходили в вагон-ресторан, но и там сидели друг напротив друга за одним столом. Утром и днем бывали часовые стоянки, во время которых они рядышком прохаживались по платформе. У Эшен-дена появились знакомые среди других пассажиров, и они иногда заглядывали к ним в купе перекинуться словом. Но если они говорили на французском или немецком, мистер Харрингтон взирал на них с едким осуждением. Если они понимали по-английски, он говорил сам, не позволяя им вставить хотя бы междометие. Он был истинный пустомеля. Он говорил так, словно говорить — это естественная надобность человеческого организма, вроде как есть или дышать. Он говорил не потому, что ему было что сказать, но потому, что иначе не мог. Он гундосил, не меняя тона, — всегда на одной высокой ноте. Его словарный запас был неистощим, причем для построения фраз он намеренно выбирал из него самые длинные и трудные слова, которые давали ему шанс продемонстрировать свою беспримерную дикцию. Если у него была возможность произнести короткое слово вместо длинного, он никогда этого не делал. Он болтал без умолку. Традиционное сравнение с водопадом тут не подходило, ибо в его речи не было ничего бурно-стремительного. Она скорее текла, как поток раскаленной лавы течет по склону вулкана, беспощадно и методично сминая все на своем пути.

Никогда в жизни Эшендену не удавалось узнать столько о человеке, сколько он узнал о мистере Харрингтоне. Он узнал не только о нем самом, его привычках, мыслях и поступках, но и все то же самое о его жене, родственниках жены, его детях и их школьных приятелях, о его работодателях и о том, как они из поколения в поколение роднятся с лучшими семьями Филадельфии. Его собственная семья перебралась в Америку в начале восемнадцатого века. А его предки были родом из графства Девоншир, и мистер Харрингтон был в той деревне, на церковном дворе, где они похоронены и где до сих пор еще можно видеть их могилы. Он гордился своими английскими предками и не менее гордился тем, что он американец, хотя для него Америку представляла узкая полоска земли вдоль Атлантического океана и обитавшие на ней избранные — потомки англичан и голландцев, чья кровь была чиста от неблагородных примесей. Позднейших поселенцев — из Германии, Швеции, Ирландии, стран Центральной и Восточной Европы, которые приехали за последние сто лет — он считал низшей расой. Он отказывался замечать их присутствие — так старая дева, живущая в уединенном замке, презирает фабричные трубы, которые недавно выросли и дымят перед окнами ее жилища.

Когда Эшенден упомянул об одном богатом американце, известном своей коллекцией живописи, мистер Харрингтон сказал:

— Я с ним не знаком. Моя внучатая тетя Мария Пен Уормингтон считала, что его бабушка была очень хорошей кухаркой. Когда она вышла замуж и покинула ее, моя внучатая тетя Мария очень сожалела и говорила, что такой замечательной шарлотки с яблоками, которую была мастерица печь его бабушка, впоследствии ей больше пробовать не приходилось.

Мистер Харрингтон боготворил свою жену. Он убийственно долго расписывал ее достоинства, представляя ее идеалом жены и матери. Она была слабого здоровья, и ей часто делали операции, деталями которых он готов был упиваться бесконечно. Он сам перенес две операции: один раз ему удаляли гланды, а второй раз — аппендикс. Изо дня в день Эшенден слушал эту медицинскую эпопею. Все друзья мистера Харрингтона были фанатичными поклонниками оперативных вмешательств в собственный организм, и оттого он имел энциклопедические знания по хирургии. Недавно обнаружилось, что двое его сыновей-школьников тоже нуждаются в операциях. Удивительно, но у одного были увеличены гланды, а у другого — аппендикс. Братья очень любили друг друга, они были так неразлучны, что хороший знакомый мистера Харрингтона и лучший хирург Филадельфии предлагал прооперировать их одновременно в одной операционной. Он показал Эшендену фотографии мальчиков и их матери. Эта разлука с семьей была первой в его жизни, и каждое утро он строчил длинное письмо жене, где рассказывал обо всем, что с ним происходит, а также передавал большую часть из сказанного им за предыдущий день. Эшенден наблюдал, как его аккуратный бисерный почерк заполняет страницу за страницей, словно нашествие муравьев.

Мистер Харрингтон прочел все на свете учебники по технике красноречия и владел ею в совершенстве. В специальную записную книжку он заносил услышанные где-либо шутки и анекдоты. Эшендену он признался, что перед тем, как идти в гости, всегда перечитывает эти записи, дабы не быть застигнутым врасплох. Одни анекдоты были помечены буквой «М», другие буквой «Ж». Буква «М» означала, что анекдот непристойный и предназначен только для мужских ушей, буква «Ж» — что анекдот позволительно рассказать и при дамах. Сам мистер Харрингтон был специалистом по анекдотам с предысторией, в которых смешной момент наступал минут через двадцать после начала повествования. Если мистер Харрингтон заводился на анекдот, можно было не сомневаться, что он не упустит ни одной подробности.

