Гилберт Кит Честертон

Подборка статей о великом английском писателе Гилберте Честертоне, известном как один из основателей детектива, в частности интуитивного направления детектива, создатель бессмертного образа сыщика-любителя — отца Брауна, первый председатель Детективного клуба.

Гилберт Кит Честертон. О творчестве

По времени и месту вхождения в детективную литературу англичанин Гилберт Кит Честертон (Gilbert Keith Chesterton) должен рассматриваться как один из основателей жанра. Известность его, без сомнения, велика, однако тип детектива, предложенный Честертоном, не нашел прямых последователей. Лишь в самом общем, концептуальном плане можно отметить преемственность идей, заложенных им, в творчестве, например, Жоржа Сименона.

Детективная новеллистика, приверженцем которой был Честертон, не получила широкого распространения в XX веке. Известно, например, что Агата Кристи, написавшая, помимо романов, немало рассказов с участием Пуаро, мисс Марпл и другими, весьма скептически оценивала возможности малого жанра с точки зрения развития детективной интриги. Как бы там ни было, английский детектив первой трети двадцатого столетия создал неплохие образцы именно в этом жанре.

Авторитет писателя подтвержден и тем фактом, что при образовании в Лондоне Детективного клуба его первым президентом в 1928 году был избран Честертон.

Честертон писать начал довольно рано и к 1910-м году был уже известным, весьма оригинальным мастером. Литература тайны и приключения несомненно много приобрела с появлением сборника новелл Клуб удивительный профессий (1905), философско-иронического романа Человек, который был четвергом (1908), где злые знаменитые парадоксы автора направлены на пародирование революционного переустройства английского общества… Однако его наиболее устойчивая литературная известность связана не с этими (и рядом других романов и эссе) произведениями, а с созданием уникального в своем роде образа сыщика-любителя — католического священника отца Брауна.

Сборники Честертона разных лет по характеру произведений не имеют существенной групповой дифференциации, хотя в советской критике и высказывалась идея типологизации. Согласно этой идее, например, Неведение отца Брауна представляет рассказы, где неловкий провинциальный священник опровергает мнение о том, что ему не могут быть ведомы темные стороны души человека, в Неверии отца Брауна оккультизму и мистике противопоставлен трезвый анализ, Тайна отца Брауна — в его перевоплощении в преступника, а Скандальное происшествие с отцом Брауном, названный так по одноименному рассказу, где герой был по недоразумению обвинен в потворстве адюльтеру, еще и о том, что итоги расследований священника зачастую скандализируют светское общество, не привыкшее вслух говорить о своих пороках…

Менее известны два других сборника детективных рассказов Честертона — Человек, который знал слишком много и Парадоксы мистера Понда. Отчасти это справедливо, так как в них еще в большей степени, чем в сериях об отце Брауне, представлены картины нравов светского общества (в Человеке… — большая политика), а расследованию отведена роль стимулирующей читательский интерес тайны, которая ведома главному герою и постепенно становится достоянием окружающих.

Впрочем, зарисовки английского и, отчасти, американского общества, созданные Честертоном в жанре детектива, не претендуют на объективность. Скептическая ирония, некоторая искусственность положений, экзальтированность персонажей придают им совершенно индивидуальный колорит. Свою роль играет в этом и постоянный авторский комментарий, рассчитанный на снижение образа, благодаря которому гнев вдруг выглядит смешным, благородство — нелепым, решительность — буффонадой.

Любители литературных перлов не могут не оценить и яркие честертоновские логические парадоксы, во множестве представленные в тексте. Один из них имеет непосредственное отношение к делу, прославившему автора: Преступление — то же произведение искусства. Не удивляйтесь: преступление далеко не единственное произведение искусства, выходящее из мастерских преисподней. Но каждое подлинное произведение искусства, будь оно небесного или дьявольского происхождения, имеет одну непременную особенность: основа его всегда проста, как бы сложно ни было выполнение…

Из статей

Энциклопедический словарь английской литературы XX века

Честертон Гилберт Кит (Chesterton Gilbert Keith). Родился 29 мая 1874 года в Лондоне — скончался 14 июня 1936 года в Беконсфильде. Школьное образование получил в Лондоне, затем посещал художественные учебные заведения; в том числе Слейдовское художественное училище при Лондонском университете 1893-1896, что позволило ему впоследствии иллюстрировать собственные произведения, а также книги Xилэра Беллока и Эдмунд Бентли.

