Цветы и слезы — ознакомительный фрагмент из романа Николая Гейнце «Под гипнозом. Уголовный роман из петербургской жизни, или приключения сыщика Перелетова», готовящейся к публикации в серии «Мир детектива: Россия».
Здесь представлены только три главы из первой части романа, а скачать полный текст ознакомительного фрагмента вы можете по ссылке:
От венца в могилу
Стоял октябрь 190… года.
Роскошный особняк короля хлебной биржи Онуфрия Александровича Торгушина, находящийся на Калашниковской набережной, был ярко освещен, а в больших зеркальных окнах мелькали силуэты танцующих пар.
Торгушин праздновал в этот день свадьбу своей младшей дочери Натальи Онуфриевны с молодым бароном фон-Ренгольм, богатым гвардейским офицером.
Только что обвенчанная парочка не захотела последовать моде, уехать после венца заграницу и решила провести свой медовый месяц в Петербурге, среди близких людей и родных, тем более, что в столице только что начинался бальный и театральный сезон.
Оба жизнерадостные, красивые, влюбленные, они не хотели прятать свое счастье от людских глаз, а, напротив, как бы гордились им, заставляя умышленно себе завидовать.
Вот и теперь, кружась в упоительном вихре вальса, они выставляли напоказ свое молодое счастье, которое так и рвалось наружу и из их глаз и из сияющих улыбок и из высоко вздымающихся грудей.
Подобраны они к друг другу были на диво.
Он высокий стройный брюнет, с правильными чертами лица и черными глазами, она тоненькая миниатюрная блондинка, хрупкая, нежная с фарфоровым личиком, на котором как две звезды горели большие темно-синие лучистые глаза, в минуты волнения делавшиеся совершенно черными.
Ее нельзя было назвать красавицей, каковое прозвище дано было ее молодому мужу, но что-то бесконечное, милое и симпатичное было и в ее нежном овале лица и в немного неправильном тонком носике и в пухленьких губках, которые постоянно улыбались милой задорной улыбкой и даже в маленьком розовом ушке, красиво выглядывавшем из завитков белокурых волос.
И родители и близкие знакомые семейства Торгушиных положительно боготворили прелестную Нату, так называли ее все.
Старшая дочь четы миллионеров была пожалуй более красива, чем сестра, но ее холодные, надменные манеры, высокомерный взгляд больших черных глаз, сделали то, что у Наты было масса поклонников, искренне ей симпатизирующих, а у старшей их было немного и то из числа тех, которые ищут не сердце девушки, а лишь карман ее папаши.
У Торгушина, на его блестящий свадебный бал, собралось самое изысканное общество.
Тут рядом с блестящими представителями высшей аристократии, родственниками жениха, можно было увидеть богатейших коммерсантов столицы, имеющих за собой, если не ряд предков, то добрый десяток миллионов, что в наш практический век, стоит одно другого.
Перетянутые купчихи щеголяли в парижских туалетах и лишь на очень немногих можно было увидеть большое количество, бриллиантов, навешивать их на себя в последнее время считалось в коммерческих кругах, дурным тоном.
Аристократия, в особенности дамы, правда, держалась несколько особняком от купечества, но после обильного ужина, за которым буквально лились рекой дорогие вина и шампанское, эта принужденность прошла.
И та и другая сторона сошлась в одном, в своем восхищении четой новобрачных.
Счастье, вызывавшее умиление, из них действительно брызгало.
Когда кончился ужин и парочки вновь закружились в вихре танцев, барон увлек свою прелестную жену в один из уголков большого зимнего сада.
Привлекая ее к себе, он шепнул ей на ухо:
— Ты счастлива, моя дорогая?..
— О… — только и могла произнести она, замирая у него на груди.
— Я не дождусь момента, когда, наконец, мы будем в нашем гнездышке, которое я приготовил для тебя… — страстно продолжал он. — Эта церемония с балом слишком долго тянется… Как ты думаешь, скоро нам можно будет уехать?
— Я думаю… Спроси маму…
Он крепко поцеловал ее в зардевшуюся щечку и смеясь воскликнул:
— С какой однако завистью на нас все смотрят! Я в восхищении! Возбуждать в людях зависть, что может быть лучше этого! И ты знаешь, мы всю жизнь будем иметь это удовольствие…
Вдруг до их слуха донесся полуподавленный крик. Он шел из густой пальмовой рощи сзади них, и новобрачные не могли его не услышать.
