Один из преемников Струда – вторая глава из романа А. Э. В. Мейсона «Бегущая вода».
Но хотя Габриэля Струда и не было в поезде, с ними ехал в Шамони один из его преемников, после четырехлетнего отсутствия. Из этих четырех лет капитан Чейн провел последние два года в Адене, среди угольных складов, каждый день мечтая об этом утре. Он вышел из поезда в Аннемасе и, пройдя в буфет, сел за стол рядом со столиком миссис Тезигер и ее дочери.
Он поглядел на них, определил их категорию и отвернулся, нисколько не заинтересованный ими. Они принадлежали к той породе континентальных путешественниц, которые переезжают из отеля в отель, собирают вокруг себя во время сезона знающих пожилых людей и непосвященных юношей, причем изредка в их компанию попадает какая-нибудь дама, привлеченная элегантностью их нарядов. Матери он дал скорее сорок, чем тридцать лет; лица дочери он не видел, так как та была углублена в книжку, но она ему показалась большой куклой из игрушечной лавки. Эти платьице с кружевами и ленточками подходило к мосткам в Трувилле, здесь, в Аннемасе, оно обличало ее.
Чейн не стал бы о ней больше думать, если бы, выходя из буфета, не заметил, какой книжкой она увлечена. На раскрытой странице он увидел знакомый ему чертеж. Она читала старый том «Альпийского журнала». Чейн был удивлен. Между ее внешностью и ее увлечением похождениями в Альпах было явное противоречие.
Он остановился у двери и оглянулся. Сильвия Тезигер подняла голову и смотрела на него. Глаза их встретились.
Чейн был поражен той нежностью и немного грустной красотой лица, которое он увидел. Он ожидал, в лучшем случае, более свежего издания томной миловидности ее матери. Он увидел нечто совсем другое. Ему казалось, что в ее темных, спокойных глазах настоящая симпатия и приветливость, как будто она инстинктивно понимала, с каким увлечением он отправляется в свой поход. Сильвия действительно была склонна обоготворять героев, и Чейн принадлежал к их типу. Высокий, с ясными глазами и отчетливыми чертами, широкоплечий, с легкой походкой, он привлек ее внимание с того мгновения, как вошел в буфет. Она тайно наблюдала за ним и сочувствовала той радости, которая выражалась на его загорелом лице. Когда их взгляды встретились, на губах ее начала слагаться улыбка, но потом она вспомнила свою внешность, вспомнила, что они в буфете вокзала и что она не знает этого человека. Она покраснела и опустила глаза над своей книгой.
Чейн, однако, скоро забыл Сильвию Тезигер. Он погрузился в мысли о предстоящих восхождениях, о своем друге Джоне Латтери и о проводнике, Мишеле Ревалью, которые должны его ждать на платформе в Шамони. Показались снежные цепи и вершины. Ледник Боссон протянул почти до железной дороги свой язык голубого льда, и через несколько минут поезд остановился на платформе Шамони.
Чейн выскочил из вагона и сразу испытал первое разочарование. Мишель Ревалью был на платформе, но он его едва узнал. Мишель Ревалью состарился. Ему было только пятьдесят два года, но за время отсутствия Чейна тяготы жизни подточили его силы. Вместо той прямой энергичной фигуры, которую помнил Чейн, был маленький, сутулый человек с красными глазами и обветренным морщинистым лицом.
Однако радость Мишеля при виде его старого клиента пробудила в нем остатки старой энергии.
– Мосье! Как я рад вас видеть! – воскликнул он. – Вы давно не были в Шамони. Но вы не переменились. Нет, вы не переменились, – в голосе его звучала скорбная нотка: «Хотел бы я сказать то же самое про себя!».
Но Чейн не стал в это вслушиваться. Он сразу стал говорить о своих планах.
– Я думаю, мы попытаем новую дорогу на Безымянный пик, – предложил он, и Мишель согласился, но медленно, без старой бодрости, без прежнего огня в глазах.
– Я не со всякими теперь поднимаюсь, мосье, – сказал Мишель. – Я надеялся, что еще пригожусь одному из своих старых клиентов.
Чейн огляделся на платформе.
– А мосье Латтери? – спросил он.