Практически всю жизнь Честертон занимался журналистикой: сотрудничал с Дейли геральд, вел колонку в Дейли ньюз 1901-1913 и Иллюстрейтед Лондон ньюз 1905-1936. Был одним из основателей и издателей Ай уитнесс (Свидетель, 1911-1912), издавал Нью уитнесс (Новый свидетель, 1916-1923) и Джи. Кей. Уикли (Еженедельник Г. К., 1925-1936). Честертон писал о политике, философии, религии и литературе, выступал на злобу дня. Сообразно темам менялся и его стиль — от заостренно-полемического до философски-эссеистического или очеркового. Неизменным оставалось лишь характерное для всего творчества английского писателя, но особенно ярко проявившееся именно в журналистике умение писать просто о сложных проблемах, с неожиданной точки зрения взглянуть на привычные вещи и придать новый смысл банальным истинам. Присущая ему парадоксальность мышления позволяла высказывать субъективные, противоречащие общепринятым, взгляды колеблющиеся от крайнего консерватизма до либерализма — в частности, он был противником Англо-бурской войны. Все эти особенности обеспечили долголетие самым скоропортящимся плодам литературного творчества: и при жизни, и после смерти писателя его газетные материалы переиздавались в книгах (Все, что я вижу: Книга эссе — All I Survey: A Book of Essays, 1933; Вот я и говорю: Книга эссе — As I Was Saying: A Book of Essays, 1936; Стеклянная трость и другие эссе из «Иллюстрейтед Лондон ньюз 1905-1936 — The Glass Walking-Stick and Other Essays from the Illustrated London News 1905-1936, 1955).

Активная жизненная позиция Гилберта Кита Честертона нашла выражение в инициированном им, совместно с Xилэром Беллоком, движении дистрибутизма (Честертон был президентом Дистрибутистской лиги, основные положения которого были изложены, в частности, в Очертаниях здравомыслия (The Outline of Sanity, 1926). Основатели движения полагали, что стабильное общество может строиться лишь на разумном, то есть максимально равномерном, распределении собственности. При этом они отрицали ее централизованное государственное перераспределение, считая, что в этом случае единственным собственником является само государство. Честертон не приемлет фабианского социализма Шоу, полемика с которым (Будущее религии: Ответ Честертона господину Бернарду Шоу — The Future of Religion: Chesterton’s Reply to Mr. Bernard Shaw, 1911; Согласимся ли мы? Спор с Бернардом Шоу — Do We Agree? A Debate, with Bernard Shaw, 1928) стала одним из самых ярких публицистических явлений в Великобритании начала века. В начале 30-х годов он подтвердил свою репутацию полемиста в радиодискуссии с Бертраном Расселлом. Описывающий конец света роман Шар и крест (The Ball and the Cross, 1909; русский перевод в 1994), сюжет которого строится вокруг спора католика и атеиста, показывает, что для писателя подобные полемики были чем-то большим, чем возможность публично заявить о своих взглядах и потешить душу заядлого спорщика. Он предлагает своеобразный диалогический идеал, в рамках которого диаметрально противоположные взгляды не только сосуществуют, но и творчески взаимодействуют.

В дискуссии с Шоу поднимались и литературные вопросы, в частности выявилось специфическое для Честертона восприятие слова одновременно как знака и как вещи. В апологии аллегорической формы, предпосланной басням Эзопа, он писал: …мы не могли бы преподать простейшие истины так естественно, не превращая людей в шахматные фигуры. Мы не можем говорить о таких простых вещах, не используя животных, которые вовсе бессловесны. Представьте на минуту, что вы превратили волка в жестокого барона, а лису в хитрого дипломата. Вы тут же вспомните, что даже бароны — люди, вы не сможете забыть, что и дипломат — человек. Этой логикой Честертон, по его словам, руководствовался, создавая аллегорические романы; он склонен был подчеркивать их публицистичность и преуменьшать художественные достоинства. Однако именно в них представления Честертона о соотношении идеи со словом и литературным образом раскрываются во всей диалектической сложности, органичной для парадоксального мышления писателя.

Роман Наполеон Ноттингхилльский (The Napoleon of Notting Hill, 1904; в русском переводе Наполеон из пригорода, 1925) на первый взгляд отражает культ средневековья и иллюстрирует дистрибутистскую идеологию, но по мере развития действия начинает казаться, что он от нее отталкивается: воспитанный в небольшом, сплоченном сообществе деятельный и самостоятельный человек готов взять в руки оружие и, защищая свой мирок, обрушиться на соседей. Повествование окрашено в комические тона, что довершает разрушение четкости и однозначности аллегории.