Они оба живо обернулись.
Барон хотел вскочить и посмотреть, кто мог его издать, но молодая женщина крепко удержала его за руку.
— Не ходи… — умоляюще шепнула она… — Я боюсь…
— Чего?.. — улыбнулся он… — Мне любопытно бы узнать, кто мог нас подслушивать…
— Не надо, не надо… Я догадываюсь, кто был там за деревьями…
Он изумленно посмотрел на свою молоденькую жену.
— Ты догадываешься? Ната, что это значит? Объясни мне, в чем дело?
— Не могу… — отрицательно покачала она головкой.
Его изумление возросло.
— Не можешь? Ты не можешь мне сказать что-то? Ты? Моя откровенная, чистосердечная Ната? Что я вижу сон! У тебя есть от меня тайны?
— Чужая тайна, Витя… прошептала она.
— Но ты дала мне клятву, что у тебя от меня никогда не будет тайн. Ты уже забыла ее?
— Нет… я все тебе буду говорить… Но это… я не могу…
Он упрямо покачал своей красивой головой.
— А я хочу знать… У тебя есть тайный поклонник? Ты может быть уже любила? Да, я угадал? Ты ему изменила и он следит за тобой?
— Нет, нет… — чистосердечно отвечала она. — Совсем не то… Говорю тебе, что это чужая тайна… Я в ней не участвую.
— Но тогда что же? Скажи мне? Раз это не касается тебя…
— Не могу…
Он привлек ее к себе.
— Маленькая упрямица! Так вот как мы начинаем нашу новую жизнь… У тебя уже есть тайна, которую ты не можешь сказать своему мужу… Плохое предзнаменование… Между нами должно быть все ясно…
Она несколько секунд колебалась.
— Хорошо, я, пожалуй, скажу тебе ее, но… дай мне слово, что это умрет между нами…
— Даю, моя крошка… Я не болтлив…
Она прильнула губами к самому его уху и еле слышно шепнула:
— Я подозреваю, что там за деревьями, была моя сестра.
— Твоя сестра… Лидия?.. Зачем?..
— Она любит тебя…
Он, побледнев, отпрянул.
— Любит меня? Ты шутишь? Тебе показалось…
Она отрицательно покачала головкой.
— Нет, я давно заметила… Она скрытная, но моя любовь прозорлива… ведь ты, когда первый раз пришел к нам в дом, ухаживал за ней…
— Пока не узнал тебя, моя крошка…
— И вот она увлеклась… Она любит тебя… Я знаю…
Он резко вскочил с места.
— Довольно, Ната, об этом! Идем танцевать…
Она, испуганная его резкостью, покорно взяла его под руку.
Через две минуты они как ни в чем не бывало кружились в вихре упоительного вальса.
Только на лицо новобрачного легла еле заметная тень.
Свадебный бал близился к концу.
Понемногу приглашенные разъехались, и когда остались только близкие и родные двух семей, молодые решили отбыть к себе.
Торгушины еще раз благословили дочь и зятя, и пошли провожать их в богато убранную прихожую.
Роскошная белая ротонда была уже наброшена на плечи прелестной новобрачной, когда к ней подошел лакей с огромным пуком благоухающих ярко пунцовых роз.
Цветы имели вид только что срезанных, и молодая женщина с восхищением протянула к ним руки.
— Это мне?!
— Так точно?.. — почтительно отвечал лакей. — Приказано передать вам, госпожа баронесса, в момент вашего отъезда с бала…
— Так давайте их сюда! — воскликнула Ната и, захватив обеими руками огромный пук, погрузила в них свое смеющееся личико…
В этот момент случилось нечто невероятное.
Прелестная новобрачная вдруг зашаталась, и прежде чем кто-либо из находившихся около мог понять, в чем дело, она как скошенный тростник лежала на полу, вся усыпанная кроваво-красными розами.
Смертельная бледность разлилась по ее красивому личику.
Первый опомнился от охватившего всех ужаса отец новобрачной.