Эшенден, который всегда сразу угадывал, чем все кончится, стискивал руки на коленях и сдвигал брови в отчаянной попытке скрыть свое нетерпение. Дослушав до конца, он выдавливал из себя улыбку и натужный смешок. Если кого-то приносило в середине истории, мистер Харрингтон бывал искренне рад.

— Проходите, проходите, присаживайтесь, — говорил он. — Я как раз рассказываю анекдот. Вы должны это послушать, такого смешного анекдота вы не слышали никогда в жизни.

И он начинал сначала, повторяя все слово в слово, не изменяя ни единого эпитета, и так до самого конца, когда положено было смеяться.

Однажды Эшенден предложил поискать в поезде двоих человек, играющих в карты, чтобы развлечься бриджем. Однако мистер Харрингтон заявил, что он в жизни не касался карт и не собирается этого делать. Когда Эшенден от отчаяния стал раскладывать пасьянс, у попутчика недоуменно вытянулось лицо.

— Не понимаю, как разумному человеку не жаль времени на карточные игры. Ну а пасьянс, я считаю, вообще самое вредное из умственных занятий. За ним невозможно разговаривать. Человек — это общественное животное, и высшей формой его интеллектуальной деятельности является общение с себе подобными.

— Зато тратить время — это красиво, — возразил Эшенден. — Любой дурак может истратить деньги, но, когда тратишь время, чувствуешь, что тратишь бесценное. Кроме того, — добавил он язвительно, — вам ведь это не мешает говорить, правда?

— Как я могу говорить, когда вы совсем меня не слушаете, а думаете, ляжет ли у вас семерка пик на восьмерку червей? Если вы читали книги по риторике, вы знаете, что индивидуум, говоря, делает гигантское умственное усилие и вправе ожидать от присутствующих самого полного внимания, на которое они только способны.

Мистер Харрингтон произнес это без раздражения, тоном очень усталого человека, который замучился объяснять прописные истины. Пожалуй, так могла звучать заявка творца на серьезное отношение к своим работам.

Мистер Харрингтон очень ответственно подходил к чтению. Он читал с карандашом в руке, подчеркивал предложения и целые абзацы, а на полях своим бисерным почерком писал комментарии. Он обожал обсуждать прочитанное. Когда встречалась особенно интересная мысль, его охватывало желание сию секунду поделиться ею с попутчиком. Бывало, что Эшенден, сам сидя с книгой, вдруг чувствовал, как его сверлит взгляд мистера Харрингтона, и сердце у него в груди болезненно обрывалось. Он цепенел, не осмеливаясь ни поднять глаз, ни перевернуть страницу и едва смея дышать, ибо знал, что, стоит ему пошевелиться, мистер Харрингтон использует это как предлог и в ту же секунду загундосит. Его глаза замирали на одном-единственном слове, и до тех пор, пока Эшенден не понимал, что мистер Харрингтон оставил попытку заговорить и опасность миновала, он не позволял себе продолжить чтение. Мистер Харрингтон штудировал «Историю конституции США» в двух томах. Для развлечения же он взял с собой толстый сборник, содержавший, как заверяли составители, все великие речи мира, а мистер Харрингтон был не только великий собеседник, но еще и оратор. Он прочитал много книг по ораторскому искусству. Он хорошо знал, как установить контакт с аудиторией, где будут к месту трогательные и серьезные слова, когда необходимо взбодрить слушателя шуткой, и, конечно, он умел, смотря по ситуации, определить, насколько красноречиво должно быть успешное выступление.