В самом известном романе Человек, который был Четвергом: Кошмар (The Man Who Was Thursday: A Nightmare, 1908; русский перевод в 1914) Гилберт Честертон ближе всего подходит к характерной для XX века форме открытой аллегории, исключающей однозначное толкование: его можно прочитать и как сатиру на современное общество, и как притчу о непостижимости божественного промысла. Жив-человек (Manalive, 1912; русский перевод в 1924) обличает мертвенность и механистичность современного мира. В Перелетном кабаке (The Flying Inn, 1914; русский перевод в 1927) решительность и изобретательность, проявляемые отдельными людьми, вновь поворачивают историю вспять, но, поскольку тем самым герои предотвращают исламизацию Англии, результат их действий представляется Честертону безусловно положительным. В Возвращении Дон-Кихота (The Return of Don Quixote, 1927; в русском переводе Новый Дон-Кихот, 1928) Честертон трактует возвращение средневековья как неосуществимую утопию.

Если в аллегорических романах Гилберт Честертон подчеркивает сложность бытия и возможность различного его истолкования, то в пяти сборниках детективных рассказов об отце Брауне (Неведение отца Брауна — The Innocence of Father Brown, 1911; в русском переводе Простодушие патера Брауна, 1924; Мудрость отца Брауна — The Wisdom of Father Brown, 1914; русский перевод в 1925; Недоверчивость отца Брауна — The Incredulity of Father Brown, 1926; в русском переводе Неверие патера Брауна, 1927; Тайна отца Брауна — The Secret of Father Brown, 1927; русский перевод в 1928; Позор отца Брауна — The Scandal of Father Brown, 1935; русский перевод в 1994) он утверждает внутреннее единство мира, его подчиненность высшему смыслу и порядку. Эти рассказы оказали влияние на развитие английского детектива в 1928 году. Честертон был избран первым президентом Клуба авторов детективов; сам писатель в автобиографических заметках предполагал, что никогда не будет восприниматься как крупный романист, а в качестве беллетриста станет известным как автор рассказов об отце Брауне.

В детективных рассказах Гилберт Честертон дедуктивная или индуктивная логика расследования, характерная, например, для Артура Конан Дойла, подменяется интуитивными прозрениями, основанными на житейской мудрости и понимании человеческой природы. Такое впечатление создает сам отец Браун, предпочитающий на вопросы о том, как он распознал преступника, отвечать, что догадался. Мысль о невозможности описать и объяснить мир при помощи рационалистических категорий была одной из любимых идей Честертона и получила отражение как в ранней пьесе Магия: Фантастическая комедия (Magic: A Fantastic Comedy, 1913), так и в романе Человек, который был Четвергом. Однако в рассказах об отце Брауне рассыпаны традиционные для детективного жанра «ключи», а значит, за видимой иррациональностью кроется строгая логичность реального мира, надо только уметь читать знаки.

В религиозной и философской эссеистике эволюция взглядов писателя не заслоняется его художественными концепциями. Если сравнить идеи одного из самых известных публицистических эссе Честертона, Ортодоксия (Orthodoxy, 1908; русский перевод в 1991), со взглядами из более позднего Вечного человека (The Everlasting Man, 1925; русский перевод в 1991), написанного после принятия католичества (1922), становится очевидным движение к большей строгости и догматической выверенности высказываний; его видение мира приобретает историчность, а история в его понимании — телеологичность. Но что бы он ни писал о плотской природе мира и об опасности чрезмерного увлечения мистикой, сопоставление Святого Франциска Ассизского (St. Francis of Assisi, 1923; русский перевод в 1990) и Святого Фомы Аквинского (St. Thomas Aquinas, 1933; русский перевод в 1991) показывает, что внутренне ближе и понятнее ему была мистичность в прихотливом и парадоксальном сочетании с душевностью, а не стройная теологическая система.

Хотя Честертон в основном писал прозу, первой опубликованной им книгой стал сборник стихов Седины играют: Литература и искусство для старых джентльменов: Стихи и рисунки (Greybeards at Play: Literature and Art for Old Gentlemen: Rhymes and Sketches, 1900). В поэзии он демонстрирует склонность к героическим мотивам, сюжетности и яркой образности и приверженность к традиционной форме стиха. При жизни Честертона Баллада о Белой Лошади (The Ballad of the White Horse, 1911) вместе с пьесой Магия причислялись к лучшим произведениям поствикторианской эпохи.