Он схватил руку дочери, дотронулся до ее лица и испуганно вскрикнул:
— Она умерла!
Ему никто не хотел верить.
Обезумевший барон бросился к неподвижно лежащей жене, схватил ее на руки и перенес в соседнюю гостиную.
— Доктора, доктора! — раздавались голоса.
Лакеи бросились за докторами, а окружающие стали всеми мерами приводить в чувство несчастную.
Все их усилия оказались тщетными.
Баронесса была мертва.
Вскоре же прибывшие доктора подтвердили этот приговор.
Отравленные цветы
Обезумевшие от горя мать, отец и муж не хотели этому верить.
Они окружили ложе прекрасной усопшей и с трепетом ждали, что она откроет глаза.
— Я не верю, Ната жива… она не умерла… — рыдала Евдокия Назаровна Торгушина. — С ней обморок, ничего больше… Она встанет…
И несчастная мать в сотый раз брала в свои полные, выхоленные руки миниатюрную ручку дочери и подносила ее к губам.
Но часы проходили и Ната не вставала.
Забрезжил рассвет, в комнату ворвался дневной свет, потушили электричество, а пораженные горем родные и молодой муж, продолжали находиться у окоченевшего трупа.
Тут же была и сестра безвременно погибшей молодой женщины.
Она стояла у самой двери, бледная, но спокойная, с каким-то странным блеском глаз.
Эти глаза, огромные, черные, не отрываясь смотрели на рыдавшего барона, и в них по временам вспыхивал огонь неукротимой страсти.
Покойная баронесса была права, говоря, что ее недоступная сестра любит ее мужа.
Если бы кому пришло в голову теперь понаблюдать за молодой девушкой, он тоже угадал бы о ее чувстве.
И такая охота была у одного только лица, тоже находившегося в этой комнате.
Лицо это воплощалось в молодой женщине, скромно стоявшей в отдалении, но не спускавшей глаз со старшей дочери Торгушиных.
Это была гувернантка миллионеров, Алина Робертовна Сованж, недавно поселившаяся в доме, но успевшая завоевать симпатию этих простых людей, а в особенности покойной Наты.
На наружности этой женщины стоит остановиться подольше.
Она была замечательно хороша собой.
Великолепная головка с идеально правильными чертами лица в большими карими глазами была обрамлена, как ореолом, целым лесом каштаново-рыжеватых волос, лежавших красивыми волнами.
Она была сложена восхитительно, и о своем сером, скромном платье казалась переодетой принцессой.
Ярко-пунцовый, чувственный рот открывал два рада мелких белых зубов, зубов пантеры, всегда готовых укусить.
В ней было и много пленительного и много антипатичного, что, впрочем, она маскировала приятной улыбкой, не сходившей с ее губ.
И теперь, наблюдая за дочерью Торгушиных, она улыбалась.
В этой улыбке проглядывало и торжество и затаенная радость и даже какое-то зверское наслаждение.
Она как бы любовалась изделием своих рук и предвкушала грядущее наслаждение.
Странными казались эти две женщины в этой комнате, где рыдали по безвременно погибшей молодой женщине.
При первом пароксизме горя никому и в голову не пришло искать причину смерти юной новобрачной.
Доктора, осматривавшие ее и старавшиеся привести в чувство, объяснили эту внезапную кончину разрывом сердца, и ни у кого в первый момент даже не мелькнула мысль, что тут может крыться преступление.
Один даже заявил, что смерть могла произойти от избытка счастья, огромного наплыва которого не выдержало ее слабое сердце.
Только один барон не склонен был поверить этому.
Он все еще надеялся, что его дорогая жена откроет глаза и вновь упадет в его объятия, но когда время проходило и ее милое личико принимало землистый оттенок, в его сердце стали копошиться мрачные подозрения.
Он припоминал свой последний разговор с ней в зимнем саду, и его глаза невольно отрывались от трупа и искали в комнате ту, которую он считал виновницей этой смерти.
Он еще сомневался, пока не встречался с ней глазами, но когда его взор, наконец, встретился с ее пылавшим страстью взглядом, сомнения его исчезли.
— Она убила мою Нату!.. — тотчас решил он. — Но как?..
Случайно он взглянул на роскошное платье своей жены и заметил в его складках запутавшуюся кроваво-красную розу.