– Мосье Латтери? – сказал проводник, оживляясь. – И он приезжает. Будет совсем, как в старые времена.
– Приезжает? Да он тут! Он писал мне из Церматта, что он будет тут.
Ревалью покачал головой.
– Его нет в Шамони, мосье.
Чейн испытал свое второе разочарование в этот день, и оно совершенно охладило его. Он хотел ходить по вершинам, как Бог, наслаждаясь бытием. Но проводник его состарился, а друг, товарищ по стольким восхождениям не прибыл на свидание.
– Может быть, есть от него письмо у Куттэ, – сказал Чейн. И они вдвоем пошли к гостинице.
Письма не было, но оказалась телеграмма. Чейн вскрыл ее.
– Да, это от Латтери, – сказал он, взглянув на подпись. Потом он прочел телеграмму, и лицо его приняло озабоченное выражение. Латтери телеграфировал из Курмайера, итальянской деревни по ту сторону Монблана:
«Выхожу через перевал Великана и перевал Нантильон».
Перевал Великана был самым обычным и самым легким из переходов. Миновав его, было не трудно спуститься по леднику к отелю «Монтанвер» к Шамони. Но перевал Нантильон – совсем другое дело. Это значило, что после перевала Великана, в двух часах от «Монтанвера», Латтери повернул налево и направился к большой стене отвесных скал, составляющей западный склон долины, через которую ледник Великана стекает вниз; той стене, над которой поднимаются Зуб Акулы, пик Плана, пик Блетьер и другие вершины. Углубление между пиком Блетьер и пиком Грепона называется перевалом Нантильон. Латтери, очевидно, собирался пройти через этот перевал и спуститься на другую сторону большой скалистой стены, в тот ледяной залив против Шамони, который называется ледником Нантильона.
– Когда пришла телеграмма? – спросил Чейн у швейцара.
– Три дня назад.
Озабоченность на лице Чейна сменилась глубокой тревогой. Конечно, Латтери одну ночь провел бы в горах. Весьма возможно, что они застигнуты были ночью на этой скалистой стене на второй день. Никто еще не поднимался на эту скалистую стену, а те немногие, которые спускались с нее, рассказывали об ее трудностях. Но третья ночь – нет! Латтери должен был уже вчера быть в Шамони.
Чейн перевел телеграмму Мишелю Ревалью.
– Перевал Нантильон, – сказал Мишель, покачивая головой, и Чейн увидел в глазах проводника выражение страха. – Возможно, – добавил проводник, – что мосье Латтери все-таки не вышел.
– Он бы тогда телеграфировал.
– Да, согласился Мишель. – И погода была хорошая, туманов не было. Мосье Латтери не мог заблудиться. Конечно, какая-нибудь маленькая неприятность – вытянутая жила – могла задержать его в хижине на перевале Великана. Такие вещи случаются. Следует, пожалуй, телеграфировать в Курмайер.
– Это верно, – сказал Чейн и направился к почтовому отделению, стараясь поверить тому, что говорил Ревалью. Но когда он отправил телеграмму и вышел из почтамта, страх заговорил в нем снова.
– Перевал Нантильон – скверное место, Мишель. Если бы Латтери задержался в хижине, он бы нашел способ нам сообщить. В такую погоду хижины переполнены каждую ночь. Нет, я боюсь этих обрывов на скалистой стене.
Мишель Ревалью медленно проговорил:
– Я тоже, мосье. Скверное место – перевал Нантильон. Очень опасное. Но мосье Латтери всегда чувствовал себя уверенным на скалах. На льду – другое дело, но там – скалы.
– Знаете, Мишель, пойдите, соберите полегоньку партию проводников, – сказал Чейн. – За это время должен прийти ответ из Курмайера.
Чейн медленно прошел обратно в отель. Все радостные ожидания, которые скрашивали ему жизнь в течение двух лет в удушающей жаре Красного моря, обрушились и заменились предчувствием беды. Сначала он ждал в саду отеля. Телеграфист не приходил. Было двенадцать часов. Он пошел позавтракать и даже не заметил, что Сильвия Тезигер сидела рядом с ним. Он слышал ее робкую просьбу о соли и передал ей соль, но он не говорил и не оборачивался. И когда он вышел из комнаты, у него не было даже представления, кто сидел рядом с ним; он не заметил тени разочарования на ее лице. Через несколько часов ему принесли голубой конверт. Владелец гостиницы в Курмайере отвечал:
«Латтери вышел четыре дня назад с одним проводником на перевал Великана».