Еще одной страстью мистера Харрингтона было чтение вслух. Эшенден давно заметил, что американцы имеют склонность к этому утомительному времяпрепровождению. В гостиницах ему случалось наблюдать, как где-нибудь в дальнем углу фойе американский отец читает вслух книгу сгрудившемуся вокруг семейству. Заходя в салон на пароходе, идущем через Атлантику, он с удивлением видел группу пассажиров, занятых тем же: пятнадцать немолодых дам и посредине один высокий джентльмен командирской наружности с «Историей искусств» в руках. На верхней палубе обязательно валялись в шезлонгах какие-нибудь молодожены. Проходя мимо, он слышал, как монотонно зудит юная супруга, знакомя своего полусонного молодого супруга с приключениями Трех мушкетеров. Такой способ выражения любви ему всегда казался немного странным. У него были друзья, которые предлагали почитать ему, и были знакомые дамы, которые, по их словам, обожали слушать, когда им читают вслух, но Эшенден вежливо отклонял предложения и игнорировал намеки. Он не любил ни первого, ни второго. На его взгляд, эта черта была единственным недостатком американского характера. Не иначе как поэтому боги, любящие посмеяться над простым смертным, подсунули ему в попутчики мистера Харрингтона. Мистер Харрингтон обожал художественное чтение. От него Эшенден узнал, что существуют две школы художественного чтения — драматическая и естественная. Первая учила подражать голосам персонажей (когда это роман или пьеса), то есть, если героиня плачет и причитает, вы тоже должны плакать и причитать, если она захлебывается от чувств, вам тоже нелишне чем-нибудь захлебнуться. Согласно учению естественной школы вы должны читать так спокойно и невыразительно, будто перед вами перечень услуг почтового отделения в Чикаго. Мистер Харрингтон принадлежал как раз ко второй школе. За семнадцать лет семейной жизни он читал жене и сыновьям (когда те достаточно подросли и поумнели) произведения Вальтера Скотта, Джейн Остин, Диккенса, сестер Бронте, Теккерея, Джордж Элиот, Натаниела Хоторна и У.Д. Хоуэлса. Эшенден быстро убедился, что привычка читать вслух — это вторая натура мистера Харрингтона и запрещать ему это делать — все равно что запрещать табак заядлому курильщику.

А между тем мистер Харрингтон нападал исподтишка.

— Вы только послушайте, — говорил он, — только послушайте, — будто его неожиданно поразила точность формулировки или глубина мысли, — как замечательно это звучит. Здесь всего три строчки.

Три строчки Эшенден еще готов был послушать. Он зачитывал первые три строчки и, не переводя дыхания, читал дальше и дальше. Своим скучным, тусклым голосом, без выражения и без интонации, читал страницу за страницей. Эшенден ерзал, скрещивал ноги и руки, закуривал, курил, менял положение. Мистер Харрингтон и не думал перестать. Поезд неторопливо катился по бескрайним сибирским степям, мимо полустанков, деревень, а мистер Харрингтон читал. Когда очередная знаменитая речь подходила к концу, он с торжествующим видом опускал книгу:

— Это один из самых прекрасных образцов ораторского искусства, когда-либо существовавших в английском языке, и наше общее наследие, которым мы вправе искренне гордиться.

— А вас не смущает тот факт, — заметил однажды Эшенден, выслушав речь Эдмунда Берка, — что люди, перед которыми Берк произносил эту речь, все умерли?

Мистер Харрингтон собрался было ответить, что, мол, ничего удивительного, ведь это событие состоялось в восемнадцатом веке, но тут он догадался, что Эшенден шутит. Он шлепнул себя по коленке и захохотал:

— Ух ты, какая хорошая шутка! Надо записать ее, чтобы не забыть. Она будет иметь большой успех у нас в клубе!

Мистер Харрингтон был интеллектуал, что в его понимании было то же самое, что святой мученик.

— Эмерсон был интеллектуал, — говорил он. — Лонгфелло был интеллектуал. Оливер Уэнделл Холмс был интеллектуал. Джеймс Расселл Лоуэлл был интеллектуал.

Видимо, изучение американской литературы не пошло у него дальше периода, когда процветали эти известные, но уж больно занудные авторы.

Мистер Харрингтон сам был зануда, что удручало, раздражало, действовало на нервы, но Эшенден был пока далек от того, чтобы возненавидеть его. Его самодовольство было таким по-детски наивным, что, глядя на Харрингтона, нельзя было сдержать улыбки. Он был такой доброжелательный, почтительный, предупредительный, вежливый, что, хоть у Эшендена и чесались руки убить его, он чувствовал, как в душе его просыпается нечто вроде симпатии. Его церемонные светские манеры — может быть, излишне церемонные и светские в грязном поезде — происходили не от спеси, а от хорошего воспитания. Он был добрый человек и искренне хотел сделать людям приятное. Будучи всегда готовым оказать услугу ближнему, он ожидал, что ближний тоже не откажет ему в услуге. Он был чрезвычайно услужлив. (Это очаровательное качество, которое теперь редко встретишь в людях.) Когда Эшендену случилось заболеть и он слег на два дня, мистер Харрингтон так преданно за ним ухаживал, что Эшенден почувствовал себя неловко. Несмотря на боль, он не мог без смеха наблюдать за тем, как мистер Харрингтон суетится вокруг него: заботливо и осторожно измеряет ему температуру, достает из саквояжа аккуратную пачку пилюль и заставляет их принимать. Мистер Харрингтон приносил из вагона-ресторана еду, которая, он считал, может понравиться больному, и Эшенден был тронут. Мистер Харрингтон все на свете готов был сделать для попутчика, но только не замолчать.