С ужасающей ясностью встала перед ним сцепа в прихожей, когда молодая женщина, обожающая цветы, погрузила в них свое личико.
— Розы были отравлены… — мысленно решил он. — Надо узнать, от кого они были присланы ей… Если я прав, то горе преступной сестре…
Он встал и, кинув взгляд невыразимого отчаяния на дорогое теперь неподвижное, личико Наты, направился из комнаты.
Две пары женских глаз следили за ним.
Выйдя в прихожую, он подозвал стоявшего там старика-лакея.
— Петр, поди сюда… Мне надо с тобой поговорить…
— А мне с вами, господин барон… — подходя сказал лакей. — Такие дела у нас в доме творятся, что не приведи Господи…
— Ты про что? — рассеянно спросил барон.
Старик наклонился к самому его уху.
— Про смерть нашей барышни Наталии Онуфриевны и вашей супруги… Сдается мне, что не все тут ладно…
Осиротевший новобрачный схватил лакея за руку.
— Ты что-нибудь знаешь? Ее убили, да? Ты это утверждаешь?..
— Не утверждаю, господин барон, а только догадываюсь… Такое тут дело вышло с этими цветами… Заколдованные они…
— Розы? Кто их прислал?
— Доподлинно этого не знаю, а узнать можно, потому человек, что приносил, из магазина господина Лоренца, что на Морской… Да я не про то, а про собачку…
— Что ты мелешь… Какую собачку?..
— Да нашей барыни, Евдокии Назаровны… Милка…
— При чем она тут?..
— Да околела она…
Барон чуть но ударил лакея.
— Да мне-то что до этого!.. В минуту такого тяжкого ужасного горя ты смеешь говорить мне про собаку!.. — закричал он.
— Не сердитесь, господин барон, она очень при чем… Ее смерть произошла оттого же, отчего умерла и барышня…
— А именно?..
— Вот от этих цветов…
Старик указал на лежавшие в углу завядшие розы…
— Каким образом? — спросил изумленный барон.
— А так вышло, господин барон, что как барышня-то упала и мы все растерялись, Милка выскочила из своей корзинки и шасть в прихожую. Вы в это время баронессу уже унесли… Собачонка бегала-бегала, подбежала к цветам, да как покойная Наталия Онуфриевна, в них свою мордочку и сунь… Случилось это при мне… Вдруг я вижу, она вздрогнула это ножками, упала, да и скончалась… Так вот какое дело… Нехорошие это цветы, заколдованные… смерть в них…
Лакей, крестясь, пугливо покосился в угол.
Молодой человек внимательно выслушал этот незамысловатый рассказ.
Он несколько минут стоял в задумчивости, а затем подозвал старика и внушительно сказал ему:
— Советую тебе до поры, до времени не болтать об этом происшествии… Не говори никому про смерть собаки… Слышишь?.. Или ты уже болтал?..
Петр отрицательно покачал головой.
— Никак нет, господин барон… Разве про такое дело можно кому-нибудь говорить… Я понимаю… Я только вам и хотел довериться…
— Отлично сделал… Ты будешь щедро вознагражден…
— Да я не для награды старался… Мне ничего не надо… Я только правду люблю… Если с барышней что сотворили, так злодеев надо наказать…
— Успокойся, они будут наказаны… — с мрачной решимостью произнес фон-Ренгольм… — Смерть Наты будет отомщена!
— Дай Господи! Покуситься на такую барышню, как наша голубушка Наталия Онуфриевна, да это такой грех, такой грех…
Старик вытер катившиеся у него по щекам слезы.
— Итак она убита… — задумчиво повторял барон… — Убита предательски, в тот момент когда ее ожидало высшее счастье навсегда принадлежать любимому и любящему человеку. Но как же я не охранил ее? Я помню, мне точно кто защемил сердце, когда моя милая крошка сказала мне про любовь своей сестры… О, эта черноглазая Лидия всегда была мне антипатична. В ней сидит сам черт… По одному ее взгляду, которым она смотрела на меня сейчас, я должен был догадаться, чьих это рук дело… Она убила Нату… она…
Прислушивавшийся к этому бормотанию старый лакей истово перекрестился.