За свою жизнь Гилберт Честертон написал немало литературных биографий, в том числе: Томас Карлайл (Thomas Carlyle, 1902), Теннисон (Tennyson, в соавторстве, 1903), Теккерей (Thackeray, в соавторстве, 1903), Роберт Браунинг (Robert Browning, 1903), Лев Толстой (Leo Tolstoy, в соавторстве, 1903), Уильям Блейк (William Blake, 1910), Роберт Луис Стивенсон (Robert Luis Stevenson, 1927), Чосер (Chaucer, 1932). Наибольшим признанием пользовалась книга Чарлз Диккенс (Charles Dickens, 1906; русский перевод в 1981). В ней Честертон отмечает богатство интонаций, разнообразие выразительных средств и форм, демократический оптимизм произведений Диккенса, их обращенность к народу и любовь к жизни, которой пронизаны даже самые гротескные страницы. Там же он высказывает важную для себя мысль о том, что карикатура представляет собой мастерское отражение самых характерных черт человека.

Лабиринты детектива и Честертон

Англичанином владеют две взаимоисключающие страсти: необъяснимая тяга к приключениям и необъяснимое пристрастие к закону. Называю их необъяснимыми, поскольку для уроженца Ла-Платы они именно таковы. Думаю, изменивший своему воинскому долгу и возведенный за это в ранг святого Мартин Фьерро, равно как изменивший своему долгу полицейского и тоже возведенный за это в ранг святого издольщик Крус, не стесняясь в выражениях и насмешках, немало подивились бы понятиям англичан (и североамериканцев) о непогрешимой правоте закона. Но еще несуразней была бы для них мысль, что их собственная кривая судьба головорезов может кого-то заинтересовать или увлечь. Убить для уроженца Ла-Платы — беда. Это напасть, и сама по себе она не прибавляет и не умаляет достоинств мужчины. Полная противоположность Убийству как разновидности изящных искусств у болезненного искусника Де Куинси или Теории хладнокровного убийства у любителя сидячей жизни Честертона.

Обе страсти — к телесным испытаниям и мстительной законности — находят свое удовлетворение в современной детективной прозе. Ее прототип — старые романы-фельетоны и новейшие еженедельные выпуски прославившего свое имя Ника Картера, чистоплотного и белозубого атлета, отцом которого стал репортер Джон Кориел, а матерью — не знающая сна и производящая по семьдесят тысяч слов в месяц пишущая машинка. Надо ли напоминать, что настоящий детективный роман с одинаковым презрением отвергает как физическую опасность, так и уравнительную справедливость. Кроме того, он безмятежно обходится без подземных застенков, потайных лестниц, угрызений совести, гимнастических упражнений, накладных бород, фехтования, бодлеровских нетопырей и превратностей судьбы. Как в первых образцах жанра (Тайне Мари Роже Эдгара Аллана По, 1842), так и в одном из последних (Распутанные узлы баронессы Орчи), история ограничивается абсолютно отвлеченным обсуждением и разгадкой, которые чаще всего отделены от преступления множеством миль и лет. Будничные способы детективного дознания — отпечатки пальцев, пытки, доносы — нарушили бы эту стерильную чистоту. Условность подобного запрета легко оспорить, но в данном конкретном случае невозможно упрекнуть: ее задача — не устранять трудности, а, напротив, нагромождать их. Это не чисто писательская условность, наподобие безликих наперсников Жана Расина или сценических реплик в сторону.

Объемистый детектив близок уже к роману характеров, к психологическому роману (Лунный камень Уилки Коллинза, 1868; Мистер Дигвид и мистер Лэм Филпотса, 1934). В рассказе же главное — загадочность и точность. Набор требований здесь я бы сформулировал так:

1. Благоразумное ограничение числа действующих лиц шестью. Опрометчивое нарушение этого закона — причина путаницы и скуки во всех детективных фильмах. В каждом из них зрителю показывают полтора десятка неведомых ему персонажей, чтобы в конце объявить, что хладнокровным преступником был вовсе не подглядывавший в замочную скважину А, не судорожно прятавший монету Б, не безутешно рыдавший в углу передней В, а ничем не примечательный молодой Ч, которого мы все время путали с Ш, невероятно похожего на Щ, в роковой день замещавшего лифтера. И я еще во много раз приуменьшаю то замешательство, в которое нас обычно повергают.

2. Демонстрация всех подробностей по ходу расследования. Если память (или ее слабость) меня не обманывает, многоразличные нарушения этого закона — любимая ошибка Конан Дойла. Скажем, речь идет о собранных Холмсом за спиной у читателя крупицах пепла, приводящих несравненного сыщика к одному-единственному сорту сигар из бирманского табака, которые продаются в одной-единственной лавке, а ею пользуется один-единственный клиент. В других случаях увертки куда серьезней. Я говорю об истинном виновнике, которого вдруг раскрывают в последний момент, предъявляя нам совершеннейшего незнакомца, безвкусную и неуклюжую интерполяцию. В честных рассказах преступник — один из сквозных персонажей и находится у нас на виду с самого начала.