Он молчал, только когда переодевался. Тогда его стыдливый ум был слишком занят проблемой, как переодеться на глазах у Эшендена, избежав при этом неприличия. Он был очень стеснителен. Он менял белье каждый день. Из чемодана он доставал аккуратно сложенную чистую смену и возвращал туда ту, что снял с себя, которую тоже аккуратно складывал. Он творил чудеса конспирации, дабы за время процесса не показать ни сантиметра голой кожи. Вокруг была жуткая грязь, и на весь вагон работала единственная уборная. На второй или третий день пути Эшенден бросил следить за собой и стал таким же чумазым, как и остальные пассажиры, за исключением мистера Харрингтона. Он один не пасовал перед трудностями. Каждое утро шел в уборную, где долго и тщательно чистил перышки, невзирая на отчаянное дерганье ручки и стук в дверь. Он возвращался чистым, сияющим и пахнущим мылом. В неизменном черном пиджаке, полосатых штанах и блестящих туфлях он выглядел так, словно только что вышел из своего краснокирпичного домика в Филадельфии и собирался сесть на трамвай, чтобы ехать в офис.

Однажды им объявили, что мост впереди поврежден, на следующей станции происходят беспорядки и существует опасность захвата поезда. Эшенден поскорее натянул всю теплую одежду, какая у него была, дабы не замерзнуть зимой в Сибири, если его ограбят и выкинут в степь. Мистер Харрингтон воспринял новость с таким спокойствием, граничащим с безрассудством, будто им ничего не угрожало. Эшенден был убежден, что, случись его попутчику провести хоть всю оставшуюся жизнь посреди степи, он останется таким же чистым и аккуратным. Но все обошлось: на подножках поезда висели казаки с заряженными винтовками, пока они медленно двигались по мосту. Миновав мост, они набрали ходу и проскочили следующую станцию без остановки. Мистер Харрингтон иронически улыбался, наблюдая, как Эшенден переодевается обратно в летний костюм.

Мистер Харрингтон был очень бережлив и расчетлив. Он был не из тех, кого можно легко обмануть. Его работодатели поступили правильно, что доверили именно ему вести переговоры в России. Интересы фирмы для него были превыше всего. Он благоговел перед своими хозяевами, он их любил, но не завидовал их богатству. Он был доволен своей зарплатой, из которой он платил за обучение сыновей и еще откладывал, чтобы его вдова не нуждалась после его смерти. Что еще нужно человеку? Он считал, что быть богатым — неприлично, и ставил культуру выше денег. Он аккуратно записывал в записную книжку, во сколько ему обошлось каждое посещение вагона-ресторана, дабы хозяева могли убедиться, что он не требует больше, чем истратил на самом деле. Однако, когда он увидел, что на каждой станции к поезду подходит много людей, доведенных войной до нищеты, просить милостыню, он стал заранее готовить для них мелочь. Заготовив полные карманы и раздав все, он сконфуженно говорил Эшендену:

— Я, конечно, знаю, что они этого недостойны. И я это делаю не для них, а для собственного душевного спокойствия. Меня бы замучила совесть, если бы я думал, что кто-то из них и вправду был голоден, а я пожалел для него куска хлеба.

Мистер Харрингтон был смешон и трогателен, как ребенок. Язык не поворачивался нагрубить ему. Эшенден, внутренне содрогаясь, строил приветливую мину и с истинно христианским смирением выносил деспотизм этого нежного и безжалостного существа. Одиннадцать дней продолжалось путешествие из Владивостока в Петроград. На счастье мистера Харрингтона, не двенадцать, потому что тогда ему было бы не жить.

К концу поездки Эшенден измаялся, весь зарос щетиной и грязью, а мистер Харрингтон по-прежнему сиял как полная луна. Когда поезд прибыл на окраину Петрограда и они стояли у окна, вглядываясь в серый привокзальный пейзаж, мистер Харрингтон повернулся к Эшендену и сказал:

— Подумать только, как быстро пролетело время! А мы с вами неплохо провели эти одиннадцать дней. Вы мне понравились, да и я, признайтесь, вам тоже пришелся по душе. Я ведь редкий собеседник, правда? Я могу без ложной скромности гордиться своим красноречием. Но теперь, когда мы с вами подружились, надо позаботиться о том, чтобы не потерять друг друга в Петрограде. Мы должны встречаться как можно чаще, пока мы здесь.

— Боюсь, я буду очень занят, — промямлил Эшенден, — я не вполне смогу распоряжаться своим временем.

— Я знаю, знаю, — улыбнулся мистер Харрингтон. — Я и сам буду занят, но мы могли бы вместе завтракать и ужинать. За ужином, кстати, интересно будет обмениваться впечатлениями. Мы же с вами не можем вот так взять и разойтись в разные стороны, как чужие люди, верно?

— Верно, — вздохнул Эшенден.

Оцените статью
Добавить комментарий