— Неужели вы, господин барон, и старшую барышню подозрение имеете? — испуганно спросил он.
Молодой человек сверкнул глазами.
— Молчи, старик… Это не твое дело. Пусть все, что мы с тобой здесь говорили умрет с нами.
— Да я согласен.
— Повторяю, я вознагражу тебя по царски… Я должен найти убийц моей возлюбленной Наты… Должен!
— Бедная барышня.
— Как фамилия владельца магазина, из которого были присланы цветы? — спросил барон… — Повтори мне ее.
— Лоренц, господин барон.
— Я сейчас еду к нему… Дай мне шинель…
Лакей дрожащими руками помог молодому человеку одеться.
Ни один из них не заметил, за ними давно наблюдает из-за неплотно прикрытой двери прекрасная гувернантка Алина.
Когда за фон-Ренгольмом хлопнула дверь, она тихо торжествующе захохотала:
— Поезжай, голубчик… — шептали ее коралловые уста… — поезжай!.. Ты там узнаешь только то, что мне будет угодно…
Мстить, мстить!
Онуфрий Александрович Торгушин, в доме которого разыгралась такая ужасная драма, принадлежал к именитому петербургскому купечеству.
Его родословная, хотя и не исчислялась рядом знаменитых предков, но зато не имела и «лапотников», в виде пришедшего из глухой деревни больного дедушки, занимающегося собиранием по помойкам тряпок и костей и этим кладущего первый камень благополучию своих будущих детей и внуков.
Род Торгушиных испокон века торговал хлебом и торговал крупно, и Онуфрий Александрович в описываемое нами время имел около десяти миллионов.
Такое огромное богатство не сделало его заносчивым к более мелким сошкам, он охотно помогал нуждающимся, или временно впавшим в нужду, за что и был любим всеми.
Жена его Евдокия Назаровна, взятая им за красоту из бедной чиновничьей семьи, была женщина умная, воспитанная и поставила его дом на вполне приличную ногу.
Она обладала тактом, добротой, а при случае и практической сметкой, не раз помогая мужу добрым советом в трудную минуту.
Жили они на диво согласно и в течение тридцати пяти лет ни одна серьезная ссора не омрачала их семейного очага.
Онуфрий Александрович не был ни вспыльчив, ни нетерпелив и когда эти качества не присущи мужу, то добрая жена поневоле сдерживает и свои порывы, не желая нарушать спокойствия и равновесия в семье.
Дети их росли на славу, красивыми и умными.
Старшая, Лидия, была несколько замкнута, неоткровенна, но зато Ната и сын Сеня, были сами огонь и прямодушие.
Оба были поразительно похожи на отца, живы, подвижны, а главное бесконечно добры.
Сеня, моложе сестры на пять лет, был еще совсем дитя, и родители взяли для надзора за ним француженку гувернантку.
Прелестный двенадцатилетний ребенок сразу полюбил красивую Алину Робертовну, и француженка благодаря этому стала пользоваться неограниченным влиянием в доме.
Нельзя сказать, впрочем, чтобы она им злоупотребляла.
Всегда скромно одетая, корректная, она старалась стушеваться, несмотря на то, что многие и многие из светских и купеческих молодых людей, посещавших гостеприимный дом Торгушиных, заглядывались на нее.
С ней пробовали и заговаривать, но из этого ничего не выходило, так как красавица гувернантка была очень не словоохотлива.
Не обращал на нее внимания только один барон фон-Ренгольм.
Молодой человек встретил Торгушину со старшей дочерью в театре, и его поразила почти классическая красота Лидии.
Она была брюнетка с правильными строгими чертами лица, черными глазами и казалась такой недосягаемой, что у избалованного женщинами барона явилось непреодолимое желание свергнуть ее с ее высоты.
Он добился знакомства через одного из товарищей и с места в карьер стал ухаживать за холодной красавицей.
Красивый, образованный, остроумный, он произвел на нее впечатление, и лед, сковывавший сердце Лидии, начал оттаивать, когда на сцене появилась ее сестра, гостившая в начале появления барона в их доме у родственницы матери, в имении на юге.
Прелестная, жизнерадостная, с постоянной милой улыбкой на розовых губках, она с первой встречи очаровала непостоянное сердце поклонника сестры.