3. Экономия средств. Открытие в решающий момент, что два персонажа — на самом деле один, читатель только приветствует, если, конечно, перемены достигаются не накладной бородой или фальшивым голосом, а игрой обстоятельств и имен. В противоположном случае — когда два героя преображаются в третьего, делая его вездесущим, — трудно избавиться от чувства, что перед тобой — топорная работа.

4. Превосходство как над кто. Мошенники, уже заклейменные мною в пункте 1, кишат в историях о драгоценном камне, который доступен любому из пятнадцати участников — лучше сказать, пятнадцати фамилий, поскольку об их характерах мы ничего не знаем — и, в конце концов, оказывается в руках одного из них. Легко догадаться, что задача узнать, какой из фамилий принадлежат упомянутые руки, вызывает у читателя достаточно скромный интерес.

5. Сдержанность в изображении смерти. Гомер мог рассказывать о мече, отрубившем руку Гипсенора, об окровавленной руке, упавшей в прах, о кровавой Смерти и могучей Участи, смеживших очи троянцу. Однако вся эта предсмертная помпа совершенно неуместна в детективном повествовании, бесстрастные музы которого — чистоплотность, хитрость и упорядоченность.

6. Предопределенность и поразительность разгадки. Первое предполагает, что загадка должна быть однозначной, иметь один ответ. Второе требует, чтобы эта разгадка поражала читателя, разумеется, не прибегая к сверхъестественному, обращаться к которому в данном жанре — слабость и вероломство. Соответственно, запрещен гипноз, телепатические галлюцинации, пророчества, непредсказуемого действия эликсиры, жульнические псевдонаучные трюки и талисманы любого рода. Честертон, как правило, идет на tour de force ¹, предлагая сначала сверхъестественное объяснение, а затем без малейшей потери заменяя его посюсторонним.

Его недавняя книга The scandal of Father Brown ² (Лондон, 1935) и внушила мне соображения, приведенные выше. Из пяти выпусков хроники деяний низкорослого пастыря этот, должно быть, наименее удачный. Однако здесь есть два рассказа, которые не хотелось бы потерять для будущей антологии или брауновского канона: третий, под названием Книга, поражающая молнией, и восьмой, который называется Неразрешимая загадка. Посылка первого впечатляет: речь идет о приходящей в негодность сверхъестественной книге, которая исчезает, стоит ее неосмотрительно открыть. Один из героев сообщает по телефону, что держит перед собой книгу и сейчас откроет ее: испуганный собеседник слышит как бы беззвучный взрыв. Другому остается дыра в окне, третьему — дыра в брезенте, четвертому — безжизненная деревяшка вместо ноги. Dénouement ³ придумана неплохо, но готов поклясться, что пристальный читатель угадает ее уже на странице 73… В изобилии встречаются характерные мотивы Г.К.Ч., скажем, грустный человек в черных перчатках, который оказывается потом аристократом и ярым противником нудизма.

Места действия, как обычно у Честертона, выбраны бесподобно; они намеренно и поразительно не подходят для преступления. Неужели никто до сих пор не отметил родства между фантастическим Лондоном Стивенсона и Честертона, между господами в трауре среди ночных садов Suicide Club ⁴ и нынешней обстановкой пятитомной саги об отце Брауне?

Хорхе Луис Борхес

Перевод Бориса Дубина

Избранная библиография

Соч.: The Essential Chesterton. L., 1987; Collected Works: In 45 vols. L., 1986; в рус. пер.: Честертон о литературе / Сост. и предисл. А. Ливерганта // Вопр. лит. 1981. № 9; Писатели в газете: художественная публицистика / Послесл. С. Аверинцева. М., 1984; Избранные произведения: В 3 т. / Предисл. Н. Трауберг. М., 1990; Избранные произведения: В 5 т. М., 1994.

Лит.: Трауберг И. Л. Г. К. Честертон — биограф и историк // Прометей. М., 1967. Т. 2; Петровский ИМ. У истоков «здравого смысла» Г. К. Честертона // Диапазон. 1991. № 4; Finch М. Chesterton. L., 1986; Cor en М. Gilbert: The Man Who Was Chesterton. L., 1989.

А. Можаева

Примечания