Чейн стоял в дверях отеля и увидел, что Мишель Ревалью и группа проводников с кирками для льда, рюкзаками и веревками идут навстречу ему.
– Его видели, мосье, – взволнованно заговорил Ревалью. – Это был мосье Латтери со своим проводником. Их было двое.
– Да, их было двое, – ответил Чейн, глядя на телеграмму. – Где их видели?
– Высоко на скалах Блетьер, мосье.
По знаку Мишеля молодой бородатый проводник, сняв шляпу, вышел вперед и стал рассказывать:
– Я был на Море Льда, мосье, третьего дня. Около Мельницы я увидел двух людей высоко на скалах Блетьер и был поражен, так как никогда раньше не видел там людей. Они были в двухстах футах ниже перевала между Блетьер и Грепоном.
– Когда это было?
– В четыре часа дня.
– Это соответствовало данным телеграммы. В этот момент после двух дней пути они находились, по-видимому, в двухстах футах от перевала – двухстах футах от безопасности…
– Вы долго их видели?
– Только несколько минут. Но они оказались в затруднительном положении.
– Я думаю, будет самое лучшее, – сказал Чейн, – пойти на Море Льда и поискать их у подножия скал.
– У меня здесь восемь проводников, и двое прибудут еще вечером. Мы из предосторожности выведем их на Море Льда, но я не думаю, что там они найдут мосье Латтери. Я думаю, что он сделал первый переход через перевал Нантильон с востока. Следует искать его на западной стороне перевала, в трещинах ледника Нантильон.
– Быть не может! – воскликнул Чейн. Правда, ледник Нантильон был местами очень крут. Но они так часто поднимались и спускались по нему, что ему не верилось, чтобы его друг мог попасть в беду именно там.
Мишель, однако, настаивал на своем мнении.
– Мосье Латтери чувствовал себя очень уверено на скалах, – сказал он, – и я думаю, он, забравшись так высоко, захотел бы влезть на самые вершины.
– Тогда может случиться, что он застрял на каком-нибудь выступе. Он едва бы поскользнулся на леднике Нантильон.
– И потащил с собой проводника, – воскликнул Чейн.
Скорее сердце, нежели ум, протестовали против такого предположения. Ему не верилось, что его друг, опытный альпинист, мог поскользнуться на леднике Нантильон.
– Отлично, – сказал Чейн. – Пошлите трех проводников на Море Льда, а мы пройдем на ледник Нантильон.
Он поднялся к себе, достал кирку для льда и новую веревку. Слух о несчастном случае быстро распространился. Группа туристов собралась у дверей.
Чейн, не отвечая на их опросы, сказал:
– Форвертс, Мишель!
И это слово было как бы «Сезам, откройся!» для комнаты, которую он охотно бы оставил закрытой… Воспоминания нахлынули на него со всех сторон. Он вспомнил, как вместе с Латтери каждый год проводил здесь по шесть недель, на вершинах гор, ночуя в хижине или под открытым небом, спускаясь в долину только на недолгие часы.
«Форвертс!». Годы их дружбы были заключены в этом слове. Ночи на высоких уступах, под прикрытием скал, в бледном сиянии снежных полей, у костра из хвороста, освещавшего лица товарищей; минуты, проведенные в скалистых каминах и в снежных галереях, когда один человек проходил вперед на разведку и потом кричал остальным:
– Можно! Форвертс!..
Все эти картины встали перед его глазами. Чейн стоял мгновение ошеломленный, недоумевающий. В уме его встал беспомощный вопрос: зачем? И пока он так стоял, он вдруг услышал простые слова сочувствия, сказанные отчетливым шепотом:
– Мне так жаль.
Чейн поднял глаза. Это была та разряженная девушка, которая, казалось, поняла его тогда, понимала и теперь. Он поклонился ей с благодарностью. Потом, следом за проводниками, он направился по лесу, к леднику Нантильон.