Ухаживая за Лидией, он действовал лишь в видах самолюбия, а тут уже в нем заговорило сердце.
Он полюбил и ему ответили взаимностью.
Ему и в голову не пришло, что недоступная Лидия могла серьезно увлечься им, принять его невинный флирт за серьезное чувство, и открытие, сделанное ему молодой женой во время бала, было для него полной неожиданностью.
Весь поглощенный своим чувством к прелестной невесте, он не замечал пылких взглядов ее сестры, а тем менее замечал скромную гувернантку, всегда занимавшую место в уголке и неизменно молчаливую.
Но она его хорошо заметила.
Когда на нее не обращали внимания и общее внимание сосредоточивалось на каком-нибудь одном предмете, ее огромные карие глаза со странным выражением смотрели на барона.
Эта женщина вообще вела себя очень странно.
Она раз в неделю уходила из дому и пропадала на целый день, и когда однажды Евдокия Назаровна попробовала ее спросить, где она бывает, она ответила ледяным тоном:
— Простите, madame[мадам (фр.)], но я не отвечу на ваш вопрос!..
— Почему? — удивилась добродушная Торгушина.
— Хотя бы потому, что моя частная жизнь никого не касается…
— Но, однако, вы живете у меня в доме.
— Вы можете отказать мне…
Этот дерзкий ответ возмутил даже всегда спокойную хозяйку дома.
Она пожаловалась мужу, и когда маленькому Сене объявили, что мадемуазель Алину они уволят и возьмут ему другую наставницу, он поднял такой рев и крик, что поневоле, чтобы не расстраивать ребенка, ее оставили в доме.
С этого дня она еще более подняла голову…
Трудно было понять, чем она привязала к себе ребенка, но факт оставался тот, что маленький Сеня обожал прекрасную Алину Робертовну.
С этим в конце концов примирились.
В ней даже заискивали, и только один барон фон-Ренгольм, смотрел на нее, как на пустое место.
Он еле кивал ей головой и, когда однажды товарищ стал расхваливать ее ему, он не стесняясь довольно громко, так что она слышала, заметил:
— Не нахожу никакой прелести! Видимо, авантюристка с темным прошлым… Ею могут увлекаться только глупцы и развратники…
Эти громко брошенные фразы достигли цели.
Алина Робертовна сперва вспыхнула, как зарево, а затем смертельно побледнела.
Она бросила на барона взгляд жгучей ненависти, но последний уже забыл о ней, стремясь на встречу входившей в комнату невесте.
Но гувернантка, видимо, не забыла этих опрометчиво брошенных слов.
С тех пор ее глаза все чаще и чаще обращались на счастливого жениха, и в них попеременно горел огонь и ненависти, и любви.
Но она все так же скромно держалась в стороне и он ее не замечал.
Время незаметно летело, приближаясь к свадьбе.
Торгушины оттягивали венчание, ссылаясь на молодость дочери, но после годовой отсрочки должны были сдаться.
Им, конечно, приятнее было выдать сначала старшую дочь, но Лидия так решительно отказывала всем женихам, что они потеряли надежду, что она когда-нибудь найдет достойного себя претендента.
Конечно, они и не подозревали о преступной любви дочери.
Скрытая драма ее сердца осталась для них тайной.
Была бы она тайной и для барона, если бы Ната не открыла ее ему в зимнем саду, услышав шорох и крик за своей спиной.
Когда молодая женщина, на пороге наивысшего счастья пала жертвой злого рока, у ее молодого мужа явилось страшное подозрение.
— Она убита сестрой! — мысленно воскликнул он и, выходя из дому, где оставил все свое счастье, твердо решил допытаться истины.
Слез у него больше не было.
Ее смерть, как бы отошла в сторону, осталось одно желание, одно стремление, мстить, мстить долго и жестоко.
Пылающий страстью взор преступной сестры преследовал его до сих пор.
— Это она, она… — твердил он все время по дороге к цветочному магазину… — Это она убила ее… Цветы были отравлены… Я уверен…
И покачиваясь на подушках элегантной кареты, предназначенной для увоза его молодой жены в приготовленное им гнездышко, он с безумной улыбкой твердил:
— Мстить, мстить, будь это ее родная мать!